БАНДИТСКАЯ РОССИЯ

Психиатров, участвующих в процессе предварительного следствия, поразило равнодушие Петрова-Комарова к совершенным им преступлениям. Это был настоящий зомби, признававшийся, что если бы ему ещё шестьдесят человек «привалило», то он бы и их завалил. Врачи признали Комарова «импульсивным психопатом с глубокой печатью алкогольной дегенерации», но тем не менее сочли способым понимать свои действия и руководить ими. Петров-Комаров был приговорен к высшей мере наказания. На суде, который вызвал «огромное стечение возбужденной публики», он, похоже, так и не осознал своих деяний и гордо заявлял: «Я теперь в Москве героем стал».

Ещё одним убийцей, гордившимся своими кровавыми «подвигами», был знаменитый Мишка Культяпый (настоящая фамилия Осипов).

На совести его банды 78 погубленных душ. Причем убивал Культяпый исключительно корысти ради. При этом он был хорошо образован, считал себя идеалистом и революционером, даже писал стихи, чаще всего посвящая их… себе любимому. Говорят, что за чрезмерную ученость он даже получил в бандитских кругах кличку Интеллигент.

Банда Культяпого гастролировала по всей России, но особо по-свирепствовала в Екатеринбурге и крупных городах Сибири. Был у Культяпого и свой фирменный криминальный почерк: перед тем как расправиться со своими жертвами, Мишка сгонял их в одно помещение, связывал веревками и укладывал тела таким образом, чтобы образовался как бы веер - ноги одного ложились на ноги другого, а туловища расходились под углом. Затем он брал в руки топор и, переходя от одного несчастного к другому, хладнокровно разбивал им головы. Как заметил профессор Гернет, «после таких убийств место совершения преступления походило на поле битвы».

Взяли Культяпого в Уфе при попытке ограбления комиссионного магазина, а окончательный разгром его банды угрозыск завершил уже в Казани.

Многие историки и социологи, изучающие состояние преступности первого советского десятилетия, отмечают, что правоохранительная система и суды в ту пору сталкивались с преступниками, ущербная мораль и изуродованная пропагандой нравственность которых представляла собой совершенно новое явление. Создается впечатление, что эти «наследники царского режима» слишком буквально воспринимали строки большевистского гимна «кто был никем, тот станет всем». Убийцы оправдывали кровь на своих руках неким особым правом, своей принадлежностью к «сверхчеловекам», для которых не существует законов - ни божеских, ни человеческих. Но если в столицах и крупных городах власти могли хоть как-то противостоять разгулу преступности, то в провинции, особенно в Сибири и на Дальнем Востоке, дела обстояли из рук вон плохо.

К примеру, формирование преступного мира на Дальнем Востоке в двадцатые годы находилось в прямой зависимости от особенностей политического и экономического развития региона, и роковую роль в данном случае сыграл почти пятилетний период «оторванности» от остальной России. Преступный мир Дальнего Востока в целом совпадал с классификацией профессиональной преступности, принятой в уголовно-правовой практике царской России: в аппаратах дальневосточного уголовного розыска состояли на учете профессионалы почти всех категорий (взломщики, разрыватели могил, городушники, хипесники и проч.).

Однако, как отмечает профессор Шабельникова[53], «особенности регионального развития приводили к распространению тех видов преступлений, которые были нехарактерны для других регионов страны. Так, только на Дальнем Востоке существовали такие разновидности убийств, как охота на «горбачей», «белых лебедей», «фазанов». Горбачами в обиходе называли золотоискателей-одиночек, наживших себе горб на трудной добыче золота. Белыми лебедями - корейцев, одевавшихся летом в белую одежду и занимавшихся нелегальной разработкой золота в тайге. Фазанами и ходей именовали китайцев, то была презрительная кличка, принятая в обращении к ним на Дальнем Востоке.

В Дальневосточном крае также получили распространение бандитизм, хунхузничество [54], конокрадство, пьянство, наркомания и проституция. Взаимосвязь различных видов преступлений - отличительная особенность правонарушений на Дальнем Востоке. Например, развитие контрабанды способствовало распространению бандитизма и хунхузничества. В свою очередь, почти все конокрады были контрабандистами, так как до 90% похищенных лошадей контрабандой угоняли в Китай. Контрабанда опия и спирта способствовала распространению среди населения наркомании и пьянства, развитию притонодержательства».

Едва ли не хуже, чем на Дальнем Востоке, обстояли дела на Урале, С конца весны 1918 года по лето 1919 года «политические катаклизмы» в этом регионе достигли апогея: Урал, особенно Южный, превратился в котел, в котором клокотала трагедия Гражданской войны. Власть менялась порой несколько раз за неделю - «то эсеровщина, то учредиловцы, то коммунисты, то чехи, то опять коммунисты». Эта борьба носила затяжной, разрушительный характер и самым пагубным образом отразилась на состоянии общества. В названный период на Урале зафиксированы бесчисленные и в основном безнаказанные акты насилия в отношении гражданского населения - погромы, поджоги, грабежи, причем с одинаковым успехом грабили как белые, так и красные.

Уголовники в эти годы смуты чувствовали себя особенно вольготно. Только в Челябинске, где в январе 1917 года были зафиксированы 19 преступлений, с 10 августа по 1 сентября их было совершено уже 167.

Далее, в сентябре, в городе и уезде было зарегистрировано 492 преступления, в первой половине октября уже 497, а во второй половине - 611. Такая вот ужасающая динамика.

Но и с установлением советской власти положение населения не слишком улучшилось. В двадцатые годы сотрудники ОГПУ были брошены на ликвидацию многочисленных банд, промышлявших на Урале. Одной из самых жестоких из них была банда Проньки Исаева, который на долгое время стал настоящим лидером преступного мира Оренбуржья: на протяжении почти восьми лет правоохранительные органы не могли обезвредить Проньку и его головорезов. Банда была хорошо организованной структурой, с четкой иерархией и распределением обязанностей. Бандиты Проньки совершали вооруженные налеты на квартиры, товарные поезда, государственные учреждения. В частности, в 1931 году они расстреляли троих оперативников, пытавшихся их задержать. Краденое сбывалось по всему Уралу, Поволжью и Сибири. Сбытом награбленного в банде «заведовал» закройщик с обувной фабрики Михаил Миерович, больше известный под кличкой Мишка-жид. Он же по совместительству был казначеем и содержателем воровских малин.

Но в 1932 году банду всё-таки удалось ликвидировать. Во время задержания Пронька отстреливался до последнего патрона и успел-таки ранить троих оперативников, после чего его застрелили. Пронькиных недобитков отлавливали уже в Бузлуке и Казахстане. Специальная тройка ОГПУ, судившая бандитов, приговорила шестнадцать наиболее активных из них к расстрелу, остальные были осуждены на длительные сроки заключения с конфискацией имущества.

В сознании современного обывателя бытует расхожее мнение, что к концу двадцатых годов рост преступности в Советском Союзе резко пошел на убыль. На самом деле это не совсем верно. Действительно, «эпоха массового бандитизма» подошла к концу: количество тяжких преступлений, таких как убийства, вооруженные Нападения, снизилось, но на смену им пришли кражи, экономические преступления и мошенничества. Только в РСФСР в 1928 году в суды поступило более 1,5 миллиона уголовных дел, по которым осуждено около одного миллиона человек, что составило на 100 тысяч населения 1607 дел и 952 осужденных. При этом 22,1% лиц осуждались за имущественные преступления, в том числе больше половины - за кражи.

Писаный, неписаный

Воровской закон!

Голова-головушка

Ставится на кон…

Как уже отмечалось выше, первые годы советской власти характеризовались тем, что в криминальной среде наряду с преступностью профессиональной и рецидивной наблюдался небывалый рост преступности первичной. Пополнение, в первую очередь, прибывало из числа тех, кто не желал сотрудничать с новым режимом: мелкие буржуа, анархисты, беспризорники. Очень скоро все дни поднабрались опыта и выдвинулись в профессионалы. Кроме того, особую роль в преступном мире стали играть белые офицеры, по каким-либо причинам не сумевшие покинуть Россию с первой волной эмиграции, смыслом существования которых было только навредить существующему режиму.

По мере того как война сменялась миром, простые уголовники все охотнее прикрывали свою преступную деятельность белогвардейской, эсеровской или какой-нибудь ещё благородной фразой и позой. Тем более что в многочисленных бандах, терроризировавших мирных обывателей Курской, Ростовской, Псковской губерний, состояло немало бывших белых офицеров.

Таким образом, можно сказать, что этот период ознаменовался своего рода сращиванием политических и уголовных преступников. Это очень важный момент, поскольку дореволюционные преступники, в первую очередь, опирались на богатый опыт и традиции преступного мира (у них были налаженные каналы сбыта краденого, они соблюдали внутренние законы, так называемые варнацкие правила), а вот у новых преступников зачастую не было опыта преступлений, ни знакомых укрывателей краденого, ни устоявшихся традиций, ни наработанных привычек. Но при этом они были людьми, пришедшими из более высоких социальных слоев, имели хорошее образование, закалились в Гражданской в Первой мировой войнах и отличались организаторскими талантами. И ещё - они люто ненавидели советскую власть, которая отняла у них все: положение в обществе, имущество, родных и близких. В результате «политические» нередко становились лидерами преступных группировок, которые являлись бандами совершенно новой формации. Их участники отличались отчаянной смелостью, хитростью, умением владеть разными видами и системами оружия, имели опыт разработки планов ведения боевых операций.

Старые уголовники поначалу весьма лояльно отнеслись к пополнившей их ряды «белой кости», но со временем сообразили, что «их благородия», со своими требованиями беспрекословной дисциплины, соблюдения порядка и привычками командовать, вполне могут оттеснить их на второстепенные позиции, В свою очередь, о чем-то подобном догадывались и «белые урки». И вот уже к середине двадцатых годов они начинают формировать новые, собственные банды, деятельность которых может рассматриваться как некий социальный протест. Они привлекают в свои ряды беспризорников и босяков, не связанных никакими уголовными традициями, выискивают обиженных властью «себе подобных».

Поначалу такие банды назывались «идейными», поскольку их участники считали себя преступниками по политическим мотивам. На первых порах они действительно придерживались неких собственных политических идей и убеждений (например, анархисты), но постепенно всё это так или иначе свелось исключительно к противостоянию властям. Впрочем, по-другому и быть не могло.

Лидеры «идейных» предпочитали не принимать личного участия в совершении преступлений - чаще всего они выступали лишь в качестве мозгового центра. Впрочем, и этого было достаточно, чтобы получать право на раздел преступной добычи по собственному усмотрению. Вскоре таких вожаков стали называть жиганами, притом что до революции это прозвище считалось презрительным. Рядовых же членов банд отныне величали босяками или шпаной.

Очень скоро жиганы освоили искусство привносить традиции старого преступного мира в реалии нового времени, окружив себя романтикой и дисциплиной иного типа, ставшей впоследствии новым воровским законом. Основное правило этого закона было абсолютно не тягостно в своем исполнении. Оно гласило, что люди, «движимые воровской идеей», не имеют права работать. Короче, «от работы кони дохнут». Кроме того, существовал и ряд других принципов, как то: запрет на участие в общественных организациях; запрет на создание семьи; запрет на получение оружия от властей и на службу в армий; запрет на участие в судебных процессах в качестве истца или свидетеля; обязательная оплата долгов по проигрышу; обязательные взносы в общую кассу - общак или котел и т. д.

Эти и другие изменения в структуре преступности, выражаясь высоконаучным штилем, были обусловлены трансформацией уголовного мира в целом.

К тому же к концу двадцатых - началу тридцатых годов по всей стране окончательно оформилась принципиально новая сеть (система) исправительно-трудовых лагерей, впоследствии метко названная Александром Исаевичем Солженицыным архипелагом ГУЛАГ.

В свою очередь, архитектором ГУЛАГа называют турецкого еврея, бывшего одесского мошенника Нафталия Ароновича Френкеля. Этот блестящий авантюрист, который в свое время обделывал делишки ещё с Мишкой Япончиком, несколько раз сидел в лагерях, чудом сумел избежать смертной казни, а затем, войдя в доверие к самому Ягоде, стал начальником работ на знаменитом Беломорканале. Генерал НКВД, орденоносец, он дожил до глубокой старости и тихо скончался в своей постели в Москве в 1960 году, пережив большинство своих соратников по «строительству коммунизма силами политзаключенных».

В лагерях профессиональные уголовники получили прекрасную возможность влиять на «мировоззрение» остальных категорий заключенных. С другой стороны, грамотные и образованные зэки «просвещали» темных и диких уголовников. Подобный процесс «взаимопроникновения культур» вскоре привел к внутреннему конфликту: босяки, молодые преступники, повзрослели, стали самостоятельнее, и лидеры преступных сообществ невольно были вынуждены пойти на некоторые уступки. В результате былую артельную систему на местах упразднили; а вместо Нее основали братство (не путать с «Братством кольца»), в котором «идейные» получили равные с другими права.

В ходе таких изменений группы жиганов постепенно стали распадаться. Босяки выделились и организовали группы со своими вожаками, называемыми урками или уркаганами.[55] Те в основном являлись закоренелыми преступниками, совершавшими самые тяжкие преступления. Они держались в стороне от жиганов, но, следуя их примеру, окружали себя более молодыми преступниками, называвшимися пристяжью. Из последних выходило все больше воров, избегавших в своей «профессии» насилия и убийств. Жиганы, лишившись поддержки основной массы босяков и шпаны, вынуждены были обновлять кровь, привлекая на свою сторону преступников других, менее уважаемых мастей - растратчиков, бывших нэпманов и даже… священников.

И наконец, те, кто в рассматриваемый нами период не принадлежал ни к жиганам, ни к уркаганам, ни к миру воров, именовались фраерами или штымпами. Под вторыми, как правило, подразумевались мелкие деревенские преступники, статус которых считался более низким по сравнению со статусом профессиональных городских воров. «Вы в «академии» лишь от сохи по случаю», - заявляли профессиональные воры своим деревенским собратьям, когда им доводилось встречаться в тюрьме.

Борьба между разными «школами» и «течениями» в преступном мире с каждым годом становилась всё жестче. «Не следует жить за счет своих братьев!» - возник новый лозунг профессиональных воров, с которым они пошли в атаку на жиганов, пытавшихся прикрыть свои преступные действия идеологическими или политическими мотивами. Воры не желали иметь ничего общего с людьми, совершившими серьезные преступления по причинам, не связанным с получением денег. В конечном итоге, жиганы дали слабину и приблизительно в начале тридцатых годов предприняли попытку сблизиться с ворами, признавая их авторитет. Однако этот жест доброй воли был встречен прохладно: воры-профессионалы были готовы сотрудничать лишь с отдельными представителями жиганского мира, да и то - исключительно на своих условиях. Отныне именно воры стали диктовать новые правила игры и устанавливать новые законы и традиции. Причем диктовать и устанавливать крайне жестко. Основной воровской постулат гласил, что вору должно воровать, а не заниматься политикой, и как раз с появлением этого постулата большинство криминологов связывает зарождение новой преступной касты - касты воров в законе, ставших высочайшими авторитетами в уголовном мире Страны Советов.

Официальный прием в касту воров обставлялся с необычайной помпой. Этот ритуал назывался коронованием, позже в некоторых регионах его стали называть крещением.

Во время Великой Отечественной войны в целях консолидации общества советское руководство пошло на сближение с Русской православной церковью. Воры в законе с радостью восприняли эти перемены и стали позиционировать себя чуть ли хранителями истинного православия. Именно в этот период каждому блатному при крещении на шею вешался крест на специальном шнурке либо делалась наколка на груди.- Варлам Шаламов так описывает этот новый обычай: «В то время все блатные носили на шее алюминиевые крестики - это было опознавательным знаком ордена вроде татуировки… Крест обычно был гладким, но если случались художники, их заставляли иглой, расписывать по кресту узоры на любимые темы: сердце, карта, крест, обнаженная женщина…»

Коронование, или надевание короны, как преступная традиция существует с 20-30-х годов прошлого века. Есть версия, что воры для поднятия своего авторитета распространили легенду о происхождении воровской касты от атаманов разбойничьих ватаг, живших ещё в XVII веке. Якобы когда-то эти атаманы принадлежали к дворянскому сословию, а некоторые из них даже имели княжеский титул. (Кстати сказать, в наши дни тоже встречаются воры, которые на полном серьезе считают себя потомками великих князей. К примеру, лет десять назад вор в законе по кличке Цицка как-то обмолвился, что он происходит-де от княжеского грузинского рода, а посему свое пребывание в воровском сообществе не считает случайным. Схожее заявление в свое время делал и известный вор Резо Тбилисский.)

Ритуал коронования, как правило, проходил в тюрьмах, чаще всего в пересыльных, где воры коротали время, ожидая направления на зону, в лагеря. Сама церемония обставлялась с большой помпой, насколько это было возможно в тюремных условиях. Существовала даже специальная присяга, текст которой, как бы цинично это ни прозвучало, чем-то отдаленно напоминал торжественное обещание юного пионера. Слова присяги были приблизительно такими: «Я, как пацан, встал на путь воровской жизни, клянусь пред ворами, которые находятся на сходке, быть достойным вором и не идти ни на какие аферы чекистов».

Для того чтобы стать законником, вору необходимо было обязательно получить характеристики-рекомендации от старших товарищей. Поэтому на церемонии приема обязательно должны были присутствовать те воры, которые поручились за нового собрата в том, что он достоин титула и не будет нарушать воровских законов. До принятия решения о коронации кандидат проходил испытательный срок: по всем зонам рассылались малявы с целью сбора возможного компромата, и в случае, если таковой не находился, считалось, что человек действительно достоин быть принятым в воровское братство. После коронования новоиспеченный вор получал и новое имя - кличку.

Отныне никто не имел права называть его старым, «докрешенным» именем. После коронации воры в законе получали право на особые татуировки. Наиболее распространенные - сердце, пронзенное ножом, или туз (любой масти), заключенный в крест. Если такая татуировка оказывалась на некоронованном воре, то по воровским законам он подлежал казни [56]. Вообще явное и последовательное отрицание всего, что было связано с официальной системой, включая приказы и распоряжения властей, составляло основную черту поведенческой идиомы вора, чего бы это ему ни стоило. Основные нормы и принципы воровского мира представлялись в виде лаконичных выражений, сопровождавших татуировки на теле заключенного. Так, распространенная татуировка гласила: «Авторитетный вор - непримиримый отрицала». Такое поведение часто провоцировало суровые наказания со стороны лагерного начальства, наиболее распространенным из которых было помещение в карцер. Но после того, как «мученик» отбывал положенное наказание, его статус в воровском сообществе повышался, и на его теле появлялась татуировка, этот эпизод в «профессиональной карьере» заключенного [57]. Вообще законники придавали огромное значение всевозможной символике. Другое дело, что особой фантазией большинство из них не блистало. К примеру, до наших дней на похоронах вора в законе на его могилу нередко кладут нож, бутылку водки и колоду карт. Возможно, организаторы похорон видят в этом некий сакральный смысл. Хотя, скорее всего, на самом деле все гораздо проще. Как говорили братки из недавней эпохи российского гангстеризма: «Понты дороже денег!»

Следует отметить, что, помимо многочисленных привилегий, которыми пользовались законники, были у них и свои обязанности. Причем строго регламентируемые. Вор в законе обязан был жить по понятиям, то есть неукоснительно следовать десяти основным воровским заповедям. В противном случае его подвергали процедуре развенчания, а за особо тяжкие проступки могли и убить.

Самая главная заповедь - самоотверженно поддерживать воровство как идею. Предательство в отношении этого тезиса нельзя было оправдать ничем, даже если оно произошло под пыткой или в результате психического заболевания. Остальные заповеди гласят приблизительно (возможны некоторые варианты) следующее:

- Не выполнять никаких общественных функций и не иметь семейных связей.

- Не поддерживать контактов с системой правосудия, кроме как на допросе или в суде.

- Быть честным в отношении с другими ворами. (Нельзя без весомой причины оскорблять другого вора, нельзя украсть у него как у простого обывателя - воровство у товарищей вообще дело предосудительное, и т. п.)

- При очередной отсидке всегда устанавливать порядок в тюрьме или лагере по воровскому закону.

- Активно вербовать новых членов, особенно среди молодежи.

- Не интересоваться политикой, не читать газет.

- Уметь хорошо играть в азартные игры, будь то карты, кости или рулетка [58].

- Не жить в роскоши и не демонстрировать своего большого богатства.

- Бежать из тюрьмы при любой возможности.

Вышеприведенные тезисы в разное время подвергались переосмыслению и реформировались с учетом меняющейся обстановки. Все правильно, жизнь не стоит на месте, а воровской мир - система самообучающаяся и чутко реагирующая на любые изменения в обществе и в государстве.

В частности, в какой-то момент стало меняться отношение воров к труду. Не всех поголовно, конечно, но все-таки…

Нет, конечно, труд на гражданке по-прежнему оставался беспрекословным табу, но вот по отношению к трудовой деятельности на зоне сложились определенные поблажки. Возникла практика, когда вор-профессионал, в принципе, мог получить добро на участие в труде, особенно если это шло на благо группе (согласитесь, что, к примеру, свой нарядчик куда лучше и удобнее чужого).

К тому же «ударный труд» вполне мог быть вознагражден досрочным освобождением, а потому в ряде случаев также допускался. Особенно в этом преуспели представители так называемой группы польских воров.

Этимология этого словосочетания полностью не выяснена до сих пор. В основном принято считать, что польские воры являются идейными потомками воров, которые пришли в Россию из Польши ещё в те времена, когда она входила в состав Российской империи. Между тем ряд исследователей преступного мира склонны считать, что собственно к Польше это словосочетание не имеет никакого отношения. Так или иначе, в любом случае вторым значением термина «польский вор» является «вор, отошедший от правильной жизни».

В незаконченном романе Владимира Семеновича Высоцкого «Черная свеча» есть следующий диалог:

«-… Четыре года сижу, эту масть впервые слышу.

- Мастей, что у тебя костей! - скаламбурил Дьяк, усмехнулся и почесал затылок - Не знаю уж, по какому случаю их ворами окрестили, хотя воруют они хорошо. Только вор - это ведь не просто ремесло, но и воля. Ему никто не указ. Они же в лагерях на любых работах пашут, начальство поддерживают, брата родного продать не постесняются. Без уважения к себе, одним словом, живут. Лишь бы на свободу вырваться.

А вам вроде бы и воля не нужна, - улыбнулся Упоров, отставляя в сторону свою кружку…»

Также здесь следует учитывать тот момент, что к тридцатым годам прошлого столетия изменилась сама политика государства в отношении заключенных: теперь зэки рассматривались не просто как бездельники-»сидельцы», а как дешевая рабочая сила, способная внести весомый вклад в ударные стройки страны. Тем более что с началом массовых репрессий, связанных с раскулачиванием и последствиями различных чисток, в местах лишения свободы на порядки увеличилось количество заключенных. В этих условиях руководство НКВД уже не в первый раз на протяжении недолгой советской истории сделало ставку на уголовников, объявив их социально близкими, а следовательно, достойными занимать «руководящие посты». То бишь получать практически все административные и хозяйственные должности на лагпунктах.

Понятно, что для соблюдения воровской иерархии главари преступного мира формально должны были держать в своих руках и контролировать все хлебные места. Иначе - западло. В лагере же, в отличие от тюрьмы, денежные знаки, пускай и в самом мизерном объеме, все-таки хождение имели. Посему - выполнил норму выработки на производстве, получил копеечку (больше не дадут) и можешь, при желании, пойти отовариться в ларек. Ну да не тут-то было, Законники (они же паханы), которые в отличие от остального контингента на производстве не трудились (их дело - присматривать за порядком в лагере), быстро вспомнили поговорку «копейка рубль бережет» и стали присваивать большую часть денег, зарабатываемых «рабочей массой». Это ведь только у товарищей нельзя воровать, а вот что касается остальных… Короче, гусь свинье не товарищ. Впрочем, тема «экспроприаций» была обставлена идеологически грамотно - именно к этому времени возрождается понятие воровского общака, предназначенного для поддержки обитателей тюремных больниц, карцеров, пересылок и изоляторов. В данном случае понятно, что далеко не всех обитателей, но зато вот данью облагались все зэки, за редким исключением.

Подобная «политика распределения» привела к тому, что некоторые недовольные уголовники отказались принимать такие условия игры. Знамя бунта, как не трудно догадаться, подняли польские воры, которые принялись сплачиваться в группировки и вербовать на свою сторону других заключенных, и без того достаточно «униженных и оскорбленных» государством. В кровавом и жестоком противостоянии воров в законе и отколовшихся в конечном итоге победа досталась ворам. Это лишний раз свидетельствует об их неимоверной силе и влиянии в местах заключения, тем более что в данной ситуации лагерным администрациям политически правильно было бы поддерживать именно «польских воров» и их союзников.

Справедливости ради следует сказать, что далеко не все и не всегда у законников получалось столь легко и гладко, - волна сталиных репрессий докатилась и до блатных, которым с этого времени сиделось в лагерях уже не столь комфортно, как раньше. [59] Тем не менее факт есть факт - при любых репрессиях им все равно жилось много лучше, чем «мужикам» и «политическим»…

Между тем к концу тридцатых годов, когда советское тоталитарное государство окончательно окрепло, кривая преступности резко пошла на убыль. Основными видами преступлений в ту пору являлись квартирные и карманные кражи, спекуляция, мошенничество. Эпоха вооруженных бандитов ушла в прошлое, хотя, как говорится, отдельные случаи на местах кое-где имели место быть.

В 1937 году была создана служба ОБХСС, взявшая на себя борьбу с хозяйственными преступлениями, а в 1940 году НКВД СССР под руководством легендарного Лаврентия Павловича Берии приступил к коренной перестройке всей деятельности советской милиции, в первую очередь уголовного розыска. С этого момента оперативники стали нести персональную ответственность за результаты борьбы по конкретным участкам и видам преступлений. Однако завершить реформы в полном объеме не удалось. Началась Великая Отечественная война.

Двадцатого июля 1941 года был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР об объединении Народного комиссариата государственной безопасности СССР и Народного комиссариата внутренних дел СССР в единый Народный комиссариат внутренних дел СССР. Это означало, что отныне все усилия по борьбе с вражеской агентурой и преступностью на территории страны концентрировались в одном «силовом органе». С этого момента обязанности милиции значительно расширились. Впрочем, равно как и её возможности и полномочия;

Прошел он коридорчиком

и кончил стенкой, кажется…

Война, как чрезвычайная ситуация, в основном провоцирует рост преступности в обществе. Случаи сплочения нации в единый кулак перед лицом общего врага и, как следствие этого, временное снижение общего количества совершаемых уголовных преступлений в мировой истории можно пересчитать по пальцам. Как результат, преступность в годы Великой Отечественной войны, даже по самым приблизительным оценкам, выросла не менее чем в два раза, а общее количество осужденных за преступления - почти в три раза.

В первую очередь рост произошел за счет таких преступных деяний, как кражи, разбойные нападения, спекуляция. Кроме того, уголовные преступления военного периода и первых послевоенных лет характеризуются и новой вспышкой бандитизма. Между тем призыв на армейскую службу, равно как добровольный уход в действующую армию большого количества оперативных сотрудников привел к серьезному некомплекту личного состава в милицейских подразделениях. Оставшимся же в рядах «рожденной революцией» пришлось в кратчайшие сроки перестраивать всю оперативно-розыскную деятельность с учетом обстановки военного времени - на плечи криминальной милиции, помимо традиционной борьбы с уголовной преступностью, легли, в частности, такие мероприятия, как выявление вражеской агентурной сети, дезертиров, паникёров, подстрекателей, мародеров и проч. Все это для ослабленной некомплектом милиции, к тому же лишившейся в одночасье большей части своей агентуры на местах, было делом архисложным. Тем более что уголовный элемент очень чутко среагировал на изменение обстановки и привнес в свою деятельность целый ряд преступных ноу-хау.

Одним из них стало появление нового «модного течения» в отечественном бандитизме - немалое количество налетов и грабежей совершали люди в офицерской форме. Знаменитый бандит Фокс, который сбил с толку неопытного опера Шарапова военным кителем и боевым орденом, вовсе не фантазия братьев Вайнеров - у этого «героя» имелся не один реальный прототип. К примеру, в 1941 году в одном только Оренбурге действовало около десятка крупных банд, в состав которых входили «офицеры-оборотни». Участники этих банд совершал и налеты на магазины, на эшелоны с продовольствием и ценными грузами, иногда под видом сотрудников ОГПУ проводили «обыски», предъявляя жертвам фальшивые ордера.

Преступники в годы войны стали наглее, злее и беспощаднее. А все потому, что уголовное дно - бандиты, воры и пополнившие их ряды дезертиры - оказалось в тупике, из которого не было выхода.

Одни не могли сдаться властям, поскольку по законам военного времени их ожидал трибунал. Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР, в местностях, объявленных на военном положении, все дела о преступлениях, направленных против «обороны, общественного порядка и государственной безопасности», передавались на рассмотрение военных трибуналов. Таким образом, трибуналам, в частности, стали подсудны уголовные дела об убийствах, разбоях, незаконном хранении оружия и т. п. Другие не могли (либо не хотели) работать, но при этом хотели получать продуктовые карточки.

Третьи просто жили, руководствуясь бесхитростным принципом «кому война, а кому - мать родна». Так или иначе, всем им оставалось только одно - выживать, промышляя воровством и разбоем. А учитывая тот факт, что помимо прочего в их ряды ежедневно вливались сотни несчастных, доведенных до отчаяния людей, которых война в буквальном смысле слова поставила на грань выживания, нетрудно понять, что масштабы преступности военной поры доселе не имели аналогов в России. Чуть особняком в этом плане стоял героический блокадный Ленинград.

Вообще о блокаде у нас принято говорить хорошо или не говорить вовсе. Каждый год, вспоминая события Великой Отечественной войны, мы со всех экранов слышим о подвиге ленинградцев - и воображение рисует людей с волевыми лицами, стойко сохраняющими моральный облик. И таких ленинградцев действительно было немало. Но были и те, кто ради собственного выживания встал на путь преступления.

Блокада стала испытанием эсхатологическим. Бог был отменен вместе с надеждой, остались рефлексии на физиологическом уровне. Многие не выдержали. Матери спасали детей, скармливая им своих младенцев, а в это время государственная машина продолжала работать. Людей задерживали за анекдот, светомаскировку, за то, что нам сейчас и не понять. Составляли протоколы, подписывали их, как должно, вызывали адвокатов, надзиратели в тюрьмах заполняли надлежащие формы, велась служебная переписка, прокуратура опротестовывала некоторые приговоры трибунала. Отличало работу карающего органа лишь отсутствие чернил - писали карандашом - да листы бумаги, на обратной стороне которых можно ныне разглядеть обойный рисунок или план топографической карты из учебника средней школы. Не было не только хлеба, но и бумаги. Зато с бдительностью, помноженной на требовательность войны, в начале которой рушились кажущиеся незыблемыми устои коммунизма, все было хорошо. НКВД и трибуналы работали бесперебойно. И то, что ныне вызвало бы ухмылку, тогда обращалось в арест с предсказуемой смертью. Хотя смерть была предсказуема и вне стен тюрьмы.

8 октября 1941 года из взятого в кольцо Ленинграда на барже через Ладогу был отправлен последний этап, состоящий из осужденных и подследственных, общей численностью 2,5 тысячи человек. Людей переправляли на Большую землю для дальнейшего этапирования в тюрьмы и лагеря Сибири, главным образом в Томск.

Условия перевозки для запертых в трюме баржи заключенных были невыносимыми. Помимо этого во время авианалета баржа была просто брошена буксиром, после чего в течение почти целой недели её мотало по Ладоге. Все это время заключенные находились в духоте и скученности, без воды и пищи. По свидетельству очевидцев, тех, кто в отчаянии пытался выбраться наружу, дабы глотнуть свежего воздуха, конвой безжалостно расстреливал из пулеметов. А в самом трюме свирепствовали устроившие резню профессиональные уголовники. В результате до Томска добрались только 1750 человек, остальные заключенные погибли. Часть трупов была выброшена за борт ещё на Ладоге, другие были перегружены на речную баржу и захоронены в общей яме на берегу реки Сясь. Но вот канцелярская машина и на этот раз сработала без сбоев: тюремные дела всех двух с половиной тысяч заключенных благополучно добрались до Томска. Соответственно, почти в 750 из них появилась стандартная казенная справка, датированная ноябрем 1941 года и подписанная начальником Томской тюрьмы № 3: «В порядке эвакуации от военного конвоя из города Ленинграда в тюрьму № 3 г. Томска поступил этап заключенных и с ними личные тюремные дела, среди которых было сдано дело заключенного… Однако заключенный … в тюрьму доставлен не был; что с ним произошло в пути следования, для тюрьмы неизвестно, и никаких данных о нем конвоем не передано». Машинистке оставалось всего лишь впечатать имя.

В самом блокадном Ленинграде криминал не только никуда не исчез - он стал ужаснее, потому что банальное хищение продовольственной карточки означало для её владельца неминуемую мучительную голодную смерть. Напомним, что с сентября по ноябрь 1941 года нормы выдачи хлеба снизились в пять раз, люди умирали от голода. И воровство продуктов превратилось в самое страшное преступление. Вот лишь несколько примеров. В декабре 1941 года группа преступников ограбила магазин № 42 Смольнинского райпищеторга. Добыча у хищников была богатая: хлеба - на 300 человек, мяса - на 259; рыбы - на 1910; сахара - на 556; масла - на 351; крупы - на 114 человек…

В феврале 1942 года сотрудники Управления государственной безопасности накрыли банду из 11 человек, которая под руководством некоего Кошарного грабила Ленинград уже несколько месяцев. Члены группировки занимались тем, что подделывали продуктовые карточки. С их помощью они выкрали около 17 тонн(!) продуктов и хлеба. Мало того, преступники оказались ещё и фашистами - они называли себя организацией «ЗИГ-ЗАГ» - «Защита интересов Германии - знамя Адольфа Гитлера»… А к концу 1942 года изловили ещё три группы расхитителей продовольственных товаров. На квартирах их организаторов стояли два типографских станка и были свалены награбленные продукты. Однако далеко не ко всем подобным случаям можно относиться однозначно. Так, в октябре 1941 года за попытку(!) карманной кражи был задержан 13-летний подросток Юра Ефимов. Из-за крайнего истощения мальчик перестал расти и выглядел как 8-летний ребенок. В милиции у него изъяли шесть продкарточек, которые он успел стащить. Мать отказалась взять его на поруки, поэтому суд Красногвардейского района без сожаления приговорил пацана к году лишения свободы. Там, в камере № 118 взрослой тюрьмы, он и умер в январе 1942 года - «от алиментарной дистрофии при наличии острого диффузного бронхита». Год заключения обернулся для него высшей мерой наказания.

За кусок хлеба в буквальном смысле могли убить. Никакие современные фильмы ужасов не сравнятся со спецсообщениями оперативников тех лет. Мы приведем только одно, подписанное начальником Управления НКВД ЛО комиссаром государственной безопасности 3-го ранга Кубаткиным.

«За убийства и нападения на граждан с целью завладения продкарточками и продуктами питания в ноябре арестовано 29 человек:

Рабочий завода № 327 Д., 16 лет, нанес тяжелое ранение своей сестре Д., 11 лет. Д. показал, что был намерен убить сестру, чтобы завладеть продкарточками.