Помоги проекту - поделись книгой:
Теперь вы, я думаю, поняли, что это такое – провести несколько часов в беседе с живой иконой, с великим режиссером, известным своими элегантными авторитарными повадками.
Об этом стоит рассказать. Очень многие (особенно те, кто там не бывал) представляют себе этот Сингапур как какое-то инопланетное поселение, где царят тоталитарные зверства. Им видится иллюстрация к «Прекрасному новому миру» Олдоса Хаксли, рабский мир, где даже на то, что не запрещено, нужно получать особые разрешения. И они правы – хотя бы в некотором ограниченном смысле. Но советую туда наведаться самим, посмотреть собственными глазами, и вы увидите, где там правда, а где ложь.
Попав первый раз на этот остров, вы чувствуете, что окружающая обстановка отдает чем-то нереальным. Это ощущение настигает вас в первые же минуты после приземления. Ничего страшного, но что-то явно необычное. Аэропорт производит сногсшибательное впечатление, но и когда таксист мчит вас к отелю, вы не можете отвязаться от ощущения, что вокруг что-то не так, как обычно бывает на нашей планете.
Глядя по сторонам, вы подсознательно фиксируете какую-то странность. Чего-то не хватает, что-то вас тревожит, а вы даже не можете ткнуть пальцем в причину вашего беспокойства. Как бы в такой ситуации не столкнуться с чем-то пугающе чужим прямо нос к носу. И тут вас осеняет: причиной тревоги является именно отсутствие некоторых привычных вещей. На обочинах не валяются пакеты из «Макдональдса», коробки от «курятины из Кентукки». Вы не видите брошенных машин, не видите трупов. (Вы думаете, это шутка? Как сказать… Я ведь вырос в районе Нью-Йорка/Нью-Джерси.) Нет бомжовских биваков, нет навязчивых попрошаек. (А они-то куда подевались? Небось прячутся где-то поблизости…) Все вокруг абсолютно, изумительно, неправдоподобно… чисто!
И это ваш город? Такого я еще нигде не видел, говорите вы…
То же чувство не оставляет вас и в центре, где, как выясняется, женщины не боятся в любое время ходить в одиночестве по улицам – и никто к ним не пристает и уж тем более не угрожает. Парки не заполонены шайками наркоманов, и никто там не смущает мамаш с колясками, прохожих и семейства, выбравшиеся из городской суеты поближе к зелени. Простите за навязчивость, но куда делся с тротуаров обычный мусор, где мини-городки бездомной публики, почему не слышно автомобильных клаксонов? Кругом зеленеют деревья и газоны, даже воздух – и тот кажется вполне чистым.
С балконов нигде не свисает развешанное на просушку белье, хотя это принято вроде бы почти по всей Азии. Присядьте в любом кафе и суньте руку под стол – она нигде не наткнется на комок «бэушной» жвачки, который кто-то прилепил будто нарочно, чтобы доставить вам неприятность. Если вам так хочется, назовите это ядовитыми плодами авторитарного правления. Лично я называю это здравой чистоплотностью, и, по-моему, чем больше этого, тем лучше.
Чего еще здесь никогда не услышишь – так это яростного визга автомобильных гудков (что является отличительной чертой Каира). Не увидишь бесконечных джунглей из грязного бетона, как на окраинах Нью-Йорка, не найдешь огромных пустырей, где под открытым небом ютятся толпы народа, чей почтовый адрес – единое огромное и никому не нужное море трущоб, «шантитаун». Вспомним бродвейское шоу «О, Калькутта!».
Здесь такого нет!
Конечно же, вы не найдете здесь и кое-чего другого, хотя потребуется несколько дней, чтобы разобраться в своих ощущениях. Это другая сторона здешнего рая. Вам, наверное, будет скучно без решительной критики в адрес правительства, которую вы ждете от центральных СМИ. Здесь, в отличие от Британии, парламент не место для дискуссий, от которых волосы иной раз встают дыбом. Гуляя по великолепным паркам, вы нигде не найдете самодеятельных ораторов, клеймящих истеблишмент, не услышите бродячих музыкантов с чашкой для подаяний, не повстречаете экзотических чудаков, каких полно по всему свету. Более того, вам, наверное, будет очень не хватать такого драматического зрелища, как суд присяжных. Здесь такого суда нет вообще, и местные горды тем, что у них приговоры выносят квалифицированные судьи. Вас, может быть, покоробит практика смертной казни для наркодилеров (опять-таки без суда присяжных – и в этом случае им достаточно всего лишь одного судьи).
С другой стороны, вас должно порадовать почти полное отсутствие коррупции (здесь даже у полиции оклады так же высоки, как и у других госслужащих, то есть намного выше средних западных показателей), рекордно низкая детская смертность (сингапурская статистика в области здравоохранения по большинству категорий демонстрирует превосходство почти над всеми странами) и здравое законодательство в отношении огнестрельного оружия (здесь оно запрещено для всех, кроме полиции).
И снова ложка дегтя… Вы, наверное, будете очень тосковать по атмосфере здоровой открытой критики в адрес лидеров этого города-государства. Тут говорить просто не о ком. Попробуйте только высказаться без должного почтения… Ведь это же Сингапур, и с 50-х годов здесь царствует один-единственный человек (и окружающая его элита). Его полное имя – Гарри Ли Куан Ю. (Первое имя – Гарри – используется редко, может быть, в кругу близких друзей… или врагов, которые хотят этим подчеркнуть, что по духу он больше британец, чем китаец.) Как бы то ни было, сейчас, когда пишется эта книга, нашему герою 86 лет, и то, о чем она повествует, уже отошло в прошлое.
День первый
Летним вечером 2009-го
Войдя в зал, он поздоровался еле заметным кивком и остановился метрах в пяти от меня. Я сразу приметил, что его походка уже не столь легка и решительна.
ЛКЮ, судя по всему, был простужен.
Мы пожали друг другу руки. От моего внимания не ускользнуло, что обстановку в офисе успели привести в соответствие с моей просьбой – чтобы вся атмосфера, включая костюмы, была по возможности проще. Тут трудно было не ухмыльнуться, поскольку установка на «простоту» была реализована с такой решительностью, какой я не ожидал. Представьте себе утонченного, элегантного государственного деятеля, обряженного в неописуемую робу из лавки рабочей одежды, в ветровку с какой-то крупной надписью и непонятно какие тапки. Такой наряд больше соответствовал воскресной приборке в гараже, чем ответственной беседе с западным журналистом.
Следующее, что я заметил, – это печать боли. Его лицо отражало затянувшуюся пытку, а походка являла постоянную борьбу с силой земного притяжения – это был медленный бег трусцой, когда ноги мелкими шажками едва поспевают за норовящим упасть телом. Вот что осталось от когда-то энергичного человека, который в зрелые годы немало времени провел на тренажерных аппаратах. Он явно не удостаивал свои болезни чрезмерным вниманием. Но он кашлял, и это казалось немыслимым. С 1996 года я три раза брал у него интервью, и каждый раз он начинал беседу с реплики: «Том, позанимайся на беговом тренажере, сбрось немного лишнего веса».
И он был прав – как почти всегда.
В течение десятилетий он строил свой духовный мир на фундаменте из британского позитивизма, китайской военной мысли, воплощенной в трактате Сунь Цзы, и безоглядного сингапурского национализма. Этот сильный, закаленный дух обитал внутри столь же здорового, тренированного тела, выращенного в спартанско-сингапурском духе. Философы много рассуждают о проблеме «тела-духа», но в случае с ЛКЮ здесь не наблюдалось никаких проблем. Все детали отлично стыковались друг с другом, как в швейцарских часах сингапурской сборки, которые тикают себе и тикают, не требуя особого внимания.
Но когда, как сейчас, Ли оказался в тяжелом положении, на ум приходят грустные шутки: Сингапур ведь такая маленькая страна, что – стоит только расслабиться его основателю – каждый поставит себе его в пример и, простудившись, предпочтет взять больничный и поваляться дома.
Тут, конечно, можно возразить: он ведь уже не премьер-министр (на этом посту его сын), он давно отошел от дел (так мы этому и поверили!), ну и все такое прочее. И все равно, покуда жив этот легендарный государственный деятель, он для Сингапура будет оставаться тем, чем является центр для окружности, то есть всегда будет в самой гуще событий.
А тут на тебе – простуда!
И мне на самом деле стало его жалко, хотя с его стороны я никакой жалости никогда не отмечал. Люди говорят, что ЛКЮ – холодная акула с мертвой хваткой, но я с этой его чертой никогда не сталкивался. С теми, кто его окружает, кто приближен к нему, он всегда был педантичным, требовательным, нетерпеливым и – совершенно верно – иной раз безжалостно жестоким. Но ко мне, по крайней мере, это не относилось. Здесь он выступал как терпеливый и всегда готовый прийти на помощь наставник, разъясняя жизненно важные аспекты политики, государственного управления и международных отношений. Предмет его страсти – абстрактные идеи (особенно если в них действительно есть смысл и они применимы на практике). Это мысль об исключительной роли Сингапура (и не пробуйте над этим смеяться, особенно поминая жевательную резинку и розги). Это нетерпимое отношение к политическому идиотизму (если только он не исходит от конгресса США – это богатая тема, но тут вряд ли вы сможете развязать ему язык). Это рассуждения о глупостях в управлении государством (он убежден, что сам таких глупостей никогда не совершал). И наконец, это вера в то, что когда-нибудь Азия займет центральное положение на мировой арене (где последние века господствовали Европа и Америка, но в нынешнем веке им придется уступить Азии).
