Помоги проекту - поделись книгой:
Прежде всего отметим, что современные наука и практика еще не выработали сколько-нибудь эффективных способов воздействия на лиц зависимым (от самого себя) поведением. По этой причине вменяемым или ограниченно вменяемым может быть признан человек, который в действительности не был способен блокировать свою преступную активность, хотя и вполне сознавал ее общественную опасность.
Иррациональные, на первый взгляд, поступки человека всегда обусловлены его внутренним миром и внешними обстоятельствами. Абсолютная свобода воли — это абстракция реального процесса формирования волевого акта. Волевое решение человека, связанное с выбором целей и мотивов деятельности, имеет место далеко не всегда, определяется в основном его внутренним миром. Этот внутренний мир может противостоять внешнему, но может быть и его отражением. Диалектическая взаимообусловленность процессов во внутреннем мире является отражением диалектической взаимообусловленности явлений в мире внешнем. Объективная детерминация явлений в мире, объективная естественная необходимость находят место в психике в виде логической и психологической необходимости, связывающей человеческие идеи, познавательные образы, понятия и представления. Более того, сами цели деятельности, лежащие в основе определения человеком линии поведения, определяются его интересами, возникающими в ходе его практической деятельности, в которой субъективная диалектика его психики формируется и развивается под влиянием объективной диалектики.
Следовало бы уточнить, что хотя естественная объективная необходимость отражается во внутреннем мире в виде логической и психологической необходимости, но это отражение может быть искаженным, даже крайне искаженным, как, например, у психически больных. Внутренний мир человека состоит не только из сознания, но и бессознательного, которое формируется и функционирует по своим собственным законам. Бессознательное, как мы знаем, оказывает огромное, а в ряде случаев и определяющее влияние на человеческие поступки. Свободный выбор линии поведения определяется интересами человека, но есть и зависимое поведение, исключающее свободный выбор. В данном случае речь идет не только о патологических проявлениях зависимости, но и об общей предуготовленности личности к совершению определенных, только этих, а не каких-нибудь других поступков. Такая предуготовленность детерминируется всем предыдущим жизненным опытом, профессией, образованием, социальным статусом и т. д.
Одним из аспектов проявления свободы является способность человека преобразовывать окружающий его мир, самого себя и тот социум, частью которого он является, иногда в общественно вредном направлении. Предпосылка этой способности творить самого себя также возникает еще на ранних филогенетических этапах формирования личности. Вообще развивающийся объект в точках перехода от одного состояния к другому обычно располагает относительно большим числом "степеней свободы".
Все это определяет не только множественность путей и направлений развития, но и то важное обстоятельство, что развивающийся объект как бы сам творит свою историю.
Психологически свобода воли выступает как возможность различных действий в одной и той же ситуации, как способность выбора одного из них и перечеркивания всех других возможностей. Это связано с борьбой мотивов, с доминированием и победой одного из них. Иными словами, свобода человека заключается в возможности самому решать, какую линию своего поведения он избирает, а какую отвергает. Мы, утверждал Спиноза, находимся в рабстве настолько, насколько то, что случается с нами, обусловлено внешними причинами, а свободны соответственно тому, насколько мы действуем по своему усмотрению.
Реальное свободное действие человека выступает прежде всего как выбор альтернативных линий поведения. Однако у зависимой личности никаких альтернативных линий поведения нет, и она не рассматривает никакой спектр возможностей. Перед ней только один путь, по которому она должна следовать, причем может вполне осознавать, что этот путь вреден и для него, и для окружающих, что он нарушает, даже очень грубо, нормы морали и права. Поэтому никакой ситуации выбора реально не существует для подобного индивида, он сам не осознает, не может понять, какие силы и почему толкают его на этот путь. Он не управляет или частично управляет своим поведением. Лишь на самых первых этапах зависимый человек может переживать борьбу мотивов, затем он уже не избирает, его влечет тот поток, из которого он не способен вырваться. Его поведение не избирательно и не свободно, даже самой ситуации выбора для него нет.
Свободное действие человека всегда предполагает его ответственность перед обществом за свой поступок. Свобода и ответственность — это две стороны одного целого: сознательной человеческой деятельности. Свобода есть возможность осуществления целеполагающей деятельности, способность действовать со знанием дела ради избранной цели, и реализуется она тем полнее, чем лучше знание объективных условий, чем больше избранная цель и средства ее достижения соответствуют объективным условиям, закономерным тенденциям развития действительности. Очень важно отметить, что ответственность является социальным отношением к общественным ценностями в то же время мерилом справедливости. В своем объективном выражении ответственность выступает как одна из форм взаимодействия людей в обществе, которая ориентирована на сохранение жизненности и развитие и в которой сочетаются личные и общественные интересы. Существует не только ответственность личности перед обществом, но и общества перед личностью. Чем совершеннее демократия в обществе, тем больше и общество и государство отвечают перед человеком.
Зависимое общественно опасное поведение, если лицо признано невменяемым, в большинстве случаев не выражает его социального отношения к общественным ценностям. Как мы попытаемся доказать в дальнейшем, даже и те, которые признаны вменяемыми, все-таки не всегда проявляют свое сознательное социальное отношение к содеянному, многие считают собственное поведение вынужденным и прямо говорят об этом. Они оказываются беспомощными перед собственными внутренними силами, поэтому возлагаемая на них обществом и государством ответственность чаще всего является химерой. В состоянии жесткой психологической зависимости от своих бессознательных влечений человек не является хозяином собственной судьбы. Его выбор уже предопределен. Сознательная воля такого человека совершить те или иные физические действия — не более чем инструмент, и он становится рабом самого себя. Абсолютно не осознавая этого, такая личность обычно видит ответственность только перед самим собой. Ответственность и осуждение воспринимаются им как несправедливость. Между тем человек может быть ответствен в той мере, в какой он свободен в своих действиях, а подлинно свободен лишь в реализации собственного замысла. Индивид не может нести ответственность за то, что находится за пределами его прямого или косвенного влияния.
О склонностях некоторых преступников непрерывно совершать преступления отмечалось давно, в частности в работах Е.К. Краснушкина и его соавторов еще в 1920-х гг. Сопоставление группы воров с убийцами продемонстрировало преобладание лиц интеллектуальной слабостью среди воров, что, согласно "теории многослойности личности" Краснушкина, объяснялось тем, что "слаборазвитый" вор руководствуется низшими, примитивными инстинктами, "готовыми к употреблению аппаратами родового приспособления человека". Была отмечена чрезвычайно высокая рецидивность корыстных преступлений, показано значение пубертатного периода как возраста первого правонарушения у воров.
Как справедливо утверждает А.О. Бухановский, проблема психических расстройств с признаками нехимической зависимости предстает весьма актуальной в современный, интенсивно меняющийся век. Их возникновение и распространенность тесно связаны с крайне динамическими макросоциальными процессами, девиациями и расстройствами личности, личностными проблемами, чем столь насыщено нынешнее время. Неблагоприятные тенденции, относящиеся как к количественным, так и к качественным сторонам обсуждаемой проблемы, возводят ее в ранг одной из наиболее актуальных для повседневной практики психиатров.
К количественной стороне относится распространенность этой патологии, сопоставимая с заболеваемостью алкоголизмом и наркоманией. Она тесно связана с периодами социально-политических кризисов, экономической депрессией и научно-техническими революциями. Так, если распространенность алкоголизма в мире достигла 30–50 млн человек, а наркомании — 100–300 млн (данные Pin J.J., 1992), то встречаемость обсессивно-компульсивного расстройства составляет 50 млн человек в мире (Zohar J., 1999).
По мнению Бухановского, болезнь зависимого поведения (нехимическая зависимость) — хроническое психогенное непсихотическое расстройство личности и поведения (F6). Оно заключается в этапном патологическом развитии личности, что приводит к возникновению, закреплению и трансформации патологической потребности в совершении повторных трудно- или неконтролируемых поведенческих актов (эпизоды непреодолимой тяги). Мотивы их совершения не имеют ясной рационализации, причиняют ущерб (медицинский, психологический, социальный, материальный и/или правовой) самому пациенту, его семье и близким (созависимым), третьим лицам и обществу в целом. Имея первично психогенную природу, это психическое расстройство со временем подвергается непроцессуальной эндогенизации и трансформации и приобретает специфическое прогредиентное течение. Прогредиентность усматривается в появлении и углублении признаков своеобразного оскудения личности и вытеснении физиологического эквивалента патологической деятельности, например нормативной сексуальности, патологическим поведением*(27).
Диагноз зависимости, считает Бухановский, может быть установлен при наличии трех и более нижеперечисленных знаков, возникающих в течение определенного времени на протяжении года:
— сильное желание либо труднопреодолимая тяга к этим действиям;
— сниженная способность контролировать эти действия по ходу эпизода: его начала, окончания, последствий, о чем свидетельствует значимо отклоняющееся неадаптивное поведение, реализуемое на протяжении периода времени большего, чем намеревалось, безуспешные попытки или постоянное желание ограничить это поведение по выраженности, сократить его по времени или контролировать;
— повышение толерантности к психотропным эффектам аддиктивного поведения, заключающееся в необходимости увеличения степени отклоняемости поведения от общепринятых стандартов и/или собственного преморбидного стиля поведения и жизни или желаемых эффектов, а также в том, что частое повторное исполнение этих действий ведет к явному ослаблению эффекта;
— поглощенность реализацией аномального влечения, проявляющаяся в том, что во имя него человек полностью или частично отказывается от других важных альтернативных форм наслаждения, интересов, жизни (питание, сон, сексуальные контакты, семья, учеба, работа, хобби и т. п.), а также в том, что много времени тратится на деятельность, связанную с подготовкой и реализацией аномального влечения и на восстановление от его эффектов;
— продолжение аномального поведения (совершение повторных эпизодов) вопреки явным признакам их вредных и опасных последствий при фактическом или предполагаемом понимании природы и степени вреда (исчезновение способности извлекать пользу из жизненного опыта, особенно негативного, и наказаний). В психопатологическую структуру клинических проявлений болезни зависимого поведения входят синдромы психофизической зависимости, измененной реактивности и изменений личности.
Синдром психофизической зависимости включает патологическое влечение и состояние психофизического комфорта/дискомфорта, связанного с ситуацией реализации патологического влечения*(28).
Обсессивная и в еще большей мере компульсивная форма психологической зависимости носят патологический характер. Они являются видами навязчивости, которая еще недостаточно исследована в психиатрии и психологии. Как считает Г.В. Залевский, наименее глубокая форма расстройств, характеризующаяся в преобладающей мере наличием фиксированных форм поведения, — это невроз навязчивых состояний. Навязчивости представляют собой непроизвольное многократное повторение посторонних данной ситуации, а часто и нежелательных и даже социально запретных образов, мыслей, слов, действий. Они не есть принадлежность исключительно одной формы невроза, а выходят за рамки неврозов и могут встречаться, с одной стороны, в состояниях напряженности и утомления и являться определенной характеристикой личности или даже вида психопатий — с другой. На фоне общей дезорганизации аффективной сферы непроизвольный характер навязчивостей субъективно легко совмещается с насильственностью (в немецкой литературе именно последняя выступает определяющей в феноменологии указанных состояний)*(29).
Обвиняемые и осужденные с зависимым поведением не могли даже схематично объяснить его причины, пояснить, почему их так властно влечет, признавали свою беспомощность. В ряде случаев они не ощущали себя субъектами собственной же деятельности, даже как бы наблюдали себя со стороны. Поэтому далеко не все такие люди осознавали себя в качестве активного существа и хозяина положения, смутно ощущали внутренний распад своего единства и несоответствие своего субъективного мира с ведущими представлениями "Я" — концепция. В то же время они понимали, что сильно отличаются от других людей. Иногда содержание самого влечения позволяет предполагать, что данная тенденция давно "тлела" в психике, но была категорически отброшена, а сейчас как бы "мстит" ему и не позволяет заблокировать себя. Эта тенденция начинает самостоятельное ригидное существование, мало связанное с внешними событиями.
Некоторые личности прилагали серьезные усилия, чтобы избавиться от своих влечений, обращаясь к врачам, начиная усиленно заниматься спортом или чем-либо, что могло бы надолго переключить их внимание и интересы. Само содержание их зависимостей часто отталкивало их от других людей, особенно если это было связано с сексуальной жизнью, они обычно стыдятся того, что их так жестко влечет, и поэтому не могут поделиться с окружающими своими переживаниями. Это определяет их социально-психологическую дезадаптацию. Заметим, что врачебная помощь таким лицам сейчас еще совсем неэффективна.
Как правило, для таких личностей характерно совершение преступления или общественно опасных поступков (если признаны невменяемыми) именно в рамках зависимого поведения. Повторение соответствующих преступных действий делает их рецидивистами, хотя не во всех случаях есть уверенность в том, что они вменяемы.
Проблемы зависимого преступного поведения и психологии "зависимого" преступника вплотную примыкают к проблемам вменяемости-невменяемости в уголовном праве. Последним посвящено много работ (С.В. Бородина, О.Д. Ситковской, И.А. Кудрявцева, Г.В. Назаренко, Н.Г. Иванова, Р.И. Михеева и др.).
3. Особо опасный преступник как дикарь
Выше мною высказано предположение, что утверждение Ферри о том, что преступный человек в случае ярко выраженного преступного типа есть не что иное, как дикарь, попавший в нашу цивилизацию, отнюдь не лишено оснований. Исследуя ряд конкретных насильственных преступлений, в том числе особо опасных, и совершивших их преступников, я убедился, что их поступки есть не что иное, как действительно отрицание цивилизации, а сами они резко выпадают из современности.
Чтобы понять некоторые сложные формы поведения, необходимо проникнуть в их глубинные филогенетические источники, которые лежат за пределами цивилизации. Д. Франкл справедливо считал, что как космологи используют все доступные знания о строении материи, микрокосмосе элементарных частиц, субатомной физике, квантовой механике и теории относительности, так и психоаналитик должен использовать свое знание глубинных слоев сознания, открываемых посредством наблюдения за бессознательным, и интерпретировать находки археологов, палеонтологов и социальных антропологов… Сегодня мы можем реконструировать события доисторического периода.*(30)
Необходимо объяснить, почему, например, дикие представления, порождающие каннибализм, возможны не только среди первобытных народов. Подобные взгляды сохраняются в общечеловеческой невспоминаемой памяти и по механизму коллективного бессознательного возвращаются к людям, живущим не только в странах так называемого третьего мира, но и во вполне цивилизованных. В этом убеждает анализ уголовных дел о серийных сексуальных убийствах. Он позволяет сделать вывод, что названные представления продолжают жить и сейчас среди тех, кто никогда не задумывался о людоедстве среди первобытных народов и даже ничего не знает об этом. Так, сексуальный убийца Чикатило откусывал и поедал соски и матки убитых им женщин, т. е. те части тела, которые связаны с сексуальной жизнью. Это можно интерпретировать как попытку символического овладения женщиной, поскольку он, будучи импотентом, не мог сделать это фактически.
Этот же преступник съедал кончики языков и яички у мальчиков, что можно объяснить его желанием взять у них мужскую сексуальную силу, которой у него, импотента, не было. Такие символические каннибалистские действия можно наблюдать и у некоторых других сексуальных убийц, в том числе у Джумагалиева, убившего в 80-х гг. ХХ в. в Казахстане семь женщин. По его словам, съеденное женское тело наделяло даром пророчества и приводило к усилению "самостоятельного хода мыслей". Иными словами, он якобы обретал качества, которых до этого был лишен.
Каннибализм сексуальных убийц может быть объяснен и тем, что к нему они прибегают для решения своих внутренних проблем, получения отсутствующих у них качеств и т. д. Однако этот путь категорически отвергается цивилизацией, чего нельзя сказать о дикарях, во многих племенах которых людоедство было распространенным явлением.
XX в. дал нам удивительнейшие примеры воссоздания наиболее архаичных форм брачно-сексуальных отношений не только на индивидуальном, но и на государственном уровне. Я имею в виду гитлеровскую программу спаривания немецких женщин с молодыми солдатами с целью получения чистопородного арийского потомства. "Красные кхмеры", уничтожив семью в Камбодже, пытались создать некое коллективное сексуальное сообщество.
Я далек от мысли объяснить все без исключения сексуальные отклонения (равно как и психические расстройства) лишь действием невспоминаемого коллективного опыта. Однако понять человеческую сексуальность, в том числе отступление от ее цивилизованных форм, минуя данные филогенеза, невозможно. Вместе с тем нужно проявить большую осторожность в теоретических обобщениях, основанных на изучении филогенеза, как к тому призывает, например, И.С. Кон. Он справедливо считает, что наиболее общая филогенетическая тенденция, существенная для понимания человеческой сексуальности, — прогрессивное усложнение, дифференцировка и автономизация сексуальной анатомии, физиологии и поведения. Чем выше уровень биологической организации индивида, тем более сложной и многоуровневой становится система его репродуктивных органов и способов ее регуляции на уровне организма.
Приведенные мною доказательства воздействия исторического бессознательного на некоторые нарушения сексуального поведения во многом строятся по аналогии, однако аналогии не всегда и не во всем представляют исчерпывающие доказательства, особенно если не вскрыты причинно-следственные связи между анализируемыми явлениями. Но если исходить из общей теории о том, что прошлый опыт способствует возрождению некоторых архаичных форм поведения человека, то приведенные аналогии представляются более чем красноречивыми. В действиях лиц, повинных в эксгибиционизме, вуайеризме и инцесте, явственно видно бессознательное стремление в своей сексуальной жизни возвратиться к истокам времен. Очень часто они практически не управляют собой и просто не в состоянии преодолеть это стремление, в связи с чем возникают серьезные сомнения в их вменяемости. Запретное желание навязывается им, и во время его реализации они живут наиболее полной жизнью, но той жизнью, которой жили их архаичные предки.
Пока что без ответа остался очень сложный вопрос: почему в синдроме "одичания" (о нем речь пойдет ниже), эксгибиционизме и некоторых других видах сексуальных отклонений проявляется не только древний людской, но и животный опыт, так как Юнг писал, что коллективное бессознательное является вотчиной всевозможных представлений, но не индивидуальной, а общечеловеческой и даже животной, и представляет собой фундамент индивидуальной психики. По-видимому, то, что человек перенял у животного