Месть зэка

— Не давала, — поправил его юбиляр, поскольку чувствовал, что и малейшей лжи позволять себе в этой компании не надо.

— Сейчас, однако, ситуация другая, — продолжил тем временем Томилин. — Контроль над похищенными документами потерян. Что предлагают Дмитрию Дмитриевичу — подлинные бумаги, фальшивку или копии можно будет сказать только увидев накладные.

Про Виктора Томилин также рассуждал основательно и спокойно. Да, это человек вполне симпатичный по первому впечатлению. Может быть, он вообще и не крал казенных денег на фабрике, а пал жертвой собственной некомпетентности. Таким образом, становилось понятным, почему многоопытный Хмель вошел с Виктором в контакт, хотя и оставалось неясным, в чьих руках документы.

— Ну что, сказал Валерий Иванович после некоторого раздумья. — Еблом щелкаете, теперь надо все гасить. Завтра встречайся с этими, которые тебе звонят. Встречу назначай как можно позднее, легче будет их прихватить. — С этими слонами Валерии Иванович отвернулся от юбиляра и стал подниматься.

Начальник оперчасти колонии майор Медведь, мощный, приземистый, в защитного цвета кителе и брюках, сидел со скучающим видом за столом. Его матерый красный нос говорил о некоторой, впрочем, отнюдь не умеренной склонности к рюмке.

— Входи, — рявкнул Медведь и откинулся в кресле.

Виктор остановился, как положено, у двери и отрапортовал:

— Заключенный Светлов по вашему приказанию явился, гражданин майор.

— Почему так долго? — С этими словами майор раскрыл ящик письменного стола и начал в нем копаться.

— Я на комиссии был.

— Врешь, я тебя там не видел.

— Вы, наверное, раньше ушли.

— Ну и что, пропустила тебя комиссия? — Майор выпрямился и с язвительной улыбкой посмотрел на Виктора.

— С вашей характеристикой кто же меня пропустит?

— Так, так, — улыбнулся Медведь хитрой и по-своему добродушной улыбкой. — По-твоему, оперчасть виновата, что тебя из зоны выпускать нельзя. Что ты еще не встал на путь исправления, а? Ты же неоднократно уличен в нарушениях режима. Тебя еще оперчасть покрывает. При желании на тебя нарушений можно навесить как на рождественскую елку подарков. Стоит только захотеть. Вот позавчера нашли у тебя контролеры двадцать пять рублей в столе — и можно в карцер вести.

— Это не мои. Видать, кто-то подсунул.

Отвечая, Виктор продолжал стоять навытяжку у дверей.

— Садись, — кивнул Медведь на стул. — Кого волнует: твои не твои. Нашли-то у тебя. В твоей бригаде человека избили — значит, твое нарушение. А ты после проверки с жуликами языки точишь. Может, ты с ними заодно побег готовишь? Как видишь, я о тебе знаю все!

— И то, что я сижу ни за что?

— Все вы ни за что сидите. Покрываю я тебя, а ты сотрудничать со мной не желаешь. Вот скажи, откуда в бригаде мак?

Виктор сел поудобнее, но взгляд перевел поверх головы опера в окно, где на заслоненном тучами небе иногда вдруг вспыхивал слепящий блик и снова скрывался.

— Не употребляю мак и поэтому не знаю, — ответил он вяло.

— Знаешь, Светлов, знаешь.

Медведь встал и расправил штору. И тотчас в кабинете воцарился рабочий полумрак.

— Хочешь досрочно на свободу выйти — все надо знать. Или тек нравится здесь гнить. Сидишь ведь по серьезнейшей статье: «государственное хищение» и еще в отказе. Ты нас, наверное, за дураков считаешь.

Виктор перевел взгляд на Медведя и, из последних сил сдерживая себя, сжал под столом кулаки.

— Я только то хочу, что мне положено по закону. Я не грабил, не убивал, не насиловал…

— Только забрал у государства тысяч сто. С гаком. А закон у нас простой: ты нам — мы тебе! Не пропустила тебя комиссия — и не пропустит, если не будешь нам помогать. Только те имеют право досрочно выйти на волю, кто морально перековался, понял? А если понял, так отвечай: вчера водку в зону привозили?

— Не знаю, — вяло ответил Виктор.

— Вот когда будешь знать, тогда и пойдешь за ворота. Сколько у тебя еще срока на ушах висит. По-моему, года четыре, — погрузив по локоть руку в ящик письменного стола, Медведь достал лист с отпечатанным на нем текстом и протянул Виктору.

— Вот, Светлов, подписывай бумагу о сотрудничестве, и ты одной ногой уже на воле.

Виктор встал, отошел к двери.

— Стучать не буду, гражданин начальник. Вербуйте кого-нибудь другого. Разрешите идти.

После ухода Валерия Ивановича сразу как-то стало оживленнее, хотя Вадик вместе с шефом не ушел. Они с Томилиным и Медведем отошли за угловой столик, где тихо пытались о чем-то договориться, обмениваясь колкими взглядами.

А за столом уже пошло веселье. Пришли актрисочки после спектакля. Девки все молодые, только из театрального училища и расположились петь. Дмитрию Дмитриевичу надо бы было присоединиться к трудному разговору в углу, но он как-то обмягчел сердцем. На коленях у юбиляра сидела зеленоглазая прима из самых молодых, и никак он не мог ее стронуть с места. Адвокат, Лев Абрамович, новый, но уже испытанный друг, пришел позже. Подсел рядом с голыми коленками Татьяны, разлил на троих шампанское, поздравил Дмитрия Дмитриевича с новым назначением и такой, как он выразился, «компаньонкой».

Дмитрий Дмитриевич обвел глазами окружающих. Лион, генеральный директор совместного предприятия, уже достаточно навеселе, пристраивался поближе к Галине Карминовой — Таниной подружке. Он то брал ее за руку и начинял что-то с жаром рассказывать, то, застывая в патетической паузе, утыкался сизо выбритым подбородком во взбитое как сливки ее плечо, пытался поцеловать в шею.

Вадик перестал шушукаться с Томилиным и Медведем и подошел к Дмитрию Дмитриевичу.

— Короче, — сказал он. — Я ушел. Спасибо. Стол был классный. — Может останешься, — слабо попросил Дмитрий Дмитриевич.

— Мы тебе под стать девку найдем, эдак метра под два.

— Я маленьких люблю, — скучно сказал Вадик и повернулся строгим лицом к юбиляру. — Давай, Димка! Все отработай, как говорили. Шефу деньги нужны до конца месяца, опять в казино проигрался, а с тебя сейчас и брать ничего нельзя.

— Да, — согласился Дмитрий Дмитриевич, — надо обязательно узнать, куда пошли оригиналы накладных.

— Грубо работаете, — укорил его Вадик и исчез за похожей на театральную ширму дверью.

Татьяна освободила колени Дмитрия Дмитриевича и потянула его в общий зал, откуда раздавалась музыка. Дмитрий Дмитриевич улыбнулся, а потом шутливо обнял ее.

— Не будем засвечиваться, — сказал он, уклоняясь от призывных рук, — у меня за каждым столиком найдется один закадычный друг, с которым надо будет выпить. Лучше потанцуй с американцем, — Он кивнул на невысокого полного мужчину лет сорока с курчавыми волосами и круглым свежим лицом. — Анатолий, пригласи даму.

Сам Дмитрий Дмитриевич спустился по витой лестнице вниз и прошел в туалет, где сполоснул разгоряченное лицо и руки. Туалет расположен был как раз напротив входной двери, а рядом стоял столик администратора с телефоном. Юбиляр решил было позвонить домой, но тут дверь отворил какой-то случайный посетитель, видимо, не знающий местных порядков, и такой ночной прохладой и свежестью пахнуло с бульвара, что Дмитрий Дмитриевич, сам не зная зачем, вышел за порог и встал, запрокинув голову в уже полуночное небо. Дышалось легко, и напряжение последних дней растаяло от тишины и ночной свежести.

«Будто и не пил», — подумал юбиляр, дивясь своему блаженному состоянию.

Он уже было двинулся назад, с сожалением расставаясь с тихой в эти часы улицей, когда какая-то тень выскользнула из дверей кафе и направилась к нему. Дмитрий Дмитриевич кожей почувствовал опасность, но сделать ничего не успел. Вообще-то он был не из породы бойцов — врагов своих убирал рассчитанными ходами, как шахматный игрок, а вовсе не как, скажем, боксер, бросающий противника в нокаут. Он рванулся обойти гостя, который только что вошел в будто бы по случайности незапертую дверь кафе, но чья-то рука схватила его за локоть и стала медленно и неодолимо разворачивать в сторону.

— В чем дело? — стандартно спросил Дмитрий Дмитриевич.

— Привет тебе, дорогой, от зама твоего, Виктора. Поклон передает, — коротким мерзким шепотком защекотало ему в ухо, и будто невзначай чужая сила повлекла его к машине, причем машине его собственной, и запихнула в салон.

Виктор добрался до своей шконки и лег на нее, закрыв глаза. Однако сон не приходил, назойливое треньканье цыганской гитары будоражило в душе обрывки каких-то близких воспоминаний. Потом почему-то появилось лицо новой учетчицы и заполыхал на ветру ее розовый платочек. Виктор, озлясь, вскочил, собираясь вырвать у Морика гитару.

— Комиссию опять не прошел? — остановил его Трифон, который демонстративно не слушал треньканье Морика.

— Нет и никогда не пройду. Мне опер так и заявил: «Пока вы не раскаетесь в своем преступлении, мы вас не можем досрочно освободить». Я ему говорю: «Меня осудили без вины…», а он…

— «Врешь, подлый зэк», — вставил Трифон. — Все это мы уже проходили.

Морик отбросил гитару. Его крупное и до сих пор еще холеное лицо бывшего артиста театра «Ромен» наполнилось вниманием. Через три месяца у него тоже подходил срок подавать заявление на «химию», и он со всей серьезностью прислушивался к каждой детали разговора.

— Ментов надо обманывать, — убежденно проговорил Морик. — Согласился бы. Мол, было дело, виноват, а теперь твердо, как пишут начальники, встал на путь исправления. Через неделю уже смотрел бы на зону с той стороны забора.

Наступило неловкое молчание, потому что для предлагаемого Мориком нет на зоне точного определения. Такие сделки с собственной душой нередки, но каждый должен решать их для себя сам. Видя, что Морик попал в неловкое положение, Трифон злорадно потрепал его по ушам.

— Уши у тебя, Морик, как у волка, а по соображению ты овца. Если он вдруг в признанку пойдет, потом его ни один судья слушать не станет.

— Велик ли грех украсть у сволочей.

Настырный Трифон пытался придумать какой-либо выход для Виктора. Нечто вроде почетной капитуляции.

— Если хочешь добиться пересмотра дела, тебе в сознанку идти нельзя, — соображал он.

— А я бы твоему директору, который тебя засадил, а сам на воле гуляет, давно бы голову отшиб, — гнул свою линию Хмель, для которого теперь стало вопросом престижа перед своими вольными друзьями «кентами» — добиться согласия Виктора на акцию. — Мои люди все организуют, — говорил Хмель не скрываясь. Он был уверен, что никто из здесь сидящих, даже Морик, его не сдаст — не на таких делах проверены.

— Ты выйти хочешь? — поддержал Хмеля Шакура. — Тогда поверь Хмелю. Он все сделает как надо.

— Выйти я хочу, но не любой ценой. Опер мне тоже свободу предлагает, надо только ему помочь вас захомутать. Видите, как просто мне перековаться. Я на волю, а вам срок добавят.

— Ты, короче, думай, а мы с Шакуров пошли, — бросил Хмель, и они ушли.

Морик, который при таких уважаемых жуликах, как Хмель и Шакура, был совсем тихонький, едва они вышли, стал на глазах оперятся. Он поднялся, обошел Виктора, к которому все-таки испытывал уважение, и в вызывающей позе встал перед Трифоном.

«Ох, не туда ты, Морик, полез», — подумал Виктор, но не вмешался. Дед и сам мог вполне за себя постоять. За сорок лет почти непрерывных тюремных скитаний, он прошел такие академии жизни, о которых бывший актер и не слыхивал.

— Слышь, дед, — рисуясь, заговорил Морик. — Ты с каких делов меня овцой назвал? Ты хоть старый, а должен сам за свои слова отвечать.

— Да ты овца и есть, — засмеялся Трифон, рвя у себя на брюках ширинку. — Хочешь, Морик, попробовать?

Морик протянул руку, пытаясь схватить деда за горло, но Трифон и не противился. Он небрежно раскрыл ладонь с опасной бритвой. Виктор, видя, что для Морика нет шансов с честью выйти из столкновения, и опасаясь, что деду в самом деле придется его порезать, бросился между ними.

— Ты мне деда не обижай, — уговаривал Виктор Морика, хотя ему было понятно, что Трифона не обидеть. — Дед у нас один такой. Еще бериевскую амнистию помнит.

— Обидишь его, — проворчал Морик и, увлекаемый сильной рукой Виктора, спокойно сел рядом с дедом, правда, не глядя на него.

— Возьми у меня в тумбочке чай, — скомандовал Виктор. — Выпьем с дедом мировую. Да спой что-нибудь из старых воровски песен.

Морик снова взял гитару.

— Сейчас Вова сбегает. Где-нибудь слушает нас, — пояснил он и кричал: — Вова!

Неизвестно откуда появился Вова, издали посмотрел на Морика.

— Не бойся, иди сюда, — предложил ему Морик. — Быстренько банку бери, бугор велел чай запарить.

Вова схватил чайник и полетел на кухню. Морик умиротворенно повернулся к Трифону:

— Чего тебе спеть, старый бродяга. Ничего я не знаю из того репертуара… Разве что…

— Ничего я не помню, а песен тем паче, — пробормотал Трифон. — Как сажали, помню. Проповедь я читал. Своей двадцатке. Комнатка голая. Железная кровать, стол без скатерти. Только на окнах белые занавески. Проповедь свою последнюю помню… «Господи, когда человек спотыкается, помоги ему подняться, но не веди своей дорогой. Потом, что только своим размышлением, своим разумом, своим путем человек может к тебе прийти. Ибо в многообразии людей и в множестве их путей таится, может быть, самая большая надежда на будущее»… Вот только это и запомнил. Давай свой чифир, — сказал он Вове, который уже успел вернуться с дымящейся банкой в руках.

— Кстати, бугор, — обратился Вова к Виктору. — Мне через три месяца освобождаться. Хотел деньжонок к воле подкопить. Сколько мне в этом месяце упадет зарплаты на карточку?

— Ты что, зарабатывать сюда пришел? — укорил его Морик, а Трифон добавил не шутя:

— Будешь стучать, заработаешь на осиновый кол.

Однако Вове — как об стенку горох. Словно и не слыша слов Трифона, он внимательно глядел на Виктора.

А тому и сказать нечего.

— Хреновина какая-то получается, — пробормотал Виктор. — Норма есть, а денег нет. Завтра пойду к мастеру разбираться.

Когда Дмитрий Дмитриевич оказался в машине, он скосил глаза на прилипшего к нему человека и увидел только темный, словно обожженный профиль и узкую полоску усов с торчашей посредине сигаретой.

— Надо поговорить, — прошептал все тот же голос.

Почему машина оказалась открытой, было юбиляру как-то неясно, хотя для публики, с которой ему пришлось оказаться в эту прекрасную ночь, вскрыть чужую машину было легче, чем раз плюнуть.

— Подвинься, — пробурчал другой голос, не находивший нужным снижаться, и тяжелое плечо отжало Дмитрия Дмитриевича на середину заднего сиденья. Сидеть стало совсем неудобно, но он даже не пискнул по этому поводу, только тоскливо надеялся: «Вот сейчас выйдут ребята из охраны (и за что подлецам деньги платят) и освободят от неожиданной неприятности».

Но надеждам не суждено было сбыться, потому что у тех, кто усадил его в машину, был конечно подготовлен свои последовательный план. Тяжелая рука выгребла из карманов Дмитрия Дмитриевича вместе с грудой мелочи ключ зажигания и передала сидевшему впереди человеку. Собственная машина Дмитрия Дмитриевича слабо фыркнула и, предав хозяина, помчалась по пустой улице. Проехав вовсе пустяк, она свернула в один двор, потом в другой и остановилась.

— Ну что, друг, — спросил, не поворачивая головы, человек с темным лицом уголовника, — знаешь, зачем мы пришли?

«Вес заберите!» — хотелось крикнуть Дмитрию Дмитриевичу, но он сдержал рвавшийся из горла крик.

— Не знаю, — сказал он, и тотчас схлопотал затрещину по губам, отчего засолонилось у него во рту и бешено забилось сердце.

— Мы тебе объясним, если сам не понимаешь, — должок за тобой небольшой кенту твоему, Виктору, который за тебя сейчас чалится. Сколько ты с его отсидки поимел? — И другой толчок в челюсть, именно толчок, а не удар, тряханул его голову в другую сторону.

Вторая затрещина, как ни странно, вернула Дмитрию Дмитриевичу часть самообладания. Невольно вновь вспомнил он про могущественную защиту, которая непонятным образом оплошала, но все равно ведь существует и, верно, в данный момент ищет его, и приободрился.

— Вы руками поаккуратнее, — попросил он спокойно, — если я с таким лицом на банкете покажусь, сразу расспросы пойдут: отчего и почему. Вам, я думаю, это тоже ни к чему.