Его собственный комплекс превосходства проистекает отчасти из убеждения, что именно такое чувство собственной значимости жизненно необходимо для того, чтобы преодолеть многовековой азиатский комплекс неполноценности.
Ли, носящий теперь титул «министра-наставника» (мне такая формулировка не слишком-то нравится, поскольку не соответствует его реальному статусу), и я – мы присаживаемся у круглого обеденного стола в дальнем углу огромного зала. Этот зал называется «государственным», и он намного больше Овальной комнаты в Белом доме. С другой стороны, он, пожалуй, недотягивает до Делегатской гостиной сбоку от Генеральной ассамблеи в комплексе ООН в Нью-Йорке. Это уровень местных претензий, напоминающих о наследии британского колониализма. Можно вообразить Уинстона Черчилля, разговаривающего по телефону в своем военном кабинете, зажигающего сигару, развалившегося на одном из тех огромных желтых диванов и чувствующего себя совершенно как дома. Как дома – пока не выйдешь на улицу и не попадешь в тропическую духовку. Да, солнечный Сингапур – это вам не туманный Лондон.
После полудня здесь лучше оставаться в прохладе под крышей, что мы и делаем – Ли Куан Ю и я. А еще два его референта. В этом грандиозном, напоминающем пещеру зале, освещенном канделябрами и продуваемом кондиционерами с таким усердием, будто это гастрономический отдел скоропортящихся продуктов.
В том углу, где мы пристроились, прохладно и сумеречно. Для уюта он отгорожен большой китайской ширмой, где на темно-изумрудном фоне разбросаны птицы и цветы. Отрада для глаз. На фоне старомодных прямоугольных окон от пола до потолка, выходящих на примыкающий к стене коридор, вырисовываются силуэты пары санитаров-реаниматоров (при нем всегда находится группа физиотерапевтов). Они стоят неподвижно, как статуэтки, в готовности освежить грелку на венозной правой ноге государственного деятеля, который еще недавно отличался недюжинным здоровьем.
ЛКЮ слегка поворачивает голову влево и смотрит на меня, как бы желая пригласить к началу беседы. При этом он подтягивает на бедре греющую повязку и оглядывается на физиотерапевта в белом халате, который регулярно подносит новые свежеразогретые повязки. Недавно, слезая с велотренажера (а гимнастика на тренажерах – его обязательный ежедневный ритуал), он получил травму, и это сразу же превратило бодрого и энергичного главу государства в настоящего старика. Наконец-то он стал выглядеть на свой возраст.
Чтобы разрядить атмосферу, я решил начать беседу в моем обычном сдержанно-комплиментарном тоне. Я изящно сформулировал довольно-таки глупую ремарку – что-то по поводу благотворности недавней поездки в Малайзию. Мой фокус не сработал, я не попал в нужную тональность, и лучше было бы догадаться об этом раньше. Этот пророк современного экономического чуда, которому доставалось множество как похвал, так и критики, этот фанатический сторонник традиционных азиатско-конфуцианских ценностей, этот козел отпущения для западных борцов за человеческие права, усердно насаждающий то, что на Западе получило название «мягкого авторитаризма», этот выдающийся мыслитель, оказывается, на дух не переносит грубого, вульгарного подхалимажа. Даже сейчас, на девятом десятке, он вызывает у вас чувство, будто куда-то опаздывает, что еще есть где-то место, куда он стремится. А ведь лесть, вообще-то говоря, не ведет вас никуда. Ли будто чувствует, что льстивая болтовня лишь тормозит его, отвлекает от поставленной цели, а может быть, даже заманивает в своего рода риторическую западню.
Он бросает на меня беглый взгляд, и его глаза, глаза скрытного человека, – ведь он на своем веку так много видел, – его глаза на этот раз открыто выражают некоторое раздражение. Вот вам наш ЛКЮ с его грозной стороны – сразу видно, что милым он бывает отнюдь не для всех. Западные борцы за права человека клеймят его за то, что в Сингапуре драгдилеры получают смертные приговоры в автоматическом режиме. Впрочем, с приговорами в его стране дело вообще обстоит довольно сурово. Мало кому из европейцев может понравиться его коварство в отношениях с серьезными политическими противниками. Такие конфликты почти всегда решаются в судах, где неким чудесным образом ЛКЮ выигрывает все свои иски, а оппоненты, всегда обреченные на политический проигрыш, оказываются вдобавок и дотла разорены. Сторонние наблюдатели определяют обычно здешние порядки как «мягкоавторитарный» стиль управления.
Для многих на Западе Сингапур выглядит, по сути, примерно как технологически раскрученный ГУЛАГ с «относительно благопристойными» порядками, допускающими тем не менее и настоящую вульгарную порку. Здесь строго запрещено ходить по траве (да и курить ее тоже), запрещена жевательная резинка, запрещено делать что бы то ни было, если это не разрешено конкретным указом. И остерегайтесь вслух критиковать основателя современного Сингапура, так как представителей государственного аппарата эффективно защищает принятый в наследство от Британской империи и действующий до сих пор антидиффамационный закон.
Итак, я начинаю беседу с ЛКЮ с выражения надежды, что эта маленькая книжка привлечет на Западе достаточно внимания, посодействовав тому, чтобы публика заглянула за барьеры, построенные из стереотипов и полуправды, тому, чтобы мы в нашем мышлении осмелились выйти за пределы привычных политических штампов. Пора нам, людям Запада, научиться уважать Сингапур за его победы, за его изъяны – вообще за то, что он собой представляет.
Буквально на секунду из тумана вздохов, кашля и приступов боли вдруг проглянул старый ЛКЮ – такой же дерзкий и самонадеянный, как всегда. Его лицо, хоть и изрезанное морщинами, вдруг ожило, он ухмыльнулся и с готовностью выложил: «Сдается мне, читающая публика в западном мире совсем не понимает, что сейчас, двигаясь к концу жизни, я совершенно не озабочен тем, что они там обо мне думают. Меня заботит, что думают обо мне те люди, которыми я руководил всю мою жизнь. Именно они вручили мне полномочия, когда в 50-е я выдвинул свою кандидатуру на выборах, выиграл их, включил нашу страну в Малайзию, а потом и вывел ее из Малайзии. От нас требовалось сделать так, чтобы заработал механизм независимого Сингапура».
И он вдруг унесся в годы молодости, когда впереди его ждало так много новых дней и новых событий. Он большой мастер объяснять и убеждать, так что держитесь начеку – ему трудно противостоять. И вот он продолжает: «Это было страшное бремя, и я боялся, что мне не выдержать. Нужно было создавать новую экономику. Правда, у меня была хорошая команда. Мы пробовали наугад один подход за другим и наконец добились успеха. А вот когда успех был уже закреплен, моим следующим делом (Ли ушел с поста премьер-министра в 1990 году) стал поиск преемников, которые взвалили бы на себя всю эту систему, потому что, если она рухнет, все, что я делал, пойдет прахом.
Итак, на мое место заступил Го Чок Тонг (бывший премьер-министр, а сейчас старший министр), поддержанный всей его командой. А я стоял за его спиной, показывая ему, как можно изменять ситуацию. Если бы ему потребовалось что-то менять – я знал, как это делать. Нельзя переключать передачи так, чтобы разлетелась вся трансмиссия. Прошло шесть месяцев, и за это время три министра подали в отставку, потому что им не нравился стиль нового руководства. Я едва их отговорил. Я умолял их хоть немного подождать, дать Го время, чтобы вся ситуация постепенно утряслась. Новый премьер выполнял свои обязанности 14 лет. Я его поддерживал как мог. А помощником себе он назначил моего сына, и тот немало содействовал его успеху.
То, чего достиг Го, – это не просто его личные успехи. Это и моя победа. Его успех укрепляет доверие ко мне лично. И он решил содействовать успеху моего сына (Ли Сяньлуна), поскольку это должно было благотворно отразиться на его личной судьбе. Вот так мы создали определенную систему, некий виртуальный цикл. Может наступить момент, когда вся эта система рухнет, потому что самые умные, самые талантливые не захотят идти в правительство и выполнять нашу работу. Они будут думать, что в стране и так порядок и что незачем брать на себя такое бремя, подставляться под критику прессы и стеснять себя в семейной жизни. Если это когда-нибудь произойдет, у нас к власти придет альтернативное правительство».
Тут я вставил и свое словечко: «Но ведь вы испытываете гордость за то, чего вы добились?» При этом у меня не было желания ворошить старые сингапурские шуточки типа той, в которой правящую триаду называли «Отец, Сын и Святой Го».
«Я сделал все, что можно было сделать с той командой, которая мне помогала».
Я начал излагать свою мысль насчет блокбастера «Сингапур», который должен был бы пройти по американским киноэкранам. Нам на Западе было бы полезно больше узнать об этом месте, отбрасывая то, что не годится для Америки, но оставаясь открытыми для освоения того опыта, который окажется полезен и для нас.
Медленно, в некоторой апатии он покачал головой, потом подтянул согревающую повязку на правом бедре, отхлебнул воды из небольшого стаканчика, стоявшего перед нами на столе, и ответил, что его не слишком-то интересуют такие перспективы.
«Нет, – сказал он в своей характерной пессимистически-трезвой манере, со своим британским акцентом, сквозь который смутно проступают столетия китайской культурной речи, – что тут ни делай, это будет актуально только для тех, кто интересуется международными отношениями и положением в Восточной Азии. Средний американец, если он сам не побывал в Сингапуре, знает о нем всего лишь то, что он находится где-то чертовски далеко. А попав случайно в Сингапур, они удивляются, что у нас все совсем не так, как они ожидали».
Заметив жест престарелого вождя, санитар-реаниматор кидается к нему со свежей грелкой. ЛКЮ затягивает ее таким яростным жестом, будто боль в ноге может затихнуть, только если ее придушить тугой повязкой.
Гляжу на него с пониманием: «Вы правы, крушение нового Сингапура приведет в смятение всех вокруг. Соседи в страхе вернутся к старым стереотипам».
Он кивает: «Они ведь не знают даже, где Сингапур расположен, им это неинтересно. Всех занимает только судьба Майкла Фэя (печально знаменитого юного смутьяна-граффитчика, который в 1992 году разрисовывал в Сингапуре стены аэрозольной краской и был за это, согласно приговору, нещадно бит в полиции палками), их интересует вопрос порки, жевательной резинки… В их глазах Сингапур выглядит странным местом».
Да, в течение долгого времени, когда Запад наводил свои бинокли на этот далекий остров, в поле зрения попадал только вопрос запрета на жевательную резинку (кстати, сейчас этот запрет по большей части практически снят). Из этой жвачки репортеры раздули целый символ, олицетворяющий специфические сингапурские порядки, обычаи полицейского государства, в котором регламентируется каждый шаг его граждан. Приезжая сюда в качестве журналиста-международника, я тоже был вынужден год за годом пережевывать навязшую на зубах «проблему жевательной резинки», однако со временем стал понимать сингапурские власти, которые в этой манере лепить куда ни попадя катышки жеваного чуингама видят откровенное покушение на официальную установку во всем стремиться к совершенству. Это трактовалось как протест против официальной утопии, как попытка замарать достигнутое. В глазах ЛКЮ и его команды эта повсеместно распространенная поганая привычка стала наглядным символом сопротивления прогрессу, и в данном случае дорога к утопии была несколько спрямлена простым и категорическим запретом на жевательную резинку.
“Сдается мне, читающая публика в западном мире совсем не понимает, что сейчас, двигаясь к концу жизни, я совершенно не озабочен тем, что они там обо мне думают. Меня заботит, что думают обо мне те люди, которыми я руководил всю мою жизнь”
Кстати, западные СМИ тоже ведь со временем устали болтать об этой чепухе с жевательной резинкой, хотя эти давние впечатления все равно намертво впечатались в новый, несравненно более светлый образ Сингапура.
Продолжая возиться со свежей грелкой, Ли оборачивается ко мне, а потом снова наклоняется к правой ноге: «Я бы не сказал, что история Сингапура закончена. Даже пресса уже перестала мутузить эту дохлую собаку. Всем же видно, что сейчас Сингапур совсем другой. Он уже давно настроен не так ханжески. У нас есть где повеселиться».
Он постепенно оживает, то оглядываясь в прошлое, то заглядывая в будущее: «Мы уже успели покрыться кое-каким глянцем, напитаться злачной атмосферой. Что касается высокой культуры, то у нас уже много музеев и картинных галерей. На дискотеках повсюду рэп и что там им еще нужно, вдоль реки все пьют пиво и вино. Бурно развивается туристический бизнес – это же часть мировой культуры».
Главным туристическим местом считается портовый район Clarke Quay (набережная Кларк), раскинувшийся неподалеку от сингапурского делового центра. Трудно, конечно, без улыбки представить себе ЛКЮ после полуночи за стойкой бара глядящим на уличную суету и прихлебывающим пиво.
Я отваживаюсь еще на одну, последнюю попытку. Пытаюсь объяснить, что в своей книге я хотел бы достучаться до людей, которые не имеют представления о свершившихся переменах, о том, кто же на самом деле ЛКЮ. Вот завершение моего монолога: «Я хочу рассказать о том ЛКЮ, который скрыт за внешним обликом. У меня нет цели повествовать сингапурцам о вашем величии, я не обращаюсь с этим ни к малайцам, ни к кому-нибудь другому из данного региона».
Ли мучительно закашлялся (а он ведь никогда не курил) и попытался меня перебить, но я решительно довожу свою мысль до конца словами: «Если книга получится такой, как я хочу, она поможет американцам, которые искренне хотят понять ваши цели. Смотрите – народ в Сингапуре не сомневается в ваших заслугах, но…»
Он прерывает мои рассуждения протестующим жестом. Вернувшись к моей ремарке о том, что сингапурцы его хорошо знают, он сбивает меня с ног такими словами: «Это они только думают, что поняли меня, но им знаком лишь мой внешний, публичный образ».
Похоже, теперь мы добрались до сути.
Отцу виднее
ЛКЮ родился и вырос на этом острове, выбираясь с него только на годы обучения в Европе и на годы странствий по всему миру. Шесть с лишним десятилетий он оставался в центре всей островной общественной жизни. И при этом уверен, что даже земляки его по-настоящему не знают, не говоря уже об иностранцах. Ничего себе!
Может быть, за той готовностью, с которой он согласился на это интервью, стоит именно желание раскрыть душу чуть пошире, чем он позволял себе раньше? Его пресс-секретарь мадам Йен Йун Йин (или ЙЙ, как к ней иногда обращаются близкие люди) говорит, что это беспрецедентный случай, чтобы министр-наставник выделил так много времени на беседу с американским журналистом.
Внешний облик ЛКЮ, этого этнического китайца, чей сингапурский патриотизм (легший в основу всей политической карьеры) зародился в пламени войны и ужасающей японской оккупации, чьи правительства бессменно десятилетиями управляли островом с пятимиллионным населением и чьи честолюбивые цели были реализованы с невиданным блеском, – неужели его облик может оказаться лишь вывеской, за которой кроется нечто другое?
Так кем же считает себя он сам?
Он понимает, что в глазах окружающих он иной раз выглядит отчужденным, неприступным, а то и страшноватым.
С невинным видом я спросил: «Насколько вас это обидит, если, рисуя ваш портрет, я не добавлю к нему такие штрихи, как непринужденное, беззаботное веселье?»
Он жестом отверг мою шпильку и чуть неуверенно сказал: «Конечно, я не назову себя беззаботным весельчаком, но и я не всегда сохраняю полную серьезность. Человеку просто необходимо иной раз и посмеяться, увидеть жизнь, да и себя самого с забавной стороны».
Сомневаюсь, что многие из сингапурцев когда-нибудь видели его с забавной стороны. Может быть, именно это он и имел в виду, когда говорил, что народу известен только его внешний облик?
Это неудивительно. Сингапур нередко называют «государством-нянькой». Правительство будит вас по утрам, присматривает за вами в течение дня, а с приходом ночи укладывает спать. Однако совсем не обязательно это будут удушающие любовные объятия, в которых уже не остается места для беззаботного веселья.
Впрочем, все равно этот образ «государства-няньки» должен как-то задевать наше мужское достоинство. Следуя «духу дарвинизма», Сингапур делает упор на дисциплину и усердный труд. И над всем этим должен стоять ЛКЮ, всеобщий и наивысший «крестный отец». На мой-то взгляд, этому государству больше подошло бы название «отцовский дом». Все это напоминает мне древнее американское телешоу (его крутили несколько десятилетий назад) под названием «Отцу виднее».
Передача была очень популярна. Суть ее состояла в том, что отцам действительно всегда виднее – даже если вся семья посмеивается у них за спиной. Многие американцы смотрели это шоу почти что с религиозным восторгом. Это было еще до того, как феминисты протоптали дорожку в американскую культуру, до того, как взлетела до небес статистика разводов, до того, как гомосексуальные браки стали проблемой национальной политики, и задолго до эпидемии СПИДа.
Мой собственный, давно уже почивший отец по крайней мере в одном был похож на ЛКЮ – он был неколебимо уверен, что он, как отец семейства, прав всегда и во всем. Сейчас мне уже трудно вспомнить, когда я наконец научился мирно сосуществовать с сильными авторитарными фигурами, которые всегда абсолютно уверены в себе. Может быть, это как-то связано с моими детскими проблемами, когда приходилось жить бок о бок с родным отцом. А это было (прости меня, Господи!) отнюдь не просто.
Ростом он был намного выше ЛКЮ. Чисто германских кровей (точнее, прусских), по психофизиологической классификации его можно было бы отнести к «типу А». При скромном образовании он был трудолюбив и добропорядочен, правда, злоупотреблял обезболивающими, на которые «подсел» еще на войне, где служил в морской пехоте и получил ранение. В подростковые годы бывал иной раз бит своим собственным отцом (у того были, так сказать, проблемы с самообладанием, и он сгоряча хватался за что попало).
Сколь-нибудь долгие беседы с отцом были для меня редкостью и имели, так сказать, «политический» характер. Он тоже был человек с норовом. Он ни разу меня не ударил, но бывали моменты, когда казалось, что мне уже конец, причем за такую мелочь, как незакрытый флакон бритвенного лосьона.
На моего отца немного походил и мой лучший университетский друг – неприступный, никогда не настроенный на светские разговоры, а при этом, как ЛКЮ, блестящий собеседник с тихими, но обезоруживающими оппонентов манерами. А потом были боссы в журнале «New York», в журнале «Time» и во многих других, которые сейчас лень вспоминать. И все эти начальники как один блистали самодурскими, патерналистскими замашками, требовательностью, неспособностью прощать чужие ошибки и недюжинным умом (хотя это не всегда радовало).
На самом-то деле я с ними неплохо уживался.
Примерно так же я уживаюсь и с ЛКЮ.
Я от него не жду ни свежих пирожных, ни балетной музыки, ни шафранового аромата или сногсшибательной юмористической импровизации. Честно говоря, с министром-наставником Ли мне всегда было легче беседовать, чем когда-то с отцом. Он сам строил такие интервью, о каких журналисту остается только мечтать (я говорю о тех прежних беседах, которые ложились в основу моих колонок для разнообразных газет).
Беседы с ним я воспринимаю почти как отдых. Это правда.
А сейчас, глядя на этого обычно жесткого политического деятеля, у которого сегодня явные проблемы со здоровьем, я вижу, как он постепенно успокаивается, как его настроение приходит в норму. Грелки – одна за другой, одна за другой – делают свое дело, а этот интервьюер с западного побережья США тоже не так уж глуп и не раздражает старыми замусоленными вопросами в западном духе касательно прав человека, жевательной резинки и порки.
Ли, наверное, не знает (а может, и знает), что лично для меня весь пакет этих вопросов звучит не слишком убедительно хотя бы потому, что и ему, и его свите эти вопросы задавали уже тысячу раз.
Значимым для меня является тот факт, что цивилизованность и процветание этой страны видны невооруженным глазом. Нельзя не признать, что Сингапур является воплощением грандиозного успеха и вообще представляет собой подлинный брильянт (конечно же, не без дефектов, как всякий настоящий брильянт). Здесь, на Западе, мы можем предаваться спорам касательно путей, выбранных для достижения этого успеха, но сам факт успеха уже несколько подрывает авторитет его критиков. Зачем рушить памятник, воздвигнутый здесь упорному труду и мудрым политическим решениям? Сингапур не собирается завоевывать своих соседей и навязывать им против их воли свою политическую систему. И в этой своей книжке я не хочу из каких-то садистских намерений сводить на нет великие достижения Сингапура. Моя цель – по заслугам оценить масштаб мыслей и принципов основателя современного Сингапура и посмотреть, что можно было бы у него позаимствовать.
Ли ждет, устраиваясь в кресле поудобнее.
Итак, едем дальше: «Я хотел бы спросить вас насчет того, о чем вы уже когда-то писали, то есть о вашем темпераменте и склонности к гневу, которой, по вашим словам, отличался ваш отец». Вот как я обошел прямой невежливый вопрос о всем известной невыдержанности моего собеседника, подменив его рассуждениями, насколько это качество можно считать унаследованным от отца.
В первом томе своей подробной и многогранной автобиографии «Сингапурская история» Ли уже рассказывал об отце, поминая его буйный характер. Сейчас я вовсе не собирался снова углубляться в эту тему. На самодеятельном психоанализе все равно далеко не уедешь.
Мы же пробуем подойти к вопросу о темпераменте не с точки зрения психических метаморфоз, а скорее под углом политических раскладов: «Я считаю, что личный темперамент следует первым делом рассматривать как один из инструментов в деле управления, в деле руководства. Макиавелли (а в вашей книге вы напрямую ссылаетесь на него как на авторитет) говорил, что лидеру лучше всего, когда его любят и боятся, но если из этих двух форм отношений достижима только одна, то предпочтительнее будет не любовь, а страх. Итак, считаете ли вы свой темперамент изъяном своего характера, или же это для вас один из инструментов управления?»
По-моему, я завернул весьма недурно. Вспомним, в конце концов, что и у Гитлера, и у Сталина случались приступы ярости (а дальше можно ссылаться и на Ганди, и на Бетховена, не говоря уже о Ван Гоге и Караяне… а также, разумеется, о Билле Клинтоне).
ЛКЮ пошевелился в своем кресле: «Если бы такие состояния можно было по собственному желанию включать и выключать, тогда, конечно, их можно было бы считать средством воздействия, но ведь люди с необузданным темпераментом так не умеют. У моего отца был вздорный характер, и, видя, сколько несчастья это принесло моей матери и всей семье, я пришел к выводу, что таким качествам нельзя давать волю. Поэтому я никогда в жизни, никогда не позволял себе распускаться. Может, это иногда и случалось, но против моей воли, и я старался держать себя в руках».
«Но ведь когда нужно, вы умеете использовать это для дела?» Честно говоря, это был один из немногих, если не единственный, случай в течение нашей долгой беседы, когда мне показалось, что ЛКЮ чуть-чуть покривил душой.
«Редко. Если меня действительно выводят из себя, достаточно одной жестикуляции, чтобы показать, что я очень, очень недоволен».
«Можно ли сделать вывод, что вы подобны молодому человеку, выросшему в семье алкоголиков? Такие люди стараются вообще не пить. Вы полагаете, что это ядовитое пойло, по крайней мере применительно к себе?»
Не подумайте, что я считаю Ли лгуном. Никому не удается быть наедине с собой абсолютно откровенным. В течение многих лет я регулярно, как по расписанию, принимал внутрь существенные дозы алкоголя. Это уже создавало определенные проблемы, но мне и в голову не приходило, что обсуждаемый вопрос должен был называться настоящим алкоголизмом. А вот моей жене такое приходило в голову каждый день.
Ли выдерживает паузу и продолжает: «Разумеется, я, в отличие от моего отца, никогда не бил своих детей. Помню, он схватил меня за уши и держал над колодцем – всего лишь за то, что я по недоразумению выбросил его драгоценный вазелин (брильянтин) марки 4711, а в те годы это была дорогая штука. Этого я никогда не забуду. Потом я читал в журнале „Scientific American“, что если в детстве получишь психическую травму, то потом она не забывается никогда».
Кто бы спорил…
«Эту историю я не забыл, потому что мне было тогда года четыре или пять. И я решил, что мой отец – глупый человек, не умеющий держать себя в руках».
За время этого разговора ничто не шелохнулось ни в зале, ни в прилегающем коридоре, и я осмелился вставить свое слово: «Значит, вы считаете, что нельзя давать волю своим чувствам?»
«Из-за него страдала вся семья. Он сделал несчастной мою мать, а из-за постоянных скандалов несчастными были и все дети. Конфуцианский порядок требует от меня, чтобы я его (отца) поддерживал в старости, что я и делал».
В разговорах с Ли и в разговорах о нем постоянно всплывают такие слова, как «конфуцианство» или «азиатские идеалы». Грубо говоря, это такая система нравственных и философских постулатов, которая ставит традиционные семейные и социальные ценности на более высокую ступень, чем современные технократические и индивидуалистические завоевания. В Сингапуре удалось слить воедино два этих мира, но давалось это не слишком легко. Критики говорят о ЛКЮ скорее как о конфуцианском императоре, а не как о демократически выбранной политической фигуре. Основанием для нападок служит обвинение, что Ли прячется за традиционные ценности, как ребенок за мамину юбку, не желая обсуждать с оппонентами какие-либо морально-этические проблемы, исходя из более индивидуалистических западных принципов. И никто не хочет понять, что, как бы ни «вестернизировали» нашего героя в Кембриджском университете, генетически он остается укоренен в многотысячелетней истории Китая.
Дальнейшее обсуждение его характера кажется мне уже не слишком плодотворным. Все и так знают, что характер у него есть, и еще какой! Если сам он об этом и не догадывается, то зачем дальше долбить в одну точку? Каждый выпитый мной сухой мартини с неизбежностью влечет за собой какие-то непредвиденные последствия. А я все равно пью – просто потому, что даже в свои годы я в каком-то смысле остаюсь ребенком. Таковы все мужчины, и возраст здесь не играет никакой роли. Нам, мужикам, вполне естественно погружаться в отрицание, вместо того чтобы выплыть на воздух и открыто встретиться лицом к лицу с собственными проблемами.
Но такой уж я дурак, что не могу пройти мимо ближнего, не лягнув его лишний раз по тому же месту.
Он кивает, согласившись, что книга будет более задушевной, более личной, если в нее добавить еще кое-что новое, не проговоренное раньше: «Я грешу нетерпеливостью. Когда я двигаюсь к поставленной цели, я дожимаю коллег и помощников, заставляя их выкладываться до конца. Если вижу, что они не стараются изо всех сил, я без задержки заменяю их кем-нибудь другим».
Во время всего этого разговора два его секретаря, сидящие на другом конце стола, не сказали ни слова и ни разу не шевельнулись. Сколько я на них ни пялился, они никак не реагировали на мои взгляды. В конце концов я начал уже подумывать, не куклы ли это, посаженные для мебели.
Ли добавляет: «Бывает, я взрываюсь, когда в напряженной ситуации мои секретари тянут резину».
Я интересуюсь, водятся ли за ним еще и другие грехи.
Поделиться книгой: