Собирание русских земель Москвой

В «старине и пошлине» новгородской за княжеской властью сохранялись значительные права и полномочия, но связанные нормами этой «старины» в том отношении, что были осуществимы только как права и полномочия местной, земской власти. Князья могли использовать их в полной мере лишь под условием пребывания в Новгороде и не иначе как при участии посадника и при посредничестве должностных лиц, взятых из состава новгородских мужей. А с тех пор как новгородскими князьями стали великие князья всея Руси, неизбежный абсентеизм княжеской власти парализовал ее активное участие во внутренних делах Великого Новгорода, как, с другой стороны, поглощение великокняжеской силы внутренней борьбой за власть и внешними делами на юго-востоке и на юго-западе Великороссии взрастило самостоятельность Новгорода во внешней политике. «Старина» новгородской княжой власти пришла в упадок, уступая все более и более «пошлине» новгородского народоправства. Эту «пошлину» новгородцы развивают и укрепляют в своих договорах с князьями, заботливо охраняя внеземское положение князя запретом ему землевладения на своей территории и связей патроната-закладничества в среде новгородского населения. Однако Великий Новгород оставался в составе великого княжения всея Руси, и новгородцы долгое время настойчиво проводили традицию признавать своим князем носителя великокняжеской власти. На основе весьма реальных политических и экономических интересов соединение в одном лице великокняжеской власти владимирской и Новгорода Великого сложилось в прочную «старину и пошлину», которую и новгородцы усвоили как черту своего обычно правого порядка; попытка перенести княжескую власть на литовского великого князя была, несомненно, коренным и смелым новшеством одной из новгородских партий. В терминах великорусского княжого права та же «старина и пошлина» выражалась признанием Новгорода «вотчиной» великих князей всея Руси. И эта связь Великого Новгорода с великим княжением подверглась тяжкому испытанию, когда оно превратилось в вотчину московских государей, слилось в одно целое с их московской отчиной. Перестройка на новых, вотчинных основаниях внутренних отношений великого княжества надвинулась на вольность новгородскую как конечная, смертельная угроза.

В договоре 1471 года в. к. Иван, прежде всего, следуя Яжелбицкому договору, закрепляет безусловную принадлежность Великого Новгорода составу великого княжения всея Руси. Новгородцы обязаны признать, что должны «быть от великих князей неотступными ни к кому» и впредь не принимать на пригороды ни литовских князей, ни русских, недругов великому князю. Затем он берет на себя деятельную роль новгородского князя, главным образом (не говоря о полном подчинении внешних отношений) в деле суда, обеспечив за собой и своими наместниками условия такой роли. Восстановлена, по старине, и зависимость новгородской церкви от московского митрополита поставлением Феофила на владычество (в декабре 1471 года).

Усиление княжеской власти открывало новые возможности для вмешательства во внутренние отношения Великого Новгорода. А эти отношения приняли весьма тягостный характер. Хозяйничание боярской олигархии вызывало острое недовольство средних и низших слоев населения525, а планы литовской партии шли вразрез с интересами новгородского купечества, тяготевшего по торговым связям к Северо-Восточной Руси.

Однако партия Борецких, видимо, не считала своего дела безнадежно проигранным и после 1471 года. В ближайшие годы видим вокруг степенного посадника Василия Ананьина людей этой партии, они пытаются сплотить новгородцев прямым террором на противников из числа бояр526. Но в массе вечевая толпа была не на их стороне. Современник-пскович записал в свою летопись, что новгородские житьи и молодшие люди сами призывали в. к. Ивана на управу, «что на них насилье держат посадники и великие бояре – никому их судити не мочи; как тии насильники творили, то их такоже иметь князь великий судом по их насильству и мзде судити»527.

В октябре 1475 года в. к. Иван поехал в Новгород на свой суд с людным двором. Подробное описание его пути отмечает, как еще на станах по дороге его встречали новгородские жалобщики528. В Новгороде стали перед ним главные челобитчики, жертвы большого погрома, и били челом на его виновников – бояр партии Борецких. Великий князь творил суд по-новгородски – при владыке и посаднике, в собрании новгородского боярского совета, и дал на обвиняемых своих приставов из ближних дьяков вместе с приставами от Великого Новгорода, а по обыску обвинил их, велел «поймать» старого посадника Ананьина и одного из Борецких, Федора, а остальных их сторонников отдать на поруку. В это дело в. к. Иван вплел заново и обвинение в попытке передаться на литовскую сторону и тем придал уголовному делу политический характер, что дало ему предлог для отсылки арестованных окованными в Москву; с остальных обвиненных он велел взыскать «исцевы убытки» в размере исков и «свою вину» по прежним грамотам. По обычаю, великий князь собрал в свой приезд обильные дары не только с бояр, но и с купцов, и с житьих людей, и со многих молодших, которые шли к нему с челобитьями и с «поминками», так что «никакое не остася, который бы не пришел с дары». А великий князь отдаривал их своим жалованьем «от дорогих порт и от камок и кубки и ковши серебряные и сороки соболей и кони, коемуждо по достоинству»529.

Такое властное и торжественное выступление в Новгороде могло убедить Ивана Васильевича, что почва для полного водворения его «государства» достаточно подготовлена. Недаром этот «мирный поход» описан так подробно и тщательно, видимо, пером великокняжеского дьяка. Челобитчики и жалобщики продолжали обращаться к великому князю и после его отъезда, и он стал давать на ответчиков своих приставов из Москвы и назначать срок явки на свой суд в Москву; так продолжалось и в следующие годы, к явному нарушению новгородской старины, чего «не бывало от начала, как и земля их стала и как великие князи учали быти… но сей в то приводе их». Видно, что внутренний разлад дошел до полной утраты боярским правительством опоры в значительной части населения, которая потянулась к новой для нее власти «о обидах искати». То же творилось и в самом Новгороде. Новгородские бояре жаловались, что наместники великого князя судят посадничьи и владычни суды; перетягивают суд из Новгорода на Городище, как и сам великий князь вместо того, чтобы решать только те дела, каких «не возмогут управити» посадник с наместником, притом только во время своих приездов в Новгород, переносил новгородские судебные дела к себе на Москву по новгородским челобитьям.

Так подготовлен был известный эпизод, происшедший в марте 1477 года, когда новгородские послы били челом в. к. Ивану, как своему «государю», чего «наперед того, как земля их стала, не бывало, никакого великого князя государем не называли, но господином». Трудно сомневаться, что такой шаг был подготовлен из Москвы с помощью новгородских угодников великокняжеской власти. Речь шла, очевидно, не о титуле. Послы новгородские, по московской записи, пришли к великим князьям Ивану Васильевичу и сыну его Ивану «бити челом и называти себе их государи» и вызвали тем ответное посольство от великого князя с целью «покрепити того, какова хотят государства». Официальные представители Великого Новгорода отвечали на такой запрос, что «с тем не посылали», а в Новгороде поднялась ожесточенная партийная борьба, в которой верх взяла партия, враждебная Москве, а посадники и бояре, которые «приатны» были великому князю, вынуждены спасаться бегством. Тогда в. к. Иван поднялся в последний поход на Новгород, и новгородцы не смогли организовать сколько-нибудь серьезного сопротивления. Началось челобитье о мире; начались чрезвычайно интересные переговоры о дальнейшей постановке взаимных отношений между Новгородом и великокняжеской властью. В этих переговорах встретились два политических воззрения, с трудом находившие общий язык530.

Новгородцы начали переговоры с челобитья о восстановлении «старины», как они ее понимали, подкрепленной отменой тех ее нарушений, которые ярко сказались в практике последних лет531. В. к. Иван настаивал, прежде всего, на признании новгородцами челобитья о его «государстве» над Великим Новгородом и поддержал свои настояния более тесным обложением города. Однако только по вторичному его требованию и новому совещанию в Новгороде послы принесли новгородскую «повинную», что сперва отвергли свое посольство. Только тогда в. к. Иван нашел почву для ответа по существу, как он думает «жаловать» свою отчину, как сам он понимает свое будущее «государство»? Ответ был простой, но для новгородцев мало вразумительный: «Мы, великие князи, хотим государства своего, как есмя на Москве, так хотим быти на отчине своей Великом Новгороде». Послы поехали на новое совещание (а великий князь пока продолжал стягивать войска к Новгороду) и вернулись с новым проектом договора о порядках княжого управления532. Не отвечая по существу отдельных новгородских пожеланий, в. к. Иван поставил ребром основной вопрос: «Яз, князь великий, то вам сказал, что хотим государства в своей отчине Великом Новгороде такова, как наше государство в Низовской земле на Москве, а вы нынеча сами указываете мне, а чините урок нашему государству быти, ино то которое мое государство?» Характерен ответ новгородцев: они вынуждены отречься от принципа договорного соглашения («урока не чиним их государству»), но просят «явить» им, в чем же состоит «низовская пошлина», которой Новгород не знает, та «пошлина», по которой «государи наши великие князи государство свое держат в Низовской земле». Деятельность правительственной власти, не связанная никакими нормами обычного права, никакой «пошлиной», едва ли была только неприемлема для новгородцев: такое представление должно было им казаться просто непонятным. Но в ответ они получили только отрицательное определение той новой пошлины, какой им предстояло подчиниться: вечевому колоколу не быть, посаднику не быть, а «государство все держать» великому князю. Несколько конкретнее пояснялась «низовская пошлина» требованием организации в Новгороде дворцового и служилого землевладения – волостей и сел, «на чем великим князем быти в своей отчине» и редукции в обладание великих князей тех княжих земель, которые за новгородцами533. К жесткому ответу, несколько раскрывавшему черты нового порядка, в. к. Иван прибавил обещание пожаловать свою отчину выполнением некоторых новгородских пожеланий: не делать «вывода» из Новгородской земли, не нарушать землевладельческих прав новгородского боярства, сохранить суд по старине, «как суд в земле стоит». Новгородцы смирились, приняли такое «пожалование» и основы новой «пошлины» и только выпросили себе еще отмену московских позвов и низовской службы.

Им казалось, что они добились-таки некоторых, хотя и скудных гарантий. Оставалось, по их представлению, формально закрепить эти гарантии. И снова поднялось то же самое, только что исчерпанное, принципиальное разногласие.

Новгородцы подняли речь о том, чтобы государь им «крепость дал» – крест бы целовал, и встретили отказ. Просили, чтобы великокняжеские бояре целовали крест к Великому Новгороду, чтобы наместник великого князя, который будет у них, был связан таким крестным целованием, – и это было отвергнуто. Отказано им было даже в «опасной грамоте», которая охраняла бы обещанные гарантии534. Пришлось удовлетвориться милостивым словом из собственных уст великого князя о том, чем он свою отчину пожаловал; на это в. к. Иван пошел, очевидно, потому, что придавал подобной декларации значение не формального обязательства, а только осведомление о своем властном решении.

Тотчас приступил в. к. Иван к организации в Новгородской земле своего великокняжеского землевладения и общего посошного тягла. Новгородское народоправство сменялось «государством великого князя». 15 января 1478 года великокняжеские бояре привели к присяге всех новгородцев по концам и улицам535; новгородские бояре, дети боярские и житьи люди «приказались» в службу великому князю, и на дворе Ярославле водворились великокняжеские наместники536.

Польский историк отметил, что утверждение непосредственной великокняжеской власти в Новгороде встревожило все враждебные Москве западные силы – и Ливонский орден, и Швецию, и Литву537. Как только «князь великий московский взял Новгород и вече им сказил», московские наместники появились на Ржеве и ее волостях, на Великих Луках и в Холмском погосте и привели местное население к присяге на имя своего великого князя, а представителей литовской власти согнали прочь538. Литовское государство почуяло наступление восточного соседа, настойчивого и упорного, направлявшего и силы крымского хана на западнорусские волости. Литовская рада уже в 1478 году настаивает на организации особого от польской королевской власти великокняжеского правительства, но король Казимир решил сам вернуться в Вильну и деятельно заняться восточными делами. Власти Ливонского ордена обсуждают вопрос, как бы «вернуть московита к тому положению, в каком были его предки», заводит сношения со Швецией и Казимиром. Назревала та коалиция против Москвы ее западных недругов и Золотой Орды, которая так беспомощно распалась в ближайшие годы. Нет прямых сведений о том, как отразились эти попытки действий, враждебных Москве, на Новгороде. Но в октябре 1479 года Иван Васильевич в приезд свой на Новгород изымал в коромоле архиеп. Феофила и сослал его в Москву; обвиняли его опять в замысле, чтобы Новгород был «за королем или за иным государем»539. Настоящая расправа за эту новую крамолу произошла позднее, когда пережита была тревога раздора с братьями великого князя и нашествия хана Ахмата. Потребность великокняжеской власти тверже и увереннее стать на западной границе и вовсе упразднить возможность областных сепаратных внешних сношений должна была особо обостриться после таких событий. И в 80-х годах великий князь ликвидирует арестами и выводом из Новгорода остатки литовской партии, а затем эти меры разрастаются в широкий «пересмотр людей и земель», которым разрушен боярский слой новгородского населения, но захвачены глубоко и более широкие его группы – житьи люди и купечество, а выдвинуты на их место более надежные элементы из центральных областей и положено в крупных размерах основание служилому землевладению и тяглому строю Новгородской украйны540.

Большая организационная работа на новгородской почве вошла в общую перестройку положения западных областей Великороссии. Псков сохранил на время внешние формы своего народоправства, но под управлением московских наместников, которых псковичи держали у себя, по псковской старине, князьями. В начале самостоятельного правления Ивана III псковичи согнали «с бесчестьем» князя Владимира Андреевича, того служилого ростовского князя, который был посажен у них Василием «ни по псковскому прошению, ни по старине». Иван Васильевич прогневался, но все-таки «дал им князя по псковскому изволению», и князь этот Иван Александрович Звенигородский «целовал крест ко Пскову на всей псковской пошлине»541. По псковскому челобитью и с крестоцелованием на псковской пошлине княжил с 1467 года во Пскове кн. Федор Юрьевич Шуйский, но его наместничья власть уже значительно усилена: управление псковскими пригородами с судом и расправой перешло в его руки542. И князь Шуйский стал «творить сильно» над псковичами, так что они били челом о его замене князем Иваном Стригой Оболенским, но великий князь прислал его брата Ярослава. Новый наместник сел на псковском княжении в феврале 1473 года с крестоцелованием «на пошлинных грамотах и всех старинах псковских» при вечевом собрании псковичей543.

При первых наместниках Ивана III псковичи как-никак вели свои дела по старым вечевым порядкам, а с немцами воевали при помощи московских войск. В 70-х годах – в годину большого и напряженного осложнения всего международного положения – Псков подвергся усиленным нападениям немцев и стал боевым пунктом большого значения. Псковские наместники вели эти внешние дела вместе с новгородскими: оборону западного рубежа, переговоры, перемирия и мирные «докончанья», на съездах то у себя во Пскове, то в Новгороде. Интересы местной обороны от этого только выиграли, но поглощались в то же время общей великокняжеской политикой. Псковской наместник получил особое значение для самой великокняжеской власти, и пересмотр всего его положения во Пскове стал на очередь. В 1475 году князь Ярослав предъявил псковичам новые требования, и те отправили к великому князю посадников с грамотами на защиту своей старины; но они могли представить только грамоты местных князей, за которыми великий князь не признал достаточной силы, «что лето грамоты, не самих князей великих». Князь-наместник требовал значительного увеличения своих доходов за счет дохода псковской казны, и псковичам пришлось сойти с принципиальной почвы защиты своей «старины» по «грамотам пошлинным» к обороне аргументом о непосильности для них требований князя Ярослава. «Нам в том, – говорили они, – не мощно жити». Решение всецело перешло в волю великого князя. И он своим велением установил новое распределение псковских доходов и новое расширение прав наместничьего суда. Введение в жизнь нового порядка вызвало вскоре настойчивые протесты псковичей, а во Пскове взрыв вечевой смуты против князя-наместника и его «княжедворцев»544. В. к. Иван отозвал князя Ярослава, а псковичам дал – по их челобитью – князя В.В. Шуйского; но этот наместник оказался крайне неудачным воеводой и правителем, и Ярослав Оболенский вернулся во Псков. Псковская старина уступила наместничьему управлению, так как все ратное и земское дело, суд и повинности населения подчинены руководству и регламентации представителей великокняжеской власти545. Формальная инкорпорация ожидала Псков, подобно Рязани, несколько позднее; но то было лишь устранение пережитка, потерявшего внутреннюю силу и подлинный жизненный смысл.

Последние десятилетия XV века – момент крупнейшего исторического значения для Восточной Европы. На обширных ее пространствах рушится старая, слагается новая система международных отношений. Основной ее фактор – Московское государство, завершавшее вековую работу над объединением Великороссии. И крупный эпизод этой объединительной работы – «тверское взятье» – входит в состав условий и последствий усложненного общего положения на западной границе той широкой политики, какую развернул Иван III, ища новых устоев и гарантий для борьбы с литовским соседом. В эту пору в. к. Иван завязывает сношения с врагами Ягеллонов – со Стефаном, воеводой Валахии, чью дочь он в 1483 году сосватал за сына, с Матвеем Корвином, королем венгерским, с императором Фридрихом III, с папской курией, учитывая и ее влияние на политику Речи Посполитой, а ближе и всего теснее – с крымским ханом. Сломить в конец опору, какую литовская сила находила в промежуточном, обоюдоостром положении русских земель, колебавшихся между Москвой и Литвой, поставить определенно и твердо западный рубеж, притом с возможной для себя выгодой, перетянув в свое распоряжение эти колеблющиеся русские силы, было прямой необходимостью для в. к. Ивана. В начале его правления договор с тверским великим князем, одиннадцатилетним Михаилом Борисовичем, подтвердил, по крайней мере формально, отношения, какие сложились при Василии Темном: «одиначество» великих князей на началах равного братства, гарантию независимости Твери с отказом великого князя всея Руси от вмешательства в ее внутренние дела, даже с правом в. к. Михаила и тверских князей иметь «путь чист» к Орде546. На деле подлинное соотношение сил поставило Тверь в значительную зависимость от великорусской власти, и тверские полки участвуют по зову в. к. Ивана в обоих новгородских походах и в сборе войск против хана к берегам Угры547. Москва фактически подавляла Тверь и начала поглощать тверскую силу: в 70-х годах отъехала в Москву значительная группа тверского боярства548. А после 1480 года московское засилье стало еще грознее. Падение Новгорода, усиление властного управления Псковом, ликвидация притязаний великокняжеской братьи, новый договор с Рязанью – все эти черты крепнувшей концентрации московской властной силы должны были встревожить руководителей тверской политики не меньше, чем бессилие Твери перед Москвой в пограничных поземельных спорах и столкновениях. В. к. Михаил пытается снова найти опору в Литве и по смерти первой своей княгини – дочери Семена Олельковича – заводит сношения с Казимиром о союзе, покровительстве и новом браке с одной из королевских внучек. Их договор восстановил отношения между Тверью и Литвой, какие определялись в договоре 1449 года в. к. Бориса Александровича с Казимиром. Союз «противу всих сторон никого не выймуючи» был явно направлен прежде всего на в. к. Ивана549. Тверская тревога шла навстречу литовской. Король Казимир после неудачи большой коалиции скрепляет по возможности свои русские связи против надвигавшейся Москвы; одновременно с тверским договором он обновляет «докончанье» с «верховскими князьями» – Воротынским, Одоевским и Новосильским – об их верной и бесхитростной службе в. к.литовскому550. Но и эта попытка не удалась. В. к. Иван вовремя узнал о переговорах, и быстрое движение на Тверь его «порубежной рати» принудило Михаила Борисовича к челобитью на всей воле великого князя. Новый договор решительно вводил Тверское великое княжество в московскую политическую систему: Михаил Борисович целовал крест «к своему господину и брату старейшему, к в. к. Ивану Васильевичу всея Руси, и к его сыну, к своему брату старейшему, к в. к. Ивану», признал себя равным младшему великокняжескому брату Андрею, сложил с себя крестное целование к королю Казимиру и обязался не сноситься с ним без ведома в. к. Ивана, не передаваться на его сторону и от московских великих князей «никоторыми деды не отступати», а ратную силу посылать в походы с великокняжеским войском551. Великое княжество Тверское стоит еще как автономное владение рядом с вотчиной московской великокняжеской семьи – ее великим княжением, Москвой й Новгородом и Псковом, но отстоять себя оно явно уже не могло. Тверские князья, микулинский Андрей Борисович и дорогобужский Осип Андреевич, а за ними тверские бояре отъезжают один за другим на московскую службу552. Почва вовсе уходила из-под ног князя Михаила, и попытка возобновить сношения с королем Казимиром привела к конечному исходу. Тверской гонец перехвачен, и в. к. Иван, не принимая повторных попыток нового челобитья, двинулся на Тверь с большой силой. Покинутый почти всем боярством, князь Михаил бежал в Литву, а Тверь целовала крест на имя обоих великих князей всея Руси. Однако Иван III счел нужным не упразднять тверского великокняжеского настолованья, а передал его сыну. Когда старший Иван уехал в Москву, в. к. Иван Иванович «въехал во град Тверь жити», принял службу тверских бояр, которые были в боярах у в. к. Михаила, а выдал им свои жалованные грамоты на их тверские вотчины553.

Тверское великое княжество стало вотчиной московских государей, но особой от их Московского государства; черты этой особенности сохранились и после кончины в. к. Ивана Молодого – в особой должности тверского дворецкого, в службе служилых людей «по тверскому списку» и, в конце концов, в фантастическом по существу, но формально проведенном восстановлении этого великого княжения для крещеного татарина Симеона Бекбулатовича при Иване Грозном. На первых порах сохранение старой правительственной и служилой организации должно было представлять значительное удобство, облегчая распоряжение тверскими силами и средствами, и только усиливало выступление великорусской великокняжеской власти в порубежных делах554. Утверждение московской силы в Твери, естественно, увеличивало ее общее давление на западный рубеж, и неопределенное положение чернигово-северского княжья не могло долго продолжаться. В поддержку московскому напору шло внутреннее осложнение отношений Литовско-русского государства. На восточных его окраинах сидели вотчичи мелких княжений, которые служили то Москве, то Литве, а то и «на обе стороны», под «смесным» верховным обладанием обоих великих князей, на родовых своих владениях или на землях, пожалованных им в вотчину от в. к.литовского. Частью это коренные Рюриковичи Черниговской земли, частью обруселые Гедиминовичи, частью московские выходцы, выброшенные великорусской смутой за литовский рубеж. По понятиям тех времен вотчинное княжое владение вело к признанию за ними права отъезжать от одного великого князя к другому не только лично, но и с вотчинами. В XV веке литовская великокняжеская власть пытается прочнее закрепить их связь с Литовско-русским государством, и в договорах с такими вотчичами появляется «докончанье» о том, чтобы они «земли своей от великого княжества литовского не отступали», в частности при выморочности владения, а в договоры с Москвой, Тверью, Рязанью вносится условие – «служебных князей с вотчинами не принимать». Восстановление силы великокняжеской власти и унии с Польшей при Казимире Ягеллончике грозило самостоятельности мелкого княжья не меньше, чем усиление Москвы – великорусским удельным вотчичам. Против нового великокняжеского засилья первые подняли смуту обруселые литовские князья. Киевский отчич Михаил Олелькович, потерявший Киев, князь Ф.И. Бельский и близкие ему Гольшанские затеяли искать опоры в Москве и «восхотеша по Березину реку отсести на великого князя Литовской земли». Олелькович и Гольшанский схвачены и казнены в августе 1481 года, а Федор Бельский ушел в Москву. Этот «заговор князей», о котором источники дают так мало сведений555, дал толчок целому ряду отъездов на московскую сторону с вотчинами в 80-х и 90-х годах XV века. Внутренние нелады соседа получают опору и разрешение в наступлении московской великокняжеской власти к юго-западу. Князья Воротынские – один за другим – потянулись в Москву, видя, что нет им крепкой защиты от короля, а затем, опираясь на московскую поддержку, нападают вместе с Одоевскими на соседей. По-видимому, многие из таких переходов на московскую сторону происходят, подобно отъездам к Москве тверских бояр, под давлением «обид» в пограничных владельческих спорах и наездах. Едут к Москве князья перемышльский, белевский, мезецкий, вяземский, а в. к. Иван принимает их «и с вотчинами», защищает их оружием в прямой войне с в. к.литовским и укрепляет за собой мирным «докончаньем» 1494 года вместе с теми, чьи вотчины подверглись и помимо отъезда захвату во время военных действий556. В 1500 году переходит к Москве кн. Семен Бельский, за ним кн. Семен Можайский с Черниговом, Стародубом, Гомелем и Любечем и Василий Иванович Шемячич с Рыльском и Новгородом-Северским; перемирное «докончанье» 1503 года закрепило за Москвой эти приобретения557. Однако хотя все эти дела и выросли на почве удельно-вотчинных отношений и воззрений, но ссылка на устарелое право отъезда с вотчиною выродилась тут в дипломатическую уловку, и всю борьбу Литвы и Москвы за чернигово-северские княжения можно рассматривать как явление международной политики московского государя, который выдвинул новый, национальный ее принцип, искусственно построенный на особой вотчинно-династической теории, цель которой – обосновать притязания на все наследие князей Рюрикова дома с древнейших времен. Результаты этой борьбы выводят нас за пределы образования Великорусского государства и дают уже его расширение захватом территорий, которые никогда органически не были связаны с великим княжением владимирским и Великого Новгорода; они непосредственно связаны с начатой Иваном III борьбой за Смоленск.

Объединение обширной великорусской территории под непосредственной властью московского великого князя создало весьма своеобразное и сложное представление о ее владельческо-политическом характере. Если объединение московской отчины с областями владимирского великого княжения (в более тесном смысле) вело к представлению об их совокупности как едином вотчинном государстве государя князя великого, то уже с Новгородом и Псковом дело обстояло несколько иначе. Их инкорпорация в состав великокняжеских владений усложняет само представление о «великом княжении». Иван III говорит о нем в своих грамотах как о трехчленном целом: Москва, Новгород и Псков составляют его великое княжение, но тот же термин сохраняет и более тесный смысл, означая московско-владимирскую область, без Новгорода и Пскова как особых «отчин» великого князя; а когда рядом с ними стала еще одна «отчина» – тверская, в. к. Иван заговаривает о «всех своих великих княжениях». В политических представлениях эпохи на первом плане не единство территории, а полнота великокняжеского властвования над всеми ее составными частями, не собирание земли, а собирание власти. А как Иван III понимал полноту этой вотчинной власти, сказалось наглядно в эпизоде, который разыгрался между ним и псковичами в 1499 году558, в период его колебаний по вопросу о своем преемнике. В 1498 году Иван Васильевич благословил «при себе и после себя» внука Дмитрия на великое княжение владимирское, московское и новгородское, а через год «пожаловал сына своего князя Василия Ивановича, нарек его государем великим князем и дал ему Великий Новгород и Псков великое княжение». Псковичей об этом уведомил особый посол из Москвы, но их испугал такой выдел, и к великим князьям Ивану Васильевичу и Дмитрию Ивановичу явилось псковское посольство с челобитьем, «чтобы держали отчину свою по старине, а который бы был князь великий на Москве, тот бы и им был государь». В. к. Иван гневно ответил: «Ни не волен яз в своем внуке и в своих детях ино кому хочу, тому дам княжение». Иван Васильевич, очевидно, понял псковское челобитье как попытку вмешаться в борьбу придворных партий из-за Дмитрия-внука и его младшего сына Василия, а не усмотрел вопроса о единстве власти и государственной территории и утверждал свое вотчинное право распорядиться своими великими княжениями – в целом и по частям, как Бог ему на сердце положит.

Рассказ этот показателен как яркое выражение идеи вотчинного самодержавия, к которому нечего было бы прибавить и царю Ивану Грозному. Однако такая полнота владельческой державной власти не возведена в общий принцип, а носит у Ивана III личный характер. Он не передает ее сыну. Его духовная – «ряд своим сыном» – устанавливает для младших братьев в. к. Василия (Юрия, Дмитрия, Семена, Андрея) удельные владения, потомственные и самостоятельные в управлении, а главное – неприкосновенные для великого князя в силу их гарантии отцовским рядом. В. к. Иван наделяет сыновей долями и в Московской, и в Тверской земле, определяет размер уплаты каждым «в выходы в ордынские» и «во все татарские проторы», во многом, стало быть, сохраняет традиционные приемы определения междукняжеских отношений559. Договором между сыновьями Василием и Юрием, который составлен по его повелению одновременно с духовной грамотой, определены будущие их отношения – «брата молодшого» и великого князя, который для младших братьев «господин и брат старейший»560. Старшего сына в. к. Иван благословил всеми своими великими княжествами – Владимирским, Московским, Новгородским, Псковским и Тверским. Нет еще установленного термина для обозначения совокупности всех владений. Но победа единодержавия сказалась в том, что нет в духовной Ивана III речи о разделе отчины по уделам; это не раздел наследия, а наделение членов великокняжеской семьи не в меру обычно правовых долей всех отчичей, а в меру обеспечения их княжого положения. Старое семейное право умерло, и выморочный удел пойдет целиком великому князю.

Удельные князья теряют характер участников в княжой политической власти. Им запрещено «деньги делать» по своим уделам; их судебные права, по крайней мере в селах московских станов, ограничены докладом их приказчиков великокняжескому наместнику; нет уже оговорки о возможном прекращении великокняжеского права требовать дань с их владений; и все пережитки удельно-вотчиного строя покрыты требованием «слушать» великого князя «во всем». Новое право единодержавной и самодержавной монархии еще не построено, не развито так, чтобы упразднить устарелую форму духовной грамоты – отцовского ряда; и текст духовной больше зависит от традиционных приемов изложения, чем соответствовало бы новому строю отношений.

IV

Объединение власти над всей Великороссией в руках единого вотчича на всех великих княжениях возводило его в положение «государя над всеми государями Русской земли». Это меткое выражение книжника-современника означает тенденцию признавать верховную волю государя великого князя господствующей над всеми иными правами властвования и управления, какие сложились в жизни Великороссии в удельно-вотчинном периоде, свести их к значению подчиненному и производному от великокняжеской воли. В частности, концентрация властной силы и политическое самоопределение Великороссии были неотделимы от коренных перемен в положении русской митрополии. Неизбежным стал распад ее на две поместные церкви – Великорусскую и Западнорусскую. Неизбежным стало и завершение национализации первой из них как церковнополитической организации в составе Московского государства.

Московская смута, поставление на митрополию грека Исидора, дело о Флорентийской унии затянули на полтора десятка лет по смерти митр. Фотия тягостное и неопределенное положение дел русской митрополии. После низложения Исидора и его бегства осенью 1441 года во главе церковного управления встал нареченный митрополит Иона. Тяжелые времена напряженной внутренней борьбы, сложное международное положение и помимо церковных дел, запутанных судьбами унии, побуждали к решительной попытке обеспечить национальный характер и политическую надежность митрополии. В Москве остановились на решении выполнить избрание и поставление митрополита у себя, на Руси, но на первых порах искали возможности добиться права на этот акт с согласия Константинопольской церкви561.

Но от такой попытки пришлось отказаться, и московские власти пришли, не без колебания и борьбы с внутренними разногласиями562, к решению поставить митрополита собором русских епископов; поставление это и состоялось 15 декабря 1448 года563. Восстановление московского характера митрополии было наконец достигнуто. Митр. Иона явился восстановителем и завершителем традиций митр. Петра и Алексея, что и выдвинуто торжественным причислением Алексея к лику святых; Иона стал затем третьим святым московским митрополитом564. В памяти трех своих святителей Москва прославляла и освящала главные моменты и конечное торжество своей церковно-политической тенденции. Со времен Ионы митрополия входит органически в строй Московского государства; она встала во главе национальной поместной церкви ценой временного разрыва с Константинопольской патриархией, но выдержала и это испытание, поддержав связи с Греко-восточной церковью путем сношений с патриархом Иерусалима565.

На первых порах митр. Ионе удалось сохранить под своей властью и западнорусские епархии. Его поставление совпало с переговорами о мире между великими князьями московским и литовским; вопрос о единстве митрополии был в них поставлен и проведен, и в начале 1451 года Иона получил от в. к. Казимира грамоту на «столец митрополич киевскый и всея Руси»566. Но в 8-м году XVI века поставление на литовско-русскую митрополию Исидорова ученика Григория папой Калликстом III положило начало окончательному разделению митрополии567. Северная митрополия утратила перед великокняжеской властью внешнюю опору в тесной связи с Константинополем и более широких политических интересах и зажила местной великорусской жизнью – в мечтах и стремлении вернуть прежние, более широкие пределы своей церкви как всероссийской путей подчинения Москве русских областей, вошедших в состав польско-литовской Речи Посполитой. Судьбы и интересы церкви и государства великорусских слились. Падение Константинополя убило расшатанный авторитет греков, довершило фактическую автокефальность Русской церкви; и в ту же пору слагалась и крепла независимость Руси от татар, завершенная при Иване III утверждением внешнего самодержавия Великорусского государства.

Митр. Иона поставлен русскими епископами – по избранию великого князя, по совету с в. к.матерью, с братьями, всеми русскими князьями, духовенством и боярами568. И после него преемство на митрополии внешне определяется благословением преемника митрополитом-предшественником, а по существу выбором великого князя. При новом укладе всего политического строя значение митрополита далеко не то, что было при Петре и Алексее. Русский митрополит, независимо от степени его личного влияния, служит своим авторитетом светской власта, являясь послушным орудием ее политики. Вся пастырская деятельность митр. Ионы тесно сплетена с этой политикой, и он выступает с посланиями от своего имени и от имени всего освященного собора – то для укрощения мятежного Дмитрия Шемяки, то для усмирения буйных вятичей, то для внушения вольному Пскову покорности их «отчичу и дедичу». Авторитет священного сана ставил митрополита высоко в строе общественных отношений. Но избираемый великим князем из людей, ему подвластных, бессильный перед вотчинной властью государя, он лишен устойчивых правовых гарантий своего положения. Как поставление на митрополию по канонической форме соборного деяния свелось к простому выполнению решения светской власти, так великий князь мог довести митрополита до мнимо-добровольного отречения или до низложения по постановлению покорного епископского собора. Третий из митрополитов в правление Ивана III, преемник Феодосия и Филиппа, Геронтий испытал на себе всю тягость зависимого положения. Так, в споре о хождении крестным ходом «посолонь» или против солнца, который поднялся по поводу освящения вновь отстроенного Успенского собора, в деле церковно-обрядовом личное мнение в. к. Ивана, противоречившее и русской старине, и греческому обычаю, года на два оставило новые церкви без освящения, довело митрополита до бегства с митрополии в монастырь, а кончилось компромиссом, ибо великий князь хоть и уступил ввиду поддержки митрополита всем духовенством, кроме двух-трех лиц, но не допустил уставного постановления по спорному вопросу. Так, в споре ростовского епископа Вассиана с митр. Геронтием по поводу изъятия Кирилло-Белозерского монастыря из-под епископской власти в. к. Иван выступает властным руководителем церковного собора, причем каноническая функция этого собора не умаляет, как и в деле поставления на митрополию, зависимости церкви от светской власти: великий князь «повелевает» быть собору, ставить ему задание, властно входит в его делопроизводство, сообщает его решениям правовую силу своим утверждением. Так, в 80-х годах в. к. Иван пытался использовать временное удаление митр. Геронтия по болезни в монастырь, чтобы заменить его на митрополии другим лицом, «не восхоте его», когда митрополит решил вернуться на митрополию; но Геронтий «неволею не остави митрополии», хотя его «имали» силою и водворяли обратно, когда он «многажды» убегал из монастыря; только отказ продолжать недостойное состязание со стороны великокняжеского кандидата, Паисия Ярославова, заставил в. к. Ивана вернуть Геронтию его кафедру. Все эти эпизоды малозначительны, но они характерно освещают стремление великокняжеской власти водворить поистине вотчинный абсолютизм и в управлении церковными делами. Проба сил не всегда была для нее удачной. Приходилось отступать перед святостью сана, церковным каноном, святоотеческим преданием, приспособляясь к роли их защитника и покровителя. Русская церковь, как и русское общество, подлежала еще долгому перевоспитанию, пока вошла в новый строй отношений.

Таково было положение великокняжеской власти в отношении церкви и в том важнейшем для нее вопросе, который надолго взволновал Московскую Русь, – в вопросе о церковном землевладении. Коснусь только некоторых его принципиальных сторон, поскольку он связан, как и все отношение великокняжеской политики к землевладению, с основным процессом собирания власти.

По отношению к Великороссии как удельных, так и московских времен, собственно, нельзя говорить о «церковном» землевладении. «Землевладельческий быт нашей церкви сложился не по канонической догме, а по национальному типу вотчинного права» (А.С. Павлов). Вотчины принадлежали отдельным церковным учреждениям – митрополии, епископским кафедрам, монастырям, церквям, которые в лице своих начальных властей и были полноправными вотчинниками. Крупные владения митрополичьей кафедры стояли особой, замкнутой в себе, сложной единицей в составе великорусского землевладения, наряду с другими. Духовные владельцы святительских и монастырских вотчин имели свои отдельные титулы владения и грамоты и стояли в прямых, непосредственных отношениях к светской власти, помимо митрополита, как крупные землевладельцы-вотчинники. Так получилось, если можно так выразиться, социальное тождество землевладения церковных учреждений с боярским, которое вело к существенным последствиям, правовым и политическим. С одной стороны, канонические постановления об имуществах церкви оказывались принципиально и практически неприложимыми к такому землевладению. А с другой, «государевы богомольцы» сближались по положению своему с боярами и вольными слугами великокняжеского двора, к которому они и тянулись за опорой и покровительством. В период дробления власти по местным великим княжениям епископы и игумены сплошь и рядом втянуты своими интересами и отношениями в местные общественно-политические связи, а тем самым в оппозицию великорусскому великокняжескому центру и митрополии, поскольку она являлась солидарной с великокняжеской властью. Их вотчины являлись, наравне со светскими боярщинами, «институтом не только землевладения, но и управления» – «одним из основных учреждений государственного устройства» всякой сколько-нибудь значительной политической единицы русского Средневековья (Н.П. Павлов-Сильванский). Права правительственного, по-нашему сказать, характера органическая черта и духовного и светского землевладения тех веков. А еще в 1857 году К.А. Неволин569 заметил особую роль, какую сыграла в развитии княжеской власти практика выдачи князьями жалованных грамот на укрепление и определение этих прав и самого владения крупных землевладельцев. Эти грамоты не создавали нового права, а только подтверждали тот порядок вещей, который ранее существовал «сам собою и по общему правилу»; «иммунитетные права, – так выразил ту же мысль Н.П. Павлов-Сильванский, – проистекают не из отдельных княжеских пожалований, а из общего обычного права». Заметил Неволин и то, чтó в получении жалованных грамот составляло неминуемую опасность для правового положения крупного землевладения. «С утвердившейся, – писал он, – и распространившейся княжеской властью такой порядок не мог быть совместен. Но он не мог быть вдруг уничтожен. Переход к уничтожению его составляют несудимые грамоты. То, что прежде принадлежало вотчиннику в силу вотчинного права, то было теперь знатнейшим вотчинникам обеспечиваемо жалованными грамотами как особенное преимущество». Получение жалованных грамот не только утверждало за духовными и светскими «грамотчиками» определенные права и преимущества, но и ставило эти права в такую зависимость от княжого властного пожалования, которая постепенно преобразовала вотчинное право крупных землевладельцев в право не самостоятельное, а производное от верховной воли государя, князя великого. На зависимости вотчинного права от своего пожалования великие князья построили свою регламентацию этого права сперва в порядке пересмотра жалованных грамот при их возобновлении, а затем и общим указным порядком. Тенденция эта получила полную силу, когда московский великий князь вырос в вотчинного государя всей Великороссии и, с одной стороны, стал признавать силу только за грамотами «самих князей великих», а не «поместных», а с другой – потянулся к самодержавному распоряжению всеми силами и средствами страны, начав трудное и сложное дело их организации на служение потребностям его разросшегося «государева дела». Значение жалованных грамот как основного источника и доказательства землевладельческого права давало опору для отрицания его самостоятельной, связывающей державную власть силы. А такое понимание отношений шло навстречу общему стремлению великокняжеской власти высвободиться из пут исконной обычно правовой старины к полному, ничем не ограниченному самодержавию. Летописные своды сохранили рассказ об одном эпизоде, который хорошо характеризует эту общую тенденцию Ивана III и те первые проявления протеста против нее, которыми ознаменована ранняя оппозиция боярства власти московских государей. Это рассказ о деле князя Ивана Оболенского-Лыка, великокняжеского наместника на Великих Луках570. В 1470 году, когда в. к. Иван свел Оболенского с наместничества, лучане били на него челом «о продаже и о обиде». Великий князь судил его с ними, и в чем они на боярине дотягались, он присужден к уплате и уплатил, но великий князь «иное и безсудно велел платить», причем летописец поясняет, что лучане, надеясь на великого князя, что он им потакает, увеличили иски – «где мало взял, а они о мнозе жалобу положили». Боярин этого не стерпел и отъехал от великого князя к его брату волоцкому князю Борису; князь Борис Васильевич на требование выдать Оболенского отвечает: «Кому до него дело, ино на него суд да исправа». Этот рассказ, который обычно цитируют как пример борьбы с правом отъезда, имеет иной и более существенный смысл. Ведь и протест князя Бориса против последовавшего затем потайного захвата боярина людьми великого князя: «А нынеча и зде силу чинить, кто отъедет от него, и тех безсудно емлет» — подчеркивает, что весь эпизод разыгрался в споре не о праве отъезда самого по себе, а о требовании, чтобы дело боярина было решено не бессудно, а по суду и по исправе. Рассказ ценен как первое, насколько знаю, проявление протеста против великокняжеской бессудной опалы за обычное решение дел судом великого князя «с бояры своими»; отъезд же тут только средство уйти от произвола и найти в другом князе защиту, обе эти опоры вольности боярской – право отъезда и многокняжие – пали с объединением Великороссии под единодержавной властью московского государя. В. к. Иван, гневно карая за ропот и противодействие, хотя бы и пассивное, свел прежних вольных слуг к положению слуг «природных», «государевых холопов». А полное подчинение крупных землевладельцев вотчинной власти государя получало особо глубокий смысл, когда на первый план выдвинулись вопросы распоряжения земельным фондом как основным обеспечением всего строя Московского государства. Борьба Ивана III за земельный фонд приняла крутой характер при подчинении областей, бывших недавно самостоятельными. Их присоединение к составу его вотчинных владений ставило, как мы видели, ребром вопрос о силе и значении пожалований, данных прежними местными упраздняемыми властями прав, некогда обеспеченных их актами, т. е. колебало правовые устои местного быта и, во всяком случае, вело к возможности их пересмотра. Даже немногие отрывочные данные наших источников позволяют угадать широкие размеры и потрясающую интенсивность «пересмотра людей и земель» и практики «вывода», когда люди целыми гнездами снимались с насиженных корней и перебрасывались на новые места для «испомещения» их там по государственному пожалованию на государеву службу.

Прямолинейное и последовательное проведение тенденций вотчинного властвования, по-видимому, должно было бы тогда же привести к тому разгрому привилегированного землевладения, какой был пережит в жуткую годину опричнины. Однако этого не произошло. Иван III – в боевую пору созидания Великорусского государства – слишком нуждался в поддержке крупной служилой силы. И жизнь московская пошла по пути компромисса между великокняжеской властью и боярскими привилегиями, причем и определился этот компромисс в значительной мере в связи в возникшими спорами о церковном землевладении. Потребность в расширении государевой власти над великорусским земельным фондом поставила на ближайшую очередь не окончательное крушение боярского землевладения, а секуляризацию обширных земельных имуществ церковных учреждений. Тут камнем преткновения явилась не «вольность» сильного и влиятельного класса, а церковное назначение владений «государевых богомольцев» и принципиальная независимость священного сана. Однако отписка на государя многих владычних и монастырских земель в Новгородской области не встретила, насколько знаем, принципиальных возражений. Напротив, митр. Иона и его преемники служат в новгородских делах всем своим влиянием московской политике. А в 1500 году в. к. Иван, по благословению митр. Симона, «поймал в Новгороде вотчины церковные и роздал детям боярским в поместье, монастырские и церковные»571, и по новгородским писцовым книгам видно, что у новгородских монастырей взято земель много больше, чем упомянуто в летописном рассказе о событиях 1478 года, даже у тех, которых великий князь тогда пожаловал, «земель у них не имал, понеже те убоги, земля у них мало». А.С. Павлов отмечает и в других областях «некоторые явления, напоминающие судьбу церковных и монастырских земель в Новгороде». И эти явления наводят его на вывод, что Иван III сделал попытку общего пересмотра церковного землевладения572, и, по-видимому, с той же точки зрения, какая заявлена была новгородцам, что-де это земли государя великого князя и ими только «освоены».

Против секуляризационных покушений великого князя поднялась церковная иерархия с небывалой энергией, и в. к. Ивану пришлось отступить, как отступил он и перед коренным пересмотром землевладения боярского. Вместо коренной и спешной ломки сложившихся порядков, прав и отношений пошла более медленная и последовательная организационная работа. Однако первоначально оба вопроса были поставлены резче. Царь Иван Грозный упоминает в переписке с Курбским об «уложении» своего деда, которым у бояр взяты многие вотчины как не подлежащие возврату и новой раздаче, а Стоглав ссылается на запреты Ивана III и Василия III отчуждать вотчины в пользу монастырей в ряде городов. Такие указания, каких немало, дают, однако, некоторое представление о том, что при Иване III вопрос о вотчинном землевладении, светском и духовном, и о самом вотчинном праве был поставлен с такой же принципиальной остротой, как вопрос о вотчинном праве великого государя на все свои великие княжения в ответе на челобитье псковских послов или вопрос о безусловности его державной власти в последних переговорах с Великим Новгородом.

Объединение Великороссии совершилось путем разрушения всех местных, самостоятельных политических сил в пользу единой великокняжеской власти. Но силы эти, обреченные историческими условиями на гибель, были носительницами «старины и пошлины», обычно-правовых устоев великорусской жизни. Их падение расшатало устойчивые ее традиции. Творить новый уклад жизни на развалинах старого быта предстояло великокняжеской власти, искавшей не только единства, но и полной свободы в распоряжении силами и средствами страны. Московское единодержавие вело к московскому самодержавию.

Выводы

1. Основные процессы политической эволюции Великороссии в XIII–XV столетиях – дробление территории и власти и работа сил и тенденций, направленных на усиление политического единства, – развивались не последовательно, а параллельно в непрерывном борении и взаимодействии, которыми определялся внутренний строй Владимирского великого княжества в разные исторические моменты.

2. Образование мелких вотчинных княжеств путем дробления наследственных владений разных линий потомства Всеволода III – явление сравнительно позднее, и нарастает оно в прямой зависимости от утраты их владетельными князьями политического влияния в пользу великокняжеской власти, окрепшей в руках московских князей.

3. Удел есть доля князя в общей с братьями вотчине, полученная по духовной отца. Основные черты удельного владения – наследственность уделов, отсутствие права завещательного распоряжения ими, возврат выморочного удела в семейное владение для раздела между братьями, возможность частичного передела для сохранения пропорционального соотношения размеров долей – сближают его с крестьянским долевым землевладением, с которым оно разделяет также черту неустойчивости этой формы владения, т. е. тенденцию к распаду на вполне обособленные вотчины.

4. Термин «удел» получает со второй половины XIV века новое значение – владения, пожалованного великокняжеской властью («в удел и в вотчину»); термин «удельные князья» встречается только в письменности XVI века, притом в значении поместных князей-вотчичей.

5. Отказы уделов и вотчинных княжеств по духовным грамотам появляются только в эпоху разложения и упадка удельного владения как форма укрепления великокняжеских захватов; такое же значение акта, нарушающего удельное право, и свидетельства о его разрушении засильем великокняжеской власти имели и другие формы мнимо-добровольного отчуждения уделов и вотчинных княжений («купли»).

6. Территория Московского государства создана слиянием московской вотчины с Владимирским великим княжеством в единую вотчину московских государей.

7. Объединение Великороссии под государством московских великих князей совершено путем собирания не земли, а власти в развитие и осуществление стародавней традиции о патриархальном великом княжении «в отца место».

8. Сосредоточение всей власти в руках московского государя достигнуто путем фактической ломки и принципиального отрицания силы обычного права в пользу вотчинного самодержавия.

Список сокращений

А.А.Э. – Акты Археологической экспедиции, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археологической экспедицией Академии наук.

А.З.Р. – Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археологической комиссией.

А.И. – Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией.

Д.А.И. – Дополнения к Актам историческим, собранные и изданные Археографической комиссией.

Ж.М.Н.П. – Журнал Министерства народного просвещения.

Карамзин, И.Г.Р. – Карамзин Н.М. История государства Российского.

ПСРЛ – Полное собрание русских летописей.

Р.И.Б. – Русская историческая библиотека.

С.Г.Г. и Д. – Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел.

Примечания

1 Княжое право в Древней Руси, с. 131–133.

2 Только при сыновьях Ярослава Святославича еще можно, и то с большими оговорками, называть, по позднейшему, Муром «уделом» Рязанской земли; распространение этого термина на поздние времена у Экземплярского (т. II, с. 609) неправильно по отсутствию какой-либо ближайшей связи между Муромским и Рязанским княжествами.

3 Князь Ингвар отбился от Владимировичей и их союзников половцев с помощью в. к. Юрия Всеволодовича (ПСРЛ, т. VII, с. 126; т. X, с. 82). В последние десятилетия XII в. и в начале XIII между рязанскими князьями идет упорная борьба за волости и за общий строй междукняжеских отношений, смысл которой трудно уловить по отрывочным сообщениям наших летописных сводов. По-видимому, среди рязанских князей были живы в эту пору характерные черниговские традиции княжого «одиначества» (о них см. Княжое право, с. 120–128), которые противодействовали утверждению вотчинного раздела Рязанской земли (вероятно, под влиянием людного состава княжой семьи). Но мы не знаем, как поделились Глебовичи уделами (или по-черниговски – наделами) – по ряду ли отца или по решению старшего брата. Этот брат, Роман Глебович, восстановил против себя братьев (Всеволода и Владимира) тем, что «уимал» у них волости по внушению тестя, князя Святослава Всеволодовича (из семьи враждебных в. к. Всеволоду черниговских Ольговичей). По их жалобе в. к. Всеволод Юрьевич принудил старших Глебовичей, Романа и Игоря, отдать споры о волостях с их младшей братьей на свое решение («на всей воли Всеволожи целоваша крест») и учинил рязанским князьям «поряд», раздав им волости «комуждо по старейшинству», т. е. установил, как им владеть общей отчиной по уделам под старейшинством Романа (1180 г.). Но в 1186 г. началась новая «крамола зла вельми» между старшими Глебовичами (Романом, Игорем, Владимиром) и их младшей братьей (Всеволодом и Святославом); эти младшие князья сидели в Пронске. Старшие братья объясняли свое нападание на брата Всеволода тем, что он их «не слушает». В. к. Всеволод снова смирил рязанских князей; пользовался он их раздорами, чтобы держать их в повиновении, так как рязанские князья то и дело норовили опереться на черниговскую силу против великокняжеского суздальского господства. По-видимому, смерть Всеволода Глебовича «на Пронске» дала повод к новому взрыву рязанской смуты в 1207 г., причем в. к. Всеволоду была весть, «оже рязаньстии князи свещалися суть со Ольговичи на нь». На этот раз особо скомпрометирован перед в. к. Всеволодом пронский отчич Кир-Михаил Всеволодович (зять Всеволода Ольговича Чермного) вместе с дядями (Романом и Святославом; Игоря и Владимира уже нет в живых – на съезде по зову в. к Всеволода их сыновья), а обличают их в сношениях с черниговскими Ольговичами – Глеб и Олег Владимировичи. В. к. Всеволод велел схватить обоих старших князей (Романа и Святослава) с их дружинами и двух Игоревичей (Ингваря и Юрия; а не шестерых, как у Иловайского. Ист. Рязанского княжества, с. 51) и сослать их во Владимир, где они и пробыли лет шесть в заключении; Роман Глебович тут и умер; вероятно, и Святослав, так как о нем позже нет упоминаний. Кир-Михаил, узнав «оже ему стрыеве изимани, а отец ему мертв, а се на нь рать идет», бежал из Пронска в Чернигов. Владимировичи, видно, добивались Пронска (проняне пытались защищаться от в. к. Всеволода с Изяславом Владимировичем, а затем, по Лаврентьевской, Всеволод посадил было в Пронске его брата Олега), но кончилось дело тем, что в. к. Всеволод заставил рязанцев выдать себе всех князей («рязанци вой здумавше послаша остаток князей и со княгынями как. Всеволоду в Володимерь»), а затем выгнал из Пронска Владимировичей (Изяслава), посадил там своего подручника Давида Муромского с посадником своим Ослядюком, а в Рязани сына Ярослава и посадников по городам Рязанской земли. Протест рязанцев подавлен сожжением городов рязанского и белгородского (Ср. Лаврентьевскую летопись, 3-е изд., с. 367–368, 382–383, 409–412, и Летописец Переяславля Суздальского, с. 108). Сын Всеволода Юрий по смерти отца (1212 г.) отпустил из заточения рязанских князей и дружину их, укрепив их крестным целованием (Л. П. С., с. 111); а Владимировичи (Олег, Глеб, Изяслав) еще в 1208 г. соединились с Кир-Михаилом и при помощи половцев принудил муромского князя вернуть Пронск Кир-Михаилу (Там же, с. 109). Среди рязанских князей, вернувшихся в свою отчину, старейшиной стал Глеб Владимирович (Олег умер в 1209 г.), который ступил на путь Святополка Окаянного: ради объединения власти над всей Рязанской землей в своих руках он в 1217 г. изменнически загубил на пиру (при соучастии младшего брата Константина) родного брата Изяслава и пятерых двоюродных (Кир-Михаила Всеволодовича, двух Игоревичей – Романа и Глеба, двух Святославичей – Ростислава и Святослава), но плоды его злодеяния достались случайно спасшемуся Ингварю Игоревичу, который выбил Владимировичей из Рязанской земли с поддержкой в. к. Юрия Всеволодовича (1219 г.).

4 Некоторые списки сказания о «Батыевой рати» (ПСРЛ, т. VII, с. 139; т. X, с. 105; Летопись по Акад. списку, в 3-м изд. Лаврентьевской, с. 487) спутали Игоревичей с Ингваревичами и тем создали мнимого Олега, брата Юрия Игоревича (по этим спискам – Ингваревича): «Юрьи Ингварович, брат его Олег Ингворович», или: «Юрьи Ингварович и брат его Олег», что явно лишь искажает правильное чтение: «Юрьи, Инъвгоров брат, Олег Инъвгоревич» (Новг. IV; ПСРЛ, т. IV, с. 215) или: «Гюрги, Инъгворов брат, Олег Роман Инъгорович» (Новг. I, с. 247); осторожность А.В. Экземплярского (т. II, с. 571 и родословную таблицу VII) излишня. Родословные XVI в. (Временник М.О.И. и Др., кн. 10, с. 30; ПСРЛ, т. VII, с. 243) поддались той же путанице, так как сыновьями Ингваря Игоревича называют Романа, Юрия, Олега, т. е. выпускают Ингваря Ингваревича, а его братьев (Олега и Романа) делают братьями Юрия Игоревича (который у них Ингваревич); близость имен Игорь и Ингвар привела к смешению отца с сыном и двух Романов – Игоревича и Ингваревича. Другое сказание о нашествии Батыя («О нашествии злочестивого царя Батыя на Русскую землю повесть умильна») – в составе сказания «О пришествии чудотворного Николина образа Зарайского, иже бе из Корсуня града, в пределы Рязанские», – которое дошло и в отдельных списках (Временник М.О.И. и Др., кн. 15) и в Русском Временнике (изд. 1820 г., т. I, с. 92 и след.), называет еще двух Ингваревичей – Глеба и Давида, причем Глеба именует «коломенским», а Давид Ингваревич оказался тут муромским князем; оба они – братья Юрия «Ингваревича» (Р.Вр., I, с. 114 и 124–125). Пронские князья, упоминаемые в сказании о «Батыевой рати», могут быть только Ингваревичи: Всеволод Пронский, упоминаемый в «умильной повести» (Р.Вр., т. I, с. 110; Временник М.О.И. и Др., кн. 15, с. 14) – по родословной Временника (кн. 10, с. 30) Глебович, а по другим (см. у Экземплярского, т. II, с. 623) – Михайлович (сын Кир-Михаила), создание генеалогических комбинаций, причем не подтверждаемых. Судя по перечням князей, созванных Юрием Игоревичем для отпора татарской силе, в упомянутых текстах, их основной текст, подвергшийся затем ряду искажений, называл за Юрием старейшего из Ингваревичей (Романа, а в другой редакции Олега), затем муромских и пронских князей. Косвенное подтверждение тому, что под «пронскими князьями» следует понимать Ингваревичей, дает текст родословной книги, изданной в 10-й книге Временника, где после Юрия и Романа названы сперва муромские князья, затем князья Олег, Давыд и Глеб Ингваревичи. «Повесть умильна» развивает далее путаницу с Олегами, повествуя, как Ингварь Ингваревич собирал «раздробленные уды» брата, Олега Красного, и хоронил его (Рус. Вр., т. I, с. 125); зная, что Олег остался жив, историки считают Олега Красного братом Юрия Игоревича (Иловайский. Ист. Рязанского княжества, с. 90) или отделяют прозвище в пользу племянника, оставляя мнимого дядю просто Олегом (Экземплярский, т. II, с. 570 и 572).

5 ПСРЛ, т. XV, с. 160. Олега обычно считают младшим потому, что он позже княжил. Однако возможно, что он был вторым сыном Ингваря Игоревича (после Романа); возвращение из Орды могло и не стоять в связи со смертью его брата Ингваря. Отсутствие известий не дает возможности восстановить даже элементарные факты рязанской истории XIII в. Жалованная грамота в. к. Олега Ивановича Ольгову монастырю (А.И., т. I, № 2) вызывает большое сомнение перечнем «прадедов» в. к. Олега: Ингварь, Олег, Юрий. Первые двое – Ингваревичи? Но как попал на третье место Юрий, их дядя?

6 Историк Рязанского княжества Д.И. Иловайский отмечает возрождение русской колонизации в юго-восточном направлении после Батыева погрома (Указ. соч., с. 93–96); граница княжества «перешагнула за реку Воронеж и углубилась в степи»; окрепли русские поселения в степном пространстве между р. Воронежем, Доном, Хопром и Великой Вороной, известном под названием Червленого Яра. Этот предел Рязанской украйны, обращенный к татарской степи, область мелкой пограничной борьбы и постоянной воинской тревоги, был предметом спора о разграничении рязанской и сарайской епархий. Грамота митр. Феогноста (А.И., т. I, № 1), подтвердившая решение митр. Максима и Петра в пользу рязанской епархии, обращена «ко всем христианом Червленого Яру»; грамота митр. Алексея (о том же, А.И., т. I, № 3) – «ко всем хрестианом, обретающимся в пределе Червленоги Яру и по караулом возле Хопра до Дону». Рязанские князья держат тут степную сторожку для предупреждения неожиданных татарских набегов, ранний зародыш позднейшей станичной и сторожевой службы (ср. Беляева в «Чтениях О.И. и Др.», 1846 г.). Д.И. Иловайский придал значение тому, что «караулы» упомянуты только в грамоте митр. Алексея, а не Феогноста, и заключил, что в 60-х гг. XIV в. они были еще внове. Но различие в формуле обращения обеих грамот едва ли имеет столь определенно показательный смысл ддя датировки появления украинных караулов, а по существу, это явление старинное, надо полагать еще из времен половецких.

7 Иловайский. История Рязанского княжества, с. 67 и 104; о князьях елецких и козельских при Олеге Ивановиче см. там же, с. 127.

8 Ср. замечания С.М. Соловьева. Ист. России, кн. 1, ст. 1142, и договор 1381 г. между в. к. Дмитрием Ивановичем и рязанским в. к. Олегом Ивановичем (С.Г.Г. и Д., т. I, № 32), тут «рязанскими местами» названы Новый городок, Лужа, Верея, Боровск.

9 О князе Федоре Романовиче находим только упоминание его кончины в 6801 (ПСРЛ, т. XVIII, с. 83) или 6802-м (Лаврентьевская, с. 460; ПСРЛ, т. X, с. 169); он назван князем Федором Романовичем Рязанским (только в некоторых списках Никоновской летописи «князем великим» – ПСРЛ, т. X, с. 169, вар. ф.). Умер он бездетным, судя по тому, что нет упоминаний о его потомстве, и по пренебрежению списков князей в родословцах к его памяти: они о нем вовсе не упоминают (см. у Экземплярского, т. II, с. 574, примеч. 1850). Старшим Романовичем и преемником отца историки (С.М. Соловьев. Ист. России, кн. I, ст. 883; Иловайский. Ист. Рязанск. княжества, с. 91; Экземплярский, т. II, с. 573) признают Федора, очевидно, только потому, что он первый умер, да еще следуя такому же соображению тех списков Никоновской летописи, которые придали ему великокняжеский титул. Однако этому противоречат два текста, указанные Д.И. Иловайским (Указ. соч., с. 206 и 207): приписка к Рязанской Кормчей (писана в 1284 г.), составитель которой епископ Иосиф, датирует свой труд словами – «во дни же благоверного христолюбца князя Ярослава и брата его Феодора, рязаньских князьи великые княгыни, матере их, Анастасии», и правая грамота XV в., где читается ссылка на «грамоты старинные великих князей жалованные Ярослава и брата его Федора и сына его Михаила Ярославича». Но, с другой стороны, Ярослава Романовича летописи в сообщении под 1299 (6807) г. о его смерти называют только князем пронским (Лаврентьевская, с. 461; ПСРЛ, т. VII, с. 182; т. XVIII, с. 84). Никоновская (т. X, с. 172) дает ему титул «князя великаго», но сохраняет название «пронский». Поэтому С.М. Соловьев (кн. I, ст. 883) считает Ярослава «третьим Романовичем», а Константина – вторым и преемником на Рязани после Федора. Но Иловайский (с. 91) и Экземплярский (с. 575) признают его (согласно с родословными, кроме тех, которые Ярослава делают Константиновичем, внуком Романа) вторым Романовичем и преемником брата Федора. Их вывод подкрепляется другим предположением: что неясное известие в Лаврентьевской летописи под 1300 г. «того же лета рязанские князи Ярославичи… (одного слова недостает) у Переяславля» означает усобицу Ярославичей с дядей Константином. Эти отрывочные намеки получили бы некоторую ясность, если предположить, что «уделом» Константина был Переяславль, что Ярослав, приобретя старейшинство в Рязанской земле, остался вотчинным князем на Пронске, что бились Ярославичи под Переяславлем с дядей против перехода к нему отцовского старейшинства. Но все это слишком гадательно для сколько-нибудь надежных заключений. Оставляю в тексте построение Иловайского и Экземплярского, полагая, что приписка на Рязанской Кормчей, может быть, выдвинула вперед Ярослава по каким-либо местным отношениям (пронским?) или по личному отношению князя Ярослава к труду епископа Иосифа. Эта приписка еще тем интересна, что титулует мать «великой княгиней», не давая такого звания сыновьям: перед нами семья с матерью-вдовой во главе. Однако правая грамота «второй половины XV века», на которую ссылается Иловайский (Указ. соч., с. 207) дала бы сильную поддержку этой приписке на кормчей книге в пользу признания старшим Ярослава, если бы ее формула не вызывала сомнений при сопоставлении (Там же) с грамотой 1340 г. пронского князя Александра Михайловича, где его отец назвал «Ярославом Пронским».

10 Экземплярский (вслед за Иловайским) пытается установить связь между тем, что приключилось с Ярославичами у Переяславля в 1300 г., и той изменой рязанских бояр, которая помогла кн. Даниилу «изменою» захватить кн. Константина в битве под Переяславлем в 1301 г. Ему за этими намеками довольно естественно рисуется княжая и боярская смута на Рязани, которой воспользовался Даниил.

11 О кн. Василии Константиновиче знаем только, что он «убиен бысть в Орде» в 1308 г. (ПСРЛ, т. X, с. 176). Из Ярославичей летописи знают только Ивана; имя Михаила Ярославича из упомянутой выше правой грамоты XV в. Василия признают, вслед за С.М. Соловьевым (кн. I, ст. 913), рязанским князем после Константина, а его гибель в Орде Иловайский склонен отнести на счет «происков его двоюродных братьев, пронских князей» (Указ. соч., с. 92).

12 Вопросы генеалогии рязанских князей этой «пронской» линии потомков Ярослава Романовича удачно выяснили, насколько это возможно, Д.И. Иловайский и А.В. Экземплярский.

13 Кроме нашествия 1237–1238 гг. Рязанской земли коснулось разорительное нападение 1239 г., когда «взята татарове Мордовьскую землю и Муром пожгоша в по Клязьме воеваша и град святые. Богородица Гороховец пожгоша» (Лаврентьевская, с. 446).

14 В 1278 г. «приходным татарове на Рязань и много зла сътвориша и отъидоша в свояси»; в 1288-м «князь Елортай ординский, Темирев сын, приходи ратью на Рязань и воева Рязань, Муром, Мордву и много зла сътвориша, идоша восвояси»; в 1308 г. после убиения в Орде князя Василия Константиновича, «татарове Рязань воеваша» – ПСРЛ, т. X, с. 156, 167,176.

15 «Ходи князь Юрьи ратью с братом Иваном на Рязань на князя Ивана Рязаньского и докончаша мир» (Новг. I, с. 319); в лето 6841 (1333) приде князь Иван в Торжек с всими князи низовьскими и с рязаньскими» (Там же, с. 328).

16 ПСРЛ, т. VII, с. 206; т. IV, ч. 1, с. 270; т. XVIII, с. 93. В Тверской летописи (т. XV, с. 421) и Никоновской (т. Х, с. 211) под 6847 (1339) г.

17 Возможно, что именно Иван Коротопол начал титуловать себя «великим князем рязанским», по аналогии с тверскими князьями. Щедрое применение этого титула позднейшими грамотами к предшественникам Коротопола нельзя считать показательным. В грамотах Дмитрия Донского рязанские князья титулуются «великими» (Олег Иванович, Федор Ольгович).

18 ПСРЛ, т. VII, с. 209; т. XVIII, с. 94 (Троицкая и Симеоновская), т. X, с. 215.

19 Быть может, вражда к памяти Олега Ивановича дала повод к признанию его сыном братоубийцы Коротопола (ПСРЛ, т. VII, с. 243: «А княжь Иванов сын Коротополов Олег, иже бысть советник безбожному Мамаю»; ср. отзыв Никоновской об убиении Коротопола, т. X, с. 215). Грамоты (С.Г.Г. и Д., т. I, № 36, 48, 65, 115 и 116) устанавливают определенно, что Олег – сын князя Ивана Александровича (см. у Иловайского. Ист. Рязанск кн., с. 208–210). И в грамоте Олега Ивановича Ольгову монастырю (А.И., т. I, № 2) князь Олег называет отцом своим Ивана Александровича. О каком-либо потомстве Коротопола нет сведений.

20 Летописные своды сообщают, что кн. Ярослав «сел в Ростиславле» (ПСРЛ, т. XVIII, с. 94, Троицкая и Симеоновская; то же в Воскр., т. VII, с. 209, в Никон., т. X, с. 215); но тут можно предположить с Иловайским, указ. соч., с. 93 (ср. Экземплярского, т. II, примеч. 1869) простую описку первоисточника наших сводов. Однако наши летописные своды называют князя Ярослава в известии о его кончине князем пронским, а не в. к. рязанским (ПСРЛ, т. VII, с. 209; т. X, с. 216; т. XVIII, с. 94). Сын Ярослава Владимир – пронский отчич, а брат Ярослава Иван Александрович известен как великий князь рязанский по договорным грамотам его внука и правнука (С.Г.Г. и Д., т. I, № 36, 48, 65; также № 115–116 и упомянутая грамота Олега Ивановича, А.И., т. I, № 2); летописные своды упоминают только его кончину в 1350 г. (ПСРЛ, т. X, с. 222; т. XVIII, с. 97; т. VII, ср. 215 – под 1351 г.) и то называют его не Иваном, а Василием. Потомки Ярослава остались пронскими отчичами, а на великом княжении видим Олега Ивановича и его потомков; поэтому А.В. Экземплярский предполагает, что старшим Александровичем был Иван, а младший Ярослав мимо него получил ханский ярлык («отпущен») на рязанское княжение, так что Иван Александрович занял старший стол только после смерти младшего брата в 1344 г. (Указ. соч., т. II, с. 581–582). Однако у нас нет оснований утверждать, что Ярослав утвердился на в. к.рязанском и решительно отвергнуть известия летописей, что он умер князем на Пронске; нет и уверенности, что его вокняжение «в Ростиславле» создано простой ошибкой, что князь Иван не занял старшего рязанского стола (в Переяславле) еще при жизни брата. Трудно заполнять отсутствие фактических данных догадками.

21 ПСРЛ, т. XVIII (Троицкая и Симеоновская), с. 28; т. X, с. 226–227 (под 6861 г.).

22 ПСРЛ, т. VIII, с. 10; т. X, с. 230; т. XVIII, с. 100. С.Г.Г. и Д., т. I, № 32. Впрочем, некоторое соглашение о новом разграничении земель рязанских и московских состоялось еще при Иване Ивановиче: Лопастня осталась за Рязанью, а в. к. Иван получил Новый городок на устье Поротли и «иныя места рязаньския отменная», о чем упомянуто в его духовной грамоте (С.Г.Г. и Д., № 26); но сама эта грамота свидетельствует о тревоге за прочность такого обмена и вообще владения спорными землями («а ци по грехом имуть из Орды искати Коломны или Лопастеньских мест иди отьменьных мест рязаньских»). С.М. Соловьев полагал, что с Лопастней Москва потеряла в пользу Рязани «шесть других мест», т. е., очевидно, те, что в договоре 1381 г. упомянуты «на рязанской стороне за Окою, что доселе потягло к Москве»: кроме Лопастни еще Мстиславльский уезд, Жадево городище, Жадемль, Дубок и Броднич («Ист. России», кн. I, ст. 951 и 1141); это весьма вероятно, но в таком случае текст договора 1381 г. с его выражением «что доселе потягло» и без ссылки на прежний договор свидетельствует, что формального договора не было заключено при в. к. Иване и митр. Алексее, и весь «обмен» как будто и не был оформлен? Татищевская передача эпизода о Махмет-Хоже (т. IV, с. 185) – пример произвольного комментирования, какое Татищев вносил в редакцию текста: отсюда и целая история о споре за Лопастню у него же (с. 223). Лопастня по отношению к Москве, очевидно, за Окой; лопастенские места по р. Лопасне, левому притоку Оки, остались за Москвой.

23 ПСРЛ, т. VIII, с. 13; т. XI, с. 5; т. XVIII, с. 104.

24 ПСРЛ, т. VIII, с. 17; т. XI, с. 14 (под 6879 г.); т. XVIII, с. 110.

25 Назревает та «эмансипация Твери и Рязани от подчинения в. к.московскому в конце XIV и первой четверти XV века», которую выдвигает М.К. Любавский в своих «Лекциях по древней русской истории», с. 167.

26 По выражению Никоновской летописи – ПСРЛ, т. X, с. 230.

27 С.М. Соловьев (кн. 1, ст. 964–965) ограничился указанием, вполне точным, что произошло это «неизвестно по каким причинам», а подчеркнул только, как в ходе конфликта сказалась «вражда между двумя княжескими линиями, рязанскою и пронской»; Иловайский (с. 109) прямо предполагает «участие, которое пронский князь принимал в войне Димитрия с Олегом»; Экземплярский (т. II, с. 584) более осторожно допускает, что пронский князь был в это время «во враждебных отношениях к рязанскому князю и если не действовал против него вместе с московским князем, то и не помогал ему». Все это нисколько не освещает мотива решительных действий Дмитрия Донского, да и не может быть обосновано данными наших источников; и замечание Соловьева только освещает личную роль князя Владимира после московской победы. Татищев взглянул шире, предположив влияние пограничных споров, поднятых с захвата рязанцами Лопастни, и еще – некоторую двойственность в отношении Олега к русско-литовской борьбе (т. IV, с. 223), но подчинил по своей манере этому предположению само фактическое изложение при редактировании текста источника для своей «Истории». Карамзин (т. V, с. 15) принял татищевское указание на пограничные споры как мотив разрыва.

28 В С.Г.Г. и Д. (т. I, № 31) этот договор отнесен к 1371 г. Заключен он был послами в. к. Ольгерда как прелиминарный при заключении перемирия (от Оспожина заговенья до Дмитриева дня, т. е. от 31 июля по 26 октября) и открытии переговоров («а межи нас нашим послом ездит, путь им чист», причем «а си грамота аже будет князю великому Олгерду нелюба, ин отошлет, а хотя и отошлет, а на сем перемирьи и докончаньи межы нас с Олгердом войны нет до Дмитреева дни»). По летописным сводам набег Ольгерда под Москву относится к декабрю 6878 г. (Воскр. и Симеоновск.; ПСРЛ, т. VIII, с. 17; т. XVIII, с. 110) или 6879 г. (Никон., т. XI, с. 14), но верная дата, декабрь 1370 г., устанавливается тем, что после заключения перемирия с Ольгердом в. к. Дмитрий поехал в Орду 15 июня «в неделю», что соответствует только 1371 г. (т. XVIII, с. 110), а поход на Рязань и бой на Скорнищеве произошли в декабре того же года. Ольгерд стоял под Москвой 8 или 10 дней с 6 декабря 1370 г., но, узнав о приходе рязанской рати, заключил перемирие «до Петрова дни» и начал переговоры о «вечном мире» и замужестве своей дочери с князем Владимиром Андреевичем, а сам отступил с войском восвояси. Послы Ольгерда прибыли в Москву после отъезда в. к. Дмитрия в Орду (т. VIII, с. 18: «после великого князя»), так что переговоры с ними вели, очевидно, митр. Алексей и бояре. Дата договора – июль 1371 г., ранее разрыва в. к. Дмитрия с Олегом. Таков и порядок изложения всех летописных сводов; ср. Лет. по Акад. списку (в изд. Лаврентьевской летописи), с. 505–506; ПСРЛ, т. XV, с. 430. Но Соловьев (б. м., под влиянием изложения Карамзина, т. V) принял для этого договора дату 1372 г. и отнес его к иному моменту, когда Ольгерд, после неудачной встречи с московским войском у Любутска «взял мир» с Дмитрием (ПСРЛ, т. VIII. с. 20 и т. XVIII, с. 113, также в Троицкой и Ростовской летописях – под 6881 г.; т. XI, с. 19 – под 6880 г.), но этот «мир» заключал сам Ольгерд, а прелиминарный договор его послов, о котором идет речь, был, надо полагать, «отослан» им, так как оказался в московском архиве в подлиннике (с печатями, из которых одна митрополичья, другая, по-видимому, литовских послов). Дату 1372 г. приняли Иловайский (с. 110) и Экземплярский (т. II, с. 585), хотя последний весьма сбивчиво отнес договор к обоим моментам сразу – ср. т. 1, с. 100–101 и 104–105, заметив при этом, что столкновение под Любутском точнее отнести к 1373 г.

29 ПСРЛ, т. VIII, с. 18–19 («князь великий Дмитрей Иванович посади на Рязанском княжении князя Володимера пронского»); т. XVIII, с. 112 («и сяде тогда на княжении великом рязанском князь Володимер пронский»; то же т. XI, с. 17).

30 Никоновская (т. XI, с. 17) добавляет, что Олег «изыма» князя Владимира и «приводе его в свою волю».

31 Родословное предание Вердеревских, на которое ссылается Иловайский (с. 109), о «мурзе Салахмире» само по себе не имеет исторической ценности, но факт татарской помощи – возможен; см. текст этого предания в «Сборнике Моск. арх. мин. юстиции», т. 1, ч. 1.

32 С.Г.Г. и Д., т. I, № 28; о его датировке см. выше.

33 ПСРЛ, т. XI, с. 19; тут же, на с. 185, под 6909 (1401 г.) упоминание о пронских князьях в походе в. к. Олега под Смоленск; летописи упоминают, кроме Ивана Владимировича, только кн. Даниила Пронского, участника битвы на р. Воже (ПСРЛ, т. VIII, с. 32–33; т. XVIII, с. 127; т. XI, с. 42), но без отчества, и его генеалогическое положение неопределимо. Откуда взял Д.И. Иловайский (с. 126) второго Владимировича, Федора, – неизвестно (ср. Экземплярского, т. II, с. 630).

34 «Приидоша татарове ратью изо Орды от Мамая на Рязань, на великого князя Олга Ивановича рязанского, и грады его пожгоша, и людей многое множество избиша и плениша и со многим полоном отъидоша восвояси» (ПСРЛ, т. XI, с. 19).

35 Там же.

36 «Олег же рязаньский по отшествии татарьском виде землю свою всю пусту и огнем сожжену, и богатство его все и имение татарове взята, и оскорбися, и опечалися зело», – пишет Никоновская летопись, ПСРЛ, т. XI, с. 43 – ПСРЛ; т. VIII, с. 32–33; т. XVIII, с. 127; т. XI, с. 42–43.

37 Ср. С.М. Соловьева. Ист. России, кн. 1, ст. 977; Д.И. Иловайского. Ист. Рязанского княжества, с. 112–117; А.В. Экземплярского. Указ. соч., т. II, с. 586–587. Летописная повесть о побоище в. к. Дмитрия Ивановича на Дону с Мамаем – ПСРЛ, т. IV-2, с. 311 и сл. (1-е изд., с. 75–83); т. VI, с. 90–98; т. VIII, с. 34–41. О ней см. А.А. Шахматова «Отзыв о сочинении С. Шамбинаго – Повесть о Мамаевом побоище» (в 12-м присуждении премий митр. Макария, 1910 г.) и Шамбинаго (в «Сборнике Отд. Рус. яз. и слов. И. акад. наук», т. 81). В договорной грамоте 1381 г. в. к. Олег обязуется «к Литве целование сложите» (С.Г.Г. и Д., т. I, № 32); в том же договоре: «А что князь великий Дмитрий и брат князь Володимер билися на Дону с татары, от того времени, что грабеж или что поиманье у князя у великого людии и у его брата князя Володимера, тому межи нас суд вопчий, отдати то по исправи».

Под влиянием слов Летописной повести, как в. к. Дмитрию по возвращении в Москву «поведаша… что князь Олег рязаньский посылал Мамаю на помочь свою силу, а сам по рекам мосты переметал, а кто поехал с доновского побоища домов к Москве сквозь его отчину рязанскую землю, бояре или слуги, а тех велел и мата и грабите и нагих пущата», Иловайский (с. 118) и Экземплярский (т. II, с. 587) поняли дело так, что речь идет и в договоре о грабеже и поимании москвичей рязанцами; но текст упоминает только о пойманных людях, которые у в. к. Дмитрия и его брата, т. е. рязанцы, так что тут в рязанцах надо видеть также не виновников, а жертву «грабежа». С.М. Соловьев, косвенно подсказавший Иловайскому и Экземплярскому их понимание договора (ср. Ист. России, кн. 1, ст. 985), поддержал его ссылкой на договор в. к. Василия Дмитриевича с рязанским великим князем Федором Ольговичем (С.Г.Г. и Д., т. I, № 36), где читаем: «А будет в твоей отчине тех людей, з Дону которые шли, и тех та всех отпустите»; по контексту возможно, что тут речь о возвращавшихся с Куликова поля, хотя этого прямо и не сказано. Прямое противодействие по приказу Олега возвращавшимся с Дона войскам, о чем говорили, по повести, в. к Дмитрий его бояре, весьма сомнительно, но несомненны столкновения этих войск с местным рязанским населением, скорее всего, как полагает Иловайский (с. 117), из-за насилий московской рати. Заботливое указание позднейших редакций сказания о Куликовской битве (ПСРЛ, т. XI, с. 67), что в. к. Дмитрий «заповедал всему своему войску, аще кто идет по Рязаньской земле, то никто же ли единому власу да не коснется», не столько опровергает, сколько подтверждает такое предположение.

38 У нас нет оснований отвергать это известие летописных сводов, восходящее, вероятно, к той же повести о Куликовской битве, какую читаем в их составе (ПСРЛ, т. IV, с. 82; т. VI, с. 97; т. VIII, с. 41), хотя оно вызывает некоторое недоумение как потому, что не дополнено указанием, куда бежал Олег, когда и при каких обстоятельствах вернулся, так и потому, что при такой неполноте фактических сведений оно представляется несогласием с договорной грамотой 1381 г. (см. у Иловайского. Указ. соч., с. 118; Соловьев, кн. 1, с. 984 и Экземплярский, т. II, с. 587 обходят это затруднение). Бежать он мог только в Литву (Иловайский: «на литовскую границу»), а вновь появляется в летописных сводах уже при встрече хана Тохтамыша. Никоновская летопись вовсе опустила упоминание о бегстве Олега и посылке наместников на Рязань, а редактор лицевого свода внес вставку об этом из Воскресенской на крайне неподходящее место своего изложения (ПСРЛ, т. XI, с. 67).

39 ПСРЛ, т. VIII, с. 42; т. XI, с. 69.

40 «Тоя же осени, месяца ноября в 1 день вси князи русстии сославщеся велию любовь учиниша межу собою» (ПСРЛ, т. XI, с. 69).

41 Договорная грамота 1381 г. (С.Г.Г. и Д., т. I, № 32) упоминает о «погребе» всему «что ся ни деяло дотоле, как есмя целовали крест» – «до Спасова Преображенья дни за четыре дни» и устанавливает «суд вопчей межи нас от юги празника всему», а составлена «по благословению» митр. Киприана, который прибыл в Москву на митрополию 23 мая 1381 г., а осенью 1382 г. выслан из Москвы: грамота относится к августу 1381 г. Дошла она до нас без печатей и, возможно, дает только проект договора, составленный в Москве, не утвержденный и не вошедший в силу. Когда много позднее, в ноябре 1385 г., состоялось примирение в. к. Олега с в. к. Дмитрием при посредничестве троицкого игумена Сергия, летописи отметили, что «мнози преже того к нему ездиша и не възмогоша умирити их» (ПСРЛ, т. VIII, с. 49). Грамота 1381 г. имеет, во всяком случае, большую ценность как формулировка целей великокняжеской политики и приемлемого для нее компромисса с рязанскими требованиями в старых пограничных спорах. Весьма вероятно, что ее содержание легло в основу «вечного мира» 1385 г., так как этому соответствуют, по существу, отношения Москвы и Рязани, установившиеся после 1385 г. – до самой смерти в. к. Олега.

42 «Точная» дата прихода хана Тохтамыша под Москву, обычная в наших сводах, – 6890 г., августа 23, в понедельник, – невозможна, так как 23 августа 6890/1382 г. приходилось на субботу. Ошибка – от порчи текста. Никоновская (ПСРЛ, т. XI, с. 73) и Симеоновская (т. XVIII, с. 132) сохранили такую редакцию повести «о прихождении Тохтамышеве на Москву», где порча текста принята и сглажена, да еще и подкреплена (по вычислению) сообщением, что взятие Москвы произошло 26 августа; тут только «понедельник» указывает на искажение. Но в Воскресенской (т. VIII, с. 44 и 46) следы этого искажения яснее: 1) нескладная фраза: хан «прииде ратью к городу Москве, а сила татарская прииде месяца августа в 23, в понедельник, и приидоша не вси полки к городу» поясняется вариантом (г) карамзинского списка, где вместо «в 23» стоит: «В 8 день в третий день»; дело, по-видимому, в том, что хан подошел к Москве с частью полков 8 августа (в пятницу), а в третий день после него – в понедельник 11-го – пришла вся сила татарская; 2) хан стоял под Москвой 3 дня, а на четвертый взял ее обманом: по Воскресенской – 26 августа в четверг, но 26 августа 1382 г. приходилось на вторник, а взята была Москва, очевидно, в четверг 14 августа. Не совсем обычный счет «третьего» и «четвертого» дней зависит в данном случае, вероятно, от того, что и татары пришли под Москву «в полъобеда» и взятие города произошло «по обедех» – «в 7 час дни».

43 ПСРЛ, т. IV, с. 85; т. VIII, с. 43; Никоновская, т. XI, с. 72 переносить встречу Тохтамыша Олегом «на украины своея земли рязанския».

44 ПСРЛ, т. IV, с. 89; т. VIII, с. 47.

45 ПСРЛ, т. IV, с. 90; т. VIII, с. 47–48.

46 ПСРЛ, т. VIII, с. 49.

47 Понимаю то «целование к Литве», сложения которого Олегом требует договорная грамота 1381 г. Полное отсутствие известий о содержании и обстоятельствах этого крестоцелования делает невозможной проверку, а тем самым и обоснование предположения о связи его с отношением Олега к нашествию Тохтамыша как моментом, который служил бы продолжением союза против Москвы Ягайло с Мамаем и подготовкой позднейшего союза Витовта с Тохтамышем.

48 ПСРЛ, т. VIII, с. 49: «Тое же осени преподобный игумен Сергий ездил на Рязань к князю Олгу о миру, мнози бо преже того к нему ездиша и не възмогоша умирити их, тогда «е взя с великим князем Дмитрием мир вечный». Риторическое развитие этого известия в Никоновской (т. XI, с. 87) и Симеоновской (т. XVIII, с. 136) не имеет значения.

49 «Роздел земли по реку по Оку» и по Цне: что «на московской стороне», то к Москве, «а что на рязаньской стороне, а то к Рязани»; «а володимерское но рубеж, по тому, как то было при вашем (московских князей) деде при в. к.при Иване Даниловиче и при вашем дяде при Семене и при твоем отци при в. к.при Иване» (С.Г.Г. и Д., т. I, № 32). Но владения в. к. Дмитрия заходят и за Оку: тут Тула «место великого князя Дмитрия Ивановича на рязаньской стороне» (Тулой – с уездом – в.к. Дмитрий владеет в границах, «как было при царице при Тайдуле и коли ее баскаки ведали»), но далее непонятный текст: «и в то ся князю великому Олгу не вступатися и князю великому Дмитрию» (ср. замечание С.М. Соловьева, кн. I, ст. 1142); но статья позднейших договоров в. к. Василия Дмитриевича с в. к. Федором Ольговичем и Юрия Дмитриевича с Иваном Федоровичем (С.Г.Г. и Д., т. I, № 36 и 48) и договор в. к. Василия Темного с Иваном Федоровичем (№ 65), исключающая «вступание» в Тулу преемников в. к. Дмитрия, вызывает сомнение, удалось ли ему утвердить за собой Тулу при «докончанье» «вечного мира» в 1385 г.; хотя возможно, что отказ от Тулы был уступкой в пользу рязанского князя со стороны в. к. Василия Дмитриевича. Простую и обычную ссылку на объем Тульского уезда, «как было при царице Тайдуле», Иловайский (с. 139), а за ним Экземплярский (т. I, с. 114) поняли как указание на особое положение Тулы – «какое-то исключительное», по Иловайскому, «в ведении ханских баскаков», по Экземплярскому, не в прошлом (при царице Тайдуле), а в эпоху договора. Далее кн. Олег отступается в пользу в. к. Дмитрия Талицы, Выползова и Такасова, мест, по-видимому, тульских; признает великокняжеским владением Мещеру, «куплю князя великого», и оба великие князя признают друг за другом «татарские места», какие они «отоимяли за себя от татар до сего докончанья». Вечный мир 1385 г. был заключен на основе условий, изложенных в грамоте 1381 г., с отступлениями, надо полагать, но какими, этого установить, конечно, нельзя. Близость текста ряда положений договора между великими князьями Василием Дмитриевичем и Федором Ольговичем к тексту грамоты 1381 г. подтверждает значение этой последней для представления об условиях «вечного мира» 1385 г. (ср. № 32 и 36).