Помоги проекту - поделись книгой:
Идей о том, что нам стоит изучить, становилось все больше. Сначала мы быстро и с легкостью брались за каждую из них, по крайней мере начинали исследования в нужном направлении. Хотя Сперри, без сомнения, этими исследованиями интересовался, тогда они еще не захватили его внимания полностью. Как я уже упоминал, он был невероятно занят другими своими выдающимися проектами. Словно финансист, он поставил на небольшую компанию, где я был исполнительным директором, и ждал от нее стабильного дохода. Он продолжал пристально следить за ходом исследования, почти ежедневно встречаясь со мной для обсуждения результатов, но одновременно умел держать и дистанцию. Боген написал в своей автобиографии так:
Вскоре случилось много всего. Вначале Сперри не был так уж заинтересован. Он думал, что просто даст мне и Газзаниге возможность провести эти эксперименты. Но после второго пациента Сперри стало очевидно, что все, что можно сделать на обезьяне, при тестировании людей получается гораздо быстрее. Его интерес существенно возрос[52].
На востоке страны Норм Гешвинд немного жаловался на то, что его первоначальные наблюдения не получают достаточного признания помимо местных бостонских пересудов. Он писал:
Недостаток интереса в данном случае хорошо отражает то, что, когда мы с Эдит Каплан описали первого современного пациента с синдромом мозолистого тела, статью из журнала
Журнал
Постепенно я понял, что на короткое время радость открытия может оказаться достаточно локальной, охватывая только того, кто это открытие совершил. Мир – место, где все заняты, каждый погружен в свои дела. На то, чтобы отвлечь других людей от их насущных проблем, требуется время. Дэвид Примак, один из самых талантливых в мире психологов, однажды заметил, что после публикации его статьи в
Интерес Сперри действительно рос. У меня не осталось в этом сомнений после доклада, который меня попросили сделать для факультета биологии, на чем-то вроде аспирантского семинара. На тот момент я работал над проектом по изучению расщепленного мозга по меньшей мере два года и был прекрасно осведомлен обо всех аспектах тестирования пациентов. Но гвоздем программы стали записи опытов.
С самого начала я настаивал на том, чтобы записывать проведение экспериментов на пленку. В 1962 году цифровых видеокамер еще не было. Были только громоздкие пленочные кинокамеры, с пленкой шириной 16 миллиметров. На этой почве я сошелся с сотрудниками магазина киноаппаратуры Алвина на Лейк-стрит в Пасадене.
Снимать не так уж просто. Поначалу я ничего не знал о съемке: ни об освещении, ни о диафрагменных числах, ни о фокусе, ни о глубине резкости или о том, как удерживать объект съемки в кадре. Хуже того, я понятия не имел, сколько стоит камера
Чтобы запечатлеть нечто более сложное, к камере требовалось еще одно приспособление. Можно было присоединить к ней небольшой мотор, позволяющий производить удаленную съемку. Я мог бы тогда установить камеру на штатив, направить на то место, где происходит эксперимент, и контролировать процесс съемки параллельно с теми действиями, какие потребует от меня проведение теста. Те отснятые пленки оказались весьма впечатляющими.
И низкого качества – я определенно не был первоклассным кинооператором. Что делать? Мне повезло познакомиться с Бэроном Волманом, невероятным молодым фотографом, который потом будет снимать для журнала
Ролик получился четким и понятным. У. Дж. сначала попросили выстроить в определенном порядке кубики из набора, использующегося для оценки интеллекта взрослых по шкале Векслера. У каждого из четырех кубиков (их обычно называют кубиками Коса) все шесть граней окрашены по-разному. Пациенту показывали карточку с одним из множества возможных узоров и просили просто поставить кубики так, чтобы повторить этот узор. По причинам, до сих пор не вполне понятным, правое полушарие у человека специализируется на таких зрительно-моторных функциях, которые позволяют выполнить это задание. Значит, левая рука, движениями которой управляет правое полушарие, должна лучше справляться с этим заданием. Именно так и случилось, что мы и запечатлели на пленке. Левая рука моментально расставляет кубики как надо.
В следующей сцене показано, как правая рука пытается выполнить то же задание. Правую руку контролирует левое полушарие, то, что отвечает за язык и речь. Однако, когда оно пыталось расположить кубики так, как на картинке, у него ничего не получалось. Оно даже не могло понять, как в общем надо расположить четыре кубика друг относительно друга – что они должны составить квадрат 2 × 2. Нередко оно размещало три кубика рядом, а четвертый отдельно. Это было поразительно. И пока правая рука пробовала и ошибалась, в дело внезапно вмешивалась более умелая в этом отношении левая рука! Это случалось так часто, что нам пришлось попросить У. Дж. сидеть на своей непослушной левой руке, когда правая пытается что-то сделать.
Наконец, мы провели эксперимент, в котором оставили обе руки свободными, чтобы они пытались выполнить задание. И тут ярче всего проявилось то, чему в конечном счете научат нас исследования расщепленного мозга. Если коротко, то одна рука пыталась нивелировать то, что сделала другая. Левая рука совершала движение, чтобы правильно расставить кубики, а правая сводила на нет результаты этой работы. Выглядело все так, будто два отдельных разума борются за главенство своего видения мира. Зрелище впечатляло, если не сказать больше.
Тест с кубиками Коса вырос из двух более ранних работ. Неврологические исследования четко показали, что поражения правого полушария ухудшают способность рисовать трехмерные изображения, например куб. Мы провели такой тест почти сразу же, и для У. Дж. те наблюдения определенно оказались верны. Левой рукой он мог нарисовать приличный куб. Правой – не мог.
Тем временем Боген продолжал попытки убедить нас провести “стандартное нейропсихологическое тестирование”. Мы со Сперри не видели в этом смысла, но, к чести Джо, он своего добился. Вот как он об этом пишет:
После того как Билл оправился от своего хирургического испытания (и почувствовал себя лучше), он рвался участвовать в каких-нибудь лабораторных экспериментах. Через несколько месяцев услужливая социальная работница связалась с психологом, который время от времени тестировал пациентов клиник. Она изыскала некоторые средства, и он согласился на встречу. Мне он показался не только весьма пожилым, но и довольно немощным.
Я рассказал психологу о пациенте и о том, насколько это интересный случай. И спросил его: “Вы даете пациентам стандартные тесты?” Он ответил: “Да, Векслера”. Я толком ничего не знал об этом тесте, Майк – тоже, но он нехотя согласился после небольшого спора.
“Старый папаша Эдвардс” – так, я выяснил, психолога иногда называли в госпитале – принял наше предложение. Он сидел за карточным столом (это часть его оборудования) напротив Билла, а мы с Майком – с оставшихся двух сторон, наблюдая. Тестирование длилось уже около часа, что, на наш взгляд, было несколько утомительно, когда доктор Эдвардс вытащил кубики. Билл перемещал кубики довольно бестолково. Эдвардс оценивал результаты, как принято для этого теста, и зафиксировал невыполнение задания. Я предложил, чтобы Билл пользовался только одной рукой. Доктор Эдвардс выразил протест, поскольку по правилам тестируемые должны пользоваться обеими руками. Впрочем, мы все-таки убедили его несколько раз попробовать, так что попросили Билла использовать только правую руку, сидя на левой. <…> У него здорово получилось. Мы с Майком посмотрели друг на друга так, будто узрели святой Грааль. Я попросил: “А теперь только левой рукой”. У него весьма неплохо получилось! “А теперь другой узор”. Левой рукой он выполнил следующее задание довольно быстро. “Нет! Он должен выполнять задание обеими руками”, – сказал Эдвардс. Обстановка накалялась, поскольку он настаивал на проведении тестов по стандартной методике, а нам не терпелось раскапывать наш Грааль. Доктор Эдвардс мягко настоял на своем и завершил тестирование. Мы поблагодарили его, а он ответил: “Да, было интересно. Нам нужно протестировать еще двадцать или тридцать пациентов с эпилепсией с разнообразными повреждениями”. Это неумелое управление двумя руками, видимо, было примером того, что Акелайтис называл диагностической диспраксией, а мы позже окрестили интермануальным конфликтом.
Мы поняли, что Эдвардс остался в неведении относительно того, что произошло, какой Билл пациент и почему мы так заулыбались. Далее я одолжил набор таких кубиков Векслера (чтобы их купить, требовалась лицензия), а затем в конце концов добыл и набор цветных кубиков Коса. Мы заново протестировали Билла, и, само собой разумеется, он продемонстрировал ту же разницу: левая рука справлялась хорошо, а правая – плоховато. Эта разница в умелости рук сохранялась на протяжении по меньшей мере двух лет. Когда мы показали данные Сперри, он прокомментировал их в своем обычном мягком, но скептическом ключе: “Сдается мне, вы, ребята, хорошо натренировали парня за это время”. Правда была в том, что не у всех пациентов наблюдались такие различия. У второго пациента их не было, он выполнял задания довольно плохо обеими руками. Как бы то ни было, у некоторых пациентов эти различия определенно проявлялись[55].
К счастью, в конце 1960-х, вскоре после моей работы в Калтехе, появились черно-белые видеокамеры. Поначалу они были громоздкими, хотя и позволяли снимать эксперименты. Впрочем, по крайней мере в ранние дни видео кое-какие свойства “пленки” оставляли его далеко позади. Несколькими годами позже, когда я стал работать в Университете штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук, все мои сбережения пошли на покупку
Как я уже сказал, Сперри был близок к тому, чтобы полностью погрузиться в это исследование. К семинару, на котором я впервые публично рассказывал о полученных результатах, я смонтировал пятнадцатиминутный ролик о пациентах, выполняющих разнообразные действия. Сначала я показал, как они проявляют себя в повседневных ситуациях и выглядят при этом абсолютно обычными людьми. Затем шли различные сцены, в которых пациенты демонстрировали эффекты дисконнекции, в том числе неспособность говорить о зрительной информации, поступающей от левого поля зрения. Затем шло самое главное: сцены, когда информация от левого поля зрения все-таки оказывалась учтенной – левой рукой, когда та отыскивала подходящий предмет, лежащий среди других предметов. Наконец, фильм завершался сценой, в которой У. Дж. выполнял описанный выше тест с кубиками. Это было, без преувеличений, потрясающе: сенсация. Все так говорили. Великий день.
Следующий день я бы описал иначе. Он был тяжелым. Сперри попросил меня зайти к нему в офис, и всего через несколько минут начался допрос с пристрастием. Он ставил под сомнение каждый результат, как будто не был в курсе каждого из них, словно не обсуждал их со мной часами после каждого сеанса тестирования, на многих из которых сам присутствовал. Он нападал на меня пару часов. Я был шокирован. Тогда я не понимал, что он поступает правильно. Пятнадцатиминутный ролик действительно вызвал интерес к исследованиям, и он знал, что они будут иметь огромное значение. Он хотел быть абсолютно уверенным в том, что все тесты проведены корректно. Он сделал ставку на это исследование и предоставил свою полную и беспрекословную поддержку на начальных этапах. Теперь он хотел убедиться, что исследование проведено безупречно. Он делал свою работу, а я еще только учился тому, как все устроено.
Все это происходило в атмосфере Калтеха, суть которой заключалась в неизменных исканиях. Ричард Фейнман, к примеру, имел привычку неожиданно заглядывать в комнаты, где работали аспиранты, и спрашивать, чем они занимаются. Однажды, когда я усердно работал, дверь открылась и за ней показались голубые глаза Фейнмана. Он спросил: “Ну и что вы тут делаете?” Я тогда активно занимался тестированием приматов, а это предприятие требует много усилий и денег. Конструировать установки для обучения каждой обезьяны становилось дороговато, а методы сбора и анализа данных по всем обезьянам оставляли желать лучшего. Кроме того, существовала проблема с обезьяньим вирусом герпеса
“Пытаюсь сделать устройство, – сказал я, – которое мы могли бы имплантировать каждой обезьяне, чтобы оно посылало радиосигнал для идентификации особи. Тогда мы могли бы посадить всех обезьян в одну большую клетку, а в одном ее углу поставить платформу для тестирования. Когда обезьяна залезет на нее, компьютер распознает, что это за особь, и верно рассортирует данные”. Или что-то в этом роде.
Фейнман наморщил лоб и сказал: “Предлагаю систему попроще. Давайте им разное количество еды, чтобы они отличались друг от друга по массе. Когда обезьяна окажется на платформе для тестирования, с помощью весов определите, какое животное перед вами, и используйте это как способ отслеживания данных. Никаких хитрых радиопередатчиков, никаких операций по имплантации”. Он улыбнулся, подмигнул и вышел. Я оторопел, но скоро вернулся к работе. Спустя несколько минут в лабораторию вошел Сперри, как он это часто делал. Я пересказал ему разговор с Фейнманом, мы немного поболтали, и он ушел.
Минут через тридцать Сперри вернулся. И сказал: “Не сработает”. Я не понял, о чем речь, и спросил: “Что не сработает?” “Идея Фейнмана, – ответил он. – Животные же не станут взвешиваться как положено. Они будут хвататься за прутья клетки, раскачиваясь”. Когда Сперри ушел, я вновь подумал, что работаю в лучшем месте на земле, где полно умных людей и царит соревновательный дух.
Сейчас, когда я читаю какую-либо научную статью, благодаря знаниям, накопленным в сотнях последующих проектов, которые были посвящены исследованию десятков разных вопросов, я сразу вспоминаю о нескольких механизмах работы мозга, задействованных во время выполнения конкретного теста. А вот во времена, когда я только начинал исследования расщепленного мозга, ни один из этих механизмов не был известен. Как отметил Боген, другие хорошо изученные пациенты из калифорнийской группы не демонстрировали таких четких различий между руками при выполнении тестов с кубиками, какие обнаружились у пациента У. Дж. В чем было дело? Что могло бы объяснить индивидуальные различия в способностях, которые проявлялись у некоторых пациентов? Индивидуальные различия всегда предоставляют шанс копнуть поглубже, разбираясь в механизмах, так что мне предстояло вернуться к работе.
В лаборатории в то время все были увлечены проблемой сенсомоторной интеграции у кошек, обезьян и человека. Мы знали, что каждое из разъединенных полушарий лучше контролирует противоположную кисть и руку. Колвин Тревартен, на тот момент постдок (квалификационную работу он тоже выполнял в Калтехе), проводил серию очень хитрых экспериментов, показывающих, что у обезьян использование одной руки либо кисти для выполнения задания означало, что обучится противоположное полушарие. Ипсилатеральное полушарие (располагающееся на той же стороне, что и конкретная конечность), хотя и имело такой же доступ к информации, не обучалось. Впрочем, стоило сменить руку, выполняющую задание, как довольно скоро обучение происходило в том полушарии, которое прежде оставалось в неведении. Итак, каждое полушарие прекрасно управляется с противоположной рукой и кистью[56]. Все изящно вставало на свои места, если учесть еще и анатомию нервной системы.
Загадка заключалась вот в чем. Как полушарие контролировало ипсилатеральную руку, что, как мы видели, у некоторых пациентов получалось? Другими словами, как левое полушарие контролировало левую руку? Хотя у пациента У. Дж. полушария мозга без труда управляли контралатеральной рукой и кистью, они были явно неспособны контролировать ипсилатеральную руку и кисть. Это весьма интересная ситуация. Многие ранние истории о расщепленном мозге, повествующие о двух разумах (в противоположность одному), заключенных у нас в черепе, возникли из четкой связи между каждым полушарием и контралатеральной рукой. В нашем фильме был сделан упор на этот основополагающий результат, который бросался в глаза любому, кто тестировал пациента. Однако по мере того, как все больше пациентов пополняло список испытуемых, многие из них стали демонстрировать хорошее управление еще и ипсилатеральной рукой, помимо контралатеральной. Впрочем, даже когда наблюдалась высокая степень контроля за ипсилатеральной рукой, хорошо управлять движениями ипсилатеральной кисти пациентам не удавалось. Как это все работало?
В конце концов нам стало ясно, почему не все пациенты демонстрировали тот же эффект в тесте с кубиками, что и У. Дж., который исключительно хорошо справлялся с заданием левой рукой. У некоторых пациентов наблюдалась более высокая степень контроля за ипсилатеральной рукой, чем у других. Обычно им требовалось некоторое время после операции, чтобы научиться контролировать ипсилатеральную руку, но большинство в итоге достигали в этом очень приличных результатов. Это означало, что полушарие, специализирующееся на выполнении конкретных задач, что выявляется, скажем, при размещении кубиков в определенном порядке, могло – после того как научится управлять ипсилатеральной рукой – выполнять эти задания любой кистью. Следовательно, мы не могли точно сказать, какое полушарие контролирует движения рук. Эта двойная система управления сделала оценку особых умений левого и правого полушарий чрезвычайно сложной.
То, что большинство пациентов в итоге обретали контроль над ипсилатеральной рукой, было очевидно. Это было верно и для первых пациентов, из калифорнийской группы, и для пациентов с восточного побережья, которых тестировали позднее. Нам потребовалось провести немало исследований, чтобы разобраться, как это происходило. Задача захватила умы всех. Майерс и Сперри изучали ее на кошках, а Тревартен – на обезьянах. Каждый занялся своим фрагментом пазла. Я задался очень простым вопросом: как обезьяна, которая смотрит на мир одним полушарием, могла брать виноградину ипсилатеральной рукой? Ответ бы многое объяснил.
Итак, загадка заключалась вот в чем: почему, когда дело доходило до осуществления целенаправленных действий, животные с расщепленным мозгом (и иногда с гораздо более сильным нарушением связей, чем у любого человека-пациента) всегда демонстрировали такое поведение, словно никакого расщепления нет? Как, к примеру, левое полушарие макака-резуса с глубоко расщепленным мозгом – связи между полушариями были разрушены вплоть до моста[57] – способно контролировать левую, ипсилатеральную, руку? Частично наша проблема заключалась в том, что мы заранее сделали предположение, в котором были убеждены. Оно заключалось в том, что сознательный контроль движений исходит из центрального командного пункта, который должен быть напрямую связан с конкретными периферическими мышцами. Из-за этого предположения то, что мы наблюдали, поначалу казалось нам бессмыслицей. Нас подвела собственная неверная идея, и когда мы отбросили все предположения, механизмы работы мозга стали выглядеть совсем иначе, чем мы их себе представляли. Идея о том, что существует некое “я” или командный пункт в мозге, оказалась иллюзией.
Я знаю, такую правду сложно принять – именно поэтому нам потребовалось так много времени, чтобы понять: в мозге нет никакого начальника. Никакого гомункулуса, раздающего указания. Десятки исследований наконец выявили истину: животные занимались самоподсказыванием[58]. Командного пункта не было. Одно полушарие использовало подсказки, данные другим, чтобы выработать единый и эффективный поведенческий ответ. Внезапно вся выстроенная нами картина того, как мозг координирует работу своих частей, пришла в движение, по масштабам сходное со сменой парадигмы.
Чтобы прояснить механизмы этой стратегии, мы сняли высокоскоростной камерой, как обезьяны с расщепленным мозгом, у каждой из которых один глаз был закрыт, пытались схватить различные объекты вроде виноградин. У этих животных зрительный перекрест тоже был рассечен, а это значит, что информация, предъявленная одному глазу, попадала только в ипсилатеральное полушарие. Поэтому, если мы закрывали правый глаз (я делал это различными способами, в том числе с помощью специально спроектированной контактной линзы), видеть могло только левое полушарие. Мы снимали, насколько хорошо две руки хватали виноградины, протягиваемые животному на конце палки. Поскольку поступление зрительной информации было ограничено левым полушарием, правая рука, которую оно контролировало, быстро и ловко доставала желанные виноградины. По мере того как рука двигалась, чтобы схватить виноградину, конечность принимала верное положение в ожидании захвата лакомства (илл. 3).
Однако, когда животное, у которого зрительная информация по-прежнему поступала только в левое полушарие, пыталось использовать левую руку, срабатывала другая стратегия. На разных уровнях происходило самоподсказывание. В первую очередь обезьяна располагала тело в направлении нужного объекта. Левое, видящее полушарие контролировало общее положение и ориентацию тела. Оно могло с легкостью правильно ориентировать тело по отношению к интересующей точке пространства, где находился виноград. Как следствие, с помощью механизмов проприоцепции, дающих обратную связь о движениях и положении тела и его частей от сухожилий и суставов, правое полушарие теперь получало общее представление о положении объекта. Затем левая рука начинала двигаться в сторону объекта. Левое полушарие было способно инициировать движения левой руки, подавая движениями тела сигнал правому полушарию “двигаться”. В итоге правое полушарие давало команду левой руке начать движение в нужном направлении, которое оно теперь знало благодаря проприоцептивной обратной связи от руки. Одним словом, правое полушарие примерно понимало, где находится объект. Но вот что поразительно: левая кисть оставалась вялой и не проявляла готовности схватить объект, поскольку контролирующее ее полушарие понятия не имело, где тот расположен. Правое полушарие не могло непосредственно видеть объект, а левое не могло контролировать пальцы левой кисти. В итоге та все время находилась в положении, казалось бы, очень неудобном для взятия виноградины – до самого финала: в конечном счете кисть натыкалась на виноградину! В этот момент соматосенсорная и двигательная системы правого полушария получали подсказку и понимали, что надо делать. Левая кисть вытягивалась, принимала правильное положение и хватала виноградину. Это очень похоже на то, как мы шарим в потемках рукой в ящике, чтобы что-то оттуда достать: как только мы наткнемся на нужный предмет, мы поймем, как его взять.
Илл. 3. Схематическая реконструкция видео в режиме замедленной съемки, использованного для изучения работы расщепленного мозга у обезьян. Запись помогла нам определить, как обезьяна с расщепленным мозгом может контролировать руку и кисть, располагающиеся с той же стороны тела, что и полушарие, позволяющее животному видеть объект, который оно хочет схватить.
Итак, то, что мы не наблюдали специализации правого полушария в заданиях с кубиками у всех пациентов, оказалось не только объяснимо, но и вполне ожидаемо. У. Дж. имел дополнительные повреждения мозга помимо нарушения целостности мозолистого тела, из-за которых ипсилатеральные сенсорная и двигательная системы со своими механизмами обратной связи не работали как надо. У других пациентов было меньше неврологических нарушений, и они быстро обучались использовать эти системы. Годы спустя, когда я начал изучать группу пациентов с восточного побережья, мы увидели, что сразу после операции контроль за ипсилатеральной рукой и кистью был слабым, а через некоторое время улучшался – когда полушария обучались подсказывать друг другу.
Невозможно заниматься одним проектом круглосуточно, тогда как довольно легко глубоко интересоваться жизнью круглосуточно. Работа над проектом по расщепленному мозгу занимала много моего времени, но не все. Параллельно я вел и другие исследовательские проекты, отчасти потому, что работу на человеке могли скоро свернуть – и что тогда?
Хотя У. Дж. был самым первым пациентом, с которого началась эра исследований хирургически расщепленного мозга, позже оказалось, что его случай был не самым интересным. Через некоторое время мы осознали, что функционирование его правого полушария было крайне ограниченным. Первоначальные эксперименты с У. Дж., впрочем, все же позволили найти ответы на ключевые вопросы об эффектах дисконнекции. Мы показали, что зрительная информация, предъявляемая одному полушарию, не попадает в другое. Мы составили более сложную схему соматосенсорной системы и определили спектр и пределы способностей мозга контролировать руки и кисти. Наконец, мы сумели показать, как одно полушарие превосходит другое в умении выполнять трехмерные реконструкции в тесте с кубиками. И, как я и говорил, мы сделали это довольно быстро[59].
Во время выполнения этой работы мы также заинтересовались исследованием когнитивных способностей “неговорящего” правого полушария и выявлением того, что еще оно умеет делать. Есть ли у него хоть какие-то языковые способности? Может ли оно решать задачи? Может ли научиться простым играм? Более двух лет мы бились над этими вопросами.
Оказалось, что правое полушарие У. Дж. обладает лишь рудиментарными когнитивными способностями. Хотя оно могло выполнить простые задания на сопоставление с образцом, в выполнении более сложных заданий оно достигало успеха не чаще, чем получалось бы по чистой случайности. Поэтому, когда мы показывали правому полушарию У. Дж. изображение треугольника, оно было способно выбрать треугольник среди других изображений. Если же мы демонстрировали ему название предмета, например слово “яблоко” или что-то подобное, правое полушарие терялось. Проверка простой способности сопоставлять объекты показала, что это полушарие работает независимо, но не на столь высоком уровне, чтобы в процессе был как-либо задействован язык. Лингвистический потенциал правого полушария стал очевиден, только когда мы изучили больше случаев.
Вот в какой мы были ситуации. Мы знали, что когнитивные способности правого полушария У. Дж. ограниченны. До того как появились новые пациенты, Н. Г. и Л. Б., все занимались еще и другими проектами. Мы находились на той стадии, когда продолжали радоваться нашим открытиям, но спрашивали себя, как долго проект продлится. Тогда мы не представляли, насколько плодотворными станут исследования расщепленного мозга, когда в них будет задействовано больше пациентов. Новые пациенты потрясающим образом изменили ситуацию, но все это произошло позже. Что касается Сперри, хотя мы и получили воодушевляющие данные, он не собирался изменять своей длительной привязанности к нейробиологии развития. Как отметил Боген, ничего удивительного, что поначалу Сперри осторожничал.
И все-таки: чем заниматься в свободное время? Вообще, в те дни вы попросту ставили дополнительные эксперименты. Не ради денег. Было время, если вы его находили, и были научные вопросы – главным образом порождаемые успешной работой на людях. После изучения У. Дж. один из главных вопросов, которые преследовали меня, звучал так: дублируются ли, сохраняясь в обоих полушариях, воспоминания о событиях, которые сформировались в течение жизни обезьяны? Воспоминания У. Дж., основанные на языке, точно находились только в левом полушарии. Как обезьяна, которую обучили визуально различать какие-то предметы, пока ее мозг был в порядке, будет извлекать из своих полушарий эти знания после операции по расщеплению мозга?
И как мне провести такие эксперименты? В лаборатории Сперри встречались самые разные личности, но все они были готовы прийти на помощь. Чтобы мое дело сдвинулось с места, Тревартен и Сперри проводили операции. Лоис Макбёрд, техническая работница в лаборатории Сперри, помогала мне освоить обучение обезьян. Специалист по закупкам Реджи учил меня конструировать установки для тестирования, пусть и выполнял при этом большую часть работы сам. А мой лучший друг в Калтехе, Чарльз Хэмилтон, продвинутый аспирант, учил меня всему остальному. Так они поддерживали меня, пока я проводил то одни, то другие исследования на приматах, более пятнадцати лет – и все это параллельно с моей работой на людях.
Работа с животными, особенно с обезьянами, – эмоционально изматывающее занятие. Хотя обезьяны и бывают агрессивными и гадкими, обычно они не такие. Мы тщательно заботились о животных и после операции находились рядом с ними до тех пор, пока они не восстанавливались. Мы делали все это по собственной воле, без каких-либо инструкций. Однако во многих лабораториях жестокость к животным была неотъемлемой частью исследований. С тех пор произошел заметный культурный сдвиг в отношении к животным, отраженный сейчас и в лабораторной практике. Сегодня исследования на животных проводятся профессионалами и контролируются тщательнее, чем исследования на людях в некоторых клиниках.
Результаты эксперимента, призванного ответить на вопрос, хранятся ли в обоих полушариях одни и те же воспоминания, были четкими и понятными. Оказалось, что мозг обезьян, которых научили решать задачи, основанные на зрительных стимулах, содержал только одну копию соответствующего воспоминания. А вот у кошек их было две, по одной в каждом полушарии[60]. Результаты тестирования У. Дж. показали, что нет явных указаний на то, что в правом полушарии хранятся копии воспоминаний, связанных с восприятием слов на слух или их чтением, тогда как в левом полушарии такие воспоминания точно есть. Однако мы знали, что оба полушария могут распознать конкретный объект, пусть даже способностей правого недостаточно, чтобы назвать его. На одном уровне люди были сходны с обезьянами, а на другом – с кошками. Конечно, проблема сильно усложнилась после проведения новых экспериментов.
Прошло столько лет, а вопрос о том, где же хранятся воспоминания, так никуда и не делся. В том первом исследовании на обезьянах мы также показали, что у разных особей полушарие, хранящее воспоминания, может быть как левым, так и правым. Это позволяло предположить, что не изначальная специализация полушарий была ответственна за односторонние следы памяти у людей. У некоторых пациентов будто бы оба полушария обладали языковыми способностями, но у большинства – нет. С течением лет, по мере того как число исследованных пациентов с расщепленным мозгом росло, индивидуальные различия тоже стали очень заметными. Как это работает, до сих пор загадка.
Не секрет, что позже в моей карьере у меня были разногласия с Роджером Сперри. Годы шли, а я по-прежнему придерживался в своих исследованиях подхода расщепленного мозга и публиковал соответствующие статьи. Ученые часто меняют свои подходы и темы исследований, и Сперри удручало, что я этого не сделал. Мы обменялись несколькими неприятными письмами в начале 1970-х и в середине 1980-х.
Хотя признание чужих заслуг никогда не было сильной стороной Сперри, все также знают, что я всегда испытывал к нему только глубочайшее уважение. Нобелевская премия, которой он удостоился в 1981 году за исследования расщепленного мозга, была совершенно заслуженной.
Журнал
В поисках азбуки Морзе для мозга
С течением времени мои взгляды менялись. Первые два кратких сообщения за авторством Джо Богена, Роджера Сперри и моим содержали данные в основном по пациенту У. Дж. Отдельные случаи всегда интересны, но по ним нельзя сделать общих выводов. Когда мы изучили больше пациентов, стало ясно, что, хотя сведения, полученные в ходе тестирования У. Дж., заложили фундамент для исследований расщепленного мозга на людях, они не определили, что можно в результате выяснить. Простая, четкая картина, которую мы получили вначале, внушала оптимизм, но была отнюдь не полной. На самом деле мы до сих пор, пятьдесят лет спустя, далеки от полного понимания всех неврологических и психологических последствий рассечения главного соединительного кабеля мозга, соединяющего две половины этого органа. Вообще, операции на мозолистом теле при эпилепсии всегда делали нечасто, но с появлением других хирургических стратегий и более эффективных фармакологических вмешательств их стали проводить еще реже.
Джо постоянно говорил, что наука продвигается вперед так: сначала делаются крупные открытия, а затем на них наслаиваются годы других исследований, обволакивая сбивающими с толку деталями. С этой точки зрения новые пациенты все усложняли. К примеру, как я упоминал в предыдущей главе, они позволили быстро выявить, что одно полушарие способно контролировать обе руки, но не обе кисти. Далее мы обнаружили, что, поскольку каждое полушарие умеет контролировать обе руки, каждая из них может указать на место прикосновения к любой стороне туловища. Это открытие заставило нас думать, что сенсорная информация от обеих сторон туловища одинаково проецируется в оба полушария, однако впоследствии мы обнаружили, что это не так. Мы также выяснили, что у некоторых пациентов правое полушарие может быть весьма умным, а порой невероятно умным, обладающим рядом невербальных навыков. Словом, казалось, что в мозге существует гораздо более интерактивная и динамическая ментальная система, даже несмотря на то, что взаимодействия контролируются двумя совершенно независимыми, разъединенными системами обработки информации. Мы постепенно начали осознавать, что будет непросто понять, изучаем ли мы отдельные психологические процессы в изолированной половине мозга, или же нас путает другая его половина.
3
Все это происходило через пару лет после запуска калтеховской программы тестирования. По мере того как все больше пациентов вливалось в исследование в Лос-Анджелесе (и в итоге из разных медицинских центров со всей страны), проблема непрерывного сложного взаимодействия двух полушарий друг с другом становилась все очевиднее. В середине 1970-х годов первые новые пациенты с восточного побережья еще больше расширили наши базовые представления. Правда, до этого развития взглядов оставалось еще почти десять лет.
К середине 1960-х я уже понимал, что в какой-то момент должен буду покинуть родное гнездо. Эта мысль тревожила, ведь Калтех оставался для меня научным раем. Долгое время я просто игнорировал этот факт и занимался своими делами. Мои последние два года в Пасадене были насыщенными, и недавно я вспомнил насколько, когда наткнулся на серию сделанных мной видеозаписей. Просмотр этих записей, как и более позднего видео о пациентке Д. Р. из группы с восточного побережья, всколыхнул во мне теплые воспоминания о том, как мы раскрывали фундаментальные механизмы работы мозга в экспериментах с обеими группами пациентов.
Один из таких механизмов был связан с эмоциями. Эмоции окрашивают наши когнитивные состояния почти все время. Более примитивные подкорковые области мозга, расположенные под мозолистым телом, сильно вовлечены в управление эмоциями, и многие из этих структур имеют связи с обоими полушариями. Неужели эмоции, испытываемые одним полушарием, могут быть замечены другим или даже повлиять на его состояние?
Эти вопросы стали возникать, когда мы начали замечать различия между У. Дж. и вторым испытуемым из Калтеха – пациенткой Н. Г. Во время тестирования Н. Г. мы заподозрили, что каждое полушарие хочет отслеживать действия другого. Н. Г. могла контролировать любую руку каждым полушарием. Мы зафиксировали случай, когда одно полушарие, запустив мельчайшее движение головы, сумело подсказать другому решение задания, которое мы дали ему самому. В каком-то смысле полушария хитрили, как два школьника на уроке. Как только мы осознали, что происходит, все полученные данные встали на свои места. Представьте, что вы оказались в тесной связке с другим человеком, хотя каждый из вас остается при этом абсолютно независимой личностью, совсем как высококлассные танцоры танго. Каждое легкое движение головы одного дает партнеру подсказку, что именно делать и когда. Конечно же, так оно и должно работать. Для наших исследований это означало, что с опытом пациенты должны становиться все виртуознее в самоподсказывании.
Все это малозаметное общение между хирургически разделенными полушариями четко выявлялось при проводимом нами когнитивном тестировании. Мы назвали это “перекрестным подсказыванием”[61]. Модульные или отделенные друг от друга системы, дающие друг другу подсказки, чтобы сгенерировать осмысленный и единый поведенческий ответ, казались вездесущими. Мы обнаружили это довольно скоро в экспериментах как с животными с расщепленным мозгом, так и с людьми в Калтехе и наблюдали потом снова и снова при тестировании наших пациентов в последующие пятьдесят лет.
Во время одного из первых наблюдений я выяснял, могут ли пациенты, у которых “говорящим” было только левое полушарие, назвать цвет простых вспышек, проецируемых либо в одно поле зрения, либо в другое. В первое время мы постоянно изучали, может ли информация о простых зрительных стимулах передаваться – например, по неповрежденным подкорковым проводящим путям – из правого полушария в левое, способное описать полученные сведения.
Во время одного из таких исследований пациентка Н. Г. продемонстрировала только что открытую нами стратегию самоподсказывания. Происходило следующее: если цветной огонек вспыхивал в правом поле зрения, которое проецировалось в левое, “говорящее” полушарие, заминок не возникало и пациентка быстро и правильно называла цвет. Однако, когда огонек вспыхивал в левом поле зрения, проецирующемся в правое полушарие, ситуация менялась, хотя это становилось заметно не сразу. Если мы проецировали зеленую вспышку в правое полушарие и Н. Г. произносила слово “зеленый”, а вспышка действительно была зеленого цвета, пациентка больше ничего не говорила – и мы готовились к следующему повтору. На этой стадии тестирования мы не знали, попадает ли как-то информация о вспышке из правого полушария в левое, или левое полушарие просто пытается угадать, или же правое полушарие на самом деле “говорит”.
Разрешить загадку должны были такие случаи, когда правое полушарие видело, например, красный цвет, а Н. Г. называла его неверно, допустим, зеленым. После нескольких явных ошибок пациентка начинала каждый раз называть цвет правильно. Каким-то образом она освоила стратегию, благодаря которой казалось, что левое полушарие может назвать то, что видело только правое. Она начинала говорить “зелен…”, но потом останавливалась и озвучивала верную догадку: “красный”. Это работало так: левое полушарие начинало наугад произносить название цвета. Отсоединенное от него правое полушарие слышало “зелен…”. Оно каким-то образом останавливало речь левого полушария, подавая ему какой-то знак, вроде кивка головой или пожатия плечами. Изворотливое левое полушарие понимало подсказку, которую считывало во время первых попыток с ошибочным ответом, и меняло свой ответ на единственный альтернативный! И все это происходило в мгновение ока.
Мне хотелось изучить эту стратегию самоподсказывания подробнее. В каком-то смысле такого рода самоподсказывание происходило вне мозга. Пациенты разучивали стратегии, сходные с теми, что применяются в танго, то есть одна сторона тела постукивала другой, чтобы обеспечить коммуникацию между двумя половинами мозга. Это могло выглядеть так, будто два отдельных полушария объединены внутренними связями и взаимодействиями, но на самом деле коммуникация между ними осуществлялась благодаря внешним сигналам. Мы также начали размышлять над тем, имеет ли тут место самоподсказывание, происходящее внутри мозга. В конце концов, хирургическая операция разъединила только когнитивную и сенсорную системы, расположенные в коре. Оставалось еще множество способов, которыми одно полушарие могло связаться с другим, – замысловатые, окольные пути, проходящие через неповрежденные подкорковые структуры мозга. И, как я упомянул выше, мы интересовались более деликатными проявлениями психической деятельности, такими как эмоции. Казалось, что эксперименты на обезьянах могут помочь нам прояснить вопрос с эмоциями.
Так что, в духе Калтеха, мы взяли и провели нужные эксперименты. Это потребовало конструирования более специализированных устройств для тестирования, большего числа животных и оттачивания моих собственных хирургических навыков. Мы относились к хирургическим процедурам очень серьезно и тщательно их планировали. Мы все тренировались, сначала присутствуя на операциях, выполняемых опытными сотрудниками лаборатории. Мне повезло, поскольку высококвалифицированный хирург Джованни Берлуччи, приехавший к нам на время из Пизы, разрешил мне присутствовать на его операциях. Сперри тоже был потрясающим хирургом. Однажды, когда я наблюдал за ним в сложный и ответственный момент операции, он сосредоточенно посмотрел в операционный микроскоп и тихо сказал: “Не вижу передней комиссуры”. Я подался вперед, чтобы лучше его слышать, и задел стол, на что он спокойно заметил: “А, вот она”. Всегда невозмутим.
В рамках этого эксперимента обезьянам, как только они оправлялись после операции, надевали очки с одной красной линзой, а другой – синей. Цветные светофильтры позволяли проецировать различные зрительные образы в разъединенные полушария. Мы хотели узнать, что случится с “режимом работы” одного полушария, если другому внезапно предъявить стимул, вызывающий сильные эмоции, например змею. Захватит ли власть взбудораженное полушарие, повлияет ли с помощью подкорковых путей на вторую половину мозга, выполняющую простое и не вызывающее эмоций задание на зрительное обучение?
Результаты экспериментов дали четкий ответ. Животные отпрыгивали. Полушарие, которое видело эмоциональный раздражитель (змею) и генерировало соответствующую эмоцию (страх), сигналило остальным частям тела животного: что-то не так! Получив такое неприятное и недвусмысленное сообщение, обезьяна приходила в волнение, прекращала работу над заданием на различение и больше к нему не возвращалась. Снова налицо было перекрестное подсказывание какого-то рода. В данном случае все выглядело так, будто одна отдельная и самостоятельная ментальная система может возбудиться и в этом своем возбуждении не дать другой ментальной системе функционировать в своем обычном режиме. В наши головы закралась мысль, что “разум” – это совокупность ментальных систем, а не просто одна такая система. Тогда эта идея была новой и важной. Она была абсолютно необходима для понимания того, почему обезьяны с расщепленным мозгом, равно как и люди-пациенты, ведут себя так, как они себя ведут.
Проверка различных теорий на животных и на людях продолжалась. В конце 1960-х, спустя годы после того, как мы оба покинули Калтех, мы со Стивом Хилльярдом стали совместно работать над одной задачей. Мы пытались выявить языковые способности третьего пациента из Калтеха, Л. Б., когда обнаружили еще один вариант перекрестного подсказывания. Мы разработали для пациента простой тест. Ему нужно было всего лишь назвать число (от одного до девяти), которое высвечивалось либо в левом, либо в правом поле зрения. Мы ожидали, что он быстро назовет стимул, промелькнувший в правом зрительном поле. Таким образом, если бы, например, единица, четверка и семерка высветились в произвольном порядке, левое, “говорящее” полушарие пациента ответило бы верно. Так и было. Испытуемый называл каждое число примерно с одинаковой скоростью.
А вот кое-что нас поначалу удивило: правое полушарие будто бы тоже называло все числа верно. Что происходило? Нам впервые попался пациент, у которого информация между полушариями передавалась? Или же его правое полушарие было способно говорить? (Такая возможность всегда присутствует, и ее всегда нужно проверять.) Или же это правое полушарие вновь каким-то образом подсказывало левому?
Хилльярд нанес на координатную сетку время реакции для каждого предъявления, и тактика, которую использовал Л. Б., стала очевидной. Все числа, показываемые левому полушарию, он называл быстро и примерно через одинаковые промежутки времени после их появления на экране. Однако, когда тот же случайный набор чисел предъявляли правому полушарию, на единицу Л. Б. реагировал быстрее, чем на двойку, на двойку быстрее, чем на тройку, на тройку, в свою очередь, быстрее, чем на четверку, и так далее до девятки. Еще одна стратегия перекрестного подсказывания! Левое, “говорящее” полушарие начинало считать, используя какие-то системы телесных подсказок, например небольшой кивок головой, который правое полушарие могло ощутить. Когда количество кивков достигало числа, показываемого правому полушарию, последнее посылало телесный стоп-сигнал, улавливаемый левым полушарием. Тогда левое полушарие понимало, что это и есть показанное число, и называло его. Так что это левая половина мозга, а не правая называла числа![62] Невероятно. Пытаясь перехитрить эту систему перекрестного подсказывания, мы провели еще одну серию испытаний. На сей раз от пациента требовалось отвечать сразу же. Если левое полушарие продолжало называть числа верно и быстро, то правое стало давать правильные ответы не чаще, чем получалось бы при обычном угадывании. Мозг использовал разные стратегии, чтобы достичь одной и той же цели.
При изучении пациентов с неврологическими нарушениями проявляются определенные общие принципы. К примеру, пациенты почти всегда очень стараются достичь цели, поставленной перед ними экспериментатором. Можно думать и надеяться, что пациент решает задачу одним способом, хотя на самом деле он решает ее иным образом. Главная трудность в том, чтобы определить,
Это продемонстрировала Д. Р., пациентка с расщепленным мозгом из дартмутской группы испытуемых. Она окончила колледж и работала бухгалтером. Проведя некоторое время в Южной Америке, она переехала в Новую Англию. А еще стала фанаткой “Звездного пути”. Она хранила записи всех эпизодов, и у нее была довольно дорогая модель “Энтерпрайза”! После операции у нее наблюдались все стандартные проявления дисконнекции. Зрительная информация не передавалась от одного полушария другому, равно как и тактильная. Левое полушарие пациентки отвечало за язык и речь, а правое работало на более низком когнитивном уровне и было способно только распознавать картинки, но не читать. Мы хотели протестировать ее способность контролировать движения. Я попросил ее вытянуть вперед обе руки, сжав кулаки, с открытыми глазами. Из этого положения начиналось выполнение всех последующих команд. Я попросил ее показать правой рукой жест автостопщика. Она мгновенно это сделала. Далее я попросил ее показать то же самое левой рукой. Она и это выполнила быстро. Затем я попросил ее показать знак “окей” правой рукой. Она опять справилась незамедлительно. Левой рукой она тоже показала его, после небольшой заминки.
Вот где экспериментатор начинает узнавать что-то новое при тестировании пациентов с неврологическими нарушениями. Нужно убедиться, что задание, которое пациент пытается выполнить, выполняется именно тем способом, который вами и ожидался. В этом случае я, конечно, был в курсе, что пациентке сделали операцию по расщеплению мозга. К тому времени, как мы стали работать с ней в 1980-х, я уже знал, что способность изолированного полушария контролировать ипсилатеральную руку может быть очень разной. Разумеется, никогда не возникало проблем с контролем над контралатеральной рукой, поскольку и сенсорная, и двигательная системы, необходимые для этого, обе базируются в одном полушарии. Однако контроль над ипсилатеральной рукой – нечто совершенно иное. Как доминантное левое полушарие пациентки, которое должно было распознавать мои голосовые команды, пересылало их двигательной системе в правом полушарии, контролирующем левую руку? Эти системы контроля движений левой руки несомненно управлялись ее отсоединенным правым полушарием. Как информация, предъявляемая только одному полушарию, интегрировалась для использования в противоположной половине мозга, связь с которой была нарушена?
Вспомним, что пациенту У. Дж. удивительно плохо давался контроль над ипсилатеральными рукой и кистью, тогда как проблем с управлением контралатеральными рукой и кистью у его полушарий не было. Ситуация крайне интересная. Как я уже упоминал, многие ранние истории о расщепленном мозге, в которых говорилось о двух разумах, заключенных в одном черепе, возникли из наблюдений за поведением У. Дж. Тем не менее, по мере того как все больше пациентов участвовало в исследовании, многие из них начали демонстрировать хороший контроль как над ипсилатеральной, так и над контралатеральной рукой. И все же, даже когда пациенты хорошо управляли ипсилатеральной рукой, контроль над ипсилатеральной кистью давался им с трудом. Опять-таки возникал вопрос: как все это работает?
Вернемся к пациентке Д. Р. На видео она делала жесты одной либо другой рукой вроде бы в соответствии с моими словесными командами. Я знал, что ей сделали операцию по расщеплению мозга и ее доминантное “говорящее” полушарие потеряло связь с системами контроля за движениями в правом полушарии. Мне не терпелось узнать, как это она так легко выполняет задание по управлению левой рукой, учитывая, что половины ее мозга разъединили. Как бы это выяснить? Вооруженный описанным знанием, я чуточку изменил задание, и это позволило ответу проявить себя.
Вместо того чтобы просить пациентку показать жест автостопщика сначала правой рукой, я велел начать с левой. Она не сумела изобразить нужный знак. После этой неудачной попытки я попросил ее показать жест правой рукой, что она сделала моментально. То же повторилось и с жестом “окей”: она просто не могла его показать, если сначала нужно было действовать левой рукой. Почему?
Очевидно, происходило вот что: когда правая рука (контролируемая левым полушарием) должна была работать первой, она создавала образец, который правое полушарие могло видеть и копировать. Если образец для копирования имелся, правое полушарие повторяло жест и легко выполняло задание. Словом, одно полушарие пациентки давало другому зрительные подсказки вне мозга, маскируя тот факт, что связи между полушариями рассечены. Если это так, что случится, если попросить пациентку выполнять задания с закрытыми глазами? Тестирование продолжалось.
Я попросил пациентку закрыть глаза и изобразить жест автостопщика правой рукой, что она опять же моментально выполнила. Теперь, когда ее глаза оставались закрытыми, я попросил ее сделать то же левой рукой. Поразительно, но она не смогла. Правое полушарие пациентки не понимало речевых команд, а при закрытых глазах левое полушарие не могло подсказать правому, показав ему правой рукой образец для копирования. В итоге левая рука застыла в бездействии.
Этот простой тест показал очень многое. Он выявил не только масштабные эффекты дисконнекции, вызванные операцией, но и основные принципы целенаправленного поведения. Мы все жаждем достигнуть отдельных четких целей и в конкретных обстоятельствах ведем себя так, как считаем нужным. Наши реакции каким-то образом получаются слаженными, хотя наш мозг состоит из множества модулей и центров принятия решений. Если у людей-пациентов нарушены нормальные проводящие пути, они все равно могут достигнуть цели, используя какие угодно альтернативные механизмы и стратегии из тех, что остались им доступны. В данном случае ясно было следующее: во-первых, правое полушарие, потерявшее связь с левым, не могло среагировать на словесную команду, а во-вторых, оно главным образом контролировало левую руку. Быть может, объяснение заключалось в том, что левое полушарие способно управлять ипсилатеральной, левой, рукой за счет ипсилатеральных кортикоспинальных проводящих путей (небольшого количества нейронов, аксоны которых не переходят в другую половину мозга), о существовании которых мы знали. Однако мы уже показали, что это объяснение не может быть верным, поскольку пациент не в состоянии выполнить словесную команду показать жест, если у него закрыты глаза или если действовать нужно сначала левой рукой, а не правой. Что же происходит?
Очевидно, что правое полушарие могло выполнить команду, лишь когда оно видело и копировало нужный жест. Вся система, со всеми ее отдельными модулями, давала себе подсказки, чтобы достигнуть цели. Это самоподсказывание – универсальный механизм целенаправленного поведения.
В то время как эти эксперименты по базовому сенсомоторному контролю активно велись в Калтехе и в последующие годы в Дартмуте, меня все больше пленяла идея, что мы можем показать, на что изолированное правое, “неговорящее” полушарие способно в плане мышления, восприятия, понимания, планирования и всего остального. Добиться чего-либо от правого полушария У. Дж. оказалось сложно, хотя у него неплохо получалось выполнять задания на зрительно-моторные навыки, вроде теста с кубиками. Когда изображение или слово предъявлялось его левому полушарию, он отвечал так же и с той же легкостью, что и обычные люди. Однако предъявление той же информации правому полушарию обычно вызывало лишь незначительную реакцию. Мы ее будто клещами вытягивали. Еженедельные поездки в Дауни на моем старом “студебеккере” становились рутиной. Иногда я ехал туда только для того, чтобы мне компенсировали затраты на бензин – 3 доллара 67 центов, на эти деньги я заправлял машину так, что хватало на остаток недели.
И только когда мы начали работать с Н. Г., приятной молодой женщиной, у которой был исключительно участливый муж, мы наконец вышли за рамки основных заданий на сенсомоторную интеграцию, так тщательно изучавшуюся нами у пациента У. Дж. Как и его, Н. Г. прооперировали из-за некурабельной эпилепсии, и лечил ее Боген вместе со своим наставником в области нейрохирургии Филипом Вогелем. Она согласилась на тестирование, и, как и для большинства пациентов, оно заняло значительное место в ее жизни. Ведь мы уделяли пациентам много внимания и платили им за то время, что они нам посвящали. У всех нас сложились крепкие отношения, продолжавшиеся долгие годы. Буквально прошлой весной родственник мужа Н. Г. позвонил мне после почти сорокапятилетнего перерыва в общении, просто чтобы поприветствовать.
Вскоре после Н. Г. появился мальчик двенадцати лет, Л. Б., еще один наш любимый пациент, которого мы много и тщательно изучали. Его тоже прооперировали, чтобы взять под контроль тяжелые эпилептические припадки. Л. Б. оказался крайне интересным пациентом. Годы спустя, опять же совершенно неожиданно, он прислал мне еще не опубликованную рукопись, в которой рассказывал о своем личном опыте в качестве пациента и объекта экспериментов. Описать свои впечатления ему помогла популяризатор науки из Калтеха, удивительно чуткая Грэм Берри[63].
Эти два пациента вдохнули в проект новую жизнь. Хотя у них быстро обнаружились те же эффекты дисконнекции, что и у пациента У. Дж., они дали нам новые знания о работе правого полушария. Их правые полушария проявляли себя в наших тестах охотно и радостно, невзирая на то, что их левые полушария не ведали, какую информацию обрабатывала отсоединенная от них и в целом безмолвная правая половина мозга.
К тому времени я уже активно пользовался своей камерой
После многих лет изучения Н. Г. и Л. Б. мы со Сперри пришли к заключению, что у правого полушария богатый словарный запас. Оно способно верно реагировать на слова из печатных букв, равно как и на всевозможные изображения, состоящие из штриховых линий[65]. Порой оно даже могло произнести слово по буквам или написать, пусть и редко. Мы лелеяли надежду обнаружить в правом полушарии какие-нибудь признаки независимого мышления более высокого уровня и дали пациентам несколько заданий, для решения которых требовалась простая арифметика. Иногда испытуемые справлялись со сложением, но никогда с вычитанием.
Мы всегда бдительно следили, не проявятся ли такие функции мозга, которые передаются из одного отделенного полушария в другое. После работы на обезьянах со стимулами, вызывающими сильные эмоции, мне хотелось узнать, будут ли люди реагировать подобным образом. Даст ли потенциально вызывающий эмоции стимул противоположному полушарию какую-то подсказку, когда известно, что не вызывающий эмоций стимул точно не может? Чтобы это проверить, необходимо было заглянуть в магазин печатной продукции, где в те времена пикантные обложки журналов закрывали картонками. Надо было купить таких журналов, навырезать из них картинок, сфотографировать, а затем вставить эти фотографии в последовательность других изображений, более скучных, чтобы они могли внезапно появляться в левом поле зрения, перемежаясь всякими ложками и кофейными чашками. Мне было не по себе из-за этого эксперимента. Я был уже молодым мужчиной, спору нет, но ведь я был еще и католиком, так что… вы понимаете…
Каким-то образом я справился со стыдом и составил нужную последовательность картинок. Сначала я протестировал Н. Г. (видео 6). Весь эксперимент был заснят на камеру. Она должна была фиксировать выражение лица пациентки, но, поскольку то была еще эра немого кино, голоса не записывались. К счастью, пленка вышла хорошей, так что на ней четко видно, как пациентка реагирует на мои вопросы.
М. Г.: Зафиксируйте взгляд на точке.
Н. Г.: Хорошо.
Изображение ложки появляется в левом зрительном поле пациентки, так что о нем становится известно только правому полушарию.
М. Г.: Что вы видели?
Н. Г.: Ничего.
Ее лицо не выражает никаких эмоций.
М. Г.: Хорошо, зафиксируйте взгляд на точке.
Поделиться книгой: