Книга Короткого Солнца

— Он понадобится тебе самому, отец, когда ты поедешь в… в…

— Паджароку. Это город, но никто не знает, где он находится. Возможно, в глубине континента, хотя я надеюсь, что нет. Они говорят, что переоборудовали посадочный аппарат, могут снова пересечь бездну и высадиться на Витке. Они призвали жителей Нового Вайрона отправить с ними пассажира.

— Тебя.

— Я знал Шелка лучше, чем кто-либо другой. — Честность вынудила меня добавить: — За исключением майтеры Мрамор, или Магнезии, как ее теперь называют. — Я снова предложил ему свой игломет.

— Оставь себе, я сказал. Тебе он понадобится.

— Они сказали, что майтера Мрамор не в состоянии совершить это путешествие. Она была уже очень стара, когда мы приехали, двадцать лет назад. — В течение нескольких секунд я пытался сформулировать аргумент; затем я вспомнил, что ни один из моих аргументов никогда не изменял его мнение, и сказал: — Если ты не возьмешь игломет сейчас, я брошу его в море.

Я вскинул руку, словно собираясь выполнить угрозу; он набросился на меня, как снежный кот, и ухватился за игломет. Я позволил Сухожилию взять его, встал и стряхнул с себя песок:

— Когда его не было при мне, я хранил его на фабрике. Так как вы, мальчики, никогда не заходите туда без разрешения, это казалось безопасным. Так и было. Возможно, ты захочешь сделать то же самое. Ты же не хочешь, чтобы Копыто и Шкура добрались до него.

Он нахмурился:

— Хорошо. Я так и сделаю.

Я мог бы показать ему, как заряжается и стреляет игломет, но опыт научил меня, что попытка научить его чему-либо только вызывает у него негодование. Вместо этого я сказал:

— Мне это может понадобиться, как ты и сказал. Но может и не понадобиться, а мне бы очень хотелось знать, что ты, твоя мать и братья в безопасности. Кроме того, путешественник с таким оружием может быть убит из-за него, если кто-нибудь узнает, что оно у него есть.

Сухожилие задумчиво кивнул.

— Сопряжение через два года. Ты помнишь последнее, штормы и приливы. Любые бревна, которые у вас есть здесь, будут опасны для вас. И, конечно же, там будут... — я поискал слово. — Незнакомцы. Посетители. Иногда очень правдоподобные.

И тогда на него, казалось, обрушилась реальность сопряжения:

— Не уходи, Отец!

— Я должен. Не только потому, что я поклялся; я был бы не первым человеком, нарушившим свою клятву. И, конечно, не из-за Кабачка и остальных — я причинил бы им гораздо больше боли, чем они причинили бы мне до того, как все закончилось, — но потому, что я не смог бы жить с самим собой, если бы этого не сделал. Ты и твоя мать можете управлять фабрикой не хуже меня, и ни у кого другого нет такого же хорошего шанса убедить Шелка присоединиться к нам. Сегодня за ужином мы согласились, что здесь, на Синей, мы дичаем и скоро будем отбиваться от инхуми с помощью луков и копий, которые теперь используем для охоты. Быть может, ты уверен, что мы могли бы выжить как дикари и... даже вернуть то, что мы потеряли, со временем. Без сомнения...

Упрямое покачивание головой, которое я так хорошо знал.

— Я тоже так не думаю. Здесь и раньше были люди, или что-то очень похожее на людей. У них была цивилизация выше нашей, но что-то уничтожило их. Если это были не инхуми, то кто?

— Это другая тема, на которую я также хотел с тобой поговорить. — Последовала пауза, возможно, Сухожилие собирался с мыслями, пока облизывал рот. — Ты пытаешься вернуть Паса и всех богов Длинного солнца.

— Нет, — ответил я.

Он проигнорировал мой ответ или не услышал его:

— Это хорошо, потому что боги могли бы помочь нам, если бы захотели. Но у них были свои боги, у Исчезнувших людей, которые были здесь первыми. Они тоже могли бы нам помочь. Есть одно местечко на Главном, на склоне Воющей горы, немного ниже границы, до которой произрастают деревья. Я нашел его почти год назад. Может быть, мне следовало сказать тебе.



 

У меня было три причины не сопровождать наших пятерых гостей, как они предлагали. Во-первых (как я уже говорил), я хотел попрощаться со своей семьей и заставить их согласиться на мой отъезд, насколько это возможно. Я был уверен, что Крапива согласится, потому что любит меня, а Сухожилие — потому что ненавидит; и с их поддержкой я надеялся убедить близнецов, что это необходимо.

Во-вторых, я хотел плыть на своей собственной лодке в поисках Паджароку, а не на той, которую предложил мне Кабачок, какой бы хорошей она ни была. Я не собирался пренебрегать его предложением, как он, возможно, думал; это было щедрое предложение, и Кабачок понес бы значительные издержки, если бы я принял его. Когда я разговаривал с ним в городе, он показал мне эту лодку, «Морскую лилию», и я предположил, что она почти такая же быстрая, как моя, и гораздо более вместительная и мореходная.

— Я никогда не плавал по воде, пока мы не спустились сюда, — сказал мне Кабачок, — да и здесь плавал только дважды. Если бы ты пришел ко мне в лавку или в киоск на рынке и сказал, что когда-нибудь я построю для себя лодки, я бы подумал, что ты спятил. Я думал, что Гагарка-пророк треснул, выжил из ума, когда разговаривал с ним там, и подумал бы то же самое о любом, кто бы сказал, что когда-нибудь мне понадобятся лодки. Ты не упомянул это в своей книге, насчет Гагарки. Что я думал, будто он треснул, как старые яйца. Но так и было.

Я сказал Кабачку, что Гагарка проломил себе череп в туннелях.

— Обычно я видел его на жертвоприношениях, — сказал Кабачок, тяжело опираясь на свою большую резную трость. — Мантейон старого патеры Щука. Мы с женой ходили туда время от времени, потому что он покупал у нас, он и его сивиллы. Там были майтера Роза и молодая майтера Мята, но они посылали за покупками майтеру Мрамор. Сорокопут не ходил в мантейон, просто посылал свою жену. Но сивиллы все равно покупали у него, потому что она все время ходила. Теперь их обоих нет. Я думаю, ты помнишь мантейон Щуки?

Я помнил. И помню. Простые стены из коркамня и раскрашенная статуя лорда Паса (с которой облупилась краска) останутся со мной до самой смерти, всегда немного окрашенные тем удивлением, которое я испытал, когда маленьким мальчиком увидел черного петуха, бьющегося в руках старика после того, как тот перерезал ему горло; крылья отчаянно бились, бились так, словно они все-таки могли жить, жить как-то и где-то, если бы только могли обрызгать все это место кровью, прежде чем потерпят неудачу.

Моя собственная птица улетела. Только это одинокое черное перо остается со мной, порхая над этим листом (листом, который, насколько я знаю — и все здесь знают, — был сделан на моей собственной фабрике), опыляя Синюю черными чернилами, которые сделали так много добра и принесли так много вреда. Если бы не наша книга, Кабачок и остальные выбрали бы кого-нибудь другого, вне всякого сомнения. А так наша книга — «Книга Шелка», или, как другие называют ее, «Книга Длинного солнца» — распространилась по этому витку быстрее, чем мы с Крапивой смели надеяться. Шелк...

«Шелк стал почти мифической фигурой», — начал я писать. Правда в том, что он стал мифической фигурой. До меня доходят слухи об алтарях и жертвоприношениях. Ученики, которые никогда не видели его, проповедуют его учение. Если бы не наша книга, Хари Мау и все остальные выбрали бы кого-нибудь другого или вообще никого.



 

Боюсь, что до сих пор я писал все, что приходило мне в голову. В будущем я постараюсь предоставить вам (кем бы вы ни были) связное повествование. Однако позвольте мне с самого начала сказать, на каких читателей я надеюсь.

Прежде всего, на Крапиву, мою жену, которую я любил с детства и всегда буду любить.

Во-вторых, на моих сыновей — Копыто и Шкуру. Если книгу увидит Сухожилие, то будет читать только до тех пор, пока не поймет, что ее автор — я; тогда, если он не сильно изменится, он ее сожжет. Горящая «Книга Рога» будет дурно пахнуть, но, если она уже горела, я этого не почувствовал. В любом случае Сухожилие на Зеленой и вряд ли ее увидит. (В течение стольких лет я боялся, что он попытается убить меня, но в конце концов именно я убил бы его. Он может сжечь мою книгу, если захочет.)

В-третьих, на наших потомков, сыновей и дочерей наших сыновей и их детей. Если прошла дюжина поколений, будь уверен, что ты — ее единственный читатель; после дюжины поколений иначе и быть не может.



 

Как трудно достучаться до этих людей, хотя я сомневаюсь, что они хуже других. Два фермера поссорились из-за полоски земли. Я поехал с ними и увидел ее, и она не имеет никакой ценности, кроме как для рубки дров, да и то чуть-чуть. Каждый сказал, что он претендовал на нее с момента приземления, и каждый сказал, что его требование было бесспорным еще несколько месяцев назад. Я попросил каждого из них назвать мне цену, которую он назначит другому за аренду на десять лет, а затем отдал землю тому, кто назначил меньшую цену, и приказал ему сдать ее в аренду, тут же, за указанную им цену. Поскольку цена арендатора была бы более чем в два раза больше, он заключил выгодную сделку, и я сказал ему об этом. Он, казалось, не согласился.

Однако это временная мера, в лучшем случае. Вся ситуация в отношении собственности на землю запутана или еще хуже. Она должна быть реформирована, и должна быть создана рациональная система, максимально защищенная от коррупции.

Это я и собираюсь сделать. Мои принципы: нужно только зафиксировать то, чем владеют давно и что никто не оспаривает; неиспользуемая собственность является собственностью города. А теперь начнем.

Я уже рассказал больше, чем следовало бы, о нашем разговоре за ужином. Я больше ничего не скажу об этом, хотя, когда я закрываю глаза и откидываюсь на спинку стула, мне кажется, что я чувствую запах коричневых булочек, только что из печи, вижу мед, окрашивающий темным золотом глиняное блюдо, и чувствую в вине вкус исчезнувшего лета. В тот вечер я резал мясо и ел, как делал много лет, но если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, если бы позволил своему воображению перенести меня дальше, чем на несколько дней вперед, я бы прижал к себе жену и обнимал ее до тех пор, пока не пришло бы время уходить.

Надеюсь, к этому времени она найдет себе другого мужа. Хорошего человека. Она всегда была разумной женщиной. (Теперь, когда я думаю об этом, я понимаю, почему Его Высокопреосвященство инхуму так говорил о Молибден.) Я желаю им обоим добра, и желаю ему больших успехов в отношениях с Копытом и Шкурой, чем было у меня с Сухожилием.

Он был моей правой рукой в посадочном аппарате, так же как и на Зеленой, и он бросил мне свой нож. Я вижу, что еще не написал об этом.

Перед тем как я ушел, он умолял меня не уходить, как я и предсказывал за обедом. Мне кажется, он был потрясен, узнав, что я собираюсь уехать в ту ночь, пока Крапива и близнецы спят; по правде говоря, я тоже. Я собирался уехать только утром.

Я уже говорил, как сильно Сухожилие похож на меня? А может быть, и нет. В этом есть что-то дьявольское. Близнецы, с их большими глазами и слишком правильными чертами лица, похожи на мать Крапивы, как я всегда считал; а сама Крапива похожа на своего отца. Но Сухожилие выглядит так же, как я выглядел в то время, когда мы покинули Главный и построили фабрику. В те дни мы жили в палатке на пляже, и он был всего лишь визжащим малышом, хотя уже в какой-то степени отнял ее у меня. Близнецы еще не родились и мы даже не думали о них.

Я уплыл той же ночью, не тогда, когда мы с Сухожилием закончили разговор, но, скорее, тогда, когда я устал от его разговора со мной. Я мало что взял с собой; даже тогда у меня не было иллюзий, что меня радушно примут обратно в виток, который я оставил, или снабдят каким-нибудь транспортом. Если бы я знал тогда, сколько времени пройдет, прежде чем я ступлю на землю витка, в котором родился, я, возможно, взял бы больше, хотя так много было украдено, и я смог принести очень мало, кроме моих двух ножей из Паджароку, и вообще ничего с Зеленой, даже кольцо Саргасс.

Я взял две смены одежды и теплое одеяло.

Экземпляр нашей книги, которую я намеревался перечитывать в свободное время, не для того, чтобы заново выучить факты, которые мы изложили, но чтобы мягко убедить память задержаться на наших разговорах с Шелком и тех разговорах, которые я вел с Крапивой, Моли и другими о нем. Вы, читающие, не поверите, но я не думаю, что забыл что-нибудь из того, что мы с Крапивой вложили в нашу книгу, и никогда не забуду.

Три тюка нашей лучшей белой бумаги на продажу и некоторые другие ценные вещи, которые я надеялся обменять на еду.

Я боялся, что Сухожилие разбудит остальных членов семьи, особенно Крапиву, и что, увидев ее, у меня не хватит решимости уйти. Он так не сделал, но, стоя на нашей маленькой плавучей пристани, взмахнул рукой (что несколько удивило меня), а затем, хотя расстояние показалось мне слишком большим, чтобы бросить что-нибудь и попасть в цель, бросил что-то, что пролетело в полукубите от моей головы и с грохотом упало в лодку.

Это тоже удивило меня; но ничто не могло быть более похоже на него, чем попытка ранить меня, когда я не мог защитить себя; однако вскоре мне пришло в голову, что он мог бы вытащить мой игломет и убить меня. Он хотел унизить меня; как бы сильно он ни хотел убить меня, он не посмел бы стрелять. Камень или раковина (как мне показалось) лучше послужили бы его цели.

Когда я обогнул Хвост и смог надежно подвязать парус, я пошарил в трюмной воде, чтобы узнать, что это был за снаряд; там я нашел охотничий нож, наряду с луком его самое ценное имущество, все еще в ножнах из черепашьей кожи, которые он сделал для него. Я был уверен, что он, по крайней мере по его мнению, расплатился со мной; быть в долгу перед тем, кого ненавидишь, — тяжкое бремя.

Нет смысла подробно описывать мое путешествие вдоль побережья до Нового Вайрона. С моей стороны было безрассудством уйти, когда я это сделал, но ничего страшного не произошло. До тенеподъема я держал баркас под короткими парусами и дремал у румпеля, еще не будучи достаточно уверенным в себе; я еще не рискнул привязать его и лечь спать, как мне предстояло потом делать почти регулярно, хотя время от времени мне приходила в голову мысль свернуть оба паруса и урвать несколько часов настоящего сна. В основном я смотрел на звезды, как и до того, как Сухожилие присоединился ко мне на Хвосте. Виток длинного солнца, в котором мы с Крапивой родились, был лишь слабым отблеском, когда его вообще можно было увидеть. В это слабое пятнышко я мог прыгнуть (как мне тогда представлялось) на посадочном аппарате, который каким-то образом был восстановлен и воскрешен. Я не мог не думать о том, как сильно мне хотелось бы туда приплыть. Перед тенеподъемом Виток длинного солнца коснется моря на юго-западе; почему бы мне не поплыть ему навстречу? Это была привлекательная идея и, когда я был достаточно сонным, казалась почти возможной.

Однажды какое-то чудовищное светящееся существо, в четыре или пять раз большее баркаса, скользнуло под ним; всем известно, что в море есть рыбы, способные проглотить ту большую рыбу, которая проглотила друга Шелка, бедную Мамелту. Потеря лодок, которые не возвращаются, обычно возлагается на них, хотя я думаю, что невнимательность и погода являются истинными виновниками, почти в каждом случае. При этом я не отрицаю, что они могут потопить лодки гораздо большие, чем мой старый баркас, или то, что иногда они так и делают.

В какой-то момент была ночь. В следующий — день.

Вот как это мне показалось. Я спал, опираясь на румпель, и не просыпался, пока свет нашего Короткого солнца не ударил мне прямо в лицо.

В одном из сундуков стояли бутылки с водой (смешанной с небольшим количеством вина, чтобы она оставалась свежей) и на корме, за мачтой, ящик с песком для костра. Я наживил крючок кусочком сушеного мяса и стал выуживать свой завтрак, который стал моим ленчем к тому времени, когда я его поймал. Если бы не висевший на поясе охотничий нож Сухожилия, то я разделал бы его и выпотрошил маленьким потрепанным перочинным ножиком, который я привез из Старого Вайрона. А так я использовал охотничий нож, смутно сознавая, что Сухожилие может спросить, был ли его нож когда-нибудь полезен, и желая сказать ему, что был; такие жесты стали привычкой, хотя и бесполезной. Это был хороший нож, сделанный здесь, на Синей, кузнецом Уткой из одного стального бруска; у ножа было лезвие, короткая гарда и рукоятка. Я помню, что заметил, насколько острым он был, и понял, что луковичное навершие может быть почти так же полезно для удара, как лезвие для резки. Сейчас у меня есть азот Гиацинт (запертый и хорошо спрятанный); но я бы скорее предпочел получить обратно нож Сухожилия, если бы он дал его мне во второй раз.

Здесь, в не имеющем выхода к морю Гаоне, людям показалось бы странным, что мы, пришедшие из города, настолько далекого от любого моря, что слышали только слухи о нем, построили наш новый город на побережье. Но вначале Вайрон был городом на берегу озера, и именно озеро Лимна покинуло Вайрон, а не Вайрон покинул озеро. Когда мы приземлялись здесь, нам показалось естественным направить наш посадочный аппарат к берегу нашего залива, так как мы думали, что вода, которую мы видели, была питьевой и могла быть использована для орошения. Конечно, мы были разочарованы. Но море дало нам пищу в изобилии — гораздо больше, я думаю, чем могло бы дать самое большое озеро. Что еще более важно, оно было для нас лучше любой дороги, позволив нам перемещаться самим и перевозить наши товары быстрее и лучше, чем когда-либо могли вьючные мулы или фургоны. Гаон также благословлен своей холодной, чистой рекой Нади[10]; но я не верю, что Новый Вайрон променял бы на нее море.

Когда, после безуспешных попыток заняться сельским хозяйством, мы с Крапивой решили построить нашу фабрику, было очевидно, что нам нужно иметь место, куда можно было бы сплавлять бревна. Мы бродили взад и вперед по берегу в поисках подходящего места, пока наконец мне не пришло в голову, что мы никогда не найдем его, если будем искать на суше место, куда можно было бы сплавлять бревна по морю. Именно тогда я построил нашу первую лодку, нечто вроде остроконечной коробки с одной до смешного короткой мачтой и склонностью дрейфовать под ветром, что было бы довольно забавно, если бы не было так серьезно. В конце концов Тамаринд, чей муж был торговцем рыбой и которая, следовательно, кое-что знала о рыбаках и их лодках, показала мне, как установить шверт, который при необходимости можно опустить в воду, а на мелководье поднять. После этого, с более высокой мачтой, выдвинутой вперед, мы использовали эту квадратную маленькую лодку в течение многих лет.

Вот так мы впервые высадились на Ящерице. Там уже была рыбацкая деревня (если четыре очень скромных коттеджа составляют деревню) в глубине Восточного Залива, который, по нашим представлениям, был далеко не лучшей частью острова. Мы, при поддержке Пролокьютора, объявили своим Тор и все, что находилось к западу от него; и так как никто другой не претендовал на эту землю, мы ее получили. Почва бедная и песчаная (за исключением нашего сада, где она улучшена кухонными отходами); но есть Тор с его родником, который дает нам воду для питья и вращает колеса нашей лесопилки, и Залив Хвоста, более чем наполовину защищаемый Хвостом, в который дровосеки привозят нужные нам бревна.

Я все это вижу, когда пишу. Я думаю, что мог бы нарисовать хорошую карту этого места на бумаге, показав, где стоят дом и фабрика, Тор, Западная Нога и все остальное; но что толку от такой карты? Какой бы точной она ни была, она не может привести меня туда.

Это было хорошее место для нас, и много места для обдирания коры и обрубки бревен, которые мы вытаскивали с помощью блока и снастей, хотя и несколько опасное, потому что далекое от города. Я не должен забывать, что близнецы теперь старше. Между рождением и двадцатью годами, год — необъятность.



 

Вскоре после того, как я прикончил рыбу, солнце оказалось прямо над головой. Я никогда полностью не привыкну к солнцу, которое движется по небу. Мы говорим здесь о Длинном солнце, которое мы оставили, и об этом Коротком солнце, к которому пришли; но мне кажется, что различие, обусловленное изменением формы, невелико, в то время как различие между этим солнцем, которое движется, и тем, которое не движется, является глубоким. Дома та часть солнца, которая была прямо над головой, всегда казалась ярче; на востоке и западе оно было менее ярким, и чем дальше вы смотрели, тем тусклее оно становилось. В полдень солнце здесь выглядит довольно похоже; но Длинное солнце неподвижно и, кажется, говорит о бессмертии человеческого духа. Это Короткое солнце хорошо названо; оно ежедневно говорит о преходящей природе всего, что видит, рисуя для нас образец человеческой жизни: вначале оно прекрасно и становится все сильнее, так что мы не можем не верить, что все будет продолжаться так, как началось; но оно теряет силу с того мгновения, как становится сильнее всего.

Что толку в его восхождении и господстве, когда весь его жар не может остановить его неизменного упадка? Авгуры здесь (такие, какие есть) все еще лепечут о бессмертном духе в каждом человеческом существе. Никакая доктрина не может быть менее убедительной. Подобно некоторым семенам с посадочных аппаратов, она была выращена под другим солнцем и едва может цепляться за существование в свете этого. Я проповедую ее, как и все остальные, но никто не верит в нее меньше меня.

Когда я уплыл из дома, то пообещал себе, что к полудню пришвартуюсь у причала в Новом Вайроне, полагая — или по крайней мере надеясь, — что западный ветер продержится. Он слабел с середины утра, и пока я мыл вилку и маленькую красно-коричневую тарелку, он совсем исчез. Я лег в тени под палубой и заснул.

Не прошло и двух часов, как я проснулся. Тень от грота была немного больше и слегка сдвинулась; в остальном все было по-прежнему. Полминуты баркас поднимался на ладонь над маслянистой водой, а затем полминуты опускался. На полпути к горизонту одна из морских птиц со змеиной шеей скользила по воде, охотясь на рыбу; существо, способное парить почти до звезд, редко поднималось выше ушей осла.

И только тогда, когда я по-настоящему выспался, на меня свалилась вся тяжесть моего решения. Руководители (самозваные, вы можете быть уверены), пришедшие поговорить с нами, верили (или делали вид, что верят), что мое отсутствие в семье, в доме и на фабрике, которые мы с Крапивой построили вместе, будет лишь временным, как поездка в Трехречье. Я без труда обнаружу местонахождение Паджароку, сяду на посадочный аппарат, точно так же, как мы сели на тот, который доставил нас сюда, и снова вернусь на Виток длинного солнца, найду Шелка (опять же без труда), легко уговорю его сопровождать меня, раздобуду образцы кукурузы и других семян, узнаю все, что смогу, об изготовлении того и этого — или еще лучше, найду кого-нибудь опытного, кто поедет с нами — и вернусь домой. Они говорили об этом как о чем-то таком, что при небольшой удаче может быть достигнуто за несколько месяцев. В тот день на баркасе я понял, что с таким же успехом мог бы добровольно лететь на Зеленую, размахивая руками, и уничтожить там всех инхуми. Одно будет не сложнее другого.

Чудовищность клятвы, которую я так легкомысленно дал на Хвосте, еще не схлынула, и не схлынет до тех пор, пока мы с Бэбби не поплывем одни на север вдоль побережья. Если бы мне удалось добраться до Нового Вайрона, я бы отправился к Кабачку и остальным и заявил бы, что передумал, вернулся бы на баркас и сразу же отплыл бы на Ящерицу. Но я не мог ни отказаться от своего поручения, ни продолжать его. Рифы и скалы материка неподвижно ждали слева от меня. Горизонт убегал от моих глаз по правому борту. Ничто не двигалось, кроме белой птицы, которая медленно и печально летала взад и вперед; она казалась такой усталой, что каждый раз, когда поднимались два крыла, я чувствовал, что она вот-вот упадет в море. И еще двигалось Короткое солнце, ползло к пустому горизонту так же безостановочно, как каждый человек ползет к своей могиле.

Глава вторая

В ШТИЛЬ

Ничего не делать — это талант, которого у меня нет. Я знаю нескольких людей, которые обладают им в превосходной степени, например один из моих здешних писцов. Они могут, если захотят, сидеть или даже стоять часами без дела и без мыслей. Их глаза открыты, и они видят виток перед собой, но видят его только так, как видят глазки картофеля.

Серьезно, владельцы глаз воспринимают виток, но он ничего не значит для них. Шелк однажды сказал, что мы подобны человеку, который видит только тени и думает, что тень быка — это бык, а тень человека — это человек. Эти люди наоборот. Они видят человека, но видят его как тень, отбрасываемую листьями ветки, колеблемой ветром. Или, по крайней мере, они видят его таким, если он не кричит на них или не бьет их.

Я никогда не бил писца, о котором упоминал (его зовут Хуп), хотя и испытывал сильное искушение. Пару раз я кричал на него или спрашивал, что он написал до того, пока чернила еще не высохли на его пере. Но я никогда не спрашивал, как он может ничего не делать и как я могу научиться этому, на случай, если снова окажусь один в лодке на безветренном море. Я должен.

На такой лодке, как баркас, всегда найдется с полдюжины мелких дел. Стоячий такелаж надо подтянуть здесь и там, хотя это просто. Может быть, стоит наклонить мачту немного больше — или немного меньше. В трюме не так много воды, но то, что есть, можно удалить, приложив небольшие усилия. Гарпун и моток лески, небрежно уложенные Шкурой два дня назад, могут быть уложены более аккуратно, и они займут немного меньше места. Один за другим я находил их, делал и старательно искал еще; я вынимал те немногие вещи, которые упаковал, и перекладывал и переупаковывал их — все, кроме нашей книги.

Закончив, я уселся, взял книгу, нашел путешествие Шелка к озеру Лимна с Синелью и стал читать о плакате, который они там видели, и о том, как он расстался с Синелью, которая нарисовала его портрет цветными мелками, как только он ушел, — все это было написано аккуратным и почти каллиграфическим почерком моей жены.

Как долго и усердно она трудилась, делая копию за копией, пока не сделала шесть экземпляров, хотя несколько человек требовали еще, и несколько других скопировали те, которые она сделала раньше (и, с самой дикой развязностью, сократили рукопись, одновременно добавив комментарии, причем их комментарии не всегда просто отличить от текста, а иногда вообще невозможно). Тогда она — ты, моя дорогая, — хотя уже и потратила большую часть года, чтобы удовлетворить то, что должно было казаться ей простой прихотью (как, впрочем, иногда и мне), начала и, тяжело поработав, наконец закончила вот этот седьмой самый прекрасный экземпляр, который с гордостью подарила мне.

Меня так и подмывало оставить его дома. Не потому, что я не любил его — любил, и почти наверняка любил слишком сильно; ни один человек не может быть настолько уверен в своем здравомыслии, чтобы позволить себе расточать на простой неодушевленный предмет страстную привязанность, которую каждый хороший человек в какое-то время испытывает к другому человеку. Любя его, я знал, что несу его навстречу смертельной опасности, когда решил отвезти его на Виток длинного солнца и подарить Шелку. Так оно и оказалось; я чуть не потерял его уже тогда, и он не остался со мной надолго. Я могу только сказать, что с самого начала знал о риске, решил встретить его с открытыми глазами, и очень этому рад.

Да, риск оправдался, и где Крапива, которая будет делать копию за копией начатого мной отчета о моих путешествиях, опасностях и счастливых побегах, этой «Книги Рога»? Но вы, конечно, должны подумать, что я отвлекся, оставил прежнего себя и наш неподвижный баркас далеко позади.

Ничего подобного, потому что именно тогда, когда я читал на баркасе при свете заходящего солнца, мысль о печати поразила меня с полной силой. Я читал (мне кажется), как Шелк наткнулся на камень, с вырезанным на нем изображением Сциллы, и мои мысли незаметно для меня перешли от резьбы по этому камню к вырезанным из тонкого камня картинкам для книг, как это иногда делали художники дома, а оттуда к вырезанию целых страниц — чем они хуже картинок? — страниц, которые потом можно было бы повторять снова и снова, и от этого к воспоминанию о посещении типографии с моим отцом, который снабдил ее владельцев бумагой и чернилами, не все из которых оказались полностью удовлетворительными.

Здесь я должен сказать, что мы с Крапивой обсуждали возможность печати задолго до того, как я написал о том, что произошло, когда Шелк остановился помолиться перед камнем с Сциллой. Мы обсуждали это, но оба быстро пришли к выводу, что будет гораздо легче изготовить вручную две или три копии — тогда мы предполагали, что больше не понадобится, — чем создать оборудование, необходимое для их печати, и изучить процесс. Сделав таким образом разумный вывод, что печать находится за пределами наших возможностей, мы отказались от всякой мысли о ней.

Теперь же я, видя с каким рвением покупались экземпляры Крапивы, опять подумал о том, чтобы напечатать их, но уже в совершенно новом свете: я знал, вне всякого сомнения, что мы могли бы продать двадцать или даже тридцать экземпляров в течение года, если бы только они у нас были.

Кроме того, мы могли бы также напечатать гораздо более короткий отчет о нашем отъезде из Cтарого Вайрона, отчет, который Ложнодождевик завершила незадолго до того, как ее забрала смерть. У ее внука была ее рукопись, и он позволял другим ее копировать. Конечно же, он позволит Крапиве скопировать ее, и по этой копии мы могли бы напечатать и продать по меньшей мере дюжину экземпляров. Кроме того, во Втором Урсе жил человек, который, как говорили, написал подобную книгу, хотя я никогда ее не видел. У нас была бумага, а также скромные навыки и инструменты, необходимые, чтобы сшить сложенные листы в книгу и переплести ее тонкими деревянными планками. Нам не нужно ничего, кроме печатного пресса, чтобы выгодно и по-новому использовать бумагу, которую мы уже делаем и продаем.