Жизни Анны. Мистический роман

Анна впервые соврала Франку – совсем не подготовившись, на ходу и малоубедительно, – но он поверил.

– Ну, можно звонить мне, сказать, где ты есть. Я волновался.

Франк потеплел и обнял Анну, державшую в руках мокрые ботинки.

– Мне нужно поставить сушить ботинки на батарею, – не выражая никаких чувств и эмоций, сказала Анна.

Франк разомкнул большие крепкие руки, отпустил Анну. И продолжил стоять на одном месте, словно надеясь, что Анна вернется в его объятья.

Но Анна предпочла закрыться в ванной.

«Так, Аня, соберись, возьми себя в руки. У тебя все хорошо. Посмотри на себя. Ты молода, красива. У тебя классный парень, ты живешь с ним, у вас может быть свадьба, дети и счастливая жизнь в Германии», – Анна смотрела на себя в зеркале и шепотом проговаривала, как мантру, слова в надежде убедить себя в этом.

Умывшись горячей, а затем холодной водой, пошла на кухню, где Франк уже готовил ужин из тех немногих продуктов, что остались в холодильнике: вареный картофель в мундире и соленый творог, одно из его любимых домашних баварских блюд.

– Конечно, творог, как всегда, не такой, как нужно… Но ничего, есть можно, – этими словами Франк пригласил Анну к столу.

– Как прошел твой день?

– У меня все было спокойно. Я читал и говорил с мамой по телефону долго.

«У Франка всегда все спокойно и хорошо, – подумала Анна. – У меня ведь так тоже могло быть».

Франк улыбнулся, положил руку ей на колено, и Анна опять ощутила заботу, как в первый раз на смотровой площадке купола Исаакиевского собора.

Они легли спать, укрывшись одеялом, в обнимку друг с другом. Франк ничего не хотел, мотивируя это ранним подъемом, Анна же, как всегда, не перечила и не проявляла первой инициативу и тоже стала засыпать под приглушенный темно-красный свет от ночного светильника.

«Господи, кажется, все хорошо. Можно жить дальше», – подумала Анна и закрыла глаза.

                                       * * *

Знакомые улицы родного Новгорода были переполнены людьми: все спешили на последний поезд, чтобы успеть в Ленинград. Тревога нарастала с каждой минутой, тем не менее каждый старался не показывать страх. Грузовики, машины, телеги, запряженные лошадьми, женщины и старики с детьми – вся привокзальная площадь кипела движением.

Нужно было тоже что-то делать, постараться попасть в поезд, неважно, как ехать: сидя, стоя, на крыше, главное – уехать подальше. Или, быть может, уговорить деда, чтобы он нашел еще одно место в своей телеге с поросями? В Ленинграде будет определенно безопасно. Красная армия не сдаст город вождя революции, не пустит немцев. Там можно будет переждать осень, максимум – зиму. К весне война точно закончится, а может, даже и раньше.

Всегда мечтала побывать в Ленинграде. Все великие русские поэты и писатели там жили, писали свои лучшие книги… Книги, а кто же их увезет в Ленинград? Говорят, немцы сжигают все на своем пути. Они сожгут мои книги, всю нашу библиотеку.

Так, нужно найти грузовик.

– Постойте, товарищ! – Я схватила первого попавшегося водителя грузовика за просаленный рукав. – Скажите, вы случайно не поможете мне погрузить библиотеку? Ее еще не эвакуировали.

– Гражданка, у меня приказ – только партийный архив. Спросите вон у тех, они из музея возят ценные предметы.

Хорошо, если эвакуируют музейные экспонаты, значит, и книгам будет место. Я побежала к другому грузовику. Сомнения в том, спасать себя или книги, развеялись.

– Товарищ водитель, простите. Я заведующая Центральной городской библиотекой, необходимо помочь мне собрать книги для эвакуации.

– Нет, у нас в приказе – только музей.

– А как же библиотека?

– Вот, только музей написан в бумаге, – совсем юный парнишка за баранкой грузовика указал на мятый бланк приказа.

– У меня там редкий фонд, поймите, книги восемнадцатого—девятнадцатого веков.

– А в музее иконам и всяким штукам тыща лет. И че, мне директору музея сказать, чтобы он перестал мне их грузить, че ли? – Парнишка был несговорчив.

– Так, что у нас здесь за шум? – подключился к разговору суровый темноволосый мужчина, явно начальник водителя.

– Понимаете, в нашей Центральной библиотеке есть ценный фонд редкой книги, его нужно эвакуировать. Я вас очень прошу.

– Не могу, гражданка, ослушаться приказа. У нас только музей. Мы и его не успеваем вывезти, хоть бы самое ценное. Директора очень жалко, он тоже просит все погрузить, но… не можем.

– Что же тогда мне делать?

– Обратитесь в районный эвакуационный штаб, глядишь, там найдут еще грузовик или что-то.

В этот момент раздался громкий голос из репродуктора со всех сторон привокзальной площади. «Внимание! Поезд отправляется незамедлительно! Внимание! Посадка завершается».

– Поспешите на поезд, – сказал мужчина, запрыгивая в свой грузовик, – он последний, потом все пути и мосты на Москву и Ленинград взорвут.

Через мгновение раздалась сирена. Объявили угрозу бомбардировки. Суета людей, машин и лошадей перешла в панику и быстрое движение. Толпа хлынула к поезду. На привокзальной площади стало небезопасно.

Эвакуационный штаб опустел. Возможностей вывезти книги или покинуть город самой больше не было.

…

Кажется, прошла неделя. Я прячусь в подвале дома своей тетки. Тут сыро, но не очень холодно.

Вроде даже можно выйти на улицу. Открыли церкви. Но все время слышны выстрелы. Это расстреливают коммунистов, что не сожгли партбилеты. Свой я надежно спрятала.

Сегодня расстреляли работников музея за сокрытие серебряных экспонатов в подвале. Не все директор успел эвакуировать… Фашисты забирают ценности, увозят в Германию. Тетушка говорит, что библиотека закрыта, до нее, похоже, еще не дошли. И я понимаю, что нужно спрятать собрание рукописей восемнадцатого века, дарственные книги с подписью Пушкина, Лермонтова, Чернышевского. Серебряные кресты и посуду немцы переплавят, а книги просто сожгут.

…

Библиотека правда не тронута. Все так, как было, когда я ее закрыла последний раз.

Одной мне все не спасти, но хоть что-то самое ценное я спрячу, заберу с собой.

Кто-то зашел. Это они. На мотоциклах приехали, черти.

Нужно спрятаться. Вот здесь, за шкафом новгородских поэтов и историков как раз есть место. Тихо…

Страшно. Впервые стало страшно. В детстве, собирая церковную утварь на виду у красного отряда атеистов, я так не боялась, как сейчас. Вот бы опять стать маленькой бесстрашной девочкой и так же незаметно ускользнуть из виду…

Зачем же он идет прямо сюда, к этому шкафу? Зачем? Господи, лучше бы я осталась у тетки в доме.

Нужно было все-таки постараться попасть на тот последний поезд в Ленинград. Сейчас бы я сидела в филармонии и слушала концерт Прокофьева…

…

– Не трогай меня, убери руки… Нет!..

Хочется кричать, но эта черная сволочь с черепом на фуражке держит за горло… трудно дышать.

Боль по всему телу бьет током, в душе еще хуже… лучше бы не было души, может, тогда боли было бы меньше. Что он со мной сделал? Лучше не думать, лучше забыть…

Я схватила первое, что попалось под руку, кажется, это была керамическая ваза, и бросила ее, как гранату.

– Получай, фашист!

Зря я это сделала. Ваза пролетела мимо его головы, но он увидел, он понял, что ей следовало угодить ему прямо в затылок.

– Du bist eine jüdische Hure!9

– Отпусти! Отпусти меня, сволочь! Аа-а-а-а!

Моя голова, мои волосы, он вырвал их с корнем… и, кажется, вывернул руку… мне бы сейчас гранату, я бы их всех тут… Как же голова раскалывается, как все болит…

– Diese jüdische Hure muss in die Gaskammer geschickt werden.10

– Der Zug ist gerade abgefahren11, – отрапортовал некто офицеру.

О чем это они… Может, меня отпустят? Вряд ли… Они же фашисты…

Так много листьев вокруг, некому вымести двор. Только старый дуб еще не опал. Видимо, не видать мне весны…

Кажется, это…

– Я прошу вас…

                                       * * *

– Не-е-е-е-ет!

Анна вскочила с постели.

Франк слегка заерзал под одеялом, продолжал спать.

Взмокшая от пота Анна побрела в полусонном бреду на кухню.

– Все как на сеансе гипноза. Один в один. Вот если бы была граната. Может быть, мне стоило идти в партизаны? Зачем я осталась в Новгороде, глупая… Зачем? – разговаривала Анна сама с собой.

Голова раскалывалась, правая рука онемела. В левом виске стучал пульс. В том самом месте, куда выстрелил эсесовец. Руки дрожали, в шкафчиках ни одной таблетки цитрамона, ничего от головной боли.

– Почему все это происходит со мной? За что?

Анна не сразу сообразила, что последние слова были сказаны не просто громко – это был крик, выброс из глубины наружу всей накопившейся боли, что хранилась в душе со времен далекой осени 1941 года.

– Анна, это ты? Что с тобой?

Франк проснулся.

«Что ему от меня нужно? Ему было мало?»

В голове у Анны происходило нечто похожее на раздвоение личности. Нынешняя Анна, с трудом осознающая, что происходит, и сознание предыдущего воплощения – Лиза, переживающая насильственную смерть. Две личности спутались в один клубок, создавая сложные нейронные связи.

– Все нормально. Я проснулась… Спи.

– Ты, кажется, кричать?

– Нет. Спи, – большего ни Анна, ни Лиза не могли ответить Франку.

Часы показывали четыре часа утра. Спать не хотелось. Сон пропал, да и ложиться в одну постель, под одно одеяло с немцем более не представлялось возможным.

Сев на пол у батареи, укрывшись тонким пледом, Анна прокручивала в голове все, что с ней стряслось за сутки.

Поход к доктору на сеанс регрессивного гипноза, погружение в воспоминания своей прошлой жизни, испытание ужаса смерти, шатание по городу в дождь со снегом, промоченные ноги, кажется, из-за этого заболело горло… Ужин с Франком, разговор ни о чем. А что, собственно, с Франком?.. Ах, да, он убил меня… выстрелил в висок… Как же раскалывается голова…

Анна зашла в ванную умыться. Левый висок продолжал болеть и пульсировать. Холодная вода немного успокоила боль и вернула к тревожной реальности настоящего момента.

В семь утра Франк пришел на кухню. Выпив стакан воды, без завтрака побежал в универ. Опаздывал.

– Я так плохо спал.

– Вообще не спала.

Весь разговор за утро.

Когда человеку нечего сказать, наступает страшный момент осознания, что прежние чувства прошли, а на их место приходит пустота. Ничего не рождается в уме, все либо уже сказано, либо сделано. Остается только молчание, громкое и говорящее о многом молчание.

Франк сделал свое. Он убил Анну. И это случилось не десятилетия назад в далеком 1941-м году, а вчера, во время регрессии, и это повторилось ночью, три часа назад во сне. Да и сном это было трудно назвать, больше напоминало видение или даже глубокое, детализированное воспоминание. Картины сна один в один повторяли увиденное в ходе сеанса регрессии: те же самые поступки, мысли, слова, ощущение своего, но по-иному выглядевшего тела, боль и ненависть в минуты насилия, желтые листья во дворе библиотеки, звук выстрела… смерть… туннель.

«Нужно собираться на пары. К счастью, нет первой. Сегодня же немецкий язык… чертов немецкий, – начав одеваться, Анна вспомнила, – а еще лекция Франка по истории языка, я ведь обещала его записать на видео. Вот черт».

Экран смартфона мигал сообщениями от Маши. Подруга не на шутку разволновалась и оставила более двадцати сообщений, в том числе голосовых и еще каких-то картинок с котиками штук пять. Анна ничего не стала слушать.

«Маша, со мной все в порядке. Доброе утро. Встретимся на парах», – напечатала Анна одним пальцем левой руки.

Но к сообщениям от Кирилла Анна проявила большее внимание.

«Добро пожаловать в свою прошлую жизнь!»

«Мы все умирали уже много раз. Умрем и еще)))».

«Угощаю латте с кокосовым сиропом сегодня».

Специфический юмор Кирилла обычно вызывал у Анны улыбку, но не в этот раз. Однако предложение встретиться за чашкой ее любимого латте не могло не порадовать, особенно сегодня.