Помоги проекту - поделись книгой:
Уникальность «третьей смены» заключалась в том, что она могла возникнуть только в портовом городе. «А волна до небес раскачала МРС, но пока еще никто не утонул…», – любимый музыкальный репертуар вечерне-ночных посиделок в закуренных залах местных ресторанов. Очень любили морские гулять, а так как больше показывать было нечего, то показывали деньги. Пускались в пляс и лохматили над головами пачки советских рублей. На них сначала были швейцар и гардеробщик, потом официантки, натренированные как пограничные овчарки. Бывало, девочка не поступит в вуз, не возвращается домой, приходит в ресторан худенькая, замученная, в стоптанных туфельках, устраиваться на работу. Конечно, к директору, на особых условиях. Через год ее уже не узнать, зад и перед вырастают вширь и в объеме, голос становится, как у ротного старшины, а на пальцах-сосисках по четыре-пять колец из красного советского золота, что было признаком жизненного успеха.
Моряков они грабили по отработанной схеме, в процессе обслуживания и расчета. Если самого жирного не удавалось утащить в ближайшую гостиницу для жарких объятий, то сдавали его дружкам, что ждали в фойе на выходе. Там с ними общались примитивными, но надежными методами. А проскочивших ждали таксисты со своими приемами работы на колесах. И при всем этом все вечерние и ночные заведения общепита города каждый вечер были забиты до приставных табуреток. Бутылка водки, бутылка коньяка, кальмар под майонезом и шницель с макаронами. «… А-а крокодилы, бегемоты, а-а, обезьяны, кашалоты, а-а и зеленый попугай…», – и палуба не качается, и барышни вокруг ласковые, с приветливыми красногубыми улыбками, в синем табачном дыму. Это все отдыхают главные производительные силы города и его окраин на родном берегу.
***
А с дипломом, как я теперь понимал, возможно было все решить не столь торжественно, но быстро, при том что мой учебный план был выполнен. До июня с дипломом можно было закончить и все-таки защититься. Так планировал доцент, а тему предложил поменять. Она должна быть любимой и давно зацелованной профессурой. И он бы мог в ней редактироваться. Без большой радости я согласился на его условия. Если все так получится, на день рождения поеду к маме, покажу ей заветную книжку с большим гербом на обложке. Ну, теперь и за работу, привычную и когда-то любимую. Доцент просил в главном не ошибиться, в списке использованной литературы должно быть не менее 25 % классиков марксизма-ленинизма, факультет-то политический, а политика, по большому счету, текла в том же красном русле. Меня понуждали славить красное.
***
1 мая 1987 года вступил в силу закон об «Индивидуальной трудовой деятельности», 30 июня того же года – «Закон о государственном предприятии». «Закон о кооперации» впервые со времен НЭПа. Ст. 10 гласила: «Вмешательство в хозяйственную или иную деятельность кооперативов со стороны государственных органов не допускается». И это в обществе, где партия более полувека направляла и руководила всем: от посадки морковки до написания стихов. Надстройку в виде кооперативов водрузили на фундамент планового хозяйства, в котором все виды сырья не продавались, а распределялись по фондам. В разнарядках Госплана и Госснаба никаких кооперативов, разумеется, не значилось.
Райкомы ВЛКСМ на местах были нацелены Петром Николаевичем на помощь директорам в создании на заводах и организациях кооперативов из доверенных лиц. Выпускать продукцию из дешевых материалов с использованием государственных производственных мощностей электроэнергии и в дальнейшем продавать ее по свободным ценам, присваивая себе сверхприбыли. Запускался механизм номенклатурной приватизации. Понятно, что запустить такой бизнес без высоких покровителей было невозможно. Петя искал эти ходы и находил, хотя работа в частном секторе по найму оставалась для коммунистов эксплуатацией человека человеком, а, следовательно, недопустимой ересью. Но Петя как-то старался не думать о вчерашних догмах, он себя находил в новых правилах игры и чувствовал уверенность. Но номенклатура вокруг видела угрозу своей власти, и слова «непродуманные решения» в устах партработников были очень распространенными. Лидер страны и сам явно колебался, то заявляя, что «переменам нет альтернативы», то вспоминал про социалистический выбор, который сделал его дедушка. А граждане, в своем большинстве, всего боялись. И самое распространенное высказывание было «их всех скоро пересажают». Но Петя так не думал, он был элитой, а не простым гражданином. Любовница его жены изымала весь дефицитный товар из своего торга и реализовывала через свой же кооператив «Поцелуйчик», права на открытие которого получила за пять рублей и со смешным налогом в 3 % от выручки. Такие директорские кооперативы, паразитирующие на госпредприятих занимались еще и обналичиванием денег.
Город-порт стал одним из лидеров кооперативного движения в стране. Цветы, конфеты, торты, рыба, водка. Предпринимательский дух местных комсомольцев реализовывался активно и беспрепятственно. Петр Николаевич активно вкладывался в эту беспрепятственность, но то все мелочевка. Были огромные предприятия, с которых можно было выводить активы и реализовывать их в приграничных государствах. Вот это и было настоящее прибежище Петиных способностей. Деньги там были совсем другие, а беспрепятственность таких проектов должны были курировать обретенные кураторы и советчики. Те последнее время постоянно рядом. И если они говорили, что внешнеэкономическая деятельность сто вложенных рублей превратит в тысячу, то Петя давно посчитал, что это будет не тысяча, а десять тысяч. Эту разницу он ясно представлял, куда денет. Речь на сегодняшний день шла о продаже тысяч тонн меди, бронзы и алюминия. В ближайших портах азиатских государств Петя планировал те грузы оставлять вместе с проданными туда же пароходами.
Так начали складываться российские капиталы, потом будут залоговые аукционы, что будет вторым этапом, когда миллионеры станут миллиардерами, и оформится красное дворянство.
***
Весна в тот год ранняя, теплая, но традиционно сырая. Той весной мне пытаются сделать еще одну судимость – за распущенность и общее негодяйство. А история такова: время околообеденное, паркуюсь на своей любимой 06-й модели прямо на крутом спуске выезда на центральную улицу города. Приткнулся в рядок с двумя «УАЗиками» и «Волгой». Я в ожидании барышни из переговорного пункта. И все как-то быстро произошло.
Первым актом было то, что два водителя с флотских «УАЗиков», похоже только что призванные, попросили по сигарете. Матросики были, как из мультика: худенькие, бледнолицые, но при тяжелых ремнях с якорями и в «гадах». Дал сигареты, потом прикурить. Они так затягивались дымом, как будто это был нектар радости, и что-то щебетали друг другу точно весенние воробушки.
Второй акт был скоротечный, но определивший весь дальнейший ход пьесы. Сзади, как оказалось, был вход в главную флотскую прокуратуру, оттуда и выплыл красный Левиафан. Огромная сущность – и в высоту, и в ширину, и в объеме. Черная, измятая до изнеможения шинель с трехзвездными погонами, которые стояли домиком, даже близко не сходилась в обхвате. Фуражка тоже была какая-то замятая и покоилась не на голове, а на здоровенных свиных складках багрового – хоть прикуривай – затылка. Слева, в полном обхвате, под стать – толстенная красная папка для докладов, из которой торчали бумаги, газеты и еще чего-то. Чудовище было явно взвинчено. Оно кинулось по мостику, что через сточную канаву, к своему «УАЗику», а тут курящий водитель. А воробушек тот не бросил сразу сигарету, а встал смирно, спрятав ее в кулаке. Отец-командир схватил его кулак и, навалившись, прижал мальчишку к асфальту, вопя что-то про устав и дисциплину. И все это происходило в метре от дверей моей машины. Окно было приоткрыто, и я вдруг уловил, что чудовище пахнет праздником, то есть перегаром, обильно сдобренным одеколоном «Шипр», как те полковники в райвоенкоматах, которые всегда говорят, что они и есть Родина. Матрос закричал, похоже, сигарета сжигала ладонь. Я приоткрыл дверь и что-то сказал, пытаясь урезонить красного комкора. В ответ он так пнул по моей двери, что произошло чудо, и локоть в кости хоть и не лопнул, но болью пронзило до последней клетки мозга. А с болью пришла ярость. Когда я выскочил из машины, чудовище поняло, что сейчас будет бито. Он бросил матроса и с завидной прытью кинулся назад, в дверь, из которой так феерически возник. Я – следом, с доброй мыслью пнуть его под жирный зад. Но не успел дотянуться, на мостике он запнулся и всей массой врезался с большим ускорением в дверь. При этом та партийная папка развалилась сотней листов приказов, распоряжений, постановлений и указаний по сточной канаве.
Третий акт. Я бы, конечно, уехал, если бы смог. Выжал сцепление и бодро покатился вниз, но день, похоже, был точно не мой. В руле закрылась противоугонка, и я тупо встал посреди спуска. А покалеченная рука совсем была не помощница. Снизу меня подперла черная «Волга» с номером 0002. Я знал, что это за номер и кого везут в этом «членовозе». Это был ненавидимый всеми начальник горотдела милиции. Маленькая мерзость, но всегда в большой фуражке. «Волга» стояла в подъеме, смирно ожидая, когда с рулем справлюсь. И тут опять возникло чудовище, еще и с двумя мичманами со штык-ножами. Тот сразу загнулся раком перед милицейский полковником и, приложив руку к имитации головы, в окошко доложил о случившемся нападении на его особу при исполнении. Снизу уже собиралась очередь из машин, но видя в центре черную «Волгу» с мигалкой, граждане покорно ждали. Из «Волги» вышел сержант-водитель и попросил у меня права и документы на машину. Сказал, чтобы я проследовал в райотдел милиции. «Волга», буксанув на подъеме, поехала вверх, и я, наконец, завелся и поехал вниз. Не думалось тогда, что до занавеса еще очень далеко. И пьеса будет затянутой и с принуждением.
***
С утра бюро обкома партии Петр Николаевич докладывает по ходу реализации последних решений ЦК и партконференции. Весь партийный содом города и области с радостью делегировал комсомолу в лице секретаря обкома Петра Николаевича обкатывать то, что им самим в данный момент представлялось пришествием из другого мира. Каждый тайно думал, что в момент все обернется к привычному режиму государственной, советской, единой собственности. А пока комсомол пусть активничает. На бюро присутствовали зубры областной промышленности, а у тех «чуйка» была острее, и в лице Петра Николаевича они видели толкача в новое капиталистическое будущее. Два парохода с цветным металлом уже ушли, схема расчета и завоза денег у Пети была готова и казалась ему идеальной. Сумма была внушительная и складывалась из трех частей. Одна для собственников металла, вторая для кураторов проекта, а третья, за счет пересортицы и фактического перегруза, вопреки документам, была лично Петина. Он твердо решил свое всегда отделять от общего, ну и общего, за сделку, еще имел намерение получить.
И первые деньги пришли через неделю. Это были реальные зеленые деньги, ровными пачками они лежали в советском чемодане модели 60-х годов. Свои деньги Петя оставил на счетах за бугром. Здесь предполагалось жить на зарплату да плюс что выделят от щедрот те, на кого он как бы работает. Трасса была налажена, схема заработала. Покупатели просили еще, без ограничения объемов. Петя планировал еще около 20 таких посылок – неликвидов, излишек.
Деньги разложить удалось только в четыре сумки. С одной Петя расстался уже в течение часа, кураторы не дремали. Посмотрели с каменными лицами, пересчитали, выразили надежду на дальнейшее сотрудничество, а также высказали, что по своей сумме Петр Николаевич будет решать с собственниками. Так будет и впредь. Петя обреченно согласился. Расписки, конечно, не осталось, огромная сумма уплыла куда-то по коридорам. На заводе с утра, в режиме ожидания, в большом кабинете с красными стульями и портретом Ильича, напряженно шептались директор с главным бухгалтером. Из багажника Петиной «Волги» достали черные сумки и понесли страждущим. Три сумки, полные валюты, пять лет назад гарантировали расстрел. Петя измывался, попросив их открыть самим и пересчитать согласно договоренности. Главный бухгалтер, похоже, эти бумажки видел только в кино. Лицо его, в большущих очках, оживленно играло дряблыми мышцами, он было кинулся считать, но директор его остановил предложением потом все тщательно осмотреть. Не было и мысли, что член бюро обкома партии мог обмануть. Судя по их внешнему виду, все предстоящее казалось им ненастоящим и фальшивым. Сумма была известна, и Петя забрал свой один процент, заранее оговоренный, честно заработанный, кооперативный. Молодец, Петр Николаевич, это вам не соей и рисом заниматься. Он так уютно переоделся, теперь-то точно в свое.
***
Рука разбаливалась нешутейно и в плече, и в кисти. Крутить тонкое колесо баранки в «шестерке» было уже мучительно. Но ехать, куда обозначили, придется, иначе искать будут. Все данные у них на руках. Приехал в райотдел, благо недалеко. В дежурке сидел знакомый по спорту капитан, в соседней комнате кто-то истошно орал. Капитан кивнул в сторону, оказывается, за стеной орал мой оппонент: он примчался с группой поддержки и сейчас красочно объяснялся с дежурным дознавателем о произошедших событиях. Рука висела плетью, капитан жестом спросил, я кивнул в сторону орущего. Он все понял и сказал:
– Я знаю, что ты ответишь на мое предложение, но из этой ситуации придется выкручиваться. В той самой личности ничего человеческого нет. Сейчас пойдешь с сержантом в травмпункт, он тебя проведет без очереди, и чтобы телефонограмму в дежурку ко мне сразу.
И тут в коридор выскочил потерпевший гражданин, все в том же обличье с трясущимися щеками, видимо, от натуг красноречия. Капитан сказал сержанту: «Исполняйте». Я поднялся к двери, а тот увидел, что я ухожу, и заорал капитану, что тот заодно с преступником, и он сегодня же будет телеграфировать министру МВД. После медпроцедур приехали в кабинет, капитана уже не было, все в дежурке были возбуждены и озлоблены, видимо, пострадавший смог нагреть до белого каления и правоохранителей-ментов. Общаюсь с дознавателем. По версии заявителя, я напал на зам. завотдела политотдела во время его воспитательной речи, свалил наземь, отобрал документы с грифом секретности и пытался скрыться, но он меня настиг и арестовал. Мою версию дознаватель записал молча, на миг задумываясь лишь на знаках препинания. В конце кивнул на руку в локтевом лангете и сказал:
– А ведь можно было подумать, что он к вам применил прием боевого самбо. Требует возбуждения уголовного дела по факту нападения на лицо при исполнении служебных обязанностей, – и добавил, что завтра следователь примет решение по дальнейшему исполнению.
Появился капитан, отдал мне документы, сам сел за руль и отвез домой. Пока вез, дал понять, что придется еще не раз по этому поводу побывать у них, ведь такие рыцари в партийных кольчугах ни чести, ни меры не имеют. Партийное самолюбие – это очень старая история болезни. Я это давно сам знал, но все же влез. Не хотелось опять учиться плохому – учиться проходить мимо.
Ночь не спал. Утром начал жить по-новому, сел писать введение. Тема была совсем неинтересная, но явно проходная, по мнению моего научного руководителя. Меня всегда манила новейшая история, а тут XVII век, освоение Сибири и Дальнего Востока. Но та тема пришла не просто, кто-то где-то видел мое будущее и давал не то, что я хотел, а что было должно. Посидел дома, прошел в библиотеку, да там и просидел всю следующую неделю. Потом научная библиотека университета, потом областная, так и кочевал студент-заочник.
А вот сегодня еду в милицию, пришла повестка от следователя по фамилии Нехорошева. Оказалось, интересная, даже красивая девушка лет 22-23. Представилась как следователь, который будет принимать решение для постановления прокурора по возбуждению или отказу от возбуждения уголовного дела. Сказала, что потерпевший чуть ли не каждый день домогается с речами и коробками с удостоверениями, медалями и значками, почетными грамотами и вымпелами. Но я где-то понимал, что они такой радости предоставлять не собираются. Попросила написать встречное заявление по травме руки, официально подтвержденное, я отказался, она не стала настаивать. Хорошая оказалась барышня, понимающая.
***
К 1988 году практически рухнул идеологический контроль за бытовым поведением советских людей. Начинающаяся агония СССР совпала с высшей точкой его научно-технических достижений. Прежде всего, в авиационно-космической сфере. Последний триумф советского спорта осенью 1988 года – первое место на Олимпийских играх в Сеуле. Торжества, посвященные тысячелетию Крещения Руси, прошли с неожиданным размахом и поддержкой на высшем политическом уровне, что означало кардинальный поворот советской религиозной политики.
В это время многие советские учреждения начали оснащаться персональными компьютерами. Они станут неотъемлемым атрибутом офисной жизни. Именно в сторону современной зарубежной оргтехники и было направлено самое пристальное внимание Петра Николаевича, сегодня еще официально стоящего в авангарде борьбы за великие ценности завоевания Октября. Мировая конъюнктура компьютерного рынка для СССР была очень благоприятна. Общее падение цен на эту продукцию вызывало у Пети большую заинтересованность в закупках. Но чтобы завезти сюда этот желанный товар, нужна была валюта. А чтобы ее получить, нужно было что-то вывозить туда. Сильные послабления по внешней торговле были благодатным источником, к которому активно пристраивался Петр Николаевич. Тащили все, что можно было продать. Цены, как правило, на государственную продукцию были ниже рыночных, в той разнице оказывались посреднические услуги, там же была и Петина доля, только одному ему известно, как сформированная.
Темы, вместе с запуганными владельцами валютоемких товаров, предоставляли кураторы, и Петя решал, стоит эта тема того или нет. Темы работали, и все было в наличке. Петр Николаевич тайно копил в заграничном банке, готовясь через подставные фирмы реализовать свой компьютерный проект. Все виделось в бриллиантовом дыму. Деньги, как идея, которой нужно служить, захватывали Петю все туже и туже. К 44 годикам он, наконец, прозрел, как ненавидит эту страну и все, чему служит. В этой стране он уже не хотел жить ни в какой одежде, и только деньги могли сделать его счастливым и свободным, и конечно, в другой стране. Ее он уже выбрал, и даже город, и может быть, улицу. Надо было теперь как можно больше продать, и Петя спешил, видя, как вокруг много таких же мечтателей. Петя регулярно организовывал себе командировочки в сопредельные страны, что было полезно для бизнеса, да и коридор готовил.
Звонил тесть, голос, как из подземелья. Похоже, на Старой площади настроение похоронное после XIX конференции КПСС и последующих пленумов ЦК. А. Громыко ушел на пенсию, а председателем Комитета партийного контроля утвержден Б. Пуго, бывший комсомольский вожак, которого тесть боялся и ненавидел в равной степени. В стране начинали возникать оппозиционные силы, спонтанно и быстро. Началась резкая демократизация внутри страны, активизировались национальные противоречия и начался распад социалистического содружества. Надо было уметь контролировать оппозицию, а лучше – ее возглавить. Красные агенты внедрялись в оппозиционное движение и становились лидерами демократов и символами независимости. Красный политический сыск активно работал и нуждался в деньгах.
***
Я нашел, наверное, то, что должен был. Нашел полунамек у одного из авторов по истории проникновения Московии на земли Дальнего Востока. Я воспылал. Вопрос был явно затертый в советской историографии, до крайности политизированной, но грамотной. Конечно, на консультации всем поделился с уже стареющим и пьющим руководителем. Он все выслушал заинтересованно и с удивлением, назвал коллегой и похвалил, а потом спросил просто: «Ты хочешь получить документ об окончании?» Я кивнул. «Забудь, – сказал он очень убедительно. – А это приключение потом по желанию реализуешь в своей жизни, и сам понимаешь, сколько в этом вопросе работы». Он был прав. Раскапывать в истории то, что закопали, можно было только с разрешения соответствующих органов, а диплом получался. Голова на вынужденных каникулах соскучилась по такой работе.
Уже белые мухи полетели, рука зажила, дело возбудили. Готовили обвинительное заключение. Мой потерпевший привлек весь репрессивный аппарат, который сумел. Написал много писем в инстанции и газету, подведомственную флоту, статью «Преступник должен сидеть в тюрьме». Хорошая следователь с нехорошей фамилией сказала, что я разбудил вулкан. Я понял ее иронию: тому дяде никогда в жизни не говорили, кто он есть на самом деле, и тем более, не били. Вся жизнь его проходила в активе и в авангарде. Присутствующие при случившемся матросики-одуванчики дружно показали, как я напал на командира, и тот отчаянно боролся за секретные документы. Бог им судья, матросикам, их девушки ждут на гражданке, а там, по-другому, дисбат.
Следователь квалифицировала дело по ст. 131 УК РФСР «Оскорбление личности». Потерпевший категорически не соглашался с обвинением, он желал, чтобы на него напали при исполнении служебного долга. Два раза прокурор возвращал ей дело, вроде как находились какие-то новые обстоятельства. Обстоятельств не было. Дружил их прокурор с военным прокурором, пили вместе. А мне было плевать, я их ненавидел, эти красные рожи, но я верил в Бога и любил свою подраненную Родину, которой еще в детстве принес клятву верности. Следователь сказала, что в следующий раз ознакомит меня с делом, прокурор больше не сможет противиться началу судебного разбирательства. Пообещала позвонить по дате судебного заседания, а когда я уходил, она не сдержалась:
– Я допросила того мальчика-матросика без присутствия командиров. На руке его ожог, глубокий и гниющий до сих пор. Он мне ничего пояснить не смог, он плакал. Прости его…
И она улыбнулась улыбкой Мадонны, пытавшейся спасать младенца.
А я давно его простил, счастья ему и смелости. Опять огонь, опять ожоги. Это было уже однажды в моей жизни. Пьеса подходила к концу. Следователь вообще просила закрыть дело за отсутствием доказательств, а прокурор видел судебные перспективы и на статью 131 еле-еле согласился. Она позвонила где-то за неделю до нового, 1989 года. Суд назначили на 14 часов, через день. Такие статьи давно в судебных постановлениях не фигурировали, суд-то у нас советский, как и кто мог оскорбить личность, да еще какую. Следователь позвонила еще раз, с очень странным разговором. От себя внести на такой-то счет 100 рублей и уже с квитанцией прийти на заседание.
В суде узкий коридор, у стены люди в черных шинелях, и я в кожаной куртке, а судья – в средневековой мантии, над головой герб деревянный. Кабинет маленький, окно зарешечено, холодно. Судья всех выслушал и выгнал в коридор. Приговор был суровым, но видимо, справедливым, а у Левиафана, похоже, сахарный диабет: он все время лакал воду и икал, пытался стыдить судью, но уж больно неудачно у него получилось. Опять всех выгнали. На двери судьи была фамилия «Нехорошев», а в коридоре стояла Нехорошева опять со своей неследовательской улыбкой. Спросила: «Принес квитанцию?» Я отдал. Она: «К вечеру заберу постановление суда и вместе с проплатой отнесу в финотдел суда». А напоследок сказала: «Он мне тоже не нравится».
Так я стал дважды судимым, потом дома долго размышлял, как бы увидеться с тем следователем, отблагодарить. Пока размышлял, она с женихом улетела, далеко и навсегда. Занавес дали, пьеса кончилась, Левиафан был очень грустен. И остался, только не на помостках, но прислонясь к дверному косяку. Улыбка у нее была, как у Галочки из детства моего… Домой хочу, к маме…
***
Петя стал прилично выпивать, любил водочку хорошую, под грибочки с брюшками из красной рыбки. Компании сильно не искал, бывало, и один себе наливал в обед в кабинете. Водочка бодрила, расцветало красноречие и убедительность. И толстеть начал, в ширину раздвинулся, и в толщину округлился. В кого бы это? А в кого было, только для Пети тайна его рождения так и останется тайной. Не было папы героя-фронтовика Николая, и мама его не сбежала, как потаскуха. Мамой его и была та женщина, которую он знал, как свою тетку, с которой жил и которую всегда презирал. Николай был легендой, придуманной чекистом Шпильманом, который в октябре 1937 года на глазах шестнадцатилетней девочки застрелил ее отца, Петиного дедушку. Потом целый день пил, бил и насиловал эту девочку в своем кабинете. Шпильман был толстый, и от него всего воняло мерзко, мочой кошачьей. Раньше он был начальником местных пересыльных лагерей и занимался массовыми захоронениями казненных и умерших. За садистское рвение был награжден и убран в следствие НКВД. По своей прихоти принуждал эту девочку ездить к нему, потом родился мальчик. Но бить ее он меньше не стал, потом помер. А потом и она, забитая, замученная, с ненавистью ко всему миру и собственному ребенку. Шпильман (играющий человек) утащил ее за собой. Палач и жертва. Где красное, там и черное.
Что будет с комсомолом, Петру Николаевичу стало окончательно понятно в этом году. Коммунистический союз молодежи Литвы объявил о своей самостоятельности. А у Петра Николаевича его «комсомольская» экономика работала, и он сам оформлялся как представитель бизнес-класса. Интереса уже не было ни к идеологии марксизма- ленинизма, ни к демократическому социализму. Интерес был к деньгам в форме валюты. Петр работал над задачей создания своего кооперативного банка. Банк был нужен для решения собственных текущих вопросов, для получения прибыли путем прокрутки и отмывания денег. Банк, выполнив свою миссию, должен был исчезнуть вместе с Петром Николаевичем. Схема компьютерной аферы помалу оформлялась. На десять миллионов он собирался привезти компьютеров и реализовать. Потом набрать еще сто миллионов в счет предоплаты в свой банк – и пропасть. План был прост, в условиях почти отсутствующего банковского законодательства практически не наступала ответственность. Как политически активный субъект, своим кураторам Петя был неинтересен, были другие, а вдруг открывшиеся у того способности к наглому делячеству им были очень даже по нраву. Только Пете виделось, что его тут недооценивают, и он полагал плюнуть на них, издалека, но смачно.
Вот уже наступил новый, 1989 год. Костюм синий праздничный уже не натянешь, коротка кольчужка. Петя поздравил комсомол – и с глаз куда-нибудь, с бумажкой цифрами, с водкой и изжогой, а потом пару шлюх по праздничным расценкам. Все свои праздники Петя намерил в другой стране, в других каких-то компаниях, где будет водка, но не будет изжоги, где будут шлюхи, но не такие жадные и воровитые. А что еще надо, чтобы встретить старость?
В конце года под эгидой ЦК ВЛКСМ создается «Коммерческий инвестиционный банк научно-технического прогресса» – будущий банк «Менотэп», один из основателей которого и председателем правления был Михаил Ходорковский, бывший заместитель секретаря комитета ВЛКСМ Московского химико-технологического института. Следующую лицензию от Госбанка за номером 42 получил «Молодежный коммерческий банк» с контрольным пакетом акций у ЦК ВЛКСМ. «Комсомол явно поменял свои идеалы», – отметил лауреат премии Ленинского комсомола Борис Березовский.
***
После десяти лет каторги, по ходатайству «Общества по изучению Амурского края» в конце 1898 года приамурский генерал-губернатор разрешил перевод Б. Пилсудского во Владивосток для работы в музее общества, где он и трудился до конца ссылки. По договоренности с Маргаритовым, они решили не писать и не обсуждать историю Креста и его явления Цесаревичу Николаю, оставив то царской семье и их мнениям, доселе неизвестным. Пилсудский вернулся в Польшу в 1905 году, переехал в Швейцарию, а в конце 1917 года – в Париж, где, по свидетельству современников, весной 1918 года на берегу реки Сена в 51 год покончил с собой.
В 1935 году скончался брат Бронислава, Юзеф Пилсудский. Гитлер по этому поводу объявил в рейхе всенародный траур. Мало того, Гитлер приказал организовать в Бременском кафедральном соборе мессу у символического гроба Пилсудского. После отпевания у пустого гроба, фашистский караул отдал гробу военные почести. Это был последний раз, когда Гитлер присутствовал при богослужении. Когда в 1939 году немцы заняли Краков, где была могила Пилсудского, при ней первым делом был выставлен почетный караул.
По всей видимости, Бронислав в устной беседе все же поделился со своим братом Йозефом о своей причастности к вновь обретенной христианской святыне. Это стало понятно из нескольких предложений о миссии брата Пилсудского в стране дикарей, сказанных Г. Гиммлером на собрании германских мистиков в 1940 году. Сам Б. Пилсудский, скорее всего, Крест не видел, но мог его описать по письму Г. Зотова. В фашистской Германии был нескрываемый интерес к Кресту с Елеонской горы. Во второй половине 30-ых годов спецслужбы рейха планировали мероприятие по его изъятию с советской территории. Осенью 1936 года Япония вступает в военно-политический блок с Германией, и начинается активизация агрессивных действий на приграничных территориях СССР. Первым актом в операции была постановка и разъяснение задач по примерным координатам нахождения объекта. Задачи были поставлены по японским дипломатическим каналам резиденту Адлера. Для работы по поиску Креста были привлечены белоэмигранты, члены отряда Асана-15, которые к концу 1937 года прошли подготовку на территории Манчжурии. Их проникновение на советскую территорию планировалось на плечах войск, что должны были вторгнуться в СССР в районе озера Хасан летом 1938 года. Есть косвенные свидетельства, что отношение к разработке этой операции имел также лидер партии русских фашистов К. Радзаевский. После проникновения на советскую территорию отряд Асана-15 должен был заняться активным розыском и вывозом Креста на территорию Манчжурии, но война на о. Хасан для Японии протекала вовсе не по благоприятному сценарию. Тогда попытка группового проникновения была предпринята в районе Гродского погранотряда, которое закончилось убитыми и спешным отступлением. Еще больше обстановка осложнилась после бегства в Манчжурию начальника управления НКВД по Дальнему Востоку Ляшко. Границу закрыли буквально на замок, трясли все структуры, пограничников и НКВД.
С осени 1939 года началась большая война, а в1941 году она пришла в СССР. Тема поиска Креста затаилась в ожидании благоприятных условий, то есть вторжения Японии в СССР, чего не случилось.
Извещенный о прибытии к нему группы со спецзаданием, садист и предатель Шпильман ждал ее до самой своей смерти. Он не знал, зачем они прибудут, и уж точно не представлял, что сам находится так близко от объекта их интереса. Отнесли его в красном гробу на сельское кладбище, упокоился под красной фанерной звездой орденоносец. А Крест смотрел на восток и телом своим защищал свой народ от иноплеменных, и не было им ни побед, ни удач.
***
Январь 1989 года. Опубликовано постановление ЦК КПСС «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов». 15-18 мая советский лидер Горбачев посетил Китай (первый визит советского руководителя в Китай с 60-х годов), а в первых числах июня в Пекине на площади Тяньаньмэнь тысячи студентов расстреляли и подавили танками, а потом еще и убивали согласно судебным решениям. Красный зверь был бодр и силен. Но опять же, был человек на пути этого зверя – молодой человек, вставший на пути танковой колонны и сумевший сдержать ее на целых полчаса. Этот снимок тогда облетел весь мир.
В город с японских портовых помоек потекла река подержанных автомобилей. Наши порты стали одеваться в красочное убранство авточудес разных цветов и оттенков. У серых подъездов хрущевок заблестели соцветиями разные марки и модели самого передового в мире автопрома. В город потекли покупатели, а с ними и деньги. Много денег стало попадать таможенникам и авторегистраторам разных мастей и рангов. Шкура города набухла и пришла в движение. Паутина из авто и сопряженных с ними товаров, б/у бытовая техника и всего того, что там было ненужного, но еще технологически живого, налипало на глаза, и создавалось впечатление о приходе той жизни, которую видели только в кино. Я поменял свой хмурый «Жигуль» на черный рогатый «Краун». Диплом был написан и одобрен, печатали его поздними вечерними часами с красивой грудастой секретаршей «Народного контроля». Прямо в служебных помещениях на всем казенном. Особо прекрасно получалось в конце страниц выделять сноски на работы классиков марксизма-ленинизма. И после активного дипломописания ехали в ресторан, где старая уже морячка-повариха великолепно готовила трепанг. Скоблянка была всегда горячая, как этот город из камней и бескозырок, где к ночи всегда начинался прилив.
25 июля 1989 года, вторник. Утро хмурое, обещают дожди, сегодня у меня день защиты диплома по полному курсу университета, а я какой-то спокойный и вообще-то равнодушный. Надеюсь, что сегодня из всех защищающихся заочников я не буду самый старый. А заочники по этой специальности – это как правило, или уже ответственные работники, или стремящиеся к ответственности. Приехал пораньше, зашел в ту же дверь, в которую заходил когда-то с надеждой, что мне тут раскроют тайны бытия. Коридоры пустые, у студентов летние каникулы. Аудитория прежняя, на стенах те же призывы. Все еще жива подборка членов Политбюро в холле, правда, не обновленная. Я не был ни ответственным работником, ни стремящимся, и вообще в анкете записал, что «без определенного рода занятий», то есть тунеядец (сложное слово церковнославянского происхождения, аналогично устроено исконное существительное дармоед). Но газеты-то уже писали о работе над текстами закона «О занятости населения», то есть государство готовилось признать безработицу. А газеты-то здесь читали, это всегда было первым руководством – как думать и как говорить сегодня. Вообще, мне думается, что анкеты в экзаменационной комиссии и были главным посылом, нужен соискателю диплом или нет. Да я и еще на заочном оказался не по причине ухода в декретный отпуск.
У кафедры человек пять народу – четыре женщины и мужчина с галстуком председателя месткома. Все расположились на стульях вдоль стен с пачкой учебников и конспектов на коленях. Обстановка крайне возбужденная. Комиссия знакомилась с дипломами и анкетами. Заглянул в щель – пять человек, на манеже рулят все те же: два кафедральных профессора из «правильных», один доцент, не очень «правильный», это знакомые лица. И двое неизвестных мужчин с хмурыми лицами. Председатель, конечно, бессменная завкафедрой СССР, в красном в обтяжку платье, которое на ее субтильной фигуре выглядело полуразвернутым флагом. Прихромал мой руководитель, с тем же разговором: быть сдержанным и не поддаваться на провокации. Любил он эти сталинские призывы, видно, в силу профессии, а может, знал что-то. Первая дама пошла, минут через пятнадцать она вдруг выскочила, уже растрепанная и громким шепотом начала выспрашивать, как называется работа Ленина о Колчаке. Я подсказал, что работа называлась «Письма Ленина к адмиралу Колчаку». После моей подсказки она моментально исчезла за дверью, а моего доцента перекосило: «Я же просил не провоцировать!»
Меня вызвали третьим. Ни к диплому, ни к моей персоне я не почувствовал интереса. Два дежурных вопроса по тексту, одно дежурное замечание по списку литературы – и я в коридоре. Доцент сказал, что можно уходить, дело сделано, а оценка будет только завтра. И оценка будет не как мне, а как ему, руководителю. У них там свои кафедральные зачеты нужности науке. И мы с доцентом похромали. Он с радостью отказался пойти куда-нибудь отметить в пользу поездки к себе домой с шестью бутылками армянского коньяка, что я в багажник себе заранее нагрузил. И хорошо, я сегодня обещал человеку из «Народного контроля» устроить вечеринку, как-то мне там уютнее будет отмечать. Дождь усиливался, это был циклон «Джуди», и кто мог знать, что будет затоплено 120 тысяч гектаров земли, снесено 2678 мостов, утонет 75 тысяч голов рогатого скота и погибнет 15 человек. Стихия в тот день только разворачивалась.
***
Традиционно комсомол в лице его лидера в регионе принимал самое активное участие в посиделках с проверяющими высокого ранга из столицы. Обычно это флотский бассейн с термами и трест ресторанов и кафе со всем остальным. Петя умно извернулся и приехал позже, но быстро как-то напился и неожиданно оказался во внимании одного из замов Госплана – большой, толстой, с очень грубым голосом, женщины. Она попросила Петю быть рядом и оказывать ей знаки внимания. Далее не прошло и часа, как он оказался с ней, полуголый, в каком-то здоровенном корыте с теплой водой, воняющей прелыми листьями. Она шарилась у Пети в трусах и хохотала, как филин в горах. Госплан – это верный путь в ЦК. Хоть Петю с некоторых пор уже не волновала карьера, но свои холопские роли требовалось исполнять до конца. Оставшуюся ночь в гостинице она с садистским восторгом принуждала Петю с его изжогой угощаться своими жирными прелестями, а к утру захотела юного, и ей привезли какого-то длинного курсанта из караула.
Петя утих под громкое чавканье, а очнувшись, долго слушал, как его дама лаяла по телефону на своего мужа – союзного министра. Потом она гремела в ванной, вышла оттуда огромная и голая, пнула Петю волосатой ногой и со словами: «Давай, а то съем», – кинулась на него. Дама искала любви. Это тебе не девочки на комсомольских тусовках, секретари первичек, которые по очереди без трусов ночью ныряли в койку. Это высший уровень привилегий и радости. Радость повезли в сопровождении мигалок на завтрак. А Петр Николаевич, с изжогой и тошнотой, не влезает опухшими ногами в ботинки.
Водитель довез Петра Николаевича до дома, помог подняться, надо было приводить себя в порядок. Петя разделся, пытаясь сесть на унитаз, выблевал. Со здоровьем что-то не ладилось. Надо было похмелиться, лучше всего было ехать к начальнику порта – хитрому казнокраду и партнеру по кооперативным делам. Там с утра всегда накрыто, сауна и массаж в четыре руки. У Пети были свои питейные привязанности, меньше всего он любил пить на официальных приемах, с официальной посуды и речами. Петины наклонности были пролетарские: в кочегарке, на ящике, застеленном газетой, вокруг глаза подобострастные и уши, в которые можно было срать сколько угодно. Главное в таком деле – это аудитория, а сервис после третьей рюмки перестаешь замечать. Ему очень хотелось быть среди них авторитетным, иногда получалось, это было из детства, в котором он был доносчиком и чмом.
Петя не стал звонить в порт, еще раз поблевал, порезал яблоко ровно на четыре части, налил и выпил с малым перерывом четыре рюмки водки, закусив последовательно яблочными дольками, и упал на диван на отсып. Снилось нечто волосатое, с хвостом, прикрытое генеральским мундиром. Это нечто сидело, скрестив ноги с раздвоенными копытами, и томным женским голосом пело, аккомпанируя себе на гитаре. Вот только слов не разобрать, музыка расслабляла, плавно переходя в какой-то звон, пока не оформилась в телефонный звонок. Петя вынырнул из небытия, звонил один из его коммерческих проектов и радостно сообщил, что ловушки сняли, ведра на огне. Высылать машину? Петя ответил утвердительно.
Тот проект был жирный, кураторы были довольны. В черте города большая территория за бетонным забором – взвод матросов, один маленький катерок, один капитан третьего ранга и один мичман. Это охрана и обслуживание огромного резервного пирса, в который заходил рабочий железнодорожный тупик. Петя за три месяца поставил туда под разгрузку четыре громадных парохода с «чокопаем» и лапшой и отправил груз в Сибирь. Их катерок каждый день ходил трясти ловушки под креветку и крабов, потом часть их варили, часть мичман реализовывал. Матросы были рыбачками, а с Петиной помощью – и грузчиками. Капитан был похотливый и курносый, он после третьей рюмки мог говорить только о бабах. А мичман – вертлявый, цыганской наружности.
Два дня назад Петя рассчитался с капитаном за последний пароход. У того при виде денег откровенно тряслись руки, а на Петино напоминание, что надо всем заплатить за работу, капитан хлюпал носом и начинал топтаться, как конь. Пропить деньги он стремился быстро и со вкусом, мотаясь по городу в поисках какого-нибудь эксклюзивного питья. А матросам он денег не давал, присваивая значки «за классность» и обещая отпуска, которые всегда отменял по причине нарушения воинских уставов. Начальство у капитана было стратегическое, а значит, далекое, а если далекое, то и совсем не было. У него сейчас Петр Николаевич был начальником. В присланном «УАЗике» воняло по-военному. КПП, матрос с кинжалом, два ведра кипят на кирпичах, мичман в майке и капитан за столом, заставленном бутылками с гадливо-яркими этикетками. Петя знал, что так будет, и потому привез свои две «Столичные». Здоровенный алюминиевый таз с горой красных с икрой креветок «для зарядки батареек», как говорит капитан. И на старые дрожжи все сладко.
Потом Петя приходит в себя дважды: первый раз в «УАЗике», второй в каком-то гадюшнике, где капитан хрюкался со шлюхой, а его опять тянуло блевать. Что-то со здоровьем. Но Петя был хитер, он точно знал, где и когда он будет лечиться и оздоравливаться.
***
За диплом поставили пятерку. Голос доцента-руководителя был бодрый и звонкий, коньяк, похоже, еще не кончился. В год, когда я был выгнан из студентов высшей школы и общежития, жизнь поставила передо мной вопрос проживания. У моих друзей, а теперь и у меня, был друг-дружок морской, такой же активный и хулиганистый. Служил тут, на флоте и остался морячить. Как-то внедрился в жилищную контору и вымутил себе комнату с подселением, а тут решил вернуться в свой Томск насовсем, Родина позвала. Служебную комнату продать было невозможно, и туда заселился я, предварительно записавшись работником в ЖЭО.
Комната была в двухэтажном бараке послевоенной постройки, таких бараков стояло три в строчку, во дворе располагалась вторая строчка – сараев, самых настоящих, дощатых, покосившихся, покрытых толем, со здоровенными, висячими замками. Архитектура из детства. Все это великолепие стояло в очень обжитом районе города, в метрах от самой оживленной улицы города. Второй этаж, дверь, маленький коридорчик с такой же крохотной кухней, справа две раздельных комнаты: соседская маленькая и моя побольше. Вот с такого жилища я начал осваивать квадратные метры в городе восточного влияния Союза.
Сосед работал электриком в автобусном парке, похоже, был хорошим мастером. Дергали его и в выходные, и в проходные. Даже ночами бывало, нависали тучи красных «Икарусов» у сараев. Сосед матерился, но выходил и ковырялся в их электрических кишках. Жена его, улыбчивая, с фигурой подростка, работала тоже в автобусном парке, вроде, диспетчером. Но чудом каким-то была их девочка, имя ее было Маргарита. В год моего заселения ей было 11 лет, она была тоненькой, как Дюймовочка, с огромными синими глазами, с вьющимся рыжим золотом волосом, всегда в прическе, с заколкой. Чаще всего я с ней встречался в общем коридоре, в котором зимой было холодно, а летом у нее стоял там столик, за которым она всегда что-то учила и раскрашивала. Мама в смену работала, папа храпел в комнатке, а этот ангел сидел в коридоре, что-то сам себе пел и рисовал маленькими огрызками карандашей.
Наш первый визит в Японию – и по возвращению все набирали подарки. Мне набирать было по сути некому, и я этой девочке купил яркие раскраски, карандаши и фломастеры. Когда я выкладывал это на ее обшарпанный столик, глаза у нее были такие, что воскресили бы меня, даже если бы я умер. Долго она не трогала подарок, он лежал стопочкой на столике, сказала, что боится, что все быстро кончится. Я пребывал рядом с этим чудом и соприкасался с ним пять лет, пока жил по этому адресу. Если приходил, то всегда поздно, с очередной девкой с ресторанной тусовки, наряженной и раскрашенной. А она сидела на стульчике, а на столике всегда лежал пирожок или конфетка – угощение для меня. Мы с барышней в вожделении прятались за шкафом, в своей комнате, но если я понимал, что ребенку негде было спать, то я укладывал ее у себя на кресле, прикрыв своим свитером, благо был шкаф и делил комнату пополам. Позже, я просто отдавал ей ключи, так как неделями жил в других местах. Так она и росла. А когда съезжал на другие метры, ей уже было 16 лет. Я использовал все возможности, чтобы та комната осталась этой семье. Получилось. И я съехал на хорошую квартиру, с хорошим горшком и горячей водой, и как-то забыл того ангела в худеньком девичьем теле.
Но она сама нашла меня. У подъезда под зонтиком стояла Маргарита, такая же худенькая, но уже восемнадцатилетняя. Под зонтиком еще был паренек, под стать ей, в очках и с челкой. Она взяла меня за руку, и обратилась как всегда на «ты» и по имени, тем же самым голосом:
– Мы не знали, что тебя дождемся. А это Гена, мы с ним в школе вместе ходили. Он жил в соседнем подъезде с бабушкой, бабушка умерла, а мы вот с Геной решили пожениться, пришли тебя на свадьбу пригласить. Я очень-очень хочу, чтобы ты пришел.
Я пообещал и не пришел, и даже не помню почему. Видно, просто забыл и лишь через год узнал, что было дальше. Через неделю после своей крохотной свадьбы Маргарита погибнет. Пьяная компания во дворе попрет на Гену, она кинется защищать мужа, и красное лагерное животное, что рядилось во все повязки, воткнет ей заточку в сердце. Пройдет немного времени, и эту тварь задавят удавкой на пересылке в Тайшете. А у меня на всю оставшуюся жизнь сохранится уверенность, что ангелы живут на земле и всегда рядом с нами, грешниками.
***
ЦК КПСС проголосовал за отмену шестой статьи Конституции СССР «О руководящей роли КПСС», а 10 апреля в Москве начал работу XXI съезд ВЛКСМ. В это время, когда в народном хозяйстве, в целом, свободное предпринимательство и рыночные отношения только зарождались, в комсомоле и под его защитой они были свершившимся фактом. В Москве Петру было скучно. Весь этот политически – идеологический стриптиз упирался в то, что за спиной так называемой «демократической» оппозиции стояли мощные политические силы, которые, не считаясь с затратами, вели дело к разрушению Союза. Надо было обсуждать вопросы по судьбе комсомольской собственности. А тут пытались реорганизовать, реанимировать, извивающуюся в судорогах буденовку с красной звездой под песню «Не расстанусь с комсомолом». По всему было видно, что будет готовиться Чрезвычайный съезд, в котором Петр Николаевич видел себя полноправным участником. Петя надеялся, что правопреемниками собственности комсомола на местах и станут местные организации.
Тесть хворал, дряхлел вместе с партией. Жена Наташенька тоже была в Москве, и они, чисто по-семейному, навестили папу в его квартирке на Кутузовском. Этот коршун, если уже не мог парить в поисках очередной жертвы, то в свои 73 года еще был при очень хорошей памяти и ясно работающей голове. Все еще при должности на Старой площади, с окладом и привилегиями, а также обслуживался в четвертом управлении Минздрава СССР. А в окружении партийных вождей он по своему возрасту был еще мальчишка. Его мало что интересовало: ни люди в регионе, ни события, там происходящие, ни, тем более, их с Натальей семейная жизнь. Доча все порывалась убежать, она – в суете: завтра, 18 апреля, день рождения у Галины Леонидовны. Она все в той же тусовке проводила время, но на сегодняшний день это уже никого не интересовало. Тестя что-то беспокоило, что-то про него знали, в июле Пуго назначили председателем Контрольной комиссии (КРК) при ЦК КПСС. Пуго был на двадцать лет моложе тестя, и что мог знать про него этот в прошлом комсомольский работник? Но Петя додумывал, что тайна крылась еще в тех годах, когда папа Пуго, Карл Янович, красный «латышский стрелок», работал в Москве в НКВД. А разрешилось все по такому сценарию, в конце лета тестя вызвали в WRR. Вернувшись домой, он вызвал врача, а в ночь умер. Страшнее закончил свой земной путь 22 августа 1991 года член ГК ЧП Б. К. Пуго: он вроде как застрелился, предварительно убив жену.
Это руководители, которые принадлежали эпохе, ушедшей в прошлое. А Петя сейчас разводился, больше препятствий не было, кроме как вывороченного во все стороны характера супруги. Детей-то не было, и вроде все по-легкой, юрист получил решение суда о разводе, но Наташа, не говоря, чего хочет, внесла ходатайство в суды и жалобу в прокуратуру. Похоже, ее кто-то подучивал и подпихивал. В конце концов, Петя плюнул и остался женатым. Времени на подобное говно не оставалось, деньги надо было собирать в заграничный сундук. Будучи в Москве, Петя получил все бумаги на открытие банка, чувствовалась огромная нехватка людей, умеющих работать. Но Петя вширь расти не собирался, он хотел украсть побольше и свалить подальше, к молочным рекам с кисельными берегами и зелеными деньгами.
***
В учебной части под расписку выдали диплом о высшем образовании, без фанфар и речей. А еще нагрудный знак с большим гербом СССР. Значок был, конечно, не красный, и то хорошо. Но главное – это подпись того самого ректора, патриция и барина в одном лице. Они, верно, уже рождаются с такой харизмой, красивые и статные, чтобы служить нам, смешным и убогим. Теперь с этой подписью можно и домой. Диплом подарю маме, пусть показывает соседям, которые были уверены, что в тех университетах выдают только бумажку об освобождении. Это тоже бумажка, только из учреждения с редким тогда и труднопроизносимым названием «университет».
Старик-трудяга АН-24, слегка подворачивая вправо, заходил на остров. Север в сентябре прозрачный и желто-зеленый, а если нет дождей, то еще теплый и ягодно-грибной. Самолет ударился колесами о родную землю и запрыгал по бетонным стыкам. Время обеденное, ветерок прохладный, кругом мелкие ольховые кустики и запахи издалека-далека.
Тут тоже японский автопром. Усаживаюсь к встречающим, и поехали по волнам памяти. Мама в окошке на втором этаже – такое седое облако, похоже, меня еще не видит. Поднимаюсь, стучу в гулкую железную дверь. Мама плачет, причитает, что я вернулся. Но я-то не вернулся, а просто приехал погостить. По ней присмотр хороший, денег в достатке, что смог, то сделал. Пальцы на руках окончательно скрючились, двигается с трудом. Это моя мама, одна и навсегда. Говорили, говорили. Потом вдруг мама вспомнила, что гостей пригласила с такой радости, приготовить надо к столу угощение. А я двинулся по магазинам, подкупить сопутствующих товаров. А ноги по пыли и грязи далеко понесли, на родную окраину. Бараков не было, они хребтами динозавров лежали в руинах из досок с огромными ржавыми гвоздями, камней и кусков обивки из черного толя.
Проулок наш был еще живой, но, похоже, плохо обитаемый. Что осталось от моего дома, выглядело кучей земляных комков, проросших сорняками, и досок, торчащих из бугров прошлого. Дерево бузины – живое, ее красно-ядовитые ягоды проглядывали из-под темной резной листвы. И тут я увидел человека чуть поодаль, на той стороне проулка. На еще добротном ящике с железными углами сидела старушка. Я подошел.
Старушка была очень маленькая, в старом, совсем стертом шушуне и теплом сером платке. Она сидела, опустив голову и сложив руки на коленях. Ноги были чем-то обмотаны и в калошах. Она подняла голову, цвет сморщенного лица сливался с платком. И первым же словом она меня убила. Старушка назвала меня по имени, и оказалось, что знает, что я приехал маму проведать. Потом принялась рассказывать, как я, кривоногий, пошел в первый класс. Про всех моих друзей детства, которых я давно забыл, в чем был одет и как долго «р» не выговаривал. Я был парализован, внезапно она осеклась и попросила наклониться. Я исполнил, она поцеловала меня в голову и перекрестила трижды, что-то истово бормоча, опустила голову и замерла. Я еще минуту постоял ошарашенный и двинулся в обратный путь.
Застолье удавалось, мама была именинница, нарядилась и брошку надела, которую я ей подарил, еще учась в восьмом классе. Потихоньку она начала понимать, что я обратно уеду, а не останусь с ней. Она сидела и свыкалась как-то с этой мыслью, а меня весь вечер припекало спросить ее про бабушку в проулке, и я спросил.
Она удивилась, как же я не помню бабушку Архиерееву? Я был сражен. Это была еще та бабушка Архиереева, которая должна была умереть от старости, когда я еще не родился. Мама поведала мне, что жила она недалеко от нашего домика в землянке одна. В хорошую погоду выходила посидеть на ящике в проулок. Никто не знал ни ее имени, ни фамилии, ни возраста. Она всегда жила тут. Архиереевой ее звали вроде как потому, что она была из семьи святых архиереев русской церкви, когда-то сосланных в земли гиляцкие. Никто ничего не знал, не знали, что ест и что пьет, видели только, что молится. Местные красные ее не трогали, считая давно выжившей из ума. Так, в обличье местной сумасшедшей, похоже, присматривала за нами вечность. Мне завтра – к мертвым на кладбище.
***
После изучения двух тысяч личных дел, стало ясно, что на эту войну посылали не всех. Призванных из больших городов было всего пять процентов. Из двух тысяч не было ни одного ребенка из семей партаппаратчиков и военнослужащих. 70 процентов были детьми рабочих и крестьян, 20 процентов – детьми мелких служащих, около 30 процентов из них плохо говорили по-русски. Погибших на войне хоронили в маленьких деревушках и селах, гробы не попадали в мегаполисы.
Петру Николаевичу казалось, что все, кто выжил в Афганистане, пришли к нему. Местные власти всех рангов на него передвинули эту костыльно-медальную группировку. Те хотели, чтобы их слушали, трудоустраивали и лечили. Разговаривали грубо, на расписание и порядок часов приема не реагировали. Петя их ненавидел и, как мог, перепихивал всю работу по как бы реабилитации на своих секретарей и помощников. Те прижимали уши и что-то постоянно врали. По Петиному убеждению, этих ветеранов надо было как-то быстро утилизировать, а те хотели жить, за себя и «за того парня» какого-то. Все отвлекало и тормозило главные вопросы. Но Петя был напорист и хитер, и сбить его с прицела каким-то страждущим воинам не по силам.
Мало того, они еще и мертвые на власть покушались. А власть еще молодая, с молочными пока зубами, какая-то бесполая, немужская. Как она могла пропустить на заседание своего законодательного органа тех персоналий? Скандал здесь образовался, а Петю обязали реагировать.
Председатель Заксобрания умудрился дать слово постороннему в зале заседания. Посторонних было трое: старушка сухая, вида нездорового, длинный нескладный журналист и толстый лысый тип в прокурорской форме. Старушка выложила на стол, на публичное обозрение две орденские книжки своего погибшего сына-афганца. Две Красные Звезды – ордена, которые были привинчены на пиджак одного из самых деятельных депутатов Думы от правящей партии. И тот дурак их свинтил, испугался угрозы прокурора, что если не сейчас, то их изымут уже в рамках уголовного дела. Взяли на «боюсь». Тот прокурорский – уже следователь в районном отделе милиции, Петя руку приложил. А журналист тот длинный за свое расследование так и не наказан. Петя его пытался урезонить, тот прямо кидался как бультерьер. Депутата из партии исключили, но пока еще депутатит. Он опубликовал в газете покаянное письмо, обратился к товарищам по партии с просьбой понять его, простить и принять назад. Уж больно хочется. Не простили, по крайней мере, публично. Вот сколько от этих афганцев шума и проблем нормальным людям. Старуха теперь с орденами, но они-то ей на кой? А человеку нужны были для имиджа и труда на пользу общества.
Ушло почти три месяца на превращение разрешения и лицензии в начавший реально работать кооперативный банк. Теперь надо на как бы заемные деньги, а по сути свои, завезти на территории из-за бугра оргтехнику, реализовать так, чтобы здесь создать повышенный спрос и дефицит. Вторым этапом собрать деньги под новый заказ, а с тем и закруглиться. До полных объемов первичной поставки в Союз у Пети немного не хватало, нужны были еще сторонние сделки, а пока все была мелочевка. Но на азиатскую оргтехнику в плане уже были оптовые покупатели в Сибири и на Урале. Все уйдет с хорошим кушем, но на свой регион он отдаст какое-то количество на реализацию, тем самым поднимет спрос. На втором главном этапе понесут деньги сами, очень хотелось свой регион обнести. Вот такой Петр Николаевич был умный, благо университет марксизма-ленинизма окончил, чем, правда, уже не гордился.
И тема подвернулась: директор, что был на хорошем счету, решил один украсть, загрузил полный пароход электротехнической меди, и уже было совсем изготовился отправить ее за наличку, но не тут-то было. Местные блатные куда-то (предположительно – в лес) вывезли директора и убедили отказаться от своего присутствия в делюге. Он никуда не сообщил, ибо все, что было им погружено, было украдено с завода.
Блатные же сформировали команду из освободившихся и голодных сидельцев «по понятиям», пусть заработают братаны. И с такой командой судно отшвартовалось с завода вообще без бумаг. Сутки все шло хорошо, но на вторые братаны откупорили свои заначки и стали пить, и уже в чужих территориальных водах кинулись резать друг друга в разборках – кто и как сидел, кто был красным, а кто бегал к куму.
Капитан из страха за свою жизнь вызвал местные власти. Два трупа и оставшихся в живых пацанов вывезли на берег. Судно арестовали и проинформировали наши власти. Кураторы пришли к Пете, они уже убедили директора завода отказаться от всех претензий на груз, да и судовладельцы бросили на произвол судьбы свое корыто.
То есть затрат не было, были одни прибыли, и Петр Николаевич через свои кооперативные структуры реализовал этот проект. Получилось много. И он, потеряв бдительность, взял больше, чем можно было. Торопился реализовать собственные планы и поимел риски, что кураторы начнут глубже вникать в его расчеты и сделки. Но вроде ничего не изменилось. Сумки с наличкой, которые никто не пересчитывал, давали шансы на доверие в работе. А может, Петю просто выращивали, как свинью в сарае?
***
А я все еще дома. Над городом тоже уже нависло новое время, на перекрестках улиц стояли железные киоски для ночной торговли с решетками и бойницами. В людном месте самоорганизовался продуктово-шмоточный рынок под крышей местных авторитетов-рецидивистов. Кафе-шашлычки, расцвеченные китайской иллюминацией, гремели, пели и плясали без перерывов и расписаний. На улице бабушки клюкву продают, корюшку сушеную да грибы-маслята.
Поделиться книгой: