Община Святого Георгия

Белозерский ревниво нахмурил брови. Он не хотел отпускать нового друга к какому-то неизвестному человеку, тем более к такому: «не скажу, что любим». Но не скажу, что и нет?

– Вот же сразу видно собственника! – расхохоталась Вера. – Этот человек никак не помешает нашей дружбе. Как не помешает ей, например, Василий Андреевич. Не дай бог, не зовите его и не провожайте! Уйду непарадным входом. Я влюбилась в вашего батлера с первого взгляда, но его…

– … бывает слишком много!

Вера снова поцеловала его в щёку и сказала:

– Буду захаживать запросто!

Она быстро вышла, и очень хорошо, потому что зрелый мужчина положения господина Белозерского не может и не должен демонстрировать мальчишеский восторг ни в коем случае, никому и никогда. Исключая разве победу в сете тенниса. Теннису Николай Александрович учился в клубе самого Артура Давыдовича Макферсона! Сперва, конечно, Сашку отдал. Сынишка в третьем году даже участвовал в Первом чемпионате Санкт-Петербурга на кортах Крестовского лаун-теннис клуба. Потом и сам Николай Александрович втянулся. Жаль, участвовать в состязаниях ни разу не решился, всё-таки солидный человек! Сашка в Стокгольм в том году мог поехать, на международный турнир, но у него экзамены были. Особы царской крови отставили важные дела и участвовали, а он, дурак, вишь, экзамены лекарские отодвинуть не захотел!

Вере удалось проскользнуть чёрным ходом незамеченной, что в доме, где правил Василий Андреевич, было теоретически невозможно, но практически удалось. В тот момент, когда княгиня кралась задами, в парадную дверь трезвонили и одновременно колотили, по всей вероятности ногами, с такой силой и страстью, что вся прислуга ринулась туда. Но открывать не торопилась, ожидая своего повелителя.

– Что такое?! – возмутился дворецкий, открывая дверь по обыкновению с достоинством.

– Где она? – вместо приветствия воскликнул профессор Хохлов.

– Доброй ночи, Алексей Фёдорович. Позвольте, я доложу…

– Извольте-позвольте! Ох, оставьте уже!

Бесцеремонно отодвинув Василия, Хохлов понёсся наверх, перепрыгивая через две ступени. Будь это не профессор, давно известный в семействе, Василий Андреевич немедля кинулся бы за ним и зафиксировал со всем должным почтением, но гнаться эдаким манером за Алексеем Фёдоровичем на виду у прислуги Василий Андреевич не мог себе позволить.

– Брысь! Дел нет?! – рявкнул он на всех.

И вот когда стайка разлетелась, тут уж он припустил следом за профессором, беря и по три ступени сходу. В длинном коридоре они сперва сравнялись, а затем Василий Андреевич вырвался вперёд и со всей возможной в данной ситуации вежливостью выкрикнул:

– В курительную!

Обошёл Алексея Фёдоровича с солидным преимуществом, успел добежать первым и, распахнув двери, торжественно, хотя и с одышкой, объявил:

– Профессор Хохлов Алексей Фёдорович изволили… с поздним визитом!

Никто бы не смог заподозрить Василия в укоризне.

Старший Белозерский головы не повернул. Он пребывал в благостном расположении духа, в беспредметной мечтательности, какая бывает в детстве после славно проведенного дня на речке, в лесу, на природе – в общем, когда весь день все были счастливы, и ничем не омрачённым вечером дитя ложится в постель и просит нянюшку и боженьку, чтобы так было всегда. Но поскольку он был не дитя, то попросту расположился в кресле у камина, вытянув длинные ноги, с бокалом коньяка и, попыхивая отменной сигарой, созерцал огонь. Да, он действительно был способен сам подкинуть дров. И Василий Андреевич сообразил, что сейчас не тот момент, чтобы пенять хозяину.

– Где она?

Профессора явно заклинило на неразрешённом уравнении. Николай Александрович, не уточняя, ибо кого же любой нынче может искать, кроме неё! – с лёгким сожалением, в котором счастья и мечтания было куда больше сетования, ответил:

– Ушла!

И, обратив взор на Хохлова, он с детской страстью ожидания обещанного чуда, по-товарищески свободно уверил:

– Но обещала захаживать запросто!

Обессиленный Хохлов резко сник и, еле дойдя до дивана, упал именно на то место, где минутами прежде сидела Вера, и судорожно всхлипнул, пытаясь подавить рыдания.

– Я старый дурак, Николай Александрович! Я старый беспомощный трусливый дурак!

Белозерский поднялся с кресла, но Василий уже опередил его, поднося профессору бокал коньяку. Николай Александрович, присев рядом, принял бокал у дворецкого и стал поить Алексея Фёдоровича, как маленького.

– Хлебните, мой дорогой! Вот так, славно! Сейчас чуток оправитесь, и мы разыщем княгиню. Я с Мадагаскара сырьё получаю, так чтобы я в Питере человека не нашёл?!

Купец был настойчив и влил в профессора изрядную дозу коньяку. Целебная жидкость легла на нервы и усталость, и Хохлов всё-таки разрыдался на широкой груди Николая Александровича.

Василий Андреевич, отправившийся за закусками, бормотал по дороге со всем сочувствием к Алексею Фёдоровичу:

– Послушаешь – не человек, а зверь! Присмотришься – взбунтовавшийся голубь.

Обернулся он скоро, хозяин уже кое-как унял профессора. Николай Александрович понятия не имел, что в его доме оперировали племянницу Хохлова, и в первое мгновение был этим фраппирован. Но тут же ясно осознал, что был прав, отвалив сыну более чем щедро на обустройство операционной в особняке. Иначе неизвестно, была бы девчонка жива или нет. Не будь незаконной Сашкиной клиники, не встреть он Веру…

Николай Александрович увлекался математикой, в юности жаждал пойти по сей стезе, но семейный бизнес есть семейный бизнес. И математика ему не помеха. Он посещал в своё время лекции Пафнутия Львовича Чебышёва, обожал его работу «О простых числах» и любил себя занять на досуге – в основном в дальних поездках – теорией чисел, теорией вероятности, теорией приближения функций, математическим анализом. Всем тем, что тщится алгеброй гармонию поверить, так что случайности случайными давно не считал.

– Вы закусите, Алексей Фёдорович! Поспите немного. Я сейчас протелефонирую…

– Нет-нет-нет! – с новой страстью возразил Хохлов. – Не надо никому звонить! Вера Игнатьевна – поднадзорная! Только прибыла. Может, ещё не отметилась, где положено. Где там поднадзорные отмечаются?…

Николай Александрович с секунду таращился на Алексея Фёдоровича.

– Милюков соорудил какую-то партию! – разъяснил профессор. – Я не силён! Некогда мне в этом!.. Знаю, что человек неординарный, хотя и в тюрьме сидел. Не понимаю, за что такого в тюрьму можно сочинить?

– Глубокоуважаемый Павел Николаевич всё больше по заграницам, чем по казематам, насколько я знаю! – усмехнулся Белозерский. – И ничего нового он не удумал, девиз на его стяге потёрт, его бы уж давно следовало воплотить. При всём его центризме, в Милюкове очень много концентрированного честолюбия, это для политика славно. На эдаком агар-агаре хороший мармелад можно справить, если без контаминаций!

Хохлов махнул рукой и немедленно взял кусок сыра с тарелки, будто для этого и жест. Устал он от безнадёжной пустой отмашки, но никакой другой жестикуляции так сегодня на ум и не пришло. А чего на ум не пришло, того и телу не прикажешь!

– В гробу я видал всю эту политику. А эта дурында в неё полезла на кой-то!

– Сдаётся мне, Алексей Фёдорович, что после опыта на войне, после отчётов, нелицеприятно отразивших… После того, что я читал в газетах в её адрес…

Профессор бросил на Белозерского мученический взгляд. Он и правда всего лишь хотел делать своё дело, и делать его хорошо. Ничего более. Но и не менее.

– Я к тому, что она не могла иначе. Не вступи она в эту партию, получается, просто словесами воздух сотрясла – а вы что хотите с этим, то и делайте. Так что Вера Игнатьевна, с какой стороны ни глянь, – герой. Что за ерунда, женщин во враги империи зачислять! Вы отдохните, а у меня источники и кроме полиции имеются.

– Не надо, Николай Александрович! Глупо было бегать по городу. Это я разгонял ту субстанцию, о которой толкует Кёлликер. Иные люди больше склонны к выбросу оной в надпочечные вены. Спасибо за беседу и… – он кивнул на столик с пустым бокалом и закусками, – теперь мне надо в клинику и домой, – профессор печально усмехнулся.

До физического бессилия ему было, по всей очевидности, далеко, да и надпочечная субстанция подстёгивала. Находиться в покое он попросту не мог.

– Хотя, что я в клинике сейчас?! Что дома скажу? Девочки, всё хорошо. Сонечке прострелили грудку, разорвав лёгочный ствол, но вы не беспокойтесь, мимо пробегала княгиня Данзайр!

– Даже от горькой шутки – прок! – сказал Николай Александрович. И с детским любопытством выпалил: – Правда ли, что княгиня спасла жизнь наследника японского трона? – он подал знак Василию, и тот налил хозяину и гостю.

– Вера-то? Да, правда. Дважды. Отбив у наших озверевших – и было от чего! – унтеров и прооперировав под огнём. Принц называет её «княгиней милосердия с руками, дарующими жизнь». Всё пытается её щедро отблагодарить, но она из всего только какую-то важную ритуальную тряпицу приняла. Ох! – Хохлов окунул лицо в ладони и не то пробурчал, не то умолил: – Дарующими жизнь. Будем надеяться, будем надеяться!

– Её бы в герои империи надо. А её, вишь, во враги!

– Это бывает одно и то же, друг мой. За Веру!

Хохлов поднял бокал, но вошедшая горничная что-то нашептала Василию Андреевичу, и тот протрубил:

– Профессор! Из клиники звонили. Ваша племянница пришла в себя, состояние значительно улучшилось.

– Улу…

Хохлов выронил бокал. Тот бесшумно упал на мягкий ковёр. Следом рухнул профессор.

– Пороть бы тебя! – заорал Николай Александрович на Василия Андреевича.

Оба бросились к Хохлову, но тот уже пришёл в чувство, ибо спланировал аккурат носом в расплескавшийся коньяк.

– Улучшилось! Я… мне… Срочно в клинику!

Он резво подскочил с ковра и ринулся на выход. Вспомнил, что забыл попрощаться, обернулся от дверей.

– Спасибо! Я теперь, получается, тоже её ондзин. Похлеще принца! Ему-то самому жизнь была спасена. Для меня спасено то, что дороже моей жизни! А я утром Веру Игнатьевну фактически за порог выставил.

– Кто? Кому? Кого?

Но профессора уже не было в дверном проёме.

– Японская императорская династия – ондзин княгини. В неоплатном долгу перед ней и её потомками. Пока не иссякнут оба рода. Профессор страдает, что он с Верой Игнатьевной некрасиво поступил! – пояснил хозяину Василий Андреевич.

– Ты беги, проводи.

– Господин Хохлов пешком прибежали.

– Так вели запрячь, умник! – разозлился на ни в чём не повинного дворецкого Николай Александрович.

– Уже давно запряжены, ожидают, – произнёс тот, протирая ковёр. – Кто ж его одного отпустит в рассвет? Самое помойное время.

В голосе преданного батлера не было ни нотки обиды или ехидства, но хозяин знал, что тот обиделся и ехидничает. Потому подошёл к нему и поцеловал в макушку…

Тем самым помойным временем Георгий подкатил к одному из самых помойных мест. Из полуоткрытых дверей трактира несло скисшим пивом и потом. Остановившись у входа, Георгий некоторое время боролся с собой. Достал из-за пазухи кресты, долго смотрел на них. Затем, быстро сунув обратно, с деревянным лицом, на котором не отражалось ничего, двинул вовнутрь.

Вера нашла на месте Георгия только мальчишку-газетчика, спавшего как котёнок. Была бы шапка побольше – он бы весь в неё клубком завернулся. Едва разлепив глаза, он хамовато пробурчал спросонья:

– Тебе чего, дядь?

Поёжился и окончательно проснулся.

– А! Это ты, тёть!

– Где безногий?

– Георгий-то? Так утопнул!

– Как утопнул?!

– Известно, как! Поглядел, поглядел в воду – и бултых! Если в воду долго глядеть, завсегда охота утопнуть, потому в воду долго глядеть не надо. Я, к примеру, долго в воду не гляжу, потому что за мной никто не глядит, пока я в воду гляжу. Так я уж как-то сам понимаю, куда глядеть, а куда не глядеть.

– Вот, чёрт!

– Ты, тёть, не чертыхайся! Он когда утопнул, я Василя Петровича позвал, городового. Он его и вытащил. Так что живёхонький, потому что если за человеком глядеть…

Вера громко расхохоталась, а юный любитель прикладной философии получил подзатыльник, хотя и шуточный. За ним ему в ладошку прилетел двугривенный.

– И где утопленник?

– Полтинник дашь, отведу!

– Эй!

– Так то за то! – малец ловко подкинул двугривенный.

– Ладно, веди. Коммерсант!

– А полтинник?!

– Будет дело, будет и полтинник.

– По рукам!

Пацанёнок плюнул на ладошку куда больше требуемого, но тётенька и эту проверку на вшивость прошла достойно. Откуда мальчишке знать, в каких средах человеческого организма ей приходилось буквально купаться.

Он понёсся в сторону переулков так, что только пятки сверкали. Что ж, пришлось княгине и здесь не опозориться. Довольно скоро они слаженно прибыли к трактиру.

– Гони полтинник! Дальше не пойду!

– Чего так?

– Мамка не велела ходить! Я и не хожу. Точно там он! Я за полтинник надувать не буду.

– А за сколько будешь?

– За рубль! Серебром!

Вместо полтинника мальчишка-газетчик получил рубль серебром. Думал было скатать губу да отчураться, подумаешь! Но скоро холода, а на серебряный рубль можно доброй обувки справить и из зимы живым в весну выйти.

Вера спустилась в полуподвал. Малец прильнул к крохотному грязному окошку. Мальчишка был не из тех, кто позволяет себе привязываться к кому бы то ни было. Он был скорее как бездомный щенок-подросток, знавший только жестокость и бесприютность. Такому руку протянешь – тяпнет. Тем удивительнее было высказанное им с сожалением, которого никто из тех, кто его знал, не мог бы от него ожидать:

– Эх, хана тебе, тётенька! Здесь мою мамку и зарезали!

В трактире дым стоял коромыслом. Точнее, смрадный угар, слагавшийся из испарений давно немытых тел, большей частью нездоровых, а также дешёвого хлебного вина, отвратительного пива, и даже характерный запах кустарного опия можно было уловить. На заплёванном полу поскользнулся пьяный в стельку мелкий чиновник в истёртом форменном мундире морского ведомства, уронил фуражку и пытался поймать её, потому как посетители с гоготом принялись её гонять. Вера ловко приняла подачу, поймав фуражку на носок ботинка, и вручила бедолаге. Не поблагодарив, тот схватил головной убор и, натянув, поспешил на выход. Судя по маневрам, лоция заведения в рифах его сознания была похлеще Северной Двины.

Надо заметить, княгиня Данзайр была чужда сословных предрассудков вовсе не из-за прогрессивных взглядов на «подлую буржуазию» или неизбежно вырождающихся потомственных аристократов. Это те, первые, «с топором под мостом», были витальные. Заниматься отъёмом чужих земель, устанавливать и укреплять там свою власть – это держит в тонусе. А в ряду поколений уже наблюдается упадок жизнеспособности, пассивность, вялость, застой. В том числе крови. Да, в рядах аристократии развелось слишком много кровных родственников. Впрочем, иная публика дешёвых трактиров тоже, по всей очевидности, продукт инбридинга, скрещивания близкородственных форм. Причина одна на всех: нажитое должно оставаться в роду, и не важно, две ли это худые коровы или двадцать два роскошных дворца. Собственность. Эфемерный по сути, но краеугольный по факту камень человеческой породы.

На Веру не обратили особого внимания. Щеголеватые молодые люди без средств были здесь не редкость. В задней комнате курили опий и шла игра. Щеголеватые молодые люди со средствами предпочитали заведения почище. Хотя, в отличие от публичных домов, это было вне закона.