Община Святого Георгия

Княгиня присела за грязный столик, к ней подошёл половой.

– Чего изволите? – поинтересовался он таким тоном, каким повздорившие мужики друг друга на бабью радость шлют.

– Безногого не видал?

Вера сунула ему монету.

– Это за каждого или оптом?

Она ухмыльнулась. Какие времена, такие и нравы.

– Четыре креста.

Монета исчезла, половой мотнул нечёсаной сальной гривой в сторону задних комнат.

– В кости режется.

В неимоверно грязном помещении от дыма выедало глаза, а обоняние прекращало существовать как понятие, ибо не могущий его утратить на время по приказу мозга вряд ли бы выжил. Здесь концентрированно существовало только одно: азарт. Азарт нищих был ничуть не меньшим по накалу, нежели азарт феодалов, захватывающих земли, или же азарт капиталистов, захватывающих рынки. Это страстное болезненное предвосхищение успеха, горячечное состояние. Жажда, будучи никем, стать всем, поймав за хвост удачу, эту диковинную птицу, которую никто не видел, но все точно знают: она есть!

В азарте нищих страсти больше, как больше аппетита в воистину голодном, а не стоящем на пути изысканного гедонизма. Для опустившихся на самое дно людей, собравшихся в этой комнате, азарт заменял всё, вернее, подменил собой всё. Они шли сюда, казалось бы, разными дорогами. Но по факту, если кто-то, идя разными дорогами, оказывается в одном и том же месте, значит и дорога была одна, даже если причины могли казаться разными. Кое-кто из них прежде был высококвалифицированным рабочим и мог бы сейчас стоять у доменной печи. Кого-то били с малолетства, и, став взрослым, он точно так же поступал со своими малолетними. Роднило их одно: эти люди были азартны. Ведь что такое азарт как не отсутствие воли?

И азартными нищими, и азартными олигархами правит полное расстройство волевой сферы. И какая разница, в чём именно это выражается. И об ином промышленнике можно, пожалуй, сказать, что он «человек железной воли». Это же можно сказать и о простом крестьянине, который занимается своим делом. И о рабочем. И о ком угодно, кем правит разум, а не азарт – болезнь разума. Алкающие же всё более утончённых, а то и откровенно извращённых развлечений во дворцах абсолютно ничем не отличаются от пропитой толпы оборванцев. И те и другие преступно больны отсутствием воли, которой не могут управлять самостоятельно, без функции жестокого внешнего контроля. За то и платят богачи, отправляющиеся на похудательные курорты. За то, чтобы им не давали жрать. Потому что не жрать сами они уже не могут. Они не могут нажраться. И чем те лучше этих? А эти чем хуже тех?

Подобные соображения вертелись у Веры в голове, пока она осваивалась в атмосфере нечистой комнаты. На неё и тут никто не обратил внимания: за низким, чёрным от грязи столом шла игра в кости. Георгий поставил на кон свои кресты.

– Твои хоть? – равнодушно вопросил бросающий.

– Тебе что?! Серебро, золото! – с горечью выдавил Георгий.

Здесь действительно не имело значения, свои кресты или краденые. Имела вес только степень вовлечённости в азарт, и чем большую ценность для игрока представляет его ставка, с тем большей вероятностью она не сыграет. Это один из краеугольных механизмов полёта птицы удачи. Правильнее, пролёта её мимо того, кто настолько безволен, что делает игровой ставкой самое ценное для него. Бросающий почуял, что кресты для калеки важнее жизни, а значит будет весело тем особым садистическим весельем, которое присуще азарту, да и всем извращениям человеческим. Он взял их с деланным сомнением, чтобы рассмотреть поближе.

– Поди, фальшивые?

Георгия бросило в краску, но он сдержался. Бросающий пренебрежительно швырнул кресты на кон, встряхнул стаканчик и выбросил кости.

Георгий проиграл.

Княгиня любила эффектные выходы. Когда ты сам бесконечно азартный игрок, остаётся или погибнуть, или жестоко контролировать себя. Но сцена – это совсем другой вид игры, а сцена жизни – это сражение. Сражение – единственный путь воина.

Вера подошла к столу, сгребла кресты, положила в карман, властно кинув Георгию:

– Идём!

Воцарилась зловещая тишина. В месте, где никогда не бывает тихо, но может стать громче.

– Мужик, ты чего?! – обомлел бросающий, уставившись на княгиню. – Э! Да ты баба! Баба в штанах! – расхохотался он. – Крестики хочешь? Так они мои. Со мной пойдёшь, – продолжал он, ощупывая княгиню сальным взглядом, – твои будут. На что тебе калека сдался?! У меня и ноги есть. И другой прибор имеется!

Вера Игнатьевна смотрела на бросающего пристально, но совершенно спокойно. От такого взгляда тому становилось не по себе. Но более всего – от совершенного бездействия странной «бабы в штанах». Очевидно, она не боялась, но и не нарывалась истерически, как это бывает с женщинами любых сословий, уж он-то повидал, дай боже! Невозможно было считать, что она чувствует, и что ещё невероятнее: казалось, она не чувствует ничего. Бросающий отменно читал людей. Её – не мог разглядеть. Она была как чистый лист, как чистое оконное стекло. Таких он давно не видел, потому и подзабыл свойства чистоты.

Кругом похабно загоготали в ответ на грязную шутку бросающего, хотя сам он не смеялся больше. Георгий низко опустил голову и едва слышно пробормотал сквозь стыд, боль и горечь:

– Простите, Вера Игнатьевна. Уходите. Моя жизнь – конченная.

Она наклонилась, подняла его тележку, грубо и резко всунула ему в сильные большие руки.

– Ты мне свою жизнь проиграл. Когда она будет кончена – я решаю!

Княгиня вновь обратила взор на бросающего:

– Он весь, сам, со всеми своими потрохами – моя собственность. Моя ставка. Да только понимаешь ли, в чём дело – я не играю.

– Почему? – тот не знал, зачем спросил. Стоило сделать уже хоть что-то, чтобы паства не почуяла слабины, не вышла из-под повиновения. Но даже ехидного или дерзкого тона у него не вышло. Это был искренний интерес, в чём-то похожий на обыкновенное человеческое любопытство.

Вера усмехнулась, склонилась и прошептала ему в самое ухо:

– Потому что я слишком азартна!

Кто-то из оборванцев выкрикнул:

– Какая страстная барышня! Из господ, не иначе!

Чья-то рука начала обшаривать её ягодицу. Вот этого княгиня и ждала, потому и нагибалась. Иначе отсюда не выйти. Только с шиком!

Решивший причаститься господского тела получил мощнейший хук с разворота, да такой силы, что свалился на спину, из носа хлынула кровь. И началась такая куча мала, что любо-дорого!

Свора пыталась давить Веру численным преимуществом. Прижавшийся к стене бросающий с немым восхищением на грани мистического ужаса наблюдал, как молодая женщина сражается в какой-то странной манере, которую и дракой-то назвать нельзя. Она будто и не шевелилась вовсе, но при этом исполняла энергический ритуальный танец, и превышающие её численностью, весом и физической силой мужчины падали один за другим как подкошенные: кто, схватившись за выбитую в суставе стопу, кто, задыхаясь от резкого тычка в грудь. Оживший Георгий лихо помогал, молотя упавших тележкой без разбора.

В какой-то момент, воспользовавшись неразберихой и оторопью главаря вертепа, Вера и Георгий выскочили в предрассветный морок. Стоит отметить, калека был не менее шустёр, нежели княгиня. Он нёсся на своей тележке не хуже, нежели она на своих двоих. Из переулка инвалид выкатился первым. Вера залихватски свистнула, к ним подъехала пролётка, и протянутая Георгию рука была отвергнута, но без обиды, без позы, без того, что паче гордыни. В товарищеской манере лихого арьергарда.

– Трогай! – крикнула Вера.

Они с Георгием расхохотались, и даже обыкновенно крайне чуткий извозчик не приметил, как кто-то вскочил на запятки и затаился, привычно скрутившись пружиной.

Квартира Веры Игнатьевны располагалась в великолепном доходном доме и находилась в собственности. В своё время матушка получила гнёздышко в дар от владельца и ещё при жизни оформила на единственную дочь. Отец Веры этого не знал. Жизнь его жены и так нельзя было назвать безоблачной, узнай он о тайном романе, она могла бы покинуть юдоль земных печалей значительно раньше, а господь и так не был слишком щедр к ней. Славно, что мать всё провернула вовремя и втайне. Отец Веру из завещания давно вычеркнул. И изменять своего решения не собирался. Да и как можно что-то изменить, если ни он, ни дочь давным-давно знать друг друга не желали.

Миновав арку, двор и оказавшись в парадной, Вера неожиданно сделала Георгию знак откатиться чуть в сторонку, замереть и хранить молчание. Сама же, громко потопав для вида, затаилась у дверей. Ждать потребовалось недолго. От силы минуту спустя дверь неслышно приоткрылась, и в проём протиснулась юркая фигурка мальчишки-газетчика. Вера тут же цапнула его за шиворот.

– Так как звать?

– Егором! – буркнул мальчишка.

– Другое дело!

Георгий отлично справлялся с широкими мраморными ступенями, а Егор вдруг утратил залихватскую наглость и чувствовал себя весьма скованно.

– Добро пожаловать в мою гарсоньерку! – широким жестом пригласила княгиня калеку и беспризорника, отперев двери.

Георгий преспокойно закатился, виртуозно взяв порог, а мальчишка-газетчик застыл в нерешительности.

– Нет, тётя! Я этим не промышляю. Мне знаешь сколько разов авансы делали эдакие коки с соком?! Да только мне такое нужно, как горчица после ужина! Я баб люблю! – последнее он разъяснил ломающимся баском.

Вера расхохоталась.

– Коки с соком мы, значит, знаем, а гарсоньерку мы не знаем! Ну-ну!

– Знаем, знаем! Потому и говорим, – мальчишка охотно поименовал себя во множественном числе, – что таким не интересуемся. Квартирами эдакими холостяцкими! Самый там процветает порок! – важно сказал он, по всей очевидности процитировав газету.

– Читать умеешь, – обрадовалась Вера.

– А то! – важно сказал Егорка. – Мамка, пока не спилась, учительницей была. Ну, то есть была, пока я не родился. Когда уж меня заметно стало у неё в животе, со службы попёрли, соответственно, и с казённой квартирки. Уж помыкались мы с ней, ой!

Она ещё уроки давала, потом уж и полы мыть пошла, меня читать совсем маленьким научила, чтобы я не плакал без неё, пока занята. А пото-о-о-ом! – он махнул рукой, но за всей бравадой вперемешку с горьким житейским опытом сквозила любовь к матери и тоска по ней, которую он изо всех сил маскировал.

– Заходи, умник! – Вера улыбнулась, дала ему подзатыльник, и он залетел в квартиру.

Через четверть часа они втроём сидели за столом в гостиной, простой и элегантной, где и Георгий, и мальчишка-газетчик чувствовали себя несколько не в своих тарелках, хотя княгиня была донельзя проста. Да ещё и лицо её разукрасили пластыри на ссадинах, полученных в драке. На столе были чай, печенье и конфеты.

– С фуражом не очень. Только приехала. Даже не знаю, можно ли это есть, давнишнее.

– Да можно! – Егор жадно смотрел на угощение, но не брал, пока не пригласят. Заявил, что воспитанный парень – лопни, но держи фасон!

– И не такое едали, Ваше высокоблагородие! – заверил Георгий.

– Тогда рубай без церемоний! – скомандовала Вера.

Егора два раза уговаривать не пришлось.

– И ты давай, – кивнула Вера Георгию.

Тот несмело взял конфету.

– Ешь-ешь! Завтра чего-нибудь более съедобного прикуплю. А пока ешь и рассказывай, каково оно, полному георгиевскому кавалеру славу по трактирам на кон ставить! Чтобы и мальчишка твою историю послушал! Причастился боевой славы!

Она так рявкнула, что Георгий от страха выронил конфету.

– Так это… как ноги потерял… – начал лепетать он растерянно.

Княгиня гневно перебила, глядя ему прямо в глаза:

– Как ноги потерял – знаю! Сама отрезала! Я тебя спрашиваю, как ты честь смеешь терять?! Что это за бирюльки?! Утопленник хренов! «В следующий вечер Германн явился опять у стола»! – с сарказмом произнесла она последнее.

Георгий, сидевший во фрунт, вытаращив глаза на Веру – как подчинённый на старшего по званию, молчал.

– Это из «Пиковой дамы»! – пояснил ему мальчишка с набитым ртом.

– Чаем запивай, не то слипнется! – прикрикнула на него Вера. – И под руку не лезь!

Егор пожал плечами, но предпочёл промолчать и более не высовываться. Как минимум, пока конфеты с печеньем не закончатся. Нечего болтать, когда есть что пожевать. Неизвестно, когда снова доведётся.

Много времени рассказ Георгия не занял. Вера и сама знала его историю. Это была общая история покалеченных недавней войной русских солдат. Уж слишком много их принесло проклятое побоище «нового типа», где раскалённый металл, взвиваясь фейерверками, людей горстями валит. Империя оказалась не готова к таковому потоку «нахлебников». Семьи их разрушались, бабам детей поднимать. Пахарь и работник нужен здоровый. Вот и уходили бабы от калек. А кто не уходил, потому что справных мужиков очень мало было после войны, так отправляли инвалидов в город Христа ради просить, всё не семье обуза.

Георгию было проще, он хоть детьми не обзавёлся, а баба его ещё до войны в другую губернию махнула, на ярмарке познакомившись с горячим жителем юга российской окраины. И то слава богу. Работы безногому не найти. В государственном приюте совсем не сахар, горше, чем на улице. Вот и начал просить. Сперва стыдно было, да и позже не перестало, но водкой можно многое заглушить, стыд быстро сдаётся, в отличие от гордыни. А гордыня без стыда – всё одно что баба без мужика. Тяжело ей, если крепкая – не ломается, но надрывается, надрывается, надрывается… Пока совсем не надорвётся и не раздавит саму жизнь человеческую. Жизнь-то, может, и останется как биологический факт. Человеческое из факта вычитается.

Георгий, разумеется, не изъяснялся так кудряво, это у Веры Игнатьевны соображения бродили под его нехитрый рассказ.

– После и из общины инвалидов за пьянку выгнали. С тех пор на улице. И выхода не вижу, даже жизни себя лишить не смог, позорище!

Георгий опустил голову. Мальчишка тревожно глянул на Веру, мол, не сдавай, что я городового позвал! Уж столько боли было в повествовании Георгия, что славный пацан на секунду помыслил, что, может, зря он Василия Петровича кликнул. Мамка, хотя и числила себя атеисткой, в церковь ходила, и иконка дома была. Она вообще была существом крайне добродушным, но манерами и суждениями резка и неряшлива, то её бросало в мистику, в сеансы спиритические, то в кружки всякие. Она себе социалиста нашла, у которого нос всё время в белом был, так уж под его рассказы о справедливости и на панель двинула.

– Вот и всё, Вера Игнатьевна!

Княгиня вздохнула и оглядела гостей. И Егорка, несгибаемый мальчишка, заслуживший уважение всех нищих калек и беспризорников на набережной, вдруг заревел. Как маленький. Стал размазывать острыми кулачками слёзы по щекам.

– Ну вот! Только этого нам не хватало.

Вера встала, подошла к нему, прижала его голову к себе, подержала недолго, поцеловала в макушку.

– Иди умойся! Ванная комната в конце коридора. Ещё лучше – помойся весь. Иначе я тебе не в комнатах постелю, как приличному, а в коридоре тряпку кину, как псу помоечному!

Глаза Егора загорелись, он вскочил и отправился исполнять. Он очень любил ощущение телесной чистоты. За что в начале своей беспризорной карьеры подвергался осмеянию, но такой в нём был нерв, такая ярость, что убедительнее иной физической силы. И коллеги по несчастью довольно скоро стали уважать свободный выбор Егора – тратиться на баню вместо того, чтобы тратиться на «казёнку». Егор не пил. Что тоже делало его исключением, потому что малолетние сироты выпивали будь здоров, иных чистых господ могли легко за пояс заткнуть, хотя доблести в том не было никакой. Ещё Егор любил книги. Но позволить себе не мог. Очень дорого. Иногда заглядывал в книжные лавки Гостиного двора, но получал от приказчиков пинка под зад, что и было понятно: встречают по одёжке и с проводами не затягивают.

Вера подошла к буфету, раскрыла его и достала пыльную бутылку отменного коньяка. Взяла два бокала, дунула в них, скорее для проформы. Пыли Вера Игнатьевна не боялась. Отправиться мыть бокалы – упустить важный момент, утратить настроение. В воспитательных практиках это бывает бесценным – момент.

Разлив коньяк, один бокал она подала Георгию, сев рядом с ним. Он вытаращился на коньяк ничуть не меньше, чем таращился на неё во время грозных окриков, к которым она резко переходила от ласкового тона. И так же легко возвращалась обратно.

– Я даю – можно! – Вера Игнатьевна правильно поняла его страх, здесь не надо было быть семи пядей во лбу. – И сколько я даю!.. За упокой твоей прежней жизни!

Они отпили, помолчали.

– Вы-то сами как?

– Никак. На войне было всё равно: баба я, взгляды мои, – княгиня сделала ещё глоток. – Я принесу бельё, постелю тебе и мальчишке. Надо поспать. Слишком долгие сутки. Мне завтра… То есть уже сегодня ещё кое-где непременно требуется отметиться. Так что спать, спать. Допивай.

Вера опрокинула оставшийся коньяк залпом.

– Мирное время, Вера Игнатьевна? – с горькой иронией спросил Георгий, бывший гораздо чувствительней и гораздо умнее, чем могло показаться.

– Мирное время! – кивнула Вера.

Роднило этих, казалось, совсем разных людей гораздо большее, нежели разъединяло. Их навеки связала война.

Глава XI

Хохлов сидел рядом с племянницей, и всё, на что он был способен сейчас, – целовать её крохотную ручку. Он едва держался, чтобы не заплакать. Матрёна Ивановна и Ася замерли позади профессора, готовые броситься исполнять любое указание по первому едва уловимому жесту. Кравченко стоял с мрачным видом. Белозерский слегка приплясывал от возбуждения, как жеребец, ожидающий похвалы от хозяина за бравое поведение в бою. Концевич по обыкновению вёл себя равнодушноотстранённо, и непонятно было, считает ли он подобную мину профессиональной или же совершенно презирает какие бы то ни было страсти и проявление чувств в принципе.

– Мама скоро будут? – слабо прошептала девочка.

– Скоро, Сонюшка, скоро! Маме запрягают лошадок, – бессовестно лгал профессор, так и не решившийся сообщить своим о серьёзности ранения.