Помоги проекту - поделись книгой:
Мы останавливаемся у одного из мешков. Гай открывает его: там полусантиметровые кусочки меди, сияющие, словно золото. Он берет горсть и поднимает на свет: «Это 99,75. И это не лучший наш продукт». Те 0,25 %, портящие продукт, – желтые фрагменты, которые я замечаю на свету, – это латунь, возможно, попавшая от электрических разъемов на концах проводов. Отделить латунь от меди очень трудно. Ситуация осложняется тем, что латунь является сплавом меди и цинка, и если у вас в меди есть латунь, то у вас фактически имеется не медь, а именно латунь. Однако не все потеряно: OmniSource знает медеплавильные заводы, предпочитающие покупать медь, в которую добавлен строго определенный процент латуни. Обычно они переплавляют ее в новую латунь. Иногда в Индии, но чаще в Соединенных Штатах. Для них такое сырье первичное, произведенное по точным нормам. Ничего не выбрасывается.
– Рынок для этого?
– Огромный.
Этот рынок – естественная конечная точка извилистой цепочки поставок, которая могла начаться ведром со старой проволокой, проданной на свалке в Индиане, или USB-кабелем, выброшенным в мусорную корзину в Нью-Йорке. По пути проволоку покупают, продают, режут и сортируют, пока она не достигнет той стадии, где кто-то может позволить себе сделать из нее что-нибудь новое. Цепочка в общем стандартна: по одному и тому же пути двигаются холодильники, пластиковые бутылки и старые учебники. Отличаются только процессы, превращающие использованные вещи в сырье, и местоположение людей и компаний, желающих купить результаты. Двадцать пять лет назад большинство таких людей и компаний находилось в Америке, сегодня они повсюду.
Я был свидетелем этих перемен – сначала на семейной базе, а затем и во время поездок на базы Азии и всего мира.
Когда я работал на семейной базе, мой отец проводил большую часть утра со списком производителей в Миннесоте, обзванивая их вслепую. Нет, он не пытался продать что-то тем случайным абонентам, которым звонил. Наоборот, он пытался купить отходы, хотя, как ни иронично звучит, мы называли процесс обзвона «продажи». «Кто сейчас занимается вашим металлоломом? – спрашивал он очередного человека на том конце провода. – Хм. Готов поспорить, я могу перебить их цену».
В некоторых случаях у отца действительно имелись возможности выполнить свое обещание. Но одних возможностей не хватало, чтобы получить право на покупку металлолома у какого-нибудь небольшого заводика. Моему отцу приходилось убеждать поставщика вторсырья (например, изготовителя оборудования для пищевой промышленности, у которого ежегодно образовывалось несколько сотен тонн алюминиевых обрезков) в способности его фирмы забирать металлолом вовремя, обеспечивать качество обслуживания и при необходимости добывать билеты на игры «Твинс» и «Викингов»[35]. Однако все понимали, что другие базы ради завлечения покупателей предлагали аналогичные вещи, включая лучшие места на «Викингов». Причем, честно говоря, билеты на «Викингов» имели меньше всего значения. Некоторые торговцы металлоломом и сейчас суют конверты с наличными управляющему погрузочного дока на фабрике – а тот обещает отвернуться, когда они будут уезжать с грузом ценного сырья. В Китае если вы хотите просто поговорить с боссами какого-нибудь завода об их металлоломе, то шикарные обеды (часто с проститутками) – одно из базовых условий.
На деле жестокая конкуренция за лом идет на всех рынках мира. Здесь как с едой: если у вас ее нет, вы умираете; а если вам ее не хватает, вы не растете. Поэтому вы ищете металлолом, обзванивая фабрики, коммунальные службы, муниципалитеты, стараясь перебить цену и условия обслуживания конкурентов и перехватить товар; но конкуренты занимаются тем же самым. Девятилетний Леонард Фриц, рывшийся на свалках с бродягами, которые пытались украсть его утиль, испытал это в детстве; мой отец, конкурировавший с другими торговцами утилем в Миннеаполисе, испытывал подобное на протяжении всей карьеры.
На самом деле единственная защита от конкуренции – большой перечень клиентов. Я думаю, на пике бизнеса мой отец собирал металлолом примерно у 200 мелких производителей, служб и муниципалитетов. Имелись и более крупные клиенты, но он мог потерять одного-двух и все равно остаться в бизнесе. У компаний покрупнее (в том числе и конкурентов) были, возможно, сотни клиентов, и они могли без ущерба для бизнеса потерять десятки. Однако вне зависимости от размера все компании – от махоньких до многонациональных – одинаково яростно сражаются за право покупать металлолом. Получается перевернутый обычный бизнес, когда вы выбираете себе поставщиков (фактически они соревнуются за право продавать вам) и продаете своим покупателям.
Таким образом, в нашей индустрии есть аксиома: лом трудно купить и легко продать.
Я не могу вспомнить, когда именно перед окном нашей конторы появился первый покупатель из Китая. Вероятно, это произошло около 1994 года, в то время, когда Китай стал отказываться от регулирования ключевых отраслей, а частные предприниматели сочли металлолом подходящим бизнесом для тех, кто хочет разбогатеть. Ставка была хорошая: Китай стремился занять место в списке ведущих экономик мира. Имелись и рабочая сила, и государственная поддержка, не хватало только сырьевых материалов. Один из способов получения сырья – разрабатывать шахты; другой – отправиться в Соединенные Штаты, то есть в место, которое многие торговцы называют Саудовской Аравией Вторсырья, в страну, где вторсырья больше, чем могут обработать ее жители. Прозвище «Саудовская Аравия Вторсырья» звучит забавно, но это отнюдь не комплимент. Скорее возможность эксплуатировать.
Первые китайские торговцы сливаются в моей памяти (хотя они не были у нас первыми азиатскими покупателями: мы несколько лет продавали меньшие объемы Тайваню). Я просто помню китайские лица, ломаный английский язык и желание купить все, что у нас есть.
– У вас есть провод номер два?
Конечно, у нас был провод номер два. У нас были и клиенты для него.
– Сколько вы хотите?
– Можно ли посмотреть?
Мы отправлялись на склад, и после быстрого осмотра они собирались скупить все. Отец называл цену, которая значительно превосходила то, что платили наши покупатели в Северной Америке, и китайцы без вопросов соглашались. Если они располагали свободным временем, то проводили остаток дня, наблюдая, как все наши запасы проводов загружают в транспортные контейнеры и готовят к отправке в порт в Китае, известный только им. Для меня (и, вероятно, для большинства других торговцев вторсырьем того времени) Фошань[36] был не более реальным, чем Атлантида.
Глава 4
Международный уровень
Я вырос в Миннесоте и никогда не интересовался Китаем. Подобно большинству жителей Среднего Запада, я считал территорию Соединенных Штатов, простирающуюся во всех направлениях, вполне обширным полем для исследований. Ну а если бы мне захотелось покинуть страну, то Канада и Мексика – достаточно удаленные места. Так что я поступил в колледж в Чикаго на Среднем Западе, а когда возникло желание поучиться за границей, я выбрал Италию. Она определенно попадала под понятие «далеко», и, полагаю, именно благодаря той поездке я заинтересовался путешествиями. Однако потом я вернулся в США и долго не собирался никуда уезжать. В конце концов, надо было познакомиться с пустынями Запада, и даже сейчас я предпочитаю проводить свое время именно здесь.
Насколько я знаю, бабушка никогда не выезжала из страны, не считая поездки в Канаду. Так случилось, что отец тоже мало путешествовал. Помню, мой троюродный брат Чаки жил в южном Техасе, и он часто возил утиль туда-сюда через границу. Мой отец был у него раз или два и регулярно давал советы по телефону. Кроме этого, отец в начале 1980-х летал в Эфиопию, чтобы заключить сделку по металлолому, но она не состоялась.
В середине 1990-х, когда наше семейное предприятие всерьез включилось в торговлю с Китаем, практически все сделки совершались у нас. Китайцы приезжали к нам, платили наличные и уезжали с металлоломом. Конечно, это была международная торговля, но ее мы могли вести, не выходя из дома. В разгар бума 1990-х мой отец пару раз ненадолго летал в Китай, возвращаясь с фотографиями китайских свалок, заполненных людьми и разноцветными грудами проводов. Но я всегда подозревал, что его поездки служили лишь предлогом для путешествий, а то и просто для ночных развлечений вне дома. Главный вывод из увиденного был таким: китайцы богатеют, и они еще долгое время будут жаждать металлолома. Отец не ошибся – за последние два десятилетия, основываясь на этих выводах, многие сколотили гигантские состояния.
По иронии судьбы моя семья в число счастливчиков не попала.
Недавно я услышал мысль, мол, если вы владели свалкой и не разбогатели за два последних десятилетия, то вы или глупец, или невероятно невезучий человек. Я усмехнулся, хотя меня задела эта фраза. Мы не только не разбогатели; наш бизнес пострадал и даже сократился в годы бума. С другой стороны, сам факт, что семья оставалась в бизнесе, а не обанкротилась, – уже достижение само по себе.
Все заслуги принадлежат отцу. Он талант, специалист до мозга костей, один из величайших торговцев в той отрасли, где требуется крутиться, как колеса, катящиеся с холма. Однако его способности не смогли обеспечить ему счастья. Я встречал людей, которые в середине жизни сдавались или уставали заключать сделки ради самих сделок. Похожие на моего отца, с интеллектом выше среднего, они выросли в мусорной индустрии еще до того, как она стала «зеленым» бизнесом, до того, как она превратилась в идеологию, смысл и цель. Конечно, всегда приходилось учитывать и не денежные проблемы, в частности неумолимое ползучее государственное регулирование, – и попытки под него подстроиться отнюдь не напоминали решение приятной головоломки.
Так что же происходит с торговцами металлоломом, которые устали делать деньги ради денег, которые не уважают собственного дара зарабатывать на кучах чужого барахла? Иногда они начинают гоняться за юбками; иногда обращаются к выпивке; иногда они открывают киоски, продающие текилу на австралийских пляжах, и называют это карьерой. Так получилось, что мой отец подумывал над последним вариантом, но выбрал первые два.
Фактически большую часть 1990-х, когда я был связан с мусорным бизнесом, отец крепко подсел на алкоголь и другие вещества. Не стоит и говорить, что постоянно пьяный руководитель компании – причина всевозможных проблем в любой индустрии. Однако в сфере мелкой торговли металлоломом, где большинство сделок совершаются с помощью наличных, а собственные работники способны обобрать вас до нитки, это все равно что выкинуть деньги в измельчитель для проволоки.
В то время я был молодым и неопытным, изучал философию и неоднозначно относился к идее посвятить себя работе в индустрии торговли ломом. Мне хотелось заниматься другими вещами – сочинять песни, писать романы, влюбляться в депрессивных женщин и получить наконец научную степень по эволюционной биологии. Но когда у вашей семьи и вашего семейного бизнеса проблемы, вы делаете то, что можете. Поэтому я принял одно из лучших решений в своей жизни и стал вместе с бабушкой работать на нашей свалке. Изо всех сил мы стремились сохранить наличные, отправили отца в один из лучших наркологических центров в Соединенных Штатах. Одновременно я научился закрывать банковские счета и кредитные линии, пока мы балансировали между выбором платить банкам, работникам или оплачивать привычки отца.
В бизнесе мы остались, конечно, чудом. Я отчетливо помню тот день, когда мне пришлось идти в наш банк и смиренно объяснять, что отец лечится, а поэтому не надо лишать нас денег. Сохранилось еще более яркое воспоминание о необходимости выписать отца из наркологического центра во Флориде, чтобы он мог подписать очередной кредитный договор с каким-то финансовым учреждением, подкрепляя у кредитора ложное впечатление (которое обеспечивал я), будто отец проводил месяц в плаваниях по Мексиканскому заливу (хотя он наверняка ни разу не ступал на палубу корабля). В любом случае, когда мой возраст подходил к 30 годам, я понял две вещи: во-первых, мой отец никогда не станет трезвенником, как бы ни надеялись мы с бабушкой; во-вторых, у меня не было будущего в бизнесе, чей руководитель, хоть и крайне талантливый, почти постоянно отсутствовал.
Наш бизнес нельзя было назвать совсем пропащим делом – у отца хватало сил удерживать компанию на плаву, однако на будущее рассчитывать не стоило. Я хотел найти жизнь за пределами нашей свалки, даже если «за пределами» означало, что я не смогу обедать с бабушкой несколько раз в неделю. Хотя наши обеды проходили своеобразно: нет ничего приятнее, чем сидеть с бабушкой перед батареей видеомониторов и ловить работников на воровстве. Вот мы веселились!
В те дни помимо металлолома у меня были две страсти – музыка и журналистика. Я пробовал силы в различных музыкальных направлениях и бросил примерно в 20 с хвостиком – именно тогда, когда такие вещи и должны глохнуть. Однако с журналистикой, похоже, дело должно было выгореть, хотя очевидных предпосылок вроде бы не существовало. В Миннеаполисе я начал фрилансерскую работу для журналов, добиваясь все более серьезных заданий. Затем, через год или два, мне предложили отправиться в Китай и писать о металлоломе. Я незамедлительно согласился.
Это было ужасной идеей.
Во-первых, я не знал языка. Во-вторых, я никогда не был в Азии. И в-третьих, наш семейный бизнес в Миннеаполисе все еще действовал. Однако бабушка, настоящая дочь индустрии металлолома, побудила меня ехать. «Ты должен жить своей жизнью, – сказала она. – Ты должен это сделать». Вряд ли она предполагала, что я останусь в Китае на десять лет; я-то точно такого не предполагал. Если бы такая мысль приходила ей в голову, подозреваю, она сказала бы мне то, что говорила другим: на самом деле она не хочет моего отъезда. Если бы я знал, как сильно она хотела, чтобы я остался, я бы остался; если бы я знал, что буду далеко от нее в последние годы ее жизни, я бы остался. Однако поездка планировалась короткая, а потом я собирался вернуться и найти работу – возможно, в местной газете.
Я поехал в Китай с чистой в общем-то совестью и несколькими поручениями. Конечно, больше всего меня интересовало все, связанное с металлоломом. Я видел отцовские фотографии китайских свалок, но не особо им верил. Чтобы действительно понять то, что стояло за этими фотографиями, мне нужно было увидеть все самому. Знания, которые я приобрел на своей базе за прошедшие годы, не имели права остаться без применения.
Помню, как первый раз я писал из Фошаня – города с семимиллионным населением.
Я прилетел в аэропорт Гуанчжоу, где меня встречали один торговец металлоломом, его холеный BMW и водитель, недавно приехавший из деревни. Шел 2002 год, и Фошань был всего лишь скопищем деревень где-то на западе китайской глубинки. На тот момент я был в стране всего пару недель и вряд ли нашел бы Фошань на карте. Моя затея переставала мне нравиться.
Из аэропорта мы ехали по новым автострадам и менее новым грунтовым дорогам – параллельно высоковольтным линиям электропередачи, их провода свисали до нескольких футов над землей. По пути в основном встречались полные грузовики, которые забивали проезжую часть, а если имелись обочины – то и обочины. На дорогу до отеля «Фонтенбло» в стиле псевдорококо – желтовато-кремовой салфетки в центре фошаньского района Наньхай – у нас ушло почти два часа.
К тому времени Наньхай уже был одной из крупнейших ломоперерабатывающих зон в мире, и, чтобы узнать это, было достаточно войти в холл отеля. Посреди сочной ухоженной зелени, которая заставила бы побледнеть версальских садовников Людовика XIV, торговцы металлоломом со всего мира с сигарами в зубах сидели на барочных стульях и обсуждали, где они смогут получить приличный гамбургер, когда на выходных отправятся в Шанхай. В любое время суток вы могли спуститься в холл отеля и обнаружить минимум парочку белых экспортеров, пьющих чай, кофе или виски с парочкой китайских импортеров, а на лестнице вы уступали дорогу самым красивым проституткам провинции Гуандун, поднимающимся к клиентам. Если вам требовалось узнать цену на медный провод в изоляции – что ж, мировой рынок был прямо тут, весь день и всю ночь напролет.
Многое из того, что случилось в те дни, происходило из-за джетлага. Помню, как я видел парней, которые завтракали в полночь, ели стейки в 7:30 утра и пили плохо смешанные коктейли в любое время суток. Но такое в порядке вещей, поскольку обработкой вторсырья в Южном Китае занимались (а многие и до сих пор занимаются) круглосуточно. Так и должно было произойти: за два десятилетия все начало ускоренно развиваться: аэропорты, автострады, жилье, автомобили. Не стоит и говорить, что для всего этого нужен металл.
Возьмем, к примеру, метро: когда я приехал в Шанхай, через город проходили всего три линии. Через десять лет шанхайский метрополитен стал крупнейшей системой в мире, с 11 линиями и 430 км путей. Однако у Китая нет доступа к объему сырья, достаточному для постройки такого количества дорог, поэтому очень быстро Китай превратился в чистого экспортера лома меди, алюминия, стали и других металлов, необходимых для инфраструктуры в меняющемся обществе.
В то время, если вы еще не акклиматизировались из-за разницы в часовых поясах и у вас был сговорчивый торговец металлоломом (а они все отличались сговорчивостью, когда речь шла о доступе к американскому металлолому), вы могли отправиться на свалку прямо ночью. Вы прибывали в место обработки на дорогих машинах, петляя по узким выложенным кирпичом улочкам, выезжая на бульвар с малозаметными плохо освещенными знаками, возвращаясь в проулок и наконец оказываясь у каких-то металлических ворот, неотличимых от любых других металлических ворот. Водитель сигналил, владелец опускал окно, чтобы охранник мог его увидеть, и рабочий откатывал створку. Затем вы въезжали в какое-то огромное освещенное пространство, где свет фар отражался в кучах металла, гигантских кипах проводов, а сбоку под навесом два-три человека (обычно мужчины) загружали сырье в машины, которые делали разрез вдоль изоляции. Далее другая бригада (часто женская) по этому разрезу снимала изоляцию и доставала медный провод.
Увиденное казалось чуждым – за исключением самого лома, который был мне знаком. Он выглядел ровно так же, как тот, что мы отправляли в Китай, только теперь он и находился в Китае.
Между тем в дальнем углу двора после какой-то вспышки в ночи начинал подниматься черный дым. Запах мог быть едким (и вредным, в зависимости от провода, приправленным диоксинами[37]), но средства оправдывали цель: прибыль. Если провода были слишком мелкими для машины по снятию изоляции, а спрос на медь высокий, то их сжигали: утром медь просто выметали из пепла. Хорошо помню, как однажды ночью я увидел полдюжины дымящихся электрических трансформаторов – огромных цилиндров, которые регулируют ток на линиях электропередачи. Когда я понял, что передо мной, я отошел в сторону: старые трансформаторы содержат крайне токсичные полихлорбифенилы[38]. Однако, похоже, никто не сказал об этом рабочим, которые в тот вечер шуровали в пламени. Мне это не понравилось, но мало кому придет в голову выражать недовольство методами работы, когда вокруг свалка в какой-то глухой деревне, в провинции, о которой ничего не известно, а проводник – едва знакомый человек. В любом случае я не имел права жаловаться, ведь я дитя той же самой индустрии.
Честно говоря, меня шокировали количество людей, которые работали на этих свалках, и их низкая заработная плата. Но я не удивлялся ни черной работе, ни загрязнению. В конце концов, моя бабушка и ее братья и сестры в детстве чистили металл, а Леонард Фриц рассказывал, что умеет «разломать» двигатель – то есть разобрать его на части молотком и плоскогубцами и извлечь медь – распространенный навык в городах-близнецах[39]. Подобными делами занимаются люди, когда у них нет других возможностей.
Были и другие «общие места» у китайцев и моей семьи.
Например, не стыжусь признаться, что моя семья часто платила подрядчикам за сжигание нашей проволоки на полях за пределами Миннеаполиса (кроме того, мы запустили алюминиевый завод с открытой дымовой трубой – вероятно, еще более серьезное правонарушение). Если мусор нельзя сжечь, его закапывали, и поэтому мы, как и другие бесчисленные свалки, использовали самые дешевые средства, стремясь разобраться с отходами. Те дни прошли (по крайней мере, для моей семьи), однако я знаю людей, которые по-прежнему сжигают мусор в Северной Дакоте, – и среди них нет обнищавших китайских фермеров.
Безусловно, в начале 2000-х годов Фошань был грязнее, чем все места, где я по молодости успел побывать в Соединенных Штатах в 1980-х и 1990-х, и определенно грязнее, чем те, что видел в юности мой прадед. С моей точки зрения, разница заключалась в масштабе, концентрации и истории. Так или иначе, но китайцы не делали в 2002 году ничего, чего мы не делали (или не могли бы сделать) в 1962 году. Они просто творили это в гораздо, гораздо больших объемах. И сколь грязной ни выглядела обстановка, у меня не складывалось ощущение, будто люди вокруг Фошаня воспринимают металлолом как то, чем их «забрасывают». Нет, они активно импортировали его и приезжали из других провинций, стремясь работать с ним.
В конце концов, все определяет плата, особенно если у вас нет образования или вы неграмотны. В зависимости от свалки могут платить на 10–20 % больше, чем на местной высокотехнологичной фабрике. По стандартам США, конечно, немного: возможно, $100 в месяц, плюс проживание и питание. Но если вам в принципе светило в жизни только вкалывать на поле, то $100 – вполне приличная сумма: и домой послать, и школу оплатить. У следующего поколения жизнь станет лучше, а о вредных для здоровья последствиях работы на свалке можно будет подумать позже.
В 2011 году я лечу в Гуанчжоу (на их базы металлолома я езжу дважды в год), и – сюрприз! – тут уже есть метро, которое доставляет меня в Фошань меньше чем за час. Наньхай, который когда-то казался мне аванпостом Дикого Запада, мало похожим на всю «неметаллоломную» местную реальность, – теперь уже пригород очередного китайского мегалополиса (Гуанчжоу, с населением больше 20 млн). Выхожу на станции, оглядываюсь: я у пересечения двух оживленных дорог со свежим покрытием, перекресток делит абсолютно пустые окружающие сельскохозяйственные угодья на четыре части. Однако двумя кварталами дальше вырастает волна благосостояния: десятки строительных кранов, парящих над десятками высотных зданий (некоторые – до 30 этажей), и каждое заняло землю, еще недавно принадлежавшую фермерам. Я качу в ту сторону свой чемодан – через сорняки, грязь, валяющиеся бумажные тарелки от лапши быстрого приготовления – ко входу в новый пятизвездочный отель Intercontinental, рядом с новым торговым комплексом, раскинувшимся на три квартала.
Когда меня спрашивают, зачем Китаю металлолом, который туда шлют американцы, мне всегда хочется показать вид из моего гостиничного номера в тот день. Двадцатью этажами ниже – торговый центр, такой же огромный, как и в Миннеаполисе. Для создания его каркаса требовались сталь, медь и алюминий – для проводов, латунь – для фурнитуры в санузлах, нержавеющая сталь – для раковин и поручней. И это только начало.
По другую сторону торгового комплекса во всех направлениях возвышаются десятки строящихся многоэтажек, которые не были видны, пока я ехал. Новые башни достигают 20 и 30 этажей; они усеяны окнами, для которых нужны алюминиевые рамы, набиты ванными комнатами с фурнитурой из латуни и цинка, оборудованы бытовыми приборами из нержавеющей стали, а в дружащих с техникой семьях имеются айфоны и айпады в алюминиевых корпусах.
Неудивительно, что Китай лидирует по потреблению меди, стали, алюминия, свинца, нержавеющей стали, золота, серебра, палладия, цинка, платины, редкоземельных элементов, да и практически всего остального под названием «металл». Однако стране отчаянно не хватает собственных ресурсов. Например, в 2012 году Китай произвел 5,6 млн тонн меди, из них 2,75 – переработанный металлолом. 70 % медного лома были импортированы, причем в основном из Соединенных Штатов. Другими словами, почти половина китайской меди импортируется в виде металлолома. И это не мелочь: медь важна для современной жизни больше, чем любой иной металл. С ее помощью мы передаем электроэнергию и информацию.
Что произойдет, если поставки меди прекратятся? Если Европа и США решат ввести эмбарго на все вторсырье для Китая, Индии и прочих развивающихся стран? Если вместо импорта макулатуры, пластика и металлолома Китаю придется искать сырье?
Некоторые китайские предприятия заменят одни металлы другими, которые не надо получать из вторсырья, – во многих случаях это технически осуществимо. Однако иногда замены невозможны – например, медь в чувствительной электронике. Остается добыча. Чтобы компенсировать потерю импортируемого металлолома, придется много копаться в земле: на 1 т меди идет 100 т самой лучшей медной руды. Какими будут экологические проблемы при таких работах? Не превзойдут ли природоохранные затраты стоимость переработки отходов развитых стран? Что хуже?
В октябре 2012 года я еду на север по автостраде 53 в Миннесоте, направляясь в так называемый Железный кряж[40], когда-то снабжавший американскую сталелитейную промышленность самой чистой рудой в мире. Перед самой Верджинией (штат Миннесота) дорога идет мимо рукотворных скал: их высокие склоны образовала порода, вынутая из котлованов глубиной до 150 м и шириной в 5,5 км. Со стороны автострады они похожи на стенки кратера, оставшегося после удара метеорита. Если вы заберетесь на одну из них (я это делал), то увидите безжизненный серый лунный пейзаж. Такой пейзаж остается, когда сталь добывают из железной руды, а не из металлолома.
Я двигаюсь на север почти час и сворачиваю на автостраду 1 сразу за городом Или. Здесь красиво, сочная зелень и нет помех: на первых 15 км мне встретилась всего пара машин. На мосту через реку Кавишиви я останавливаю автомобиль, не боясь, что в него кто-нибудь врежется; закрываю глаза – и только редкие всплески волн нарушают обволакивающую тишину.
Резкий поворот налево на Спрюс-Роуд – и я вижу на перекрестке украшенный наклейками минивэн: он принадлежит Иану Киммеру, участнику некоммерческой организации «Друзья пограничных вод». Цель организации – защита федерального заповедника дикой природы Boundary Waters Canoe Area Wilderness (BWCAW) площадью около 4 тыс. кв. км, одного из самых крупных нетронутых регионов в Соединенных Штатах.
У Иана много работы, поскольку еще со времени создания BWCAW в 1978 году и до нынешнего дня люди, чей бизнес связан с ростом промышленности и добычей ресурсов, пытаются получить право использовать территорию заповедника в своих целях. С их точки зрения, заповедник препятствует развитию дела, на успехе которого основаны их города и их семьи. Пока они не особо преуспели в отмене статуса территории. Но перемены вероятны, и решающий фактор – цена на медь.
Уже десятки лет геологи, горнодобывающие компании и шахтеры знают, что земля вокруг BWCAW содержит залежи медной руды. Однако их качество слишком низкое, и никто не мог придумать способа обеспечить рентабельность добычи. Затем в 2000-е годы на рынок вышел Китай. То, что раньше оценивалось в $60 за фунт, теперь временами стало стоить до $4 за фунт, и низкокачественные нерентабельные залежи превратились в настоящий кладезь, который, по предположениям руководителей отрасли, может оказаться крупнейшим неосвоенным резервом меди в мире стоимостью около $100 млрд.
Иан пожимает мне руку, садится на переднее сиденье моего «Сатурна» и указывает направление по разбитой грязной дороге, что зовется Спрюс-Роуд. Слева, по его словам, заповедник BWCAW. Справа – место, где добывающие компании производят пробное бурение.
– Окончательно решено? – спрашиваю я.
– Угу.
Он просит меня остановиться, и мы поднимаемся на холм. Почти у самой вершины мы подходим к крошащемуся красновато-серому пласту. Иан объясняет, что этот пласт содержит медную руду в виде сульфидов. Когда на сульфиды попадает дождь или снег, получается едкая серная кислота. «Вот почему камень так крошится, – Иан показывает на основание обнажившегося пласта, где полоса почвы полностью лишена растительности. – Здесь кислота вымывается и спускается по склону, убивая растения», – объясняет он. Это явление встречается не только в северной Миннесоте. Сульфидные руды залегают по всему миру, а отвалы стали экологической проблемой: они загрязняют реки и озера, уничтожают растения и животных.
По данным Twin Metals, горнодобывающей компании, которая контролирует права на добычу руды по эту сторону Спрюс-Роуд, мы с Ианом стоим на 6,2 млн тоннах меди, 2 млн тоннах никеля (который используется при производстве нержавеющей стали) и на богатейших запасах неосвоенных драгоценных металлов – крупнейших за пределами Южной Африки. Twin Metals еще не получила разрешения на добычу, но, если или, вернее, когда это произойдет, получение каждой тонны меди потребует обработки 100 т медной руды. Умножьте 100 т серосодержащей руды на 6,2 млн тонн меди под моими ногами, и масштаб проблемы станет грандиозным.
Что будет с 99 тоннами породы, в которых уже не останется меди? Как утверждает Twin Metals, часть вернется в землю, однако неизвестная доля останется на поверхности, подвергаясь воздействию дождя и снега.
Twin Metals обещает подземные разработки – по методу так называемого блочного обрушения. На первый взгляд, блочное обрушение выглядит неплохим компромиссом: шахтеры получают свою руду, а заповедник на поверхности остается нетронутым. Но в реальности все происходит иначе. В какой-то момент поверхность осядет в получившееся пустое подземное пространство и ландшафт существенно изменится. Реки и ручьи могут потечь в другую сторону; могут образоваться новые озера. Но в этом все и дело: никто не знает наверняка. Одно известно точно: уникальный характер этого природного ландшафта навсегда изменится.
Мы с Ианом возвращаемся к машине и едем дальше по Спрюс-Роуд, где рядом с границей BWCAW идет заготовка леса. Свежесрубленные бревна складывают на грузовики-платформы, оставляя только отходы. Но Иан просит меня посмотреть дальше, на две выкрашенные в красный цвет, торчащие из земли трубы высотой по грудь. «Пробное бурение, – говорит он. – Таких мест вокруг сотни. Ищут самое богатое место для рудника».
В проекте Twin Metals не задействованы китайские компании (это совместное предприятие канадских и чилийских фирм), но именно китайский спрос обеспечивает уверенность в создании копей. Пока Twin Metals исследует северную Миннесоту, китайцы уже «роются» в крупнейших и вызывающих споры медных залежах. В Афганистане разработка месторождения Айнак грозит исчезновением древним буддистским изображениям. В Мьянме медные копи, которыми управляют китайские военные, уничтожают старые сельскохозяйственные угодья, что вызывает массовые протесты.
Позвольте уточнить: удвоение американского экспорта медного металлолома в Китай не остановит разрушительную тенденцию. Но оно может в какой-то степени снизить спрос на первичную медь.
В любом случае вся добытая китайцами первичная медь, появившаяся из-под земли, будет конкурировать с импортным металлоломом, а также с металлоломом, который китайцы производят в больших количествах сами. Но если отрезать доступ к импортному медному лому, то спрос на медь из рудников только вырастет – включая спрос на разработки в таких местах, как Спрюс-Роуд.
Китайский Фошань – живая альтернатива рудникам, которые однажды появятся где-то около Спрюс-Роуд. Это не самый чистый промышленный город, который я видел, но – в отличие от буровых площадок рядом со Спрюс-Роуд – он не оставляет у меня ощущения огромной личной утраты. Как бы то ни было, из Фошаня я всегда уезжаю бодрым.
Последние 20 лет значительная часть металлолома из США и Европы шла в Фошань, где находится отель «Фонтенбло». Но если вы сегодня поедете по надземной трассе, рассекающей город, вы не увидите с эстакады груд металла, не говоря уже о дыме от сжигания проводов и печах без вентиляции. Этого не потерпят люди, которые живут в новых высотных зданиях города. Вы увидите только недостроенные дома и торговые комплексы, забитые ресторанами и мелкими мастерскими, которые продают строительные товары.
Сегодня вам придется свернуть с автострады на узкие улицы, а затем на еще более узкие проулки Наньхая. Дома здесь в один-два этажа, и каждый окружен высокой кирпичной оградой. Но если вам повезет или вас пригласят, то откроются какие-нибудь ворота и вы увидите кучи обломков металла размером с мяч для бейсбола или для гольфа[41]; аккуратные штабеля проволоки; машины, сортирующие по размеру куски порезанных автомобилей; а еще рабочих, которые медленно проверяют эти куски, разделяя их по типам металла. Вы находитесь в Фошане, но уже более чистом и более здоровом, где зарплата рабочих за десять лет выросла вчетверо, а самые богатые компании, занявшиеся бизнесом переработки раньше всего, владеют капиталами в сотни миллионов.
Несмотря на улучшения, одно в Фошане изменится еще не скоро: ручной труд китайских рабочих, который важен для утилизации расточительной роскоши потребителей из Соединенных Штатов и других развитых стран. В 2011 году я побывал на площадке, где рабочие разбирали старые алюминиевые шезлонги, привезенные с какого-то теплого курорта. С одной стороны – груда бело-голубого нейлона, содранного с металлических рам (потом его продадут переработчикам пластика), и женщина, которая провела вечер за его срезанием. С другой стороны – мужчины с плоскогубцами и долотами, они занимались отделением стальных винтов и креплений, «загрязнявших» более дорогой алюминий. Рядом шел аналогичный процесс – с алюминиевых сетчатых дверей снимали стальную сетку. Действие может казаться бессмысленным, безжалостным и даже бесчеловечным, но с точки зрения бизнеса это чистая прибыль: алюминий, загрязненный сталью, почти ничего не стоит, такой металл нельзя отправить в переплавку ни в одну печь. Но если отделить сталь – дело другое. В зависимости от ситуации на рынке алюминий может стоить $2 за фунт (больше $4 за килограмм).
Джо Чэню, невысокому любезному американцу тайваньского происхождения, за 70. Он торговец металлоломом. Джо сажает меня в свой «мерседес» – я приглашен на обед, который он дает для нескольких мексиканских экспортеров вторсырья, и теперь мы скользим через Фошань на встречу с ними. Уровень жизни и зарплаты в Мексике немногим выше, чем в Китае, но у Китая перед Мексикой есть преимущество: растущая экономика. Так что крайне бедная Мексика отправляет свой утиль на китайские фабрики.
Джо понимает динамику этой торговли. В 1971 году он начал ездить по Соединенным Штатам, разыскивая металлолом для отправки на тайваньские базы, принадлежавшие его родственникам. «Я летал, я ездил. Я ходил без договоренности, и меня кучу раз выгоняли. Сегодня мы тут, а завтра в следующем штате».
Он специализировался на низкосортном ломе: провода с изоляцией, которые приходилось чистить или сжигать, старые нагреватели, где нужно отделять медные и алюминиевые части, двигатели, счетчики воды и прочие устройства с большим содержанием металла – их приходилось вручную разделять на составные части. Такой лом когда-то обрабатывали в США (в частности, в подвале у моего прадеда и прабабушки), но повышение стоимости труда сделало этот процесс экономически неоправданным, а экологические санкции закрыли очистительные и плавильные фабрики, способные решить вопрос химическим способом. К тому времени, когда в бизнесе появился Джо, большую часть подобного металлолома можно было только хоронить на свалках.
Экспорт у Джо пошел настолько хорошо, что в начале 1980-х у него появились средства на создание собственной базы металлолома в Гаосюне (Тайвань), он назвал ее «Тун Тай». Однако Тайвань тоже развивался, и по мере повышения доходов общество и правительство становились все менее терпимыми к сжиганию и свалкам, связанным с индустрией металлолома. Между тем по мере развития тайваньской экономики работники с зарплатой в $100 переходили в разряд рабочих с зарплатой в $500 и были готовы присоединиться к среднему классу. «Вы больше не могли найти себе рабочих, – говорит мне Джо. – Они не хотели этим заниматься!»
Джо осознал, что если он не найдет новые рынки, то при избытке поставщиков низкосортного лома по всей Америке у него будет недостаток спроса, и лом снова придется закапывать на американских же свалках. Вот почему он задумался о Китае. Вообще-то туда начали перемещаться и другие тайваньские отрасли, которые не могли себе позволить работать в подорожавшем Тайване.
Два года Джо безрезультатно искал партнера или покровителя среди китайских властей. Когда в 1987 году он уже почти сдался, в США приехала делегация из Чжухая – портового города в провинции Гуандун. Ей требовалось сопровождение в поездках по стране, и Джо, тогда обитавший в Калифорнии, с радостью помог. Один из участников делегации был «владельцем» крупной государственной базы металлолома в Чжухае. Он прослышал, что Джо ищет место для импорта и обработки металлолома, и через неделю поездок вместе с Джо по стране сделал предложение: «Вы можете арендовать базу у меня. Принимать материал там». Джо пожимает плечами, рассказывая мне о том предложении: «Чжухай стал моей первой базой».
Шел 1987 год, и, хотя Китай и разрешил частные инвестиции в экономику, посторонние не могли туда попасть без протекции местных. «В то время вам требовались связи с правительством, – объясняет Джо. – Без них вы ничего не могли». В тот момент в Китае не существовало ни экологических стандартов для работ с металлоломом, ни таможенников, умеющих определять пошлины на него. При отсутствии регулирования нужен был кто-то, способный сказать: «Закон тут я, вот вам разрешение». Джо рассказывает: «Двадцать лет назад не было ничего – ни регулирования, ни таможенных тарифов. Я привожу что-то, они решают, как обложить пошлиной. Это металл, медь – они не знают. Они не знают, какую пошлину мне назначить». По-видимому, государство было заинтересовано в рабочих местах; владелец – в «арендной плате»; а Джо хотел где-то обрабатывать весь собранный им американский металлолом. Если бы отказалась любая из трех сторон, то весь утиль пришлось бы хоронить в США.
На своем пике арендованная у государства база «Тун Тай» предоставляла 3 тыс. рабочих мест и импортировала ежемесячно 500 контейнеров с низкосортным медным ломом, например, двигателями и проволокой в изоляции. По словам Джо, двигатели покупались по два цента за фунт, а стоимость содержащейся в них меди была в 30 раз больше. Не больше стоил и труд – около доллара в день. А между тем рынок металлолома – и особенно медного лома – постоянно рос. По данным Китайской ассоциации промышленности цветных металлов, между 1985 и 1990 годами Китай удвоил производство меди из лома – до 215 тыс. метрических тонн в год, что составляло 38 % от всей произведенной в стране меди. Если Джо Чэнь действительно привозил по 500 контейнеров каждый месяц, то в конце 1980-х он обеспечивал почти 10 % производства.
Джо гордился базой «Тун Тай». По его мнению, она решала две важные задачи: предоставляла место, где американцы могли утилизировать вещи, не подлежащие утилизации в Соединенных Штатах, и обеспечивала работой тысячи китайцев. Поэтому в 1990 году он пригласил к себе международные СМИ. «Ежегодно в США появляются тысячи тонн металлолома, – говорил он Дэну Нойесу из прогрессивного журнала Mother Jones, – и стране нужно найти место, где их утилизировать».
Нойес не согласился. Его статья описывала «выброшенные аккумуляторы, электромоторы, медные провода, даже использованные компьютеры IBM», раскиданные по базе. Однако журналист не нашел ничего стоящего уважения в деле Джо. Он видел только сожженные провода, горящие трансформаторы и гигантский котлован с мусором. Вместо восхищения и благодарности за то, что он забрал проблемные отходы из рук расточительных американцев, Джо Чэнь получил волну возмущения китайскими методами переработки, их влиянием на здоровье, безопасность и окружающую среду. «Открывшаяся с верхушки административного здания картина, – писал Нойес, – напоминала труд заключенных в тюрьме».
Джо Чэнь также был обеспокоен загрязнением (и журнал Mother Jones цитировал эти его слова), но решительно отказывался брать вину на себя. Он указывал на расточительных американцев и – вероятно, неосмотрительно – в первую очередь на людей, позволивших ему работать в Чжухае: «Сейчас у меня такое ощущение, что правительство [в Китае] заботится только о деньгах. По-моему, они не осознают проблему».
Нетрудно догадаться, что соответствующие власти сочли проблемой Джо и быстро закрыли базу «Тун Тай».
Это был трудный период для Джо. «Думаю, я слишком много говорил», – поделился он во время встречи в 2009 году, когда решил, что настало время рассказать о том моменте печальной славы в СМИ. Однако на долгосрочную перспективу тот случай не повлиял: сейчас у Джо несколько баз-свалок в Китае и столько американского металлолома, сколько он может переработать. «Материал», как называет его Джо, должен куда-то уходить, и Чэнь считает Китай лучшим местом назначения.
Когда Джо приглашает меня приехать на его базы в Гуандуне, он показывает мне и те стороны работы, которые легко обратить против него – например, общежития для рабочих. «Если я показываю вам лучшее, то я должен показать и худшее. Но если я показываю вам худшее, то я обязан показать и лучшее». Я проходил по сырым общежитиям, где личное пространство у рабочих – только на койках. А койки находятся в помещениях без кондиционеров – несмотря на условия тропического гуандунского лета. Джо понимает это, но не извиняется: «Мои условия в десять раз лучше, чем у них дома. В провинции Хунань они бы спали по двенадцать человек в комнате, иногда по нескольку на кровати. И у них не было бы еды из восьми блюд». Позже он мне предлагает: «Не верите? Можете взять мою машину, и мой водитель покажет!»
Я отказываюсь от его предложения, но знаю, о чем он говорит. Жизнь крестьянина в Китае трудно назвать безмятежной. В домах тесно, личное пространство отсутствует, часто нет канализации. Еда зависит от ситуации, но она проста и, естественно, не так разнообразна, как подают в столовой базы «Тун Тай» (и да, я видел там обеды из восьми блюд). Деревенские жители с утра до ночи на полях трудятся, добывая себе пропитание. Лучше ли это, чем работа по отделению металла от пластмассы? Я никогда не жил ни в тех ни в других условиях, поэтому не стану высказываться. Но одно я знаю точно: в 2000-е годы недостатка рабочих на свалках Китая не наблюдалось. Приехав из деревень в провинциях, они выстраивались по утрам в очередь в надежде на работу. Они могли оставаться дома, они могли пойти работать на обычные фабрики, однако они предпочитали работать на свалках.
Почему? Деньги. Шанс на будущее. Большая часть заработанных денег отправлялась домой, часто для оплаты учебы в школе для оставшихся детей.
Безопасна ли работа? Иногда да, иногда нет. Вдыхать дым, поднимающийся от кучи горящей проволоки, небезопасно, точно так же небезопасно вдыхать содержащие свинец пары, поднимающиеся от горящих компьютерных плат. Однако большая часть работ на китайской базе – это разделение на части и сортировка. Сжигание, несмотря на все обличения экологов и журналистов, – очень небольшая и постоянно уменьшающаяся часть переработки в Китае (однако сжигание по-прежнему практикуется в Африке и, в меньшей степени, в Индии).
В начале 2000-х я видел рабочих, одетых только в футболки, хлопчатобумажные брюки и сандалии, они сновали вокруг открытых печей; я видел рабочих, голыми руками управлявшихся с резаками и ацетиленовыми горелками; и даже сегодня я не удивлюсь, если замечу на свалке человека, делающего свою работу в шлепанцах. Каски и защитные очки, респираторы и перчатки настолько же редки на китайских свалках, как кошерные хот-доги. По некоторым данным, обычным делом являются травмы. К сожалению, работодатели в Китае не связаны никакими обязательствами, чтобы сообщать о несчастных случаях на производстве, так что у нас нет достоверных сведений об их частоте.
Станет ли со временем китайская индустрия металлолома более безопасной? Вероятно. Но даже в США, где правила техники безопасности относятся к самым строгим и надежным в мире, ломоперерабатывающая отрасль по-прежнему является значительным источником несчастных случаев. Не потому, что никто не старается: ведущие торговые организации тратят непомерное количество времени, энергии и денег на тренинги по безопасности. Но факт остается фактом: утилизация чужого мусора – по природе своей опасное занятие. Лучшее решение – а в действительности единственное – прекратить выкидывать столько вещей. Каждый старый кусок водопроводной трубы и каждый использованный компьютер – очередной шанс кого-нибудь травмировать.
Да, риск большой, но и возможности огромные, и в своих поездках я еще не бывал в стране или в регионе, где утилизация находится в упадке. По мере того как ресурсы скудеют, спрос на их повторное использование растет. Тут открываются возможности для мелкого сборщика, но еще большие – для предпринимателя, который выясняет, как вести бизнес с этим сборщиком. Нигде на земле масштаб подобных возможностей не оценивают и не используют с большей готовностью, чем в южном Китае.
Поделиться книгой: