Иллюзия безопасности. Пандемия по-американски

Затем Черити попросила у самого доктора Томашевского разрешения понаблюдать за тем, как он проводит процедуру, во время приема следующей пациентки. Понятно было, что при ней он расстарается, чтобы выставить себя в наилучшем свете, но помнила она и о том, что врачам, особенно пожилым, бывает трудно скрыть свою истинную сущность. «Доктора со временем становятся рабами собственных привычек настолько, что они им только что руки не выламывают. Каждый поворот, каждое движение, в каком порядке они раскладывают инструменты на столе, — всё диктуется привычкой». Этот доктор для начала не вымыл руки и взялся за работу без перчаток. В процессе же выяснилось: четких правил относительно того, что куда класть, у него и вовсе не было — грязные пробирки и использованные шприцы отправлялись на общий столик с чистыми. «В хирургии положено иметь стерильную зону и грязную зону, — говорила Черити. — А у него всё валилось в одну кучу». Когда она настойчиво указала ему на это, доктор, сохраняя пока что благодушное настроение, охотно объяснил: мол, этак ему сподручнее, тем более что он делает так вот уже тридцать лет.

Профилактика инфекции заключается в создании барьеров: между пациентами; между грязными иглами и чистыми; между рабочим и бытовым пространством. Отсюда и санитарно-гигиенические правила, которые этот врач будто нарочно нарушал все до единого. «Есть такое понятие — культура предупреждения инфекции; у него она отсутствовала напрочь», — вспоминала Черити. Наиболее вероятным рассадником заразы, по ее разумению, был ни разу не стерильный флакон с обезболивающим, но на самом деле проблемы тут были попросту везде. Взять ту же центрифугу. Черити имела навыки обращения с этим устройством: коварная штука. А тут косметолог вместо профи вполне могла случайно пролить немного крови или не сбалансировать пробирки и превратить центрифугу еще в один рассадник инфекции. «Я подумала, боже ж ты мой, и вот этот человек привык так работать — и за тридцать лет мог чем ни попадя инфицировать массу людей, — сказала Черити. — И еще я подумала: „Если они на глазах у меня, проверяющей, не стесняются демонстрировать такую антисанитарию и безалаберность в обращении с кровью, то что же у них тут творится без посторонних глаз?“ К тому моменту я о гепатите C даже думать забыла. Какой тут гепатит C, когда по всему штату гуляет ВИЧ, — вот из-за чего мне сделалось по-настоящему тревожно».

Старшая медсестра Пейдж Бэтсон наблюдала за всем этим с живым интересом, ибо за долгие годы работы в системе общественного здравоохранения ни с чем подобным прежде не сталкивалась. Интересной оказалась и реакция доктора Дин, которая тут же, не отходя от кассы, объявила этому преисполненному чувства собственной значимости модному врачу, что сегодня же выпускает приказ по Департаменту здравоохранения о закрытии его клиники. Что ее поразило более всего, так это полная безжалостность, отсутствие каких-либо извиняющихся ноток и хотя бы тени сомнения в своей правоте или человеческого сочувствия в голосе доктора Дин. «Ну вы же знаете, как некоторые отводят глаза в сторону, вступая в конфликт, — сказала она. — Ей это чуждо. Глядя глаза в глаза, говорит ему прямым текстом и без обиняков: „Приказ вступает в силу сегодня, вы закрыты. Вот, собственно, и всё, что нам от вас нужно“». Засим обе женщины сели в машину и вернулись в офис, откуда доктор Дин позвонила главному юрисконсульту округа Санта-Барбара и поставила его в известность о принятом ею радикальном решении, добавив, что уведомляет его об этом для того, чтобы он был морально готов выслушивать потоки дерьма по телефону от важных шишек из числа клиентов клиники доктора Томашевского. Затем она попросила Пейдж пройтись по изъятому ими полному списку пациентов, побывавших за последние полтора года в немытых руках доктора, — а это тысячи людей, — и всем им направить официальное уведомление о том, что у них подозрение на инфекционный гепатит C и их срочно приглашают сдать анализ на вирус за счет штата.

По такому случаю Черити нужно было уведомить о принятых ею мерах Департамент здравоохранения штата Калифорния и CDC в Атланте. И вот тут-то ей и дали понять, что она слишком далеко зашла в своем служебном рвении. «В CDC у людей челюсти отвисли, — рассказывала она. — А отвисли они потому, что я это сделала, предварительно не поинтересовавшись их мнением. Мне там сказали, что ни один местный чиновник санэпиднадзора за всю историю существования местных управлений общественного здравоохранения до меня не додумывался до того, чтобы выпустить приказ о закрытии врачебного кабинета на основании одного только подозрения». Они даже пытались утверждать, будто у нее, как местного чиновника, на это и полномочий не было. Черити поначалу вовсе не поняла, как так вышло, что в CDC не знают о том, насколько широкими полномочиями она на самом-то деле обладает, — но следом и у нее самой отвисла челюсть, когда ей сообщили, что в США практически повсеместно правом закрыть медицинское учреждение обладает лишь главный санитарный врач штата, но никак не местный. Оказалось, что Калифорния — едва ли не единственный штат, где на уровень округов делегированы полномочия, которыми в каком-нибудь Техасе или Миссисипи обладают исключительно главные санитарные врачи штата. Но и после того, как в CDC признали за ней ее законные полномочия, мириться с тем, как она ими распорядилась, отказывались. «Заявили мне, что, если выяснится, будто я ошиблась насчет гепатита, меня уволят», — сказала она.

Угроза отнюдь не новая и не оригинальная. По словам Кэт Де Бург, главы Ассоциации работников здравоохранения штата Калифорния, «работникам системы общественного здравоохранения на местном уровне для того, чтобы просто выполнять свою работу, нужно в общем-то всякий раз с готовностью идти на риск лишиться своей должности». А уж для того, чтобы согласиться стать главным санитарным врачом округа — да еще и по-хозяйски взяться за исполнение должностных обязанностей, — нужно было точно быть готовой к тому, что на первых полосах местных газет о тебе если и напишут, то исключительно в статье о чудовищной ошибке, допущенной из-за неправильной интерпретации полученного сигнала. Тогда, возможно, кто-то хотя бы вспомнит о твоем существовании — по случаю твоей публичной казни.

Мало кто из граждан вообще имел хотя бы приблизительное представление, за что именно, кроме бесплатных клиник для бедняков без страховки и приютов для бездомных, отвечала Черити по долгу службы, — до тех пор, пока она не делала чего-то такого, что приводило их в бешенство. «Богатые белые смотрели на меня как на реликт из прошлого, когда я им объясняла свою роль, — рассказывала она. — Будто набрели на пляже на канделябр с „Титаника“. Вот это да! Занятно и даже мило, — но зачем нам всё это нужно сегодня?» Предупрежденные тобою болезни, спасенные жизни — всё оставалось не замеченным людьми, восседавшими на верхушке общественной пирамиды. Именно поэтому ее конторе год за годом урезали и урезали финансирование. Обычный факс у нее в кабинете — и тот появился совсем недавно и был единственным, с позволения сказать, артефактом новых технологий в учреждении, где документация по-прежнему велась на бумаге и раскладывалась по конвертам из бурой оберточной бумаги. «Если же мне нужно было отправить официальное письмо, то для начала я должна была заполнить и завизировать особую форму запроса на использование круглой печати округа, — над этим казенным штампом прямо-таки тряслись, поскольку он был единственным и числился на балансе штата, — рассказывала Черити. — То есть мне, главному санитарному врачу округа, не полагалось доступа к его гербовой печати. Ну да ладно! Научилась жить в системе по ее правилам».

И такая вот система общественного здравоохранения призвана была выполнять роль первого рубежа обороны от эпидемий не только в округе, но и в масштабах страны. Семьдесят процентов случаев инфекционных заболеваний, передающихся от человека к человеку, диагностировались в Санта-Барбаре в пяти публичных клиниках, надзор за которыми вменялся в обязанность главному санитарному врачу. Аналогичная статистика наблюдалась повсеместно. Но поскольку люди, имевшие медицинскую страховку, считали, что к ним всё это никакого отношения не имеет, — есть правительство, пусть оно и разбирается, — общество единодушно и последовательно год за годом урезало ресурсное обеспечение системы. «Люди просто не осознают, что это такое, пока не стрясется настоящая беда, — сказала Черити. — Система же стоит на защите всего общества, всей экономики». Экономика, кстати, тоже знать не желала ни о чем, что лежит за узкими пределами финансовой отдачи. «Я научилась иной, более понятной им аргументации с целью выбить из выборных чиновников деньги на борьбу с массовой заболеваемостью; не в том духе, что „давайте всё-таки делать благое и праведное дело и заботиться о самых уязвимых слоях населения“, — поведала она. — Вместо этого я стала подкатывать к ним с сухими цифрами экономических обоснований: „Вот смотрите, какую отдачу вы получите от инвестиций в борьбу с заболеваемостью за счет локализации вспышки по месту ее выявления, если эпидемия не перекинется на весь город“». Однако же и после этого все продолжали лишь согласно кивать, выражать понимание и — даже убедившись ее стараниями, что инвестиции принесут им хорошую отдачу, — реальных денег в здравоохранение не вкладывали. У Черити ушли годы на сбор средств, требовавшихся для приобретения не самого дорогого аппарата экспресс-диагностики туберкулеза, после чего показатели раннего выявления этого заболевания и, как следствие, предотвращения его распространения существенно улучшились. «Вообще-то я устала объяснять: курс лечения одного больного туберкулезом обходится в сумму от тридцати до ста тысяч долларов, — говорила она, — а в случае лекарственно-устойчивого туберкулеза — и того дороже. Так какой смысл торговаться по поводу покупки единственного аппарата экспресс-диагностики ценой в семьдесят две тысячи?»

Постепенно она срослась с мыслью о скудости материальной поддержки. Но в случае со вскрытыми ею лично грубыми нарушениями в клинике Томашевского Черити более всего поразил и озадачил именно принципиальный отказ в моральной и практической поддержке со стороны властей — как штата, так и федеральных. Всё это было похоже на некий таинственный заговор против нее лично. «Я все ждала, что федералы — не из CDC, так хоть из FDA[9] — опомнятся и скажут: „Да, доктор Дин. Мы всё поняли и приняли к сведению“. Так нет же! Ни слова в поддержку». С другой стороны, она вынуждена была признать, что речь всё-таки шла не об угрозе масштаба вспышки черной оспы. Клиника Томашевского никоим образом не могла причинить обществу непоправимый ущерб. Ситуация была совершенно пустяковой: у врача, обслуживающего крайне узкий круг богатых знаменитостей, заподозрен один-единственный случай инфицирования пациента гепатитом C. Если она ошиблась, ее уволят. И правильно сделают! «Гнать нужно ко всем чертям таких гиперактивных паникеров, как я, — подумалось ей. — Я бы на их месте за такую ошибку точно уволила того, кто ее допустил. Только и думала: „Ну вот что я вечно встреваю куда не надо? Вот и сунулась на этот раз слишком далеко, а задницу не прикрыла“».

Странной показалась Черити и покладистость доктора Томашевского, которую тот чуть ли не нарочито демонстрировал прямо с момента ее прихода и вплоть до объявления вердикта. Он будто давно ее ждал. Она еще дважды возвращалась в его закрытую и опечатанную клинику гемотерапии в надежде нарыть там нечто ускользнувшее от ее внимания при первом посещении. «Мне было страшно подумать, что будет, если я упустила из виду нечто важное, — сказала она. — Ведь если там реально осталось что-то, чего я не выявила, то это было чревато десятками случаев невесть чего в наших краях». В ходе одной из последующих вылазок в клинику она обнаружила, что доктор Томашевский регулярно назначал своим пациентам Versed™ — седативный анальгетик, в свое время сгубивший Майкла Джексона, — и что он лично выезжал на дом к богатым старушкам, обитающим на окрестных холмах, делать инъекции этого лекарства. Затем она нашла флаконы всяческих инъекционных препаратов на много доз, использование которых доктор вовсе нигде и никак не регистрировал. По содержимому инструментальных шкафов она вычислила, что он не только вкалывал лекарства из одного и того же флакона множеству разных пациентов, но еще и делал это одним и тем же многоразовым шприцем, меняя только иглы, — чего было явно недостаточно для предупреждения распространения инфекции. Выяснилось также, что у доктора Томашевского была еще и вторая клиника в штате Орегон, где он проводил такие же процедуры. За одной из дверей оказался не стенной шкаф, как ей поначалу представилось, а спальня, где, судя по всему, отлеживались не только пациенты после процедур, но и сам доктор, когда вдруг притомится. И напоследок выяснилось, что неприветливая молодая секретарша-косметолог доводится Томашевскому родной дочерью.

Результатов анализов пришлось дожидаться несколько месяцев. Когда они наконец пришли, выяснилось, что вирусом гепатита C инфицированы еще четверо пациентов Томашевского. Все четверо побывали у доктора на процедурах в один день, 4 сентября 2014 года. Между собой они знакомы не были, однако идентичный геном вируса указывал на то, что все четверо инфицированы из одного и того же источника. Злую шутку с этими пациентами явно сыграла привычка доктора колоть всех подряд одним шприцем. Черити была уверена, что уж теперь-то медицинский совет штата раскопает это дело поглубже. Но там и пальцем не пошевелили. «Я им позвонила и сказала: „Мы думали, вы инициируете расследование“. А они мне: „Конечно. Вот только заключаться оно будет в том, что мы скоро пригласим вас дать официальные показания о выявленных вами нарушениях“». Закончилось всё отчетом Медицинского совета штата Калифорния с длинным списком допущенных доктором Томашевским нарушений правил и стандартов медицинской практики и отзывом у него лицензии на врачебную деятельность в штате Калифорния. Вскоре после этого власти штата Орегон вежливо попросили его закрыть свою практику и там. На том и закончилась его карьера медика.

К тому времени Черити Дин вполне усвоила, что в своей борьбе с распространением болезней она, по большому счету, предоставлена самой себе. У нее, конечно, были друзья и союзники. Медсестры государственных клиник, к примеру, и вовсе производили на нее ни с чем не сравнимое впечатление. Также она всё больше восхищалась главным юристом округа Санта-Барбара, который раз за разом щедро отмеривал ей достаточно веревки, чтобы повеситься, своими неизменными подтверждениями того, что «да, она имеет законное право делать всё, что сочтет нужным для защиты общества». Чувствовала она и глубокую связь с 57-ю другими главными врачами округов штата Калифорния, хотя среди тех, надо признать, попадались люди разные. Были и древние дедушки, считавшие, что нашли себе синекуру; были и совместители, которых, казалось, интересовал лишь приработок, но никак не сама работа. «Стандартного пути продвижения по службе, который приводит на должность санитарного врача в общественном здравоохранении, попросту не существует, вот в чем проблема, — сказала она. — Вот и имеем, к примеру, вышедшего на пенсию анестезиолога, занятого профессиональным собаководством большую часть своего времени». Но кое-кто из ее коллег на местах, подобно самой Черити, был глубоко предан своему делу и смотрел на него как на высокую миссию. Таких она любила больше всего. Но их нужды и проблемы были слишком разноплановы, что и мешало им действовать мощно и согласованно, как единое боевое подразделение. Да и должности, которые они занимали, не позволяли им в случае кризиса прикрыть ее с тыла.

Громоздкий аппарат американского общественного здравоохранения изнутри смотрелся совсем иначе, чем представлялось Черити извне. Центры контроля заболеваний[10] (CDC), высший орган власти, оказались для нее практически бесполезны. То, как они дистанцировались от нее при закрытии клиники Томашевского, вполне укладывалось в их общую схему поведения. Она раз за разом замечала за ними эту тенденцию к трусливому избеганию конфликтов.

В конце 2013 года, к примеру, вскоре после ее повышения до главного врача округа, ей позвонили из больницы Калифорнийского университета в Санта-Барбаре (UCSB) и сообщили о поступлении девятнадцатилетнего студента-спортсмена с симптомами менингита B[11]. Его госпитализировали в блок интенсивной терапии в состоянии болевого шока. Болезнь редкая, но студентов-медиков она страшно напугала, поскольку легко передается молодым людям и способна убить их в считаные часы. «В понимании студентов-медиков это одна из самых страшных болезней, — сказала Мэри Феррис, главврач университетской больницы UCSB. — Мы тогда сразу поняли, что жизни многих в опасности». Все возможные пути распространения инфекции были доподлинно неизвестны, но о том, что он точно передается со слюной, знал каждый. Согласованных инструкций, какие меры предпринимать при вспышке этой болезни на кампусе, не существовало. «Мы позвонили в CDC с вопросом, как быть, — вспоминала доктор Феррис. — Но в CDC поначалу от нас просто отмахнулись. То есть мы к ним, как к профильным специалистам, обращаемся с вопросом: „Что делать?“ — А они нам в ответ: „А ничего“».

Для начала нужно было решить проблему уточнения и подтверждения диагноза. Тут им всем повезло: приходящим врачом в ту смену оказался не кто иной, как доктор Стивен Хоси, тот самый, который в свое время лично научил Черити Дин чуть ли не всему, что она теперь знала о клинической диагностике. «Ноги у студента лиловые», — сообщил ей доктор Хоси. Однако первые результаты лабораторных анализов крови и спинномозговой жидкости на менингит B оказались отрицательными, и вроде бы можно было вздохнуть с облегчением: тревога по поводу вспышки опасного заболевания, передающегося воздушно-капельным путем, оказалась ложной. Процесс диагностики инфекционного заболевания чем-то похож на прохождение маршрута по приметам у развилок. Первый же тест — окрашивание по Граму — вроде бы исключил возможность менингита: он сортирует возбудителей инфекции по двум корзинам — и в данном случае присутствия грамотрицательных бактерий, к которым относится менингококк, не выявил. «Надежнейший тест, — сказала Черити. — Его хрен обманешь». Но в то же время там был сам доктор Хоси, который сообщал, что лиловая пигментация на глазах поднимается всё выше по ногам юноши. Как ему представлялось, необходимо было ампутировать обе ноги, чтобы остановить дальнейшее распространение инфекции.

— Вы так считаете? — переспросила она.

— А вы как считаете? — ответил он вопросом на вопрос, окончательно сбив ее с толку. Черити не могла понять, проверяет он ее, как в бытность его студенткой, или советуется с ней, как с коллегой.

— По-моему, результаты окрашивания по Граму ошибочны, — сказала она.

Оказалось, он уже поинтересовался у лаборантов, как часто им приходилось сталкиваться с ложноотрицательными результатами окрашивания по Граму, и те ответили, что пока такого не было ни разу. Но этот вопрос представлял для него сугубо академический интерес. А на практике он уже приступил к лечению юноши по сценарию, подразумевающему худшее — менингит B в данном конкретном случае.

— Я знаю, что это значит для меня, — проигнорировать заключение лаборатории и действовать исходя из диагноза «менингит B», — сказал он. — Для меня это означает совсем не то же самое, что для вас.

Иными словами, он сообщил, что ему за ошибочный диагноз ничего не будет, и с профессиональной точки зрения он ничем не рискует. Другое дело она: для нее профессиональный риск был колоссальным.

— И всё-таки что думаете лично вы? — еще раз спросила она.

— Думаю то же, что и вы: ошибочное заключение по Грам-окрашиванию, — сказал он.

И они оба были правы: заключение оказалось ошибочным, — но удостовериться в этом им удалось лишь по прошествии полутора суток. А тем вечером ждать результатов повторного анализа им было некогда. Если у одного студента менингит, наверняка есть и другие больные. Если сегодня таковых, к примеру, шестеро, на следующей неделе их может оказаться двенадцать, а еще через неделю — двадцать четыре. А если… Да о чем тут говорить-то вообще: несколько дней — и получите эпидемию. «Я знала одно: мне нужно упредить такое развитие событий, — сказала Черити, — поскольку исход битвы на 90 % решается в первые дни. Но в самом начале неизменно стоит гробовая тишина, а ты принимаешь решения настолько ответственные, что свихнуться можно от такой работы».

И необходимость без конца созваниваться и всё согласовывать с федералами из CDC в такой обстановке ужасно бесила, но она быстро усвоила, что так было, есть и будет всегда. Отправляешь туда уведомление по email с точным указанием времени и темы звонка, оттуда приходит подтверждение с электронными адресами двадцати сотрудников CDC, которым направлена копия твоего сообщения. В адресах стандартно значатся лишь инициалы, так что имен большинства собеседников Черити так никогда и не узнала. Во время самого звонка разговаривать приходилось с дежурным экспертом CDC по вспышкам менингита в незримом присутствии на линии неведомого числа молчаливых слушателей, которых было никак не меньше десятка. «Жутчайшее ощущение, — сказала она. — Будто попал в допросную из полицейского сериала: тебе кажется, что с тобой беседуют тет-а-тет, а оказывается, что ты за полупрозрачным стеклом, из-за которого за тобою следят и тебя выслушивают еще человек двадцать. Вот эксперт и разговаривает с тобою так, что быстро понимаешь: он играет на публику за стеклом». После каждого созвона она заглядывала на их официальный сайт CDC.gov и по их путаным организационным диаграммам пыталась вычислить, что за люди их прослушивали или хотя бы из каких они подразделений, — но тщетно. Это была просто некая незримая публика, прячущаяся за непроницаемыми извне стенами башни из слоновой кости. Да и сами эти телефонные разговоры вызывали у нее лишь раздражение своей бессодержательностью. «Они там только и делают, что занимаются ментальной мастурбацией, — говорила Черити. — Ментальная мастурбация — это же важнейшее понятие, если разобраться. Это когда ты битый час перетираешь по кругу одно и то же и решительно ни о чем в итоге не договариваешься. Но в конце таких сеансов связи от меня всякий раз требовалось принять то или иное решение».

Первым решением было организовать обязательное обследование студентов на предмет выявления заболевания. Черити проинструктировала медицинское сообщество Санта-Барбары о необходимости брать анализы на менингококк у всех без исключения молодых пациентов с жалобами на повышенную температуру. «Тревожно не за самих людей с легкими симптомами, — говорила она. — Страшно за тех, кого они могут заразить, и ужасно представить, что будет, если допустить начало экспоненциального роста [заболеваемости]». Пока CDC толок воду в ступе, менингококковую инфекцию выявили еще у трех студентов UCSB. Клиническая картина при этом выглядела по-разному. Одному из троих, жаловавшемуся только на сыпь, поначалу ошибочно поставили диагноз «ветряная оспа»; двум другим — с насморком и температурой — «ОРВИ», безо всякого разбирательства относительно возбудителя. «Все трое жили в разных местах и предположительно друг с другом не контактировали, — вспоминала главврач UCSB доктор Феррис. — Было реально трудно понять, как и откуда взялись эти разрозненные случаи». А всего через несколько дней университетской клинике пришлось открывать горячие линии для приема звонков от паникующих родителей и негодующих граждан Санта-Барбары, требовавших запереть всех студентов (двадцать тысяч) по их комнатам.

Черити ночами не спала, всматриваясь в нарисованную ею маркером на белой доске схему социальных отношений инфицированных студентов UCSB. Поверх нее она вывела заголовок «Перекрестное опыление». Термин этот она, как и многое другое, позаимствовала из арсенала доктора Хоси. «Очень удобное выражение, когда не хочется называть „секс сексом“ и выяснять, кто из них с кем и когда им занимался, — сказала она. — Но мне же, грубо говоря, нужно было вычислить, кто с кем успел поделиться инфицированной слюной и где они ею делились». Судя по всем признакам, главным рассадником служила «греческая система». Черити решила немедленно закрыть все эти студенческие братства и сестринства от «альфы» до «омеги» и прописать их 1200 членам профилактическое средство. «При вспышке менингита B на медикаментозную профилактику остается очень узкое временно́е окно, — объяснила она, — а тут еще и выходные на носу. Нужно было обработать всех и разом, иначе патоген просто продолжил бы беспрепятственно распространяться».

Она связалась по телефону с главным начальником из CDC и его молчаливой свитой. Тот выразил категорическое несогласие с ее намерением вмешаться, заявив, что в таких ситуациях ничего не следует предпринимать вовсе. «Более того, — вспоминала Черити, — на самом деле он сказал: „Такое решение не обосновано никакими данными“. Я ему сказала: „О-о, действительно, не было таких прецедентов, вот данных и нет“». Она обрисовала ему составленный ею план: проредить общежития, временно расселив часть студентов по гостиницам; отменить тренировки и соревнования местных студенческих команд; провести поголовную вакцинацию одобренной в Европе вакциной, которая по каким-то причинам до сих пор не утверждена FDA. «Этот тип из CDC ответил: „Мы этого делать не будем, а если вы сами намерены так поступить, пишите расписку, что берете всю ответственность за принятое решение на себя и действуете вопреки нашему мнению“», — вспоминала Черити. При последующих звонках в CDC с ней говорили всё более по-хамски. После очередного такого звонка Пейдж Бэтсон не выдержала и сказала своей начальнице: «Доктор Дин, я в жизни не слышала, чтобы люди из CDC смели хоть с кем-то разговаривать в таком тоне!» Но в итоге на кампусе проигнорировали мнение CDC и сделали всё в точном соответствии с рекомендациями Черити. «Скорее, это был даже жесткий приказ, — рассказывала доктор Феррис, — и мы с таким никогда раньше не сталкивались. Но после того, как она пресекла всяческие сборища и провела всеобщую профилактику, больше ни одного случая выявлено не было». От начала и до конца доктору Феррис и всем ее подчиненным было ясно, что в CDC крайне недовольны действиями доктора Дин. «Из CDC только и твердили: „Нет никаких доказательных данных в поддержку столь жестких мер“. Ну а откуда взяться „доказательным данным“, если вспышки инфекционного менингита случаются от силы раз в четыре года?»

Корень поведения CDC был прост: страх. Они не желали санкционировать каких бы то ни было действий из опасения, что на них же потом и возложат вину за всё, что может пойти не так. «Они нам посылали ясный месседж: „Мы умнее и хитрее вас, вот мы и не будем встревать в это дело, рискуя лишиться головы; вам надо — вы и суйте голову под топор“, — рассказывала Черити. — Они со мной даже спорить принимались о том, как детки ведут себя в студенческих братствах и сестринствах. Будто я сама не была в свое время президентом Каппа Дельта!» В разгар кризиса Черити наконец уяснила, что именно от нее требуется для ублажения высшего органа по борьбе с инфекционными заболеваниями. «Случилось это, когда они прямо сказали: „Если что-то из этого сработает, вы даже не узнаете, что именно, — вспоминала она. — Вам нужно проделывать всё поочередно, одно за другим, и собирать доказательства“. То есть они хотели, чтобы я занялась изучением этой вспышки менингита, сбором данных, а я хотела ее просто пресечь в зародыше. Моя цель — остановить распространение болезни — не совпадала с их целью. Им хотелось понаблюдать за происходящим как за научным экспериментом по распространению болезни в студенческом кампусе. Ну я им и ответила в том духе, что: „Вы смеетесь или издеваетесь? Тут парню только что ноги ампутировали“».

Черити так и не довелось узнать, какие именно из предпринятых ею комплексных мер остановили болезнь; но она доподлинно знала, что в совокупности им это удалось. Для нее единственным по-настоящему важным было именно то, что распространение болезни получилось сдержать. Работа врача санитарно-эпидемиологической службы — для нее, по крайней мере, — как раз и заключалась в том, чтобы раз за разом тушить пожары по мере поступления сигналов о возгораниях. Правил или процедур, которые предписывали бы ей определенный порядок действий, во многих случаях, с какими ей приходилось сталкиваться, попросту не существовало: на практике ситуация обычно разительно отличалась от чего бы то ни было случавшегося ранее. Если бы она всякий раз дожидалась сбора доказательной базы, достаточной для публикации в научных журналах, все сражения проигрывались бы без боя. Ценой потери конечностей, а то и жизней всех этих детей. И решения ей приходилось принимать, быстро просчитывая в уме все возможные варианты, но не так, как это делает азартный игрок за карточным столом, а, скорее, как командир взвода перед тем, как скомандовать «в атаку!». У нее никогда не бывало на руках всех желательных и даже необходимых для принятия единственно верного решения данных — таких, чтобы ими всегда можно было впоследствии оправдаться, заявив: «Я просто делала то, что диктовали имеющиеся в моем распоряжении цифры».

Горькая правда заключалась в том, что времени дожидаться накопления достаточной статистики у нее не было никогда. Сразу же после вспышки острого инфекционного заболевания решения приходилось принимать незамедлительно и по наитию. Чем дольше затягиваешь, тем выше вероятность того, что люди начнут умирать, так и не дождавшись твоего решения — или завершения сбора достаточного объема данных, доказывающих оправданность такого решения, чтобы было чем прикрыть задницу в случае ошибки.

Через два года после вспышки менингита в UCSB рабочая группа специалистов CDC наконец опубликовала доклад с подробными рекомендациями, как быть и что делать при вспышке менингита на кампусе высшего учебного заведения. В числе первоочередных там значились все те меры, которые Черити эмпирически предприняла в UCSB. После этого к ней еще не раз обращались из CDC с просьбой проконсультировать по телефону кого-нибудь из ее коллег — окружных или университетских инфекционистов или эпидемиологов — на предмет того, как именно ей удалось быстро и эффективно справиться со вспышкой менингита в UCSB. Но к тому времени Черити умыла руки и твердо зареклась иметь дело с CDC. «Я попросту отказала их чиновникам в доступе к моим дальнейшим расследованиям», — сказала она. CDC много чем занимался. Но все свои умные статьи о кризисах в здравоохранении они, по ее мнению, публиковали лишь постфактум. Им ловко удавалось посредством тщательно продуманных манипуляций создавать себе публичный имидж главных борцов с угрозой. Но едва дело доходило до реальной стрельбы, CDC сигал в нору и подставлял под огонь других. «Вот я в и итоге и сказала: „Да идите вы все!..“ — вспоминала Черити. — Просто взбесило, что там собрались такие слабаки. Я-то думала, там реальный кукловод какой за занавесом, а оказалось — полное фуфло. Разочаровали».

Теоретически CDC восседает на вершине пирамиды, которую представляет собой система борьбы с инфекционными заболеваниями в США. На практике же эта система приноровилась сбагривать политический риск на уровень действующих лиц на местах, не передавая им при этом достаточных полномочий. От местного санитарного врача требовали брать на себя всю полноту риска и ответственности, поскольку никто другой не желал принимать ее на себя. Черити на собственном опыте убедилась, что такая стратегия CDC явно шла от политической искушенности руководства. Людям свойственно проклинать мелких чиновников на местах не за бездействие, а за их дела. И ее это касается в равной мере. Излишнее усердие — смертный грех, за который точно уволят. А упущение — мелкий грешок, который вполне сойдет с рук, вот только не исключено, что ценой человеческих жизней. Так и выходило, что ее работа в общественном здравоохранении включала не только свободу, но просто-таки даже и необходимость личного и полностью самостоятельного выбора того, где допустить ошибку: делать больше или меньше, чем нужно? «Я вообще-то на такую храбрость не подписывалась, — сказала Черити. — В мои планы это никак не входило. Я им в CDC всегда говорила: „Это ваша работа, вот вы ее и делайте!“ Но после той вспышки в UCSB моим девизом стало: „Не жди подмоги ни от кого. Потому что никто тебе на выручку не придет. Спасайся сама!“».

* * *

Пейдж Бэтсон не могла провести семь лет при докторе Дин в роли Ватсона при Холмсе и не заподозрить, что за странноватым поведением ее начальницы кроется некая неразгаданная тайна. В 2012 году, на следующий же год после ее поступления на работу в окружное управление здравоохранения, доктор Дин ушла от мужа, преуспевающего хирурга из Санта-Барбары, настаивавшего на том, чтобы она эту работу бросила и вернулась к роли исключительно матери-домохозяйки. Про свою личную жизнь доктор Дин не раз говаривала: «Да гори она огнем», — и Пейдж чувствовала, что она, скорее, сложила ее в коробку и убрала подальше в кладовку. Чувствовалась некая пустота в ее начальнице. Однако же у доктора Дин каким-то образом получалось среди массы всего прочего совмещать воспитание трех сыновей с работой по восемьдесят четыре часа в неделю. «Она несла боевое дежурство круглосуточно и без выходных, — сказала Пейдж. — В два часа ночи вскакивала к телефону, чтобы выслушать сообщение о том, что из окружной тюрьмы только что вышел больной туберкулезом на запущенной четвертой стадии» (то есть крайне заразный). В конце концов Пейдж решила, что не ее это дело — лезть в личную жизнь доктора Дин, тем более что та никогда не допускала, чтобы ее личные проблемы хоть как-то сказывались на их совместной работе. «Ни разу, ни единого намека, — сказала Пейдж. — Где бы та кладовка ни была, она всё личное оставила там».

Самым же главным в ее начальнице, по мнению Пейдж, было то, что она, как работник американской системы здравоохранения, не без риска для себя самой изначально отнеслась к охране здоровья населения с неимоверной серьезностью.

Последним по времени доказательством этого послужила ее реакция на грязевой сель в Монтесито, очередной катаклизм в духе Книги Иова, на каковых специализируется округ Санта-Барбара. Началось все 7 декабря 2017 года с лесного пожара, спустившегося с гор соседнего округа Вентура и разросшегося до таких масштабов, что ему даже присвоили собственное имя: «пожар Томас». Дождей всё не было, и «Томас» стал рекордным пожаром за всю историю Калифорнии. В разгар зимы в округе с общей численностью населения менее полумиллиона человек пришлось эвакуировать свыше ста тысяч жителей. Пепел сыпался на городские улицы в центре Санта-Барбары отнюдь не легкой порошей, привычной для местных жителей при обычных лесных пожарах в окрестностях. Пепла насыпало выше бордюров. Стало опасно даже просто дышать, а сделавшиеся все как одна пепельно-серыми машины увязали в того же цвета сугробах. Группа экстренного реагирования, озаботившись поиском выхода из сложившейся в округе чрезвычайной ситуации с пепельными заносами, обнаружила, что единственный в новейшей истории прецедент с выпадением такого объема пепельных осадков имел место в 1980 году при взрывном извержении вулкана Сент-Хеленс.

Но «пожар Томас» оказался лишь первым актом. Спалив всю растительность на горном хребте Санта-Инез над городом Монтесито, он нарушил связность почвы со скальными породами. На 8 января 2018 года Национальная метеослужба предсказала сильные ливни, а оперативная группа при федеральном правительстве — возможные оползни. Округ издал распоряжение об обязательной эвакуации всех обитателей холмов вдоль шоссе 192, где, между прочим, жила Опра и только начала обустраиваться Эллен. Дома там были огромные, хотя многие из них служили лишь вторыми резиденциями богачей из других частей страны.

Мэтт Понтес сразу понял, что убедить людей эвакуироваться будет непросто: визуально горы отстоят далеко, и представить себе, что они на тебя обрушатся, трудно. Понтес был бывшим пожарным Лесной службы США, перешедшим в службу реагирования на ЧС из-за застарелой травмы колена. К 2018 году он дослужился до замглавы службы по округу Санта-Барбара, но с проблемой, не имевшей отношения к лесным пожарам, столкнулся впервые. О том, что такое лесной пожар и какую угрозу он представляет, калифорнийцы знали прекрасно, и многие даже не понаслышке. Когда накатывает огонь, нет никакой необходимости принуждать людей к эвакуации. Но тут был зверь другого рода. Грязевых селей люди в жизни не видели, и поверить в реалистичность подобного события им было трудно. «Небо чистое, — рассказывал Понтес. — Ничего подобного на их памяти не случалось. Вышло так, что им говорят: „Эй, вы там, сейчас тут что-то будет. Нет, не пожар. Но вы убирайтесь отсюда, пока целы“. А они: „Нет, и точка“».

Гроза 8 января разразилась даже более сильная, чем предсказывали синоптики. Всего за час выпало 400 мм осадков, и лишь тогда люди почуяли неладное. А в три часа ночи 9 января нависавшая над Монтесито гора, по сути, растаяла и обрушилась на город мощным грязевым потоком. Стена воды вперемешку с глиной двигалась с такой скоростью, что с легкостью подхватывала валуны размером с автомобиль, не говоря уже о самих автомобилях, припаркованных по склонам холмов, — их обломки и по сей день покоятся на дне океана во многих километрах от берега. За первую неделю после катастрофы спасатели выкопали из грязи тела 23 погибших. Двоих так и не нашли. Достоверных данных о реальном количестве жертв теперь уже не получить никогда, но достаточно сказать, что и многими неделями позже находили трупы, к примеру, стариков в креслах рядом с пустыми кислородными баллонами.

Оползень предсказали с невероятной точностью: гора обрушилась на людей селевым потоком именно там и тогда, где и когда указали эксперты. «Даже если бы жульничали с машиной времени, точнее бы не спрогнозировали», — сказала Черити. Ей же первым делом в такой ситуации, — она сразу это осознала, — следовало разобраться, что принесла с собою вся эта грязь. Она еще на рождественских каникулах, до какого бы то ни было потопа, объявила в округе чрезвычайную санитарно-эпидемическую ситуацию из-за пожаров, чтобы открыть бригадам санитарной очистки доступ во владения отсутствующих богачей. «Там осело столько опасной токсичной грязи! Представьте: у вас только-только сгорел гараж, битком набитый ядовитой химией, а вы это пепелище еще и полили из мощного брандспойта и распространили грязь по всем водным путям». Едва лишь ликвидаторы успели приступить к зачистке и санобработке пожарищ, как злополучный ливень и сель разнесли нечистоты повсюду. «Мне нужно было знать, какие патогенные микроорганизмы там присутствуют, чтобы правильно вакцинировать спасателей и коммунальщиков». Никто, похоже, не имел об этом ни малейшего представления. И в литературе Черити не нашла ни единой подсказки. «Никто никогда ничего не публиковал о том, как копаться в море грязи посреди города, — говорила она. — Ситуация-то редчайшая». Федеральное правительство и правительство штата теперь оказывали округу помощь в ликвидации последствий бедствия, и директор Департамента общественного здравоохранения Калифорнии доктор Карен Смит предложила Черити взять на себя выявление возможных возбудителей опасных заболеваний во всей этой грязи. «Я ей сказала: „Окей, буду составлять список. Только придется проверять эту дрянь наугад на всё подряд“». Начала она с наиболее вероятных бактерий (E. coli и Clostridium tetani — возбудителей энтероколита и столбняка), затем перешла к вирусам, таким как вирус гепатита B, и, наконец, к прочим одноклеточным микроорганизмам. «По-настоящему меня пугала перспектива обнаружить там Vibrio cholerae, — вспоминала она. — Обстановка-то у нас там была самая подходящая для вспышки холеры».

Параллельно Карен Смит тщательно отслеживала кожные высыпания. По возвращении ликвидаторов со смен она просила их поднять штанины и осматривала кожу на ногах. «Это был единственный способ узнать, с какими болезнями они могут вернуться, — сказала она. — У нас ведь нет настоящей системы санитарного надзора. То есть весь санитарный надзор — это лично я; мне и отлавливать всё, что они там могли подцепить в этой слякоти». Она выступила по местному телевидению с просьбой ко всем, у кого появится сыпь, немедленно обращаться к ней. У первого же обратившегося обнаружилось нечто похожее на химические ожоги. Потом Смит установила, что вызваны они маслом ядовитого дуба, замешавшимся в жидкую грязь. Это был первый подобный диагноз в истории медицины, и они дали ему красивое название «сыпь Монтесито».

К тому времени практически все жители уже убрались из разрушенного Монтесито. Однако по какой-то недоступной пониманию Черити причине оставалась обитаемой вилла Casa Dorinda, представлявшая собой нечто типа элитного пансиона для богатых стариков. Из знаменитостей там закончила долгие дни своей жизни Джулия Чайлд[12]. И теперь в пансионе проживало множество старушек — матерей миллиардеров. А тут как раз синоптики предсказали вторую страшной силы грозу с ливнем. И те же самые прогнозисты-геодезисты, с фантастической точностью указавшие место, где сойдет первый грязевой сель, считали, что второй оползень, вероятно, накроет как раз Casa Dorinda. Но никто ничего по этому случаю не предпринимал.

Однажды вечером, примерно через неделю после селя, Черити подъехала на машине как можно ближе к Casa Dorinda, пригласив с собой за компанию еще одного врача («для проверки моих суждений») и окружного юриста («чтобы не было разночтений в трактовке содержания предстоящего разговора»). Выяснилось, что по-хорошему ей нужно было прихватить с собой еще и карту с компасом. С пространственной ориентацией у нее и так дела обстояли не очень, а тут она еще и оказалась вынуждена двигаться наугад. Дорожные указатели смыло вместе с улицами. Черити проехала докуда удалось, а дальше отправилась месить грязь пешком. На месте всё выглядело просто шокирующе; до этого она, кроме съемок с вертолета и кадров с мест, не видела и даже не представляла всю степень разрушений, причиненных стихией. «Будто после бомбежки». Грязевое цунами местами высотой до пяти метров поснимало с фундаментов даже массивные дома, а несколько домиков поменьше и вовсе занесло на деревья, где они теперь и покачивались на ветвях. Огромные баки из-под септиков валялись россыпью диковинных фруктов-паданцев. Двери домов, где обнаружили погибших, были отмечены косыми красными крестами.

Но самым невероятным было всё-таки количество грязи: при ликвидации последствий оттуда вручную вывезли 4,5 миллиона тачек с токсичным грунтом. Но нельзя же было просто свалить всю эту дрянь в окрестных горах, нужно было организовать ее вывоз на полигоны — захоронения токсичных отходов. Черити сразу же поняла, что от нее потребуют помощи в определении наиболее безопасных мест для могильников — и любой ее выбор породит протесты окрестного населения. «Кабинет главного санитарного врача — это же просто мусоросборник какой-то, — сетовала она. — Любой больной вопрос, если его решение не входит в чьи-либо прямые обязанности, кидают в ящик санитарному врачу».

Сам пансион Casa Dorinda дивным образом устоял в этом эпицентре разрухи. Снаружи от въездных ворот спасатели как раз извлекали из грязи очередной человеческий труп. Но, пройдя через них и оказавшись по ту сторону забора, Черити глазам своим не поверила: сотни престарелых постояльцев, включая совсем древних старушек, вели себя как ни в чем не бывало. Спокойно разгуливали по безупречно ухоженному саду. Первым селем на территорию этого модного дома престарелых не занесло ни комочка грязи. Будто их деньги очертили вокруг территории заколдованный круг. «Тут я подумала: „Вот, блин, вляпалась, — рассказывала Черити. — Это место, похоже, идеально защищено. Зря я такую волну подняла“».

Затем солнце село. Она стояла и смотрела, как Casa Dorinda погружается в темноту. Электричества у них не было. «Я взошла на крыльцо при входе, — уличный фонарь зажегся, — вспоминала Черити. — Оказывается, у них был резервный генератор и запас пресной воды в плавательном бассейне, которую они теперь использовали в качестве питьевой». Когда она наконец отыскала их медицинского директора и спросила его, о чем он вообще думает, тот ответил, что некоторые его подопечные настолько дряхлы, что просто не переживут переезда отсюда. Уравнение в голове у Черити нарисовалось несложное. По прогнозу синоптиков и геодезистов, вероятность того, что второй сель смоет это место, не оставив от него камня на камне, и унесет жизни порядка сотни его обитателей, составляла 20 %. Медицинский директор на 100 % гарантировал смерть пяти из них в случае эвакуации. Очень похоже было на задачу по этике для первокурсников, которую задают студентам по всей стране. Ты, первокурсник, — машинист поезда. Прямо по курсу на рельсах — пять человек. Если ты ничего не предпримешь, поезд их всех собьет насмерть. Но у тебя есть выбор! Ты можешь дистанционно переключить стрелку и отвернуть поезд на другой путь, на котором, к сожалению, тоже стоит живой человек по имени Карл, но зато всего один. Бездействием ты убьешь пять человек; переводом стрелки — одного Карла. Твои действия? Большинство первокурсников выбирает убийство одного Карла ради спасения пяти жизней и тут — бабах! — профессор огорошивает их логическим следствием их выбора. А теперь будем считать Карла потенциальным донором пяти здоровых внутренних органов, требующихся для трансплантации пяти пациентам, которые без этого умрут. Всё, что нужно для спасения пяти жизней, — выстрелить ничего не подозревающему Карлу в затылок. Вы и на это пойдете? Если нет, объясните, в чем разница между первой и второй ситуацией…

Вот только до следующего семинара по этике у студентов есть целая неделя, чтобы разобраться с дилеммой. У Черити же на территории Casa Dorinda для принятия решения было от силы полчаса. «Я знала, что мне надлежит сделать, — говорила она. — Но я не хотела этого делать. И тогда я задалась вопросом: „Есть ли из этого тупика какой-то выход?“». Ответ не заставил себя ждать: выхода нет. Осмотревшись, она обнаружила полное отсутствие пожарной сигнализации и неисправные огнетушители, — и одного этого было достаточно, чтобы выдать предписание о закрытии учреждения, о чем она и сообщила медицинскому директору. «Я им сказала: „Мы можем пойти простым путем или сложным, но своего добьемся. Выбирайте, что для вас безболезненнее“, — рассказывала Черити. — Они очень расстроились, но решили эвакуироваться добровольно. Ну и само собой, семь летальных исходов. Их медицинский директор мне тогда прислал негодующее электронное письмо со словами: „Смерть семи человек — на вашей совести“. Да, и он оказался абсолютно прав». Второго селя так и не случилось.

Теперь Черити оказалась на виду у множества людей. Одним из них был руководивший работой ликвидаторов Мэтт Понтес. «Я всё думал: „Откуда она только выискалась такая?“ — говорил он. — Ее даже сравнить было не с кем». Особенно разительно Черити отличалась от всех прочих известных ему чиновников. «У нее острейшее восприятие, — рассказывал Понтес, — всю информацию она обрабатывает молниеносно — и тут же выплевывает решения как из пулемета, а это нервирует людей. Особенно чиновников. Вообще других таких людей, как она, на госслужбе не сыскать. Само ее присутствие там воспринималось как несчастный случай». Ее решение эвакуировать Casa Dorinda было, по его мнению, в принципе верным, но при желании она вполне могла обойтись и без этого. «Имеются два подхода к исполнению обязанностей уполномоченного санитарно-эпидемического надзора, — сказал он. — Один из них — делать вид, что ничего из ряда вон выходящего не происходит. Она никогда на это не шла».

Другая пара глаз, пристально следивших за действиями Черити Дин, принадлежала доктору Карен Смит. После селя она позвонила Черити и предложила ей перебраться в Сакраменто на должность своего заместителя во главе Департамента здравоохранения штата. «Мне нужен был человек, который мог бы мгновенно заступить на пост главы общественного здравоохранения штата, если бы я вдруг попала под автобус, — говорила позже доктор Смит. — И ясно было, что только она на это и способна». Черити было сорок, она годилась Смит в дочери и была слишком молода для выдвижения на такую должность. В столице штата она будет получать на пятьдесят тысяч долларов в год меньше, чем здесь, в Санта-Барбаре, и обещанное списание оставшихся семидесяти двух тысяч долларов займа на обучение — слишком слабое утешение, чтобы идти на такой риск. Предложение, в целом, застало ее врасплох.

— Но почему именно я? — спросила она у доктора Смит.

— Потому что вы умеете принимать решения, — ответила та.

Вот так просто, не вдаваясь в более глубокие объяснения. А ведь если разобраться… Почему она всё время принимает решения? Зачем она сознательно воспитала в себе эту способность? Черити давно перестала рассказывать людям, почему она вообще занимается по жизни тем, чем занимается, — или, во всяком случае, не рассказывала им всей правды. А правда была в том, что она чуяла: оно близко — то самое, чем Черити с детства была одержима и о чем давно научилась особо не распространяться, дабы ее не принимали за чокнутую. Но по дороге в Сакраменто все ее мысли были заняты одним-единственным. А вскоре по прибытии туда, ближе к концу 2018 года, ей всё-таки пришлось это озвучить в ответ на прямой вопрос журналистов: «Что меня больше всего страшит и о чем я думаю больше всего, — сказала Черити, — это наша способность адекватно отреагировать на появление нового патогена — и не обязательно невиданного ранее, а, возможно, всего лишь новой мутации чего-то знакомого, того же вируса гриппа. Со времен пандемии 1918 года, вызванной штаммом H1N1, вот уже сто лет ничего подобного не случалось. Мир слишком долго был избавлен от повторения подобной пандемии — будь то грипп или что-то еще. И в общественном здравоохранении нам нужно в полной мере отдавать себе в этом отчет и готовиться к худшему».

3. Гигант пандемической мысли

Вообще-то в США имелся даже утвержденный на федеральном уровне план борьбы с пандемией на случай, если таковая нагрянет. Первый его проект был составлен еще в октябре 2005 года человеком по имени Раджив Венкайя, сварганившим сей документ буквально на коленке за один уикенд в подвале родительского дома в городе Ксения, штат Огайо. Столь сжатый срок он назначил себе сам, но от этого было не легче. Ведь не кто-то, а сам президент ждет не дождется результата.

История того, что можно с большей или меньшей натяжкой назвать «планированием мер по борьбе с пандемиями», началась в США летом 2005 года, когда президент Джордж Буш — младший прочел одну толстую книгу, а именно — тот же самый опубликованный годом ранее фолиант Джона Барри «Испанка: история самой смертоносной пандемии», от которого, как мы помним, отвисла челюсть даже у Боба Гласса. Но Буш-младший, как вполне современный президент, воспринял прочитанное в качестве очередного послания, напомнившего ему об ужасающей хрупкости и уязвимости нации перед лицом самых нелепых и одновременно изощренных превратностей судьбы. Ведь на его президентство пришлись и страшнейшие за всю историю страны теракты, и самый смертоносный природный катаклизм. Ураган «Катрина» всё еще стоял у него и перед глазами, и на повестке дня, когда президент Буш взялся за чтение долгой истории пандемии «испанки» 1918 года в пересказе Барри. Всего за полтора года вирус унес жизни от сорока до шестидесяти миллионов людей по всему миру, но Барри больше акцентировал внимание на его свирепом разгуле в Америке. Не менее полумиллиона американцев, по большей части молодых, умерло. При таком уровне смертности, учитывая выросшее втрое с того времени население США, в 2005 году это означало бы порядка полутора миллионов жертв. Если вдруг повторится нечто подобное описанному Барри, привычной жизни Америки придет конец — непредсказуемый и необратимый.

Из летнего отпуска Буш вернулся в Белый дом с пробудившимся живым интересом к пандемиям. Озабоченность президента этим вопросом привела к тому, что 14 октября 2005 года он созвал в Овальном кабинете совещание, на которое был приглашен и Раджив Венкайя. Хотя он и был младшим по возрасту и званию среди советников администрации Буша, наличие медицинского образования в данном случае придавало ему вес. Самому Венкайе это казалось весьма забавным, поскольку он никогда в жизни всерьез не помышлял о врачебной карьере, хотя и вынужден был по настоянию отца поступить в медицинскую школу. «Но даже и во время учебы я не мог представить себя сидящим в кабинете и принимающим пациентов, — рассказывал Раджив. — И сотрудником какой-нибудь медико-биологической лаборатории я себя тоже не видел. Я знал, что хочу заниматься чем-то бо́льшим. Просто до поры до времени не мог понять, чем именно». В итоге он использовал диплом медика в качестве входного билета в правительственные круги на правах советника по вопросам общественного здравоохранения. В тайное братство аппаратчиков Белого дома он вступил в 2002 году в возрасте тридцати пяти лет и начал работать в некоем странном органе с неясными полномочиями при президентском Совете внутренней безопасности. Судя по зловещему названию — «Директорат биозащиты», — эта контора призвана была защищать американский народ от разнообразных биологических угроз. Так или иначе, как раз к лету 2005 года Раджив дослужился до поста главы этого Директората.

В состав самого Совета внутренней безопасности США входили в основном «ястребы», которые целыми днями только и делали, что готовились к отражению всех мыслимых и немыслимых (и по большей части надуманных) угроз и атак со стороны злокозненных внешних врагов. Даже Директорат биозащиты был практически всецело поглощен столь «актуальными» проблемами, как локализация рукотворных вспышек сибирской язвы, защита водопровода от отравления рицином, и борьбой с прочими плодами больной фантазии — вплоть до отражения атак биотеррористов-смертников, заразивших самих себя черной оспой и отправившихся инфицировать ни в чем не повинных граждан США в места их массовых скоплений. Беспокоиться же из-за какого-то гриппа там считали ниже собственного достоинства, да и финансирование подобной банальности Конгресс не утвердил бы. «Упертые типы из биозащиты пресекали всякие разговорчики на эту неинтересную им тему, — сказал Раджив. — Ну, появился [штамм гриппа] H5N1 у кур в Гонконге. Да кого эти ваши куры волнуют, кроме курощупов?!»

Даже по тем временам подобное распределение тревоги поразило Раджива как, мягко говоря, странноватое. В 2003 году новый штамм птичьего гриппа перекочевал от диких гусей и прочих перелетных птиц к людям и убил половину из 120 заболевших. «Залет» вышел с этими перелетными. В том же году людям передался (вероятно, от диковинной зверушки под названием «гималайская цивета») и новый коронавирус; результат — восемь тысяч инфицированных и восемьсот летальных исходов. Мутация там, мутация здесь, а ведь любой из этих двух вирусов, доберись он до Америки, вверг бы страну в хаос. Однако в кругах, отвечавших за национальную безопасность, угрозы со стороны дикой природы считали чьей угодно проблемой, только не их собственной. И тут Буш по прочтении книги Джона Барри вдруг озаботился и спросил: «Какова наша стратегия?» — «Так ведь не было у нас никакой стратегии», — сказал Раджив.

Вместо стратегии у них был невразумительный документ, недавно представленный Министерством здравоохранения и социальных служб, где на случай пандемии предлагался план из двух пунктов: ускорить производство вакцин и создать достаточные запасы антивирусных препаратов. Этот план и стал истинной причиной совещания в Овальном кабинете: Буш прочитал его и взбесился. «Президент сказал: „Что это за бред?!“ — вспоминал Раджив. — „Здравоохранение“, — ответили мы. — „Не то! Нам нужен единый план для всего общества! Что вы собираетесь делать с государственными границами? С путешествиями? С торговлей?“». Ну да! А еще как не дать сотням тысяч американцев умереть, не дождавшись «ускоренно произведенной» вакцины? Ведь если бы повторилось нечто подобное гриппу 1918 года, общество просто перестало бы функционировать, однако никого в федеральном правительстве это, похоже, не тревожило. «Главным было хоть как-то угомонить взбешенного президента», — вспоминал Раджив. В конце встречи Фрэн Таунсенд, советник по национальной безопасности, сообщил президенту Бушу, что план будет представлен через две недели.

События тогда приняли новый и странноватый оборот: Белый дом вдруг решил взять на себя инициативу по выработке новой стратегии борьбы с заболеваниями при наличии в Атланте целого профильного федерального агентства под вывеской «Центры по контролю заболеваний». «В CDC пришли в расстройство», — сказал Раджив. К тому же не было ни малейшей ясности относительно того, что будет представлять собой новый план. Всякие штатные сотрудники Белого дома заявлялись с разнообразными идеями, сидели и перетасовывали их по кругу. «Первая неделя прошла впустую, — рассказывал Раджив. — Так бывает всегда, когда шибко умные пытаются сотворить что-то консенсусом. Написать стратегию ни одному комитету не по зубам». Он решил просто собрать все заметки, которые сделал во время многочисленных совещаний в Белом доме, и удалиться с ними в уединение родительского дома в Огайо, чтобы там спокойно написать стратегию самому. Дом, правда, располагался по соседству с седьмой поляной для гольфа Северного загородного клуба. Но за вычетом эпизодически разбиваемых залетными мячами стекол в окнах родительской гостиной место было тихое и спокойное. «Короче, весь этот опус я написал в пятницу вечером за шесть часов», — сказал он.

Федеральное правительство славится своей заторможенностью. Раджив только диву давался, насколько оно, оказывается, бывает расторопным, когда президент в ярости. От родителей он вернулся в понедельник 23 октября 2005 года. К пятнице его документ на двенадцати страницах был завизирован всеми секретарями кабинета, а еще через четыре дня, 1 ноября, президент Буш выступил с речью в Национальных институтах здравоохранения и объявил об утверждении новой стратегии. Состояла она из трех частей: выявлять вспышки за океаном, чтобы болезни там и оставались; накапливать запасы вакцин и антивирусных лекарств; и, наконец, «быть готовыми к реагированию на федеральном уровне, уровне штатов и местном уровне в том случае, если пандемия всё-таки доберется до наших берегов». Что бы это могло значить? Президент не уточнил, поскольку не уточнял этого и Раджив. Двенадцать собственноручно написанных им страниц представляли собой, по сути, не план действий, а план планирования действий. «Написана она [стратегия] была для аудитории численностью в одного человека — президента, — сказал Раджив. — Нужно было оттянуть его от края».

Через одиннадцать дней после того, как Раджив разродился стратегией в подвале родительского дома, президент Буш запросил у Конгресса США 7,1 миллиарда долларов на реализацию своей трехлетней стратегии по противодействию пандемии, и Конгресс их с готовностью выделил. Книга же Джона Барри «Великий грипп» с тех пор именуется сотрудниками Комитета по ассигнованиям Палаты представителей США не иначе как «книга за семь миллиардов долларов»[13]. Однако о том, как распорядиться выделенными семью миллиардами долларов, в книге не говорилось ни слова. Она, по правде говоря, оставляла у читателя гнетущее чувство, что все сгинувшие от гриппа были изначально обречены и сделать что-то для предотвращения мора было, по существу, невозможно. Однако докладная из подвала отчего дома Раджива имела настолько расплывчатые формулировки, что Белый дом мог делать с выделенными семью миллиардами всё, что заблагорассудится. «Это же план прикрытия, позволяющий делать что угодно, — сказал Раджив. — Разрешение на любые действия на местах по собственному усмотрению».

Поначалу вся эта затея отдавала не столько новизной, сколько дерзкой наглостью. «США первыми в мире сделали это национальным приоритетом, — сказал Раджив. — Нужно использовать все инструменты власти в масштабах нации для противостояния подобной угрозе. И мы собирались изобрести пандемическое планирование». Однако он по-прежнему был как бы сам по себе. И ему нужно было составить не общий, а реальный план действий, который расписывал бы, что и где именно делать и кто за это отвечает. И Раджив испросил разрешения нанять семь человек из семи федеральных ведомств себе в помощники-консультанты.

Первым в списке избранных оказался Ричард Хэтчет, еще один врач, променявший лечение пациентов на государственную службу. Ричард принадлежал к почти вымершей породе людей: поэт-романтик из южан, перебравшийся на север и чувствующий там себя не вполне дома. Вырос он в Дафне, штат Алабама, а в 1985 году отправился в Университет Вандербильта, где его стихи привлекли внимание видных поэтов-стипендиатов Дональда Дэви и Марка Джермана. Они и отрядили Хэтчета защищать честь Вандербильта на национальном конкурсе студенческой поэзии, где он занял почетное второе место. Председатель жюри, будущий лауреат Пулитцеровской премии ирландский поэт Пол Малдун, особо выделил одно его стихотворение и назвал Хэтчета «многообещающим молодым поэтом». Впоследствии, когда его спрашивали, почему он вместо продолжения поэтической карьеры поступил в медицинскую школу, Ричард отвечал просто: «Писать слишком трудно».

В сентябре 2001 года Хэтчет работал в отделении скорой помощи Мемориального онкоцентра им. Слоуна — Кеттеринга в Нью-Йорке и готовился к ординатуре по специальности «онкология». Одиннадцатого сентября он выдвинулся в импровизированный полевой госпиталь, развернутый на Манхэттене в средней школе Стайвесант, где осматривал спасателей после работ под завалами. Годами позже он написал письмо, адресованное новорожденному сыну, с описанием испытанных им тогда чувств:

Из позитивного в тот день и в последующие недели мне запомнились глубочайшая социальная сплоченность и солидарность местных общин, а также страстное желание всех и каждого внести свой вклад. Звучит поверхностно и отдает патриотизмом, так ведь это и был в некотором роде патриотизм в самом хорошем смысле, но на самом деле, по крайней мере для меня, всё это стало чем-то намного более сложным. То, что мы пережили, было сродни скорее сходке общин, чем ощущению принадлежности к единой нации. Это больше походило на социальную сплоченность, какая возникает после торнадо или урагана, по крайней мере в первые несколько дней, чем на национализм воюющих народов.

Призыв врачей и медсестер на помощь пострадавшим от терактов 11 сентября был организован настолько беспорядочно и суматошно, что удрученный Ричард написал докладную на имя руководства Фонда Альфреда П. Слоуна, где в резких тонах настаивал на том, чтобы они включили всё свое политическое влияние и возродили в стране резервный медицинский корпус. Через неделю медсестра оторвала его от выяснения причин жара у пациента на химиотерапии. Кто-то настоятельно требовал его к телефону. Ричарда охватило раздражение: ведь высокая температура на фоне малокровия может и добить пациента.

— Это Норин Хайнс из офиса вице-президента, — представился женский голос на том конце провода.

— Чем могу быть полезен? — сухо спросил Ричард, пытаясь понять: звонят от вице-президента… Вице-президента чего?

— Генерал Лоулор ознакомился с вашим медицинским предложением, — сказала она. Только тут Ричард осознал, откуда ему звонят[14].

— А-а, так вы от вице-президента Чейни… — сказал он.

— А что, у нас есть еще какой-то вице-президент? — удивилась она.

Кто-то в фонде, даже не предупредив его, переслал докладную в Вашингтон, там ее тоже кто-то куда-то еще переслал, и еще, и еще, пока она не дошла до Белого дома. В итоге в 2002 году президент Буш в ежегодной речи о положении дел в стране призвал к созданию резервного медицинского корпуса. Ричарда вызвали в Вашингтон и поручили заняться его организацией в структуре Министерства здравоохранения и социальных служб. Результатом со временем стали сто офисов и двести тысяч волонтеров резервного медицинского корпуса по всей стране.

По ходу дела Ричард погрузился в субкультуру федеральных служб экстренного реагирования на чрезвычайные ситуации. Пара недавних событий как раз сделала биотерроризм главной угрозой национальной безопасности в головах тех, кто за нее отвечал или около нее кормился. Одним стала серия покушений на заражение Капитолийского холма сибирской язвой в октябре 2001 года; а другим — предшествовавшие этим атакам учения «Темная зима»: летом 2001 года горстка умников из правительственных и околоправительственных кругов США собралась на военной авиабазе Эндрюс и спланировала тщательно продуманную биотеррористическую атаку на американское население. В ходе этого вымышленного теракта триста американцев были заражены черной оспой в торговых центрах Атланты, Филадельфии и Оклахомы. Болезнь считалась искорененной еще в 1970-х годах, запасы вакцины иссякли, и население США оказалось беззащитным перед лицом возродившегося к жизни вируса. Воображаемая атака закончилась плохо: через два месяца после первой вспышки три миллиона американцев заболело, свыше миллиона умерло.

Затем последовали реальные теракты 11 сентября 2001 года — и кривой ответ на них администрации Буша, которая злокозненно отвлекла всеобщее внимание от саудитов, реально стоявших за теми атаками, и назначила ответственным за них Ирак и лично Саддама Хусейна. И таки да: последняя на планете серьезная вспышка черной оспы произошла именно в Ираке и именно при Саддаме (правда, в 1972 году). С тех пор за Хусейном и закрепилась такая слава, будто он только и мечтает о том, как бы врезать по цивилизованному миру биологическим оружием.

Во всяком случае, навязчивая мысль о том, что у Саддама Хусейна до сих пор где-то припасен вирус черной оспы, не давала покоя администрации Буша. Ричард в жизни не участвовал в обсуждении проблем национальной безопасности, а потому был несказанно удивлен, когда его новые коллеги, едва лишь речь зашла о биотерроризме, стали апеллировать к нему как к безоговорочному авторитету в этой области — просто по той причине, что раз он медик по образованию, значит, ему есть что сказать и предложить. «Меня втягивали в нечто, не имевшее ко мне никакого отношения, — вспоминал он. — Я ходил на все эти совещания в Белом доме или в Совете нацбезопасности. Соберутся там за длинным столом всякие матерые генералы, поднимут какой-нибудь этакий вопрос — и смотрят на меня все как один вопросительно. Вот хирург, вот стол, — давай режь!» К январю 2003 года Ричард, сам не ведая какими путями, оказался в Пентагоне в роли докладчика по теме: как стране минимизировать человеческие потери от черной оспы, рассеянной террористами. Сам он ничуть не верил в реалистичность террористической атаки на США с использованием этого вируса. «Я своего недоумения даже и скрывать не стал. Если ты террорист, у тебя для достижения поставленной цели всегда найдутся средства получше». Но по запросу Минобороны ему пришлось прорабатывать сценарий атаки с использованием вируса оспы — самому от и до. С нуля. «Для решения трудной задачи у меня есть правило: начинать не с расхожей мудрости, а с чистого листа». Вот он и начал с рисования на салфетках точек-людей, кругов общения, паутины сетей, — и вскоре вырисовалось такое, что он помчался в Пентагон как ошпаренный.

Главная проблема, как он сформулировал ее генералам, заключалась в том, чтобы найти возможность замедлить распространение заразной болезни до начала массового производства вакцины. Поскольку инфекция передается от человека человеку через сети социальных контактов, рассуждал Ричард, нужно изыскать способы эти сети разорвать. Проще всего это сделать, физически изолировав людей друг от друга. «Повышение действующей нормы социального дистанцирования как основа стратегии» — так он назвал свой доклад. Термин «социальная дистанция» ранее использовался антропологами для обозначения степени родственной близости, но ему это тогда было невдомек, и он искренне считал себя отцом-изобретателем этого словосочетания. («Да и в отглагольную форму, полагаю, не я его первым перевел», — говорил он позже.) Не сознавал он, видимо, и того, что дает новую жизнь давно умершей идее: помимо изолирования больных разобщать здоровых, чтобы замедлить распространение болезни до появления действенных лекарств. «Я же врач приемного отделения скорой, — сказал он. — Откуда мне было знать, что всё это уже обсуждалось и умные люди пришли к выводу, что в 1918 году всю эту хрень испробовали — и она не сработала. Вот я ничего и не отвергал. Что сумел, то и придумал».

Когда в конце 2005 года на него вышел Раджив Венкайя, Ричард уже руководил программой изучения и лечения лучевой болезни в Национальных институтах здравоохранения. Возглавил он ее по просьбе человека из Белого дома, отвечавшего за выработку комплекса медицинских контрмер на случай ядерной войны, однако и сам чувствовал, что эта работа может принести еще и реальную пользу в плане поиска средств лечения онкологических заболеваний. Действительно, если найти средство защиты от лучевой болезни, значит, с его помощью получится защитить ткани от разрушения и при лучевой терапии, которую тогда можно будет шире и безопаснее применять для выжигания раковых клеток. «Вероятность взрыва ядерной бомбы в американском городе я считал почти нулевой, — сказал Ричард. — За это дело я взялся, чтобы проработать другую угрозу, в которую тоже ничуть не верил. Но тут я мог, по крайней мере, рассчитывать на то, что мне удастся разработать некие продукты, которые, возможно, окажутся ценными и в более широком смысле».

Как и Раджив, Ричард считал, что правительство США уделяет слишком много внимания антропогенным угрозам и слишком мало — угрозам природного характера. Точно так же он считал неизбежным появление нового штамма вируса гриппа или иной респираторной инфекции, представляющей пандемическую угрозу. Поэтому, получив приглашение Раджива присоединиться к разработке общенационального плана на случай пандемии, он сразу же загорелся этой идеей. Чего нельзя было сказать о работодателе Ричарда. Национальные институты здравоохранения ни в какую не хотели его отпускать. «Мои просьбы отпустить его вызвали некоторое недовольство, — вспоминал Раджив. — Пришлось уговаривать самого Тони Фаучи[15], чтобы получить разрешение».

С остальными шестью приглашенными во вновь создаваемую команду под крылом Белого дома Раджив лично знаком не был. Он просто разослал в соответствующие ведомства запросы на откомандирование под его начало лиц со следующим набором качеств: быстрая обучаемость; умение работать в команде; хорошая репутация у руководства. Главное же, ввиду необычности предстоящей задачи, он просил для себя людей с «нестандартным мышлением». Вскоре команда была в сборе. Госдеп прислал того, кто должен был подумать над координацией действий с иностранными правительствами — дабы выявлять и сдерживать новые вирусы до их попадания на территорию США. Минюст — человека, способного спланировать стратегию принуждения к соблюдению вырабатываемых мер силами правоохранительных и судебных органов. И так далее. Все эти люди оказались вполне определенного «вашингтонского» типа. Смекалистые. Вышколенные. Прекрасно ориентирующиеся во внутренних хитросплетениях работы на уровне федерального правительства. Опытные верстальщики национальной политики. Все как один — «свои» для аппарата Белого дома. Даже Ричард Хэтчет к тому времени успел сделаться таковым. Лишь Министерство по делам ветеранов прислало «белую ворону». Раджив счел, что ему нужен человек из этого ведомства — по той причине, что сеть ветеранских госпиталей была самой крупной и разветвленной сетью стационаров в стране, а в период пандемии может пригодиться и ее коечный фонд, и возможности по централизованному сбору данных о происходящем на местах во всех штатах. Так вот: Министерство по делам ветеранов прислало ему не политика или аппаратчика в духе вашингтонской культуры, и не специалиста по пандемиям, и не любителя покрасоваться в костюме и при галстуке, а простого врача из Атланты по имени Картер Мехшер. И вышло так, что именно его приглашение всё, по сути, и изменило.

* * *

Картер Мехшер всю жизнь хотел лишь одного — быть врачом, — но мир упорно пытался найти ему другое применение. Родом он был из Чикаго, из многодетной пролетарской семьи. Отец его даже среднюю школу не окончил, но и карьеру автослесаря-кузовщика сделал блестящую, и родителем был образцовым. Мехшер-старший учил детей решать проблемы так, как сам он рихтует кузова, — со стальной решимостью. «Что под силу любому клепаному тупице, то под силу и тебе», — любил повторять он. То же самое он ответил и Картеру, когда сын поинтересовался у отца, получится ли у него выучиться на врача.

Картер любил в отце его способность гнуть сталь по своему разумению, вытягивать и выколачивать из нее что угодно — и унаследовал этот отцовский дар. Лишь работая руками, Картер полностью сосредоточивался; без дела для рук его мысли тут же разбегались врассыпную. «Похоже, у меня СДВГ[16], — говорил он. — Или что-то в этом роде. Места себе не нахожу, клепать-колотить». Ко времени поступления в колледж он настолько свыкся со своей неспособностью уделять внимание тому, что происходит в классе, из-за блуждания мыслей по воле собственных прихотей, что записывал за профессорами только названия книг, которые они упоминали, чтобы позже осилить их самостоятельно. Но случались, однако, исключения. Стоило мыслям Картера зациклиться на конкретной проблеме, он от нее более не отступался, пока не решит, — точь-в-точь как бывало при переборке стукнувшего двигателя в отцовском гараже. Вот тогда он и представал в наилучшем виде и просто становился самим собой.

Неспособность фокусировать внимание на чем-либо кроме того, что свербит у тебя в мозгу, может показаться не самой многообещающей чертой студента-медика. Но вот тут-то (по сути, методом исключения) Картер и нашел свое призвание — реаниматологию. Почти всем его сокурсникам, попавшим в блок интенсивной терапии, первые часы было не по себе, да что говорить — их там просто трясло. Те из реанимируемых, кого удавалось вернуть к жизни, часто страдали посттравматическим стрессовым расстройством. Именно в реанимации чаще всего давали о себе знать скрытые страхи студентов-медиков. Сидишь долго-долго без дела, слушаешь тихое и размеренное попискивание аппаратуры на фоне глухого фонового гудения моторов — и вдруг: бум! мигание ламп, визг сигнализации, кто-то гибнет. Синий код: клиническая смерть. Нельзя больше терять ни мгновения на наблюдение, ожидание, предвосхищение проблем. Все твои мысли и действия вдруг оказываются строго на грани между жизнью и смертью.

С того самого момента, как он впервые вошел в реанимацию, Картер почувствовал, что это его место. И ловкость рук пришлась ему в реаниматологии как нельзя кстати: он мог сделать интубацию кому угодно. «В блоке интенсивной терапии не обойтись без двух навыков, — говорил он. — Нужно уметь попадать иглой капельницы в вену и наловчиться втыкать дыхательную трубку в трахею кому угодно. Не выйдет с первого раза — потеряешь пациента». Также реаниматология всецело захватила его внимание — и больше не отпускала. «Я в это дело влюбился, — сказал он. — Сработавшая сигнализация действует на меня как доза „Риталина“[17]. Всё прочее отключается, и я вижу перед собой только проблему. Я всегда чувствовал себя лучшим именно там, где дерьмо попадает на вентилятор. Как лазер фокусируюсь, когда всё вокруг тонет в дерьме».

Была еще одна вещь, которая нравилась ему не меньше, — острейшие эмоции, остающиеся после смены в блоке интенсивной терапии. Если не позволять себе притуплять восприятие, само это место наполняло ощущением полноты и сложности человеческой жизни — и ее святости. Когда Картер впервые начал вести практику у студентов-медиков (дело было в начале 1990-х в ветеранском госпитале), большинство пациентов в его реанимационном покое составляли ветераны Второй мировой из синих воротничков. Будь ты врачом или студентом-медиком, на первый взгляд перед тобой представала просто череда дышащих на ладан стариков. Но если их разговорить, можно было услышать самые поразительные истории: один когда-то проскочил на истребителе под мостом Золотые ворота, другой лично участвовал в битве за остров Иводзима. «Все мы похожи на историю, — говорил он студентам. — Перед глазами — лишь две последние страницы на развороте. Смотришь на пациента, а знаешь о нем очень мало. А ведь он когда-то был ребенком. И когда-то — твоим ровесником».

Чтобы лишний раз не распинаться о ценности жизни, достаточно просто взглянуть на то, как люди до последнего за нее цепляются, даже если перед этим заявляли, будто жизнь им опостылела. Незабываемое впечатление произвел на Картера один заскорузлый ветеран Второй мировой с убитыми легкими и трубкой в горле. Говорить он не мог и изъяснялся при помощи маркера и доски. «Хочу умереть», — написал он однажды. Сестры вызвали к нему Картера. «Отключите меня наконец от этой адской машины и дайте умереть», — написал он. Картер ответил, что если он реально хочет умереть — то ладно, на то его воля, но всё-таки, может, лучше немножко повременить с этим желанием, ведь смерть — такая процедура, что отменить или обернуть ее вспять трудновато. Старик-ветеран написал: «Если сам не выдернешь эту трубку, так я ее выхаркаю». «Он был в бешенстве, — сказал Картер. — Вызвали к нему капеллана и семью». — И тут Картер решил попробовать сменить тему разговора.

— Что мы можем сделать прямо сейчас, чтобы вам стало полегче? — спросил он.

Старик-ветеран помедлил, вглядываясь ему в лицо, и начертал на доске: «Пиво».

— Какого сорта? — спросил Картер.

Через несколько минут он вернулся с ближайшей заправки с паком из шести банок заказанного пива и передал их на хранение дежурной медсестре отделения интенсивной терапии вместе с формальным врачебным предписанием: «одна банка в сутки перед сном». «Первое пиво я вручил ему лично, и лицо его просияло, — рассказывал Картер. — Выпил и заснул». Так ветеран Второй мировой смирился с жизнью, предпочтя ее смерти, и протянул после этого на удивление долго. «В людях очень сильна воля к жизни, — сказал Картер. — Ее чувствуешь. Видишь. Пребывание в реанимации стало настоящим духовным опытом».

На размышления о себе самом и о том, чем он отличается от других людей, времени у Картера практически не было. Его сознание по самой своей природе было обращено вовне, а не вглубь себя. Но не замечать того, что редко кто из студентов-медиков разделял его энтузиазм относительно вытаскивания людей с того света, Картер не мог. Они испытывали давление; давление вело к ошибкам. Картер был наслышан об ошибках, но первая же произошедшая на его глазах пронзила его настолько глубоко, что он не забудет ее до конца своих дней. Дело было в Лос-Анджелесе, где он как раз заканчивал ординатуру в одной окружной больнице. В блок интенсивной терапии вкатили пожилую женщину с волчанкой на фоне пневмонии, на глазах терявшую способность дышать. Картер интубировал ее и подключил к ИВЛ. В конце смены он практически не сомневался, что больная выживет. «На следующий день прихожу, а койка пуста», — вспоминал он. Картер разыскал молодого врача, который накануне заступил на пост после него. Тот был в шоке. Легкие вдруг схлопнулись, и пациентка скончалась, сказал он.

Картер сразу понял, что случилось. Такое бывает: нагнетаемый под давлением воздух вдруг начинает вместо легких заполнять плевру — полость вокруг них. Деваться газу оттуда некуда, плевра раздувается, как воздушный шар, и раздавливает легкие. Да к тому же избыточное давление в грудной клетке может еще и пережать сосуды и остановить приток крови к сердцу.

Также он знал, что в такой ситуации нужно было делать врачу: пункцию плевральной полости для стравливания давления вокруг легких. Нащупываешь верхнее ребро и прямо над ним жестко вводишь иглу катетера в полость грудной клетки. «Вы ей прокол грудины не сделали, что ли?» — спросил Картер и тут же об этом пожалел. На парня было больно смотреть. До него дошло, что это он лично и удушил пациентку. Вместо пункции он запросил рентгеновский снимок, чтобы посмотреть, что там происходит у нее в груди. И пока он ради собственного спокойствия дожидался этого снимка, женщина умерла. «Мы приучили себя к мысли, что рано или поздно все ошибаются, — сказал Картер. — Ошибка — не грех. Грех — допустить одну и ту же ошибку дважды. И лучше всё-таки учиться на чужих».

В отделении реанимации Картер не допускал ошибок, по крайней мере роковых. Однако чужие ошибки каким-то странным образом его буквально преследовали. К 1991 году он дослужился до заведующего отделением интенсивной терапии Медицинского центра Министерства по делам ветеранов на севере Чикаго. И тут в этой огромнейшей, на тысячу коек больнице начали один за другим умирать пациенты других отделений, причем в основном в результате явных врачебных ошибок. Один пожилой ветеран, к примеру, обратился с жалобами на боли в спине, врач прописал ему «Мотрин» и отпустил домой. Ровно через сутки ветерана привезли обратно в больницу с разрывом аорты. Оказалось, что боли в спине были вызваны аневризмой, которую первый врач просмотрел. Ветеран умер на операционном столе в отделении кардиохирургии. Последовавшая серия аналогичных исходов в операционных разных отделений повлекла за собой служебное расследование со стороны Министерства по делам ветеранов, которое завершилось выявлением массы нарушений.

Ошибки в частном медицинском секторе никогда не поднимают такой волны, а чаще всего и вовсе не всплывают на свет. Жалобы и претензии там урегулируются тихо, за счет страховых компаний. О систематических ошибках в ведомственном госпитале для ветеранов пришлось доложить Конгрессу, где члены партии, которая на тот момент не контролировала Белый дом, не преминули обвинить президента в попустительстве преступной халатности в отношении ветеранов. «Началась куча-мала, — сказал Картер. — Пошла настоящая охота за всяческими нарушениями». Ничто из реально случившегося ни тени подозрений лично на него не бросало, но досталось и ему, и это было неизбежно. Всё руководство госпиталя в северном Чикаго уволили или перевели с глаз долой. Министерство по делам ветеранов запретило проводить хирургические операции в стенах проштрафившегося госпиталя. Врачи и медсестры разбежались оттуда врассыпную, дабы не порочить свое имя и дальше связью с этим гадюшником. Медиа негодовали безостановочно. На первой полосе Chicago Tribune опубликовали интервью с безутешной вдовой ветерана Второй мировой войны, запечатленной с измятой фотографией покойного мужа в руках под заголовком «Вдова говорит, что в ветеранском госпитале с мужем обращались как с „ягненком на бойне“». Картер, бывало, выйдет по старой привычке из блока интенсивной терапии к родным вновь поступившего пациента, чтобы обсудить с ними перспективы, а они в холле смотрят по телевизору очередной ужастик о том, что в северном Чикаго изыскивают всё новые и новые способы умерщвления каждого, кто попадет в стены этого кромешного ада. «Слов нет, насколько это было унизительно, — говорил Картер. — Кожей чувствуешь. И подобное не забывается».

Уходить Картер не хотел. Склонностью к перемене мест он не отличался. И ветераны ему нравились. Именно потому он и раньше не гнался за высокооплачиваемой работой в частном секторе: эти синие воротнички живо напоминали ему собственных отца и дядюшку. «Я чувствовал себя их последним защитником, — сказал Картер. — Все остальные, можно сказать, дезертировали. Всё там погрузилось в смуту».

Плюс к тому он сознавал, что не всё так просто с тем, что случилось в хирургии. Пациенты-ветераны — люди дряхлые и хрупкие. New England Journal of Medicine только что опубликовал общенациональную статистику медицинских ошибок. Из нее следовало, что в целом по США из-за них гибнет 0,3 % госпитализированных — трое из тысячи пациентов. Стационары главного медицинского управления Министерства по делам ветеранов насчитывают 250 000 койко-мест, которые всегда заполнены: по объемам оказываемой медицинской помощи это вообще вторая в мире сеть больниц после британской Национальной службы здравоохранения. И весь скандал, вероятно, раздут на пустом месте посредством манипулирования статистикой: в столь обширной системе просто по теории вероятностей сбойные кластеры отыщутся всегда. И ему ли было не знать, что хирурги в Министерстве по делам ветеранов были собраны достойные, и работали там не за страх, а за совесть, тем более что все они могли бы зарабатывать куда больше частной практикой. «Они же не врачи-вредители, в конце-то концов, — говорил Картер. — А ошибки допускают все». Но реальность реальностью, а волна негативного восприятия смела любые доводы разума. Конгресс США назначил слушания и устроил показательную порку руководству Министерства по делам ветеранов за плохое лечение в их госпитале на севере Чикаго. «Все теперь ходят, понурив головы, — вспоминал Картер. — Хирурги вообще-то ребята самоуверенные еще как, а тут их полностью растоптали».

В конце Второй мировой войны Министерство по делам ветеранов возглавил лично генерал Омар Брэдли — и выковал странное и блистательное партнерство между подведомственными госпиталями и местными медицинскими школами. Связи эти теперь проросли настолько глубоко, что грязь в госпитале северного Чикаго пришлось разгребать лично декану Чикагской медицинской школы. Декан там быстро сориентировался и вышел на главного реаниматолога Картера.

— Ситуация критическая, и нам нужен тот, кто возьмется ее исправить, — сказал ему декан.