Помоги проекту - поделись книгой:
Учитывая преемственность имперских и раннесоветских колонизационных структур для выявления, в том числе продолжающихся карьерных биографий, использовались личные дела и материалы по личному составу из фондов Переселенческого управления (РГИА. Ф. 391. Оп. 7. 1896–1917), Западно-Сибирского краевого управления исполнительного комитета Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов (ГАНО. Ф. Р-209. Оп. 2. 1925–1931), коллекция личных дел преподавателей и студентов Омского сельскохозяйственного института и фонда музея института (ГИАОО. Ф. 492. Оп. 1). Эти документы дают представительный, хотя и не полный срез переселенческих учреждений. Наличие в личных делах автобиографий, личных листков, CV позволяют реконструировать групповые характеристики и получить динамичный образ колонизационного эксперта в условиях кардинальных социально-политических изменений, зафиксировать меняющиеся и формирующиеся идентичности и мотивации.
Для выявления «польского элемента» в государственных колонизационных структурах помимо первичных источников (официальных делопроизводственных документов, мемуаров) привлекались пофамильные списки и биографические справочники [6; 7]. Сложности поиска «польского» следа связаны с проблемой определения «польскости» и необходимостью сопоставления сведений из различных сложно сопоставимых источников. В официальных документах дореволюционного периода не фиксировалась национальность служащего, его родителей, супруги и детей. Частично разрешить этот вопрос позволяют метрические сведения, фиксирующие вероисповедание, место рождения, фамилии и имена посаженных родителей. Однако, соглашаясь с авторитетным мнением Л. Е. Горизонтова, вероисповедная принадлежность не обеспечивала автоматически польского самосознания, а православная вера детей не обязательно вытесняла национально-культурную ориентацию [8, с. 9596]. Ряд колонизационных экспертов являлись «результатом» смешанных браков, поэтому место выхода отца, его статус (например, ссыльного), условно «польское» окружение на момент венчания и крещения детей не оставляло в официальных документах следов польскости, за исключением фамилии. Топограф Павел Петрович Здзеховский (1884 г.р.) происходил из дворянской семьи Минской губернии Павла Лаврентьевича и Неонилы Ивановны Здзеховских. Православное вероисповедание матери (Неонила Ивановна в девичестве Музыченко, дочь плац-адъютанта Ивана Кирилловича Музыченко) переходит к сыну. Поручителями брака Павла Петровича и девицы Марии Ивановны Подзываловой (православного вероисповедания) были со стороны жениха православный священник и потомственный почетный гражданин, а со стороны невесты турецкоподданный и русский потомственный дворянин. Эта постепенно усложняющаяся «интернациональность» окружающих землемера-топографа Здзеховского объясняется «кочевым» характером его службы: Амурская временная партия, строительная комиссия в Таврической губернии, присутствие по крестьянским делам Келецкой губернии, Курганско-Ялуторовская, Тюкалинская поземельно-устроительные партии. По завершению трехлетнего срока сибирской службы топограф Здзеховский ходатайствовал о переводе его с повышением должности и оклада в наиболее отдаленные места – Иркутский, Енисейский, Забайкальский или Туркестанские районы [9].
Более распространенной является ситуация сохранения в брачной партии конфессионального единства и передаче этого же статуса детям. В метрической выписи из книги Новогрудского костела значатся родители Виктора Александровича Августовского Александр Викентьевич и Констанция и восприемники дворянин Иван Рафевич и Ядвига Захаржевская. Это был второй брак штатного сельского священника и оба сына от этого брака имели римско-католическое вероисповедание. Окончив курс в Горы-Горецком училище и поступив на гражданскую службу в должности землемера низшего оклада, Виктор Александрович ходатайствовал о разрешении вступить в первый брак и выдаче, в связи с этим, пособия. Его избранницей стала девица Мария Эмильевна Рейхберг римско-католического вероисповедания [10].
Формулярные списки зафиксировали браки с православными, а материалы личных дел иногда дают сведения для подтверждения тезиса о «недолгих и неудачных браках» с православными [11, с. 312]. Брак топографа Ивана Ивановича Дорожинского (из крестьян Виленской губернии, римско-католического вероисповедания) на крестьянке Александре Ивановне Лященко (православного вероисповедания) был зафиксирован в метрической книге причта Николаевской церкви села Кирилловка Мариупольского уезда в 1911 г. [12]. Прошения Александры Ивановны Лященко в Переселенческое управление (1914 г.) о поиске своего мужа, уехавшего в Сибирь, эмоционально и подробно фиксируют бытовую сторону мобильной службы низовых переселенческих чинов. Землемер Дорожинский в 1914 г. перевелся из Екатеринославской землеустроительной комиссии в г. Тару, «забыв» уведомить об этом молодую жену. Оставшаяся без средств существования женщина наводит справки в Переселенческом управлении и просит «повлиять на мужа словами», чтобы он «взял ее к себе, дал хоть 10 руб. в месяц или развод». Инспекторская часть Переселенческого управления, несмотря на увольнение Дорожинского из ведомства, уведомила покинутую супругу, о том, что ее муж состоит добровольцем роты Его Императорского величества 65 пехотного Московского полка.
Советские анкеты служащих предлагали многоуровневую национальную идентификацию кандидата, в том числе национальность, подданство, языковую принадлежность, национальную принадлежность родителей и жены. При этом преобладающие интернациональные настроения, а также корректирующиеся представления о «правильных» и не вполне «правильных» национальностях, очевидно, сдерживали проявления национальной самоидентификации, заставляя оговаривать ее политически более оправданными статусами: поляк, но принадлежу трудовому народу или потомственный интеллигент, потомок ссыльных. Служебные документы (как дореволюционные, так и советские) не фиксировали участие работника в благотворительных, религиозных, национальных организациях или общинах. Участие колонизационных экспертов в общественных, научных и профессиональных организациях показывает особые «переселенческие» площадки, объединяющие специалистов этой сферы: Императорское географическое общество, Общество Сельского хозяйства, профсоюз «Земли и леса» и др. Можно предположить, что в интеллигентской, «народнической» среде колонизационных экспертов преобладали не религиозные, а именно светские/общественные настроения и интересы. Ссыльный народоволец, статистик, чиновник Омской контрольной палаты Николай Яковлевич Коншин, выражая настроения поколения писал: «Нашим «Богом» сделался народ или точнее, крестьянство, которое мы идеализировали; «религией» стало будущее служение этому народу, теперь темному и забитому, но способному совершить великие перемены в мире» [13, с. 20].
В советских автобиографиях авторы в некоторых случаях отмечали свое отношение к сословному, классовому происхождению и национальной принадлежности. Интерес власти к этим вопросам порождает вполне очевидные опасения и желание оправдаться. В автобиографии Николай Александрович Сборовский, ломая представления о сословном прошлом и классовом настоящем, отмечал, что происходит из семьи потомственных русских интеллигентов. Выстраиваемая государством иерархия наций корректировала, если не собственную национальность, то отношение к ней. Претендовать на место в советском аппарате выходцу из бедной еврейской семьи «последовательного бессребреника», желательно, с родителями бывшими ссыльными революционерами, было проще, чем поляку дворянского происхождения [14]. Свои политические убеждения, а именно «симпатии к тем политическим группам и течениям, которые ставят своей целью благосостояние крестьянской трудовой массы, ее хозяйственное возрождение, культурное развитие и просвещение», Сигизмунд Гружевский в автобиографии объясняет разочарованием мелкобуржуазным окружением на родине, узкими взглядами и интересами родственников и сослуживцев [15]. Неоднократно упоминая Родину в автобиографии, Гружевский себя поляком не называет, заканчивая польскую родословную на своем отце, «который считал себя поляком и происходил из дворянской семьи». Женитьба на «крестьянской девице» окончательно закрепляет новое социальное и, по всей видимости, национальное состояние автора – «свыкся и сроднился с сельским населением, а связь с родиной потерял».
В современных биографических справках и указателях национальная принадлежность если и оговаривается, то зачастую без уточнения и аргументации или со ссылкой, например, на древние родовые корни, возможно, даже не вполне известные самому персонажу. Существенные методологические и идеологические расхождения в понимании национального статуса, а также разновекторные интересы (формирующихся государственных образований, научных школ, партийно-политических течений и др.) приводят к «присвоению» одного и тоже персонажа одновременно к разным нациям или «сохранению» национально неопознанных героев.
Формирование группы колонизационных экспертов начинается во второй половине XIX в., в связи с массовым характером переселения, формированием местных переселенческих структур и распространением специального образования. Народничество как идеология и общественно-политическое течение не просто оправдывало, а увлекало, создавало романтическое восприятие работы в аграрной сфере, как мотивированной служением народу, общему делу, а не государству. Переселенческое дело было близко с земскими службами, где трудились, по сути, не мундирные чиновники, а служили народу интеллигенты. Переселенческие чиновники и сотрудничавшие с ними лица, совместно действуя в научных и просветительских обществах, а также в инициированных государством экспедициях по изучению географических, хозяйственных и демографических условий колонизации, формировали новую общественную среду с особым этосом. Это отдаляло их от местного полицейско-административного аппарата, помогало интегрироваться, хотя бы некоторым, в общий поток интеллигенции. Новые стандарты поведения с одной стороны задавались высшими управленцами переселенческого ведомства, а с другой – закреплялись демократическими слоями местных переселенческих учреждений, в том числе из ссыльных.
Можно отметить особое отношение в колонизационной среде к национальным вопросам. Обострение национальных проблем в Российской империи, формирующийся русский национализм, тем не менее, находили весьма слабое проявление в профессиональной среде переселенческих чиновников. Русский национальный сценарий колонизации Сибири рассматривался по преимуществу как проект политический. На практике же первоочередной задачей считалась «помощь в переезде и устройстве на новом месте крестьян, не справившихся с хозяйственным кризисом на родине и способствование экономическому развитию Сибири» [16, с. 43]. Национальные приоритеты в переселенческом деле, будь то русские, сибирские или инородческие, один из признанных колонизационных экспертов Александр Аркадьевич Кауфман определял как узкокорыстные. В «русском крестьянине переселенце» он мог разглядеть «таежника или трудолюбивого латыша и белоруса и… ростовщика или бродячего «кустанайца»» [17, с. 26]. Размышляя о болезненном «культурном бессилии» русской колонизации, Кауфман аргументировал данный тезис симптомами слабости «российского» хозяйства, приемов, культур. Это отношение к национальным характеристикам находит также отражение и в языке описания экспертов сибирского старожильческого и переселенческого населения. Классическим образцом обследования хозяйств колонизуемой азиатской территории были труды экспедиции Федора Андреевича Щербины, в которых основными категориями населения были социальные и имущественные страты: переселенец-пролетарий, представитель киргизской плутократии с количественными параметрами обеспечения землей, скотом, семенами.
По мнению русского националиста и монархиста Владимира Федоровича Романова, не только среди чиновников землеустроительного ведомства, но вообще для современной ему молодежи, считавшей национализм «чем-то вроде дурного тона», были характерны преимущественно интернациональные ценности. В этом плане он противопоставлял индифферентную «нашу молодежь» окраинной и особенно польской, для которой была характерна «горячая любовь к своей Родине, национализм» [18, с. 60].
Основная часть колонизационных экспертов польского происхождения, сведения о которых удалось собрать, принадлежала к «молодому поколению» 1870-1890-х гг. рождения. Сведения о единичных представителях экспертов «среднего поколения» 1840-1860-х гг. рождения: Мечислав Станиславович Старыческий (1849 г.р.), Адам Фелексович Кублицкий-Пиоттух (1855 г.р.), Витольд Крживицкий (1860 г.р.), Иван-Стефан Матвеевич Жебровский (1862 г.р.), Николай Викентьевич Биллевич (1861 г.р.). пока недостаточны для обобщений. Отрывочность сведений объяснима отсутствием до конца XIX в. систематизированных сведений по чиновникам, занимающимся переселенческим делом.
До 1880-1890-х гг. в связи с незначительными масштабами переселения оставались неразвиты и местные переселенческие структуры. Польским ссыльным – участникам восстания 1863 г. в качестве поприща государственной службы определяли, прежде всего, медицину и канцелярию [19]. «Природные поляки» особенно на высоких государственных должностях вызывали опасения, усиливающиеся и подпитывающиеся близкими по времени событиями польского восстания и массовой ссылки.
Достаточно широко представленный «польский элемент» в переселенческих структурах конца XIX – начала XX вв. оправдан появлением значительного числа вакансий в ведомстве. Переселенческие структуры с конца 1880-х гг. активно развивали местные учреждения, привлекая на службу кандидатов, имеющих соответствующий образовательный ценз. Изменения в сфере образования в 1890-х гг. привели к созданию специализированных сельскохозяйственных учебных заведений (земледельческие и землемерные училища, сельскохозяйственные институты, Горы-Горецкие земельно-таксаторские классы), выпускники которых активно занимали переселенческие вакансии в центре и на местах. Уже на этапе обучения будущих колонизационных экспертов польского происхождения можно отметить широкую географию образовательного пространства (от Москвы и Санкт-Петербурга до Уфы и Казани) и разнообразные направлений подготовки: от «классических» аграрных и юридических до модных – естественно-научных, экономических. Учебные заведения на территории западных губерний (Варшавский университет, Виленское городское училище, Рижская городская гимназия) и Сибири (Барнаульское горное училище, Томское реальное училище, Томский университет) предопределяли наиболее распространенные варианты попадания на сибирскую службу поляков: либо это чиновники из Западных губерний ради продвижения по службе, либо поляки местного «сибирского происхождения», в том числе потомки ссыльных. Аграрные специальности (агроном, межевщик, ветеринар), так же как и выпускники естественного или юридического отделений университета рассматривались как начальная теоретическая ступень подготовки. Технические специалисты, только получив практический опыт работы, в том числе самостоятельной, могли претендовать на административные, управленческие вакансии.
Аграрная сфера, в сравнении, например, с инженерным делом, не считалась особо материально выгодной, что дополнительно снижало конкуренцию. Ведомство предлагало льготы и повышенное жалование для чиновников и вольнонаемных работников, переезжающих в отдаленные губернии. Наиболее распространенной мотивацией в заявлениях кандидатов (и не только польского происхождения) указывалось повышение чина и жалования, невозможность карьерного роста и высокооплачиваемой службы на родине. Сугубо карьерные и материальные соображения изредка корректировались и дополнялись упоминанием особого характера службы в переселенческом ведомстве – не канцелярского, «живого», плодотворного. Владимир Федорович Романов, будучи сам представителем переселенческого ведомства писал, что землемеры и агрономы «работали идейно… на службу не смотрели как на средство наживы» [18, с. 155]. В общественной, и тем более внутренней корпоративной среде считалось недопустимым зарабатывать помимо жалования на обездоленном крестьянине, обращать сэкономленные по службе средства в собственный капитал или получать процентное вознаграждение за работы. Привычными, в том числе в прессе, были сведения о потраченных переселенческими чиновниками не только казенных, но и собственных средствах на крестьянские пособия.
Учитывая массовый набор чиновников, народническая романтика будет постепенно отходить на второй план, но даже в заявлениях о поступлении в советские переселенческие учреждения «старорежимное» «служение делу» будет иногда упоминаться. В 20-е гг. XX в., например, у советских работников сохраняется особое отношение к переселенческой службе, как «живой работе». В заявлении Владислава Станиславовича Генделя о назначении на должность заведующего переселенческой партией отмечалось, что руководство ей предпочтительнее «узко канцелярской работе по водворению» и не диктуется материальными соображениями [20, л. 67]. Претендентов интересует работа, где можно максимально проявить «инициативу и энергию». Идеальные качества советского переселенческого служащего вполне соответствовали «старорежимным колонизаторам», включая антибюрократические и неканцелярские черты.
Требования, предъявляемые к переселенческому персоналу разного уровня (знакомство с местными условиями сельского хозяйства, Земельным кодексом… со всеми основными законами СССР и. до некоторой степени подготовленность к общественной работе»; честность, работоспособность, энергичность, достаточный образовательный ценз и довольно широкий кругозор) постепенно формализуются, подменяются клишированными фразами, пригодными для характеристики «советского работника» вне зависимости от сферы деятельности. «Худшие стороны» специалиста советского аппарата землеустройства: чрезвычайная грубость, чиновничье отношение к крестьянам [21], «голое ни чем не прикрытое стремление «сорвать» где только можно, индифферентное отношение к делу. доходившее до преступной халатной волокиты»; «излишнее самомнение, неуживчивость, недостаточная товарищеская спайка с сослуживцами» – представляют полный и весьма разнообразный набор бюрократических элементов.
В условиях традиционной для азиатских окраин бедности профессиональных кадров, местные переселенческие учреждения пополнялись не вполне благонадежными с точки зрения государства служащими, в том числе политическими оппонентами, ссыльными. В конце XIX – начале XX в. в переселенческих структурах нашли прибежище для службы очень разнообразные по идейной и политической направленности люди, но очевидно, с преобладанием демократически настроенной молодежи. Демократической и даже оппозиционно-радикальной этой среду делали политические ссыльные, которые спешили пристроить своих друзей «по несчастью», создавая на местах в переселенческих структурах политические «кружки по интересам». В анонимном доносе министру земледелия и государственных имуществ в 1906 г. отмечалось, что «местная переселенческая организация не может считаться в политическом отношении вполне благонадежной, так как в ее среде есть, безусловно, лица, политически весьма подозрительные» [22, л. 79]. Подробно характеризуя личный состав переселенческой канцелярии, доноситель пришел к неутешительному выводу, что это и «не канцелярия, а сброд всевозможных гадко-пошлых людей, социалистов революционеров, гнездо змеиное, грозящее всем не примыкающим к их партии» [22, л. 81]. Руководители переселенческого ведомства по мере возможности отстаивали свои и без того незначительные кадры перед Департаментом полиции и оправдывали их политическую неблагонадежность профессионализмом и бескорыстностью.
Поиск «враждебных элементов», «внутренних врагов» в государственных учреждениях проводился российским обывателем не только по политическим критериям неблагонадежности, но и по национальным. Военное время усиливало фобии в отношении чиновников с немецкими фамилиями [23, с. 16]. Традиционно политически опасными считались в общественном мнении чиновники еврейского и польского происхождения. Показательна история «вычисления» известным журналистом «Нового времени» Михаилом Осиповичем Меньшиковым польского происхождения заведующего переселенческим делом в Приморской области Сергея Поликарповича Шликевича и обвинения его на этом основании «чуть ли не в государственной измене», «умышленном торможении заселения Уссурийского края», «сношениях с Японией» [18, с. 160]. «Корпоративным адвокатом» Шликевича выступил коллега по переселенческому ведомству Владимир Федорович Романов. Определив Шликевича, как «глубокого патриота», который «борется за каждую пядь земли в интересах русского крестьянства», в качестве доказательства поясняет, что Шликевич «никогда поляком не был», но являлся дворянином Курской губернии. Романов заметил, что и в среде польских чиновников на российской службе встречаются «высоко честные и благородные единицы» (в качестве примера, приводит управляющего отделом Владислава Ивановича Масальского, который «вел дело безупречно честно и был искренне предан ему), но легче им таковыми быть все же у себя в родной стране.
Процедуры формирования местных переселенческих структур, особенно в отношении вольнонаемных сотрудников, предполагали достаточно высокую степень самостоятельности руководителей партий и экспедиций. Помимо профессиональных качеств, дополнительными критериями отбора кандидатов могли стать совместная предшествующая служба, общность общественно-политических взглядов или родственные связи и знакомства. Факты приема на службу из числа своих соотечественников, родственников зафиксированы исследователями в различных ведомствах, в том числе и переселенческом [5, с. 142; 8, с. 65]. Причем эта ситуация являлась характерной и для дореволюционных, и для советских учреждений.
При устройстве на службу в Сибири в Российско-Азиатское товарищество в 1904 г. Сигизмунд Альфонсович Гружевский пользуется «польскими связями», в том числе знакомством со «старым повстанцем 63 г…. с которым изредка поддерживал переписку» и политическими ссыльными (Вацлав Нелепец, Григорий Цвилинг и др.) [24]. Сблизившись с этими и другими сослуживцами-ссыльными и оказавшись в «революционный 1905 год» замешанным во «враждебной, революционной» деятельности Сигизмунд Альфонсович при поддержке одного из хозяев Черемховских копей (Игнатия Игнатьевича Собещанского) получает новую работу. Как уполномоченный товарищества он командируется в Амурскую область. Находясь в статусе лица, заподозренного в участии в революционном движении, с запрещением пребывания на территории Иркутской губернии, он устраивается производителем работ по землеустройству и отводу переселенческих участков. Свое трудоустройство на государственной службе Гружевский объяснил наличием множества вакантных должностей в переселенческом ведомстве, необходимым образовательным цензом и отсутствием бдительности местных жандармских властей, или отсутствием интереса к «такой категории неблагонадежных». Дослужившись до должности заведующего подрайоном до революции, в 1925 г., после непродолжительной службы при Колчаке мировым судьей, Гружевский продолжает достаточно успешную карьеру в переселенческом ведомстве, в том числе при содействии исполняющего должность заведующего партией Николая Францевича Жизневского («внук повстанца 1861 г.») и заведующего технической частью Мечислава Иосифовича Леманского [15, л. 1].
Переселенческие структуры в условиях войн и социальных катаклизмов продолжают активную деятельность. Уже в годы Первой мировой, сменив контингент (переселенцев на беженцев, военнопленных), сократив исследовательскую составляющую, Переселенческое управление сохранило кадры и структуру. По мере возвращения к мирной деятельности и провозглашения «восстановления народного хозяйства», новые правительства возвращаются к прежним колонизационным идеям, причем их реализация остается в руках «старых» специалистов [24; 25].
В условиях Гражданской войны начинается строительство новой научной школы, цель которой – подготовка «колонизаторов широкого профиля». Одним из организаторов сибирского колонизационного образования стал Николай Александрович Сборовский. Духовное звание деда, чиновная карьера отца (в горном ведомстве дослужился до действительного статского советника) последовательно сочетались с преподавательской и научной работой. Уже Александр Александрович Сборовский – отец Николая Александровича, сотрудничал с ИРГО, составляя материалы для изучения горного дела в степных областях Западной Сибири [26]. По стопам отца Николай Александрович поступает в Горный институт, а после вместе с отцом приезжает в Омск, где принимает активное участие в научно-исследовательской и общественно-политической жизни.
С началом массового переселения административный столичный статус Омска подкрепляется ролью координационного, научно-исследовательского, образовательного и экспедиционного центра колонизации азиатских окраин. Город чиновников, военных и обывателей наполняется новой, общественно и политически активной публикой. При этом именно «переселенческие площадки», в виде учреждений государственной и общественной помощи крестьянам-переселенцам, сельскохозяйственных и лесных складов, исследовательских экспедиций содействовали если не объединению, то совместной деятельности чиновников разных уровней и ведомств и интеллигенции, редко местной, провинциальной, чаще ссыльной.
Учитывая общественно-политические взгляды Николая Александровича Сборовского, его участие в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», пропагандистскую активность, внушительный список арестов и приводов, то перспективы его деятельности были практически предопределены. Он становится корреспондентом «Степного края», сотрудником экспедиции по исследованию Степных областей, принимает участие в разработке статистических материалов «О движении землевладения в России».
Опыт сотрудничества (работы корреспондентом, журналистом) пригодится ему в советской Сибири. В 1922–1928 гг. Сборовский участвует в создании и служит в качестве редактора известного ежемесячного научного журнала Сибирского революционного комитета (Сибревком) эпохи НЭПа – «Жизнь Сибири». Предосудительный формуляр не помешает Сборовскому принимать активное участие в экспедиционных и исследовательских работах (гидротехнических и горно-межевых), являться действительным членом Западно-Сибирского отделения Императорского Русского Географического общества (ЗСОИРГО), Омского отделения Императорского общества сельского хозяйства (ООМИОСХ), Общества Сибирских инженеров, руководить Сибирским обществом техников, а также занимать официальные должности, например, производителя работ Томского переселенческого управления [26]. За служебные заслуги и «за отлично-усердный и ревностный труд» Сборовский был пожалован орденом Св. Станислава III степени и памятной бронзовой медалью в память 300-летия царствования дома Романовых.
На позднеимперском этапе Николая Александровича Сборовского можно отнести к «молодому поколению» имперских экспертов, начинавших службу в ведомстве, к экспертам-практикам. Работа непосредственно на переселенческом участке в сочетании с активной общественно-политической позицией не позволяла реализовать эксперту Сборовскому свой научный потенциал. Критические, оппозиционные настроения по отношению к самодержавной власти, бюрократическому аппарату до революции сделали переход значительной части колонизационных экспертов на службу советской власти естественным.
Николай Александрович Сборовский – один из многих представителей российской интеллигенции с польскими корнями, который сознательно идет на сотрудничество с советскими организациями, более того становится на непродолжительный период второй половины 20 – начала 30-х гг. XX в. организатором научных и учебных начинаний в колонизационной сфере Сибири. В 1926 г. его приглашают на руководство вновь создаваемой кафедры при Сибирском институте сельского хозяйства и лесоводства. С 1927 г. он вместе с семьёй проживает в Омске. В Сибирском институте сельского хозяйства и лесоводства Сборовскому по зачёту большого количества изданных научных и научно-популярных работ, а также массы рукописных и лекционных переработок было присвоено звание профессора.
Более «академическую карьеру» в колонизационной сфере реализует столичный коллега Сборовского, заведующий отделом миграционных и колонизационных процессов Государственного научно-исследовательского института Леонид Иосифович Лубны-Герцык [27, с. 189]. В официальных биографиях он определяется как белорусский и российский ученый-экономист, родители которого были, возможно, белорусами. О «польскости» этого рода напишет одна из его известных представительниц – писатель, переводчик Евгения Казимировна Герцык (18751944): «…не было спеси от недомыслия, не было любопытства к этому: не знаю, уж теперь не знаешь – с каких пор лишились всего и остались служить царям. Обрусели, забыли бесследно горечь национальной обиды, как забыли язык. Но донесли и сохранили в котором-то уж поколении не-русские черты» [28, с. 8]. Очевидно, что для художественной, интеллектуальной богемы даже советского периода древнее польское происхождение имело, в том числе, романтическую ценность, создавало дополнительные преимущества значимости и благородства. Все то, что не могло приветствоваться в среде советских чиновников, ученых, где пропагандировались интернациональные ценности нового рабоче-крестьянского государства. Мемуарист отметила и чиновничьи качества поляков: «Служа, не добивались чинов, всюду сохраняли некоторую независимость. Не от духовной свободы – от беспечности и барственного пренебрежения к карьеризму. Но служаки были исправные. Те, кто жили в Петербурге, царя называли государем-императором, возмущались нигилистами» [28, с. 9].
Общей чертой, характеризующей группу колонизационных экспертов, станут профессиональные заболевания. Выбирая в качестве места службы отдаленные азиатские и дальневосточные губернии, чиновники усиливали риск профессиональных заболеваний. Отсутствие медицинской помощи, постоянные разъезды в тяжелых бытовых условиях, сложная с психологической точки зрения обстановка решительно сокращала сроки службы переселенческих чиновников, негативно влияла на членов их семей. В прошении старшего производителя работ в Томском районе Николая Александровича Сборовского в качестве обоснования требуемого пособия на лечение жены отмечались – дороговизна сибирской жизни, «где уклад носит ясно выраженный колониальный характер» и отсутствие денежных сбережений [29]. Суставной ревматизм (Августовского) стал основанием для перевода уже через два года из Амурской партии в Ставропольскую губернию. «Слабость, отдышка, боль в груди, ломота в верхних и нижних конечностях и скоропреходящие боли с характером стреляющих» в сочетании с ослаблением зрения, проблемами желудочно-кишечного тракта, эмфиземой легких и атеросклерозом значатся в медицинской справке Ивана-Стефана Матвеевича Жебровского [30]. Неутешительные диагнозы стали основанием завершения 49-летней государственной службы производителя работ Жебровского и ходатайства о пенсии по сокращенному сроку с предоставлением должности юрисконсульта по вольному найму. Тяжелая форма суставного ревматизма чиновника особых поручений, заведующего переселенческим делом в Атбасарском уезде Николая Игнатьевича Дорожинского была «приобретена» во время служебной поездки по Петропавловскому уезду и вынужденной 12-ти часовой остановки в степи из-за бурана [31]. В акте медицинского освидетельствования отмечался и ряд признаков сильнейшего нервного истощения пациента: «по малейшему поводу и часто без повода плачет, быстро раздражается». По рекомендации медиков начальник Переселенческого управления предоставил Дорожинскому отпуск на время лечения и пособие.
В воспоминаниях Владимира Федоровича Романова отмечалось негативное влияние прессы на состояние здоровья и самочувствие чиновников, не имеющих возможности использовать ни публичные, ни судебные площадки для своего оправдания. Обострение политической ситуации и, на этом фоне национального вопроса, создавало благоприятные условия как для националистической, так и для левой прессы, усиливая при этом традиционное недоверие к бюрократам. «Поразительно легко относилась наша пресса к репутации и нервам чиновников: налжет, что-нибудь и даже не сочтет долгом исправить свою ошибку. Я уже не говорю о нашей оппозиционной прессе – та допускала заведомую ложь» [18, с. 161]. Обвинения в прессе Шликевича способствовали его нервному расстройству. «Сам он счел ниже своего достоинства опровергать возведенную на него клевету. Он просто начал плакать, без всякого иногда серьезного к тому повода. Увидит какого-нибудь старика со старухой, подумает, что и он с женой когда-нибудь будет так же беспомощен, и заплачет… К этому примешивается, конечно, обычный неврастенический страх» [18, с. 161].
Отмеченные источниковедческие и методологические сложности выявления «польского элемента» в колонизационных структурах позднеимперской и раннесоветской России, тем не менее, не делают эту цель недостижимой. Польское участие в колонизационных учреждениях было оправдано перспективами карьерного роста, привлекательными материальными условиями и меньшей конкуренцией на азиатских окраинах. Служба в Сибири рассматривалась в качестве стартового этапа с возможным возвращением в будущем во внутреннюю Россию или на западные окраины. Для советской эпохи сибирские территории сохраняли привлекательность в связи с неочевидной политической безопасностью, по-прежнему наличием вакансий, в том числе в связи с открытием новых направлений учебных заведений.
При преобладании русского элемента, однозначно, что эта группа имела вполне интернациональный характер, усиливающийся в раннесоветское время. Кроме поляков выделяется немецко-прибалтийская группа, западнославянская (чехи, сербы), встречались неожиданные французы и активно прибывающие в советский аппарат евреи.
Поляки-чиновники в рамках сформировавшейся группы колонизационных экспертов являлись носителями общих корпоративных и профессиональных черт. Интеграция в рамках административного аппарата может при этом рассматриваться не столько как русификация и утрата польскости, но приобретение дополнительных, например, социальных или профессиональных идентичностей (принадлежность/приобщение к русской интеллигенции / общерусскому освободительному движению/ народникам/ трудовому народу).
ЛИТЕРАТУРА:
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9. РГИА. Ф. 391.Оп.7. Д. 1283. О службе топографа Павла Здзеховского.
10. РГИА. Ф. 391. Оп. 1. Д. 14. О службе землемера Амурской партии Августовского.
11.
12. РГИА. Ф. 391. Оп. 7. Д. 1074. О службе топографа И. И. Дорожинского.
13.
14. ГАНО. Ф. Р-209. Оп. 2. Д. 91. Бронштейн Иона Самойлович.
15. ГАНО. Ф. Р-209. Оп. 2. Д. 129. Гружевский Сигизмунд Альфонсович.
16.
17.
18.
19.
20. ГАНО. Ф. Р-209. Оп. 2. Д. 3.
21. ГАНО. Ф. Р-209. Оп. 2. Д. 12.
22. РГИА. Ф. 391. Оп. 5. Д. 278.
23.
24.
25.
26.
27. Вклад ученых БГУ в развитие экономического образования и экономической мысли Беларуси / под общей редакцией М. М. Ковалева. – Минск: БГУ, 2002. – 218 с.
28.
29. РГИА. Ф. 391. Оп. 7. Д. 3140. О службе производителя работ Сборовского.
30. РГИА. Ф. 391. Оп. 7. Д. 1186. О службе производителя работ Жебровского Ивана.
31. РГИА. Ф. 391. Оп.7. Д. 1075. О службе чиновника особых поручений Дорожинского.
OFFICIALS OF POLISH ORIGIN IN COLONIZATION STRUCTURES LATE IMPERIAL AND EARLY SOVIET RUSSIA
Suvorova Natalia Gennadievna – Candidate of Historical Sciences, Associate Professor of Dostoevsky Omsk State University (Omsk, Russia). E-mainame = "note" sng19911@gmail.com
Этносоциальная идентичность и идентификация польского населения в Западной Сибири (конец XIX–XX век)
После восстаний в Польше 1830–1831 гг. и 1863 г. в российском обществе активно обсуждалась проблема этнической идентификации населения западных губерний Российской империи, которая изначально имела политизированный характер. Велись споры об этнической принадлежности белорусскоязычных крестьян-католиков, которые до 1860-х гг. в официальных статистических изданиях записывались поляками, а затем их стали считать белорусами. В первые десятилетия существования советской власти, в рамках политики коренизации, наблюдается стремление идентифицировать польское население, прибывшее в Сибирь с вошедших в состав БССР территорий, в качестве белорусов. Подобные попытки белорусизации поляков вызывают ответный процесс – обрусение польского населения, – теперь уже поляки записываются в официальных документах русскими.
Процесс этнической идентификации (распознавания и внешнего приписывания этнических статусов) польского населения Сибири наиболее ярко выражен в учете и классификации населения властями. Идентификация далеко не всегда совпадала с этнической идентичностью (самосознанием) распознаваемых групп. Динамика этнической идентификации польского населения становится наглядной при сравнении данных двух общегосударственных переписей населения – 1897 г. и 1926 г. Причем система учета населения местными государственными структурами не всегда соответствовала этнополитическим задачам центральной власти. В результате этого, можно наблюдать расхождения этнической идентификации населения в местных (окружных) статистических материалах и официальных опубликованных статистических таблицах.
Поэтому важным методологическим моментом при рассмотрении идентификационных процессов является сопоставление результатов общегосударственных переписей населения с данными текущего учета населения на местах – похозяйственными книгами и сводными таблицами, составленными на их основе в окружных центрах.
В результате применения данной методики удалось установить, что жители ряда деревень Тарского и Тюкалинского округов Тобольской губернии, идентифицированные в переписи населения 1897 г. как поляки, в 1926 г. были зарегистрированы в качестве белорусов, литовцев и даже барабинцев. Основой для причисления населения, называющего себя поляками, к белорусам и литовцам послужило вхождение территорий, из которых выехали в Сибирь поляки, после распада Российской империи в состав независимых национальных государств.
Польские деревни, возникшие в Западной Сибири в последней трети XIX в., были основаны, преимущественно, бывшими ссыльными участниками восстания 1863 г. Истории возникновения этих населенных пунктов демонстрируют стремление польского населения к обособлению и умение самоорганизовываться для достижения своих целей. Идентификация ссыльных поляков, переведенных в разряд «добровольных переселенцев» после амнистии 1883 г., рассмотрена на примере двух поселений Тобольской губернии: деревни Деспотзиновки Баженовской волости Тюкалинского округа и посёлка Поляки Аёвской волости Тарского округа.
В апреле 1889 г. 36 семей «польских переселенцев» (73 человека мужского пола), проживавших в различных деревнях Тюкалинского округа Тобольской губернии, обратились с прошением в Министерство государственных имуществ о разрешении им обосноваться на переселенческом участке при озере Тобол-Куш-лы в Баженовской волости Тюкалинского округа [1, л. 34–35 об.]. Прошение было удовлетворено властями в сентябре 1890 г. и, согласно правилам о переселении крестьян в Сибирь, полякам были отведены земельные участки исходя из нормы 15 десятин на душу мужского пола. В результате этого образовался посёлок Новое поле, куда в 1892 г. попросились на подселение еще 22 польские семьи (47 человек мужского пола) [1, л. 35]. В 1893 г. посёлок Новое поле стал официально называться Деспотзиновским (современное название – деревня Десподзиновка). Население посёлка составило отдельное сельское общество; оно в дальнейшем состояло в напряженных отношениях с соседним крестьянским обществом русских старожилов деревни Шипициной, которых поляки обвинили в порубке леса на землях деспотзиновцев [1, л. 61–62].
В конце XIX в. деревня Деспотзиновка состояла из 27 дворов, в которых проживало 144 человека обоего пола. По подсчетам Серафима Кероповича Патканова, поляки составляли 59 % населения деревни, остальные жители были русскими [2, с. 96–97]. Однако, по первичным материалам переписи 1897 г., содержащим информацию о каждом жителе деревни, из 144 человек обоего пола русскими являлись только 26 человек, т. е. 18 % населения Деспотзиновки [3, л. 1-25].
В 1897 г. 50 % поляков деревни Деспотзиновки родились уже в Сибири, остальные – были уроженцами различных губерний Западного края Российской империи, преимущественно Гродненской и Ковенской губерний, из которых прибыло соответственно 14 и 35 человек обоего пола [3]. Вместе с членами своих семей, в том числе родившихся уже в Сибири, переселенцы из этих губерний составляли 72 % жителей этого поселения. Остальную часть населения представляли выходцы из Варшавской, Виленской, Люблинской, Минской, Плоцкой и Радомской губерний.
По материалам 1897 г., все без исключения переселенцы Западного края и члены их семей являлись католиками и у всех был указан польский в качестве родного языка. Современные потомки основателей деревни Деспотзиновки считают, что не все жители деревни являлись поляками. По мнению информантов, представители фамилий Гасевич, Зданович, Кардонис, Петранис и Турганис были литовцами. Относительно семьи Гасевич были получены противоречивые сведения: сами представители этой фамилии, а также их родственники из других семейств, считают Гасевичей то поляками, то литовцами. Представителей фамилий Кардонис, Петранис и Турганис, прибывших в Сибирь из Вилькомирского уезда Виленской губернии, можно встретить среди жителей Деспотзиновки в материалах Первой всеобщей переписи населения 1897 г. [3, л. 8, 15 об., 25]. Семьи Гасевичей и Здановичей переселились в Деспотзиновку позднее, как и несколько новых польских семей – Окулевичи, Соколовские и Талевичи.
Видимо к середине 1920-х гг. незначительный численный перевес был в сторону литовской части населения деревни Деспотзиновки, т. к. в
Уже в конце XIX в. поляки заключали браки с русскими сибирячками. Это отражено в материалах переписи 1897 г.: сельский староста деревни Деспотзиновки поляк Александр Антонович Питкевич (единственный из жителей поселка уроженец Минской губернии) был женат на сибирячке Прасковье Ивановне. К 1897 г. в семье Питкевичей было шестеро детей, записанных, как и полагалось по российским законам, православными, родным языком у детей был указан русский [3, л. 23 об.]. Помимо Питкевича, еще двое поляков были женаты на русских сибирячках. Таким образом, в конце XIX в. 9 % потомков поляков, рожденных в Сибири, официально считались русскими. В дальнейшем, поляки, рожденные уже в Деспотзиновке, брали жен из соседних деревень – «чалдонской» Больше-Шипицино и «хохляцских» Алексеевки, Горносталевки, Новотроицка.
Увеличение количества польско-русских браков произошло в 1950-х гг. В этом отношении показателен следующий пример: из девяти детей Петра Станиславовича Талевича, рожденных в 1920-1930-х гг., только двое нашли свою вторую половинку среди десподзиновских поляков. Потомки поляков, родившиеся во второй половине XX в., предпочитают называться русскими. Причины этого «этнического перелома» следует искать не только в распространении смешенных браков в послевоенное время, но также в неизбежном процессе унификации традиционной культуры, невозможности долгое время удовлетворять религиозные потребности из-за отсутствия поблизости католического храма, утрате знания польского языка.
По устным историческим преданиям, собранным Андреем Фёдоровичем Палашенковым в 1952 г., посёлок Поляки Аёвской волости Тарского округа Тобольской губернии был основан повстанцем 1863 г. Григорием Козьмой и назывался так по национальности его жителей [5, л. 45]. Современные потомки основателя деревни припоминают о «революции», случившейся в Польше, в результате которой их предки бежали в Сибирь [6, к. 6]. На причастность к польскому восстанию указывает отметка в списке домохозяев 1914 г. (!) о принадлежности семей Козьма к ссыльнопоселенцам и лицам, причисленным к обществу без приемных приговоров [7, л. 75–76 об.]. Потомки Григория Козьмы считали своего предка дворянином, однако архивными документами это не подтверждается. В Первой Всероссийской переписи населения 1897 г. все представители этого семейства были названы государственными крестьянами [8, л. 2 об.-4 об.].
Основатели посёлка Поляки – семья Козьма, – прибыли из Гродненского уезда Гродненской губернии, остальные жители – Семенюки, Пригодские, Бажуки и Лукашевичи, – переселись из Бельского уезда этой же губернии [8, л. 2 об.-8 об.]. Перепись 1897 г. учла в посёлке Поляки 14 человек обоего пола католического вероисповедания, 26 человек обоего пола православных.
Информант из семьи Козьма считает себя по национальности полячкой, хотя ее отец – поляк, а мать – белоруска, а то, что в паспорте она записана русской, считает неправильным и объясняет тем, что «теперь всех пишут русскими» [6, к. 8]. В этом примере прослеживаются особенности этнической идентификации поляков в советское время, обостренно воспринимаемые представителями группы, стремившейся к сохранению своей этической идентичности. Обратный характер носят высказывания информанта из семьи Пригодских, считающего себя по национальности русским, исходя из принципа «предки так писались и я пишусь». Однако информант заметил, что «старые люди еще писались поляками, а братья у меня с 1921 и 1922 гг. уже русскими писались» [10, к. 85]. При этом следует учитывать, что все представители семейства Пригодских по переписи 1897 г. являлись православными, а их родным языком указан русский [8, л. 6 об.]. Упоминание информантом в своем рассказе того, что «поляки в деревне были православные», может свидетельствовать о принадлежности этой семьи к униатской церкви, чьи последователи считались поляками.
С момента образования посёлка Поляки в 1885 г. и до 1926 г. его население росло медленно: в 1897 г. население составило 24 мужчин и 16 женщин, в 1914 г. – 33 мужчины, в 1926 г. -41 мужчина и 38 женщин; в 1937 г. – 87 мужчин и 90 женщин. С 1897 по 1914 г. в посёлок подселилось всего две семьи – Колпаковы и Федорчуки. Колпаковы были по национальности русскими, «вятскими», в 1914 г. в их семье было всего 4 мужчины [11, л. 74 об.]. Федорчуки являлись крестьянами из Гродненской губернии. Таким образом, в 1914 г. основную часть населения посёлка составляли поляки – четыре семьи Козьмы (16 человек мужского пола), одна семья Пригодских (4 человека мужского пола) и одна семья Лукашевичей (4 человека мужского пола). С 1914 г. по 1926 г. мужская часть населения увеличилась всего на 8 человек, и, казалось бы, мы вправе ожидать, что к моменту переписи 1926 г. должно было сохраниться преобладание поляков. Но материалы советской переписи фиксируют белорусов в качестве «численно преобладающей национальности» [4, с. 54], а спустя еще 11 лет, в
Примером добровольного переселения поляков в Сибирь после отбывания ссылки за участие в январских событиях 1863 г. является история образования посёлка Уразайского дворянами из Минской губернии. Основателями поселка стали семьи чиншевой шляхты из различных местечек Борисовского и Игуменского уездов Минской губернии: Антона Фомина Бабицкого из деревни Клинники Игуменского уезда; Людвига Иосифова Скуратовича и семьи его брата Антона, Виктора Адамова Скуратовича, Петра Иванова Муравского из деревни Володуты Игуменского уезда; Михаила Игнатьева Юшкевича и Антона Карлова Лукашевича из деревни Полежаевки Борисовского уезда; Адама Андреева Антоневича из околицы Старые Володуты Игуменского уезда, Адольфа Иванова Константиновича из деревни Боровины Игуменского уезда, к которым впоследствии приселились две крестьянские семьи – Николая Ульянова Чистова [13, л. 17–25; 14, л. 1-11 об.] и Ивана Иванова Говелко. Большинство переселенцев в религиозном отношении являлись католиками (кроме Бабицких и Чистовых, которые были православными). Католическая шляхта в западных губерниях Российской империи, как правило, имела польское этническое самосознание, чему в немалой степени способствовала официальная политика имперских властей, ставящих знак равенства между понятиями «католик» и «поляк» [15, с. 119; 16, с. 597–598].
По устным историческим преданиям, хранящимся в семье Скуратовичей, основатели посёлка Уразайского принимали участие в восстании 1863 г., проходившего на территории Польши, и были сосланы за это в Сибирь. После амнистии в 1883 г. они вернулись на родину, но не смогли там устроиться и решились на переселение в Сибирь. Многие фамилии жителей поселка – Константиновичи, Скуратовичи, Муравские, – встречаются в списках высланных в 1864 г. повстанцев Минской губернии. Известно, что в 1867 г. в уездном городе Таре проживало 13 польских семей, высланных из шляхетских околиц Старая Володута и Новая Володута [17, с. 317–322]. Факт участия в восстаниях, в которых отстаивалась независимость Польши, в глазах центральных властей являлся неотъемлемым элементом идентификации с польским этносом.
Основатели поселка были единым родственным коллективом, объединенным отношениями свойства. Этим объясняется наличие крестьянской семьи Николая Чистова в обществе шляхтичей – он был женат на потомственной дворянке Анне Михайловой, а его сестра Ксения была замужем за дворянином Антоном Иосифовым Скуратовичем [14, л. 3 об, 10 об.]. После переписи 1897 г. в посёлок приселяются еще четыре семьи: шляхтичей Станислава Карлова Лукашевича и Бронислава Александрова Скуратовича, последний приехал к сестре – Марье Александровне (в замужестве – Муравской), семья мещанина Ивана Францева Татаржицкого из деревни Боровик Игуменского уезда, которая была связана родственными отношениями с Константиновичами и Юшкевичами, а также крестьянская семья Ивана Говелко, породнённая с Бабицкими.
Говелки, в отличие от остальных жителей посёлка, были родом из деревни Довголенки Крипнянской волости Белостокского уезда Гродненской губернии. В апреле 1865 г. из этой деревни были высланы в Томскую губернию «за неповиновение местным властям» 12 крестьян, среди которых были Иван Рохов Гавэлка и его сын Иван [18,
Название посёлка, который был основан минскими дворянами-поляками, было дано межевой партией по названию небольшой таёжной речки, на берегах которой был выделен участок под поселение. Жителей поселка название «Уразайский» не устраивало, т. к. они хотели, чтобы название поселения отражало их особый социальный статус. К тому же в этом районе существовал еще один поселок с таким же названием, заселенный переселенцами из Вятской губернии. Чтобы устранить путаницу, второй поселок стали называть Уразай-Коряковский, а поселение минских дворян – Верхнее-Уразайский или Поляки. По устным историческим свидетельствам, в начале XX в. Владислав Антонович Скуратович от имени всех жителей посёлка Уразайского послал ходатайство в Санкт-Петербург с просьбой переименовать поселение в Минск-Дворянское. После долгих разбирательств разрешение на переименование поселка было дано.
Поделиться книгой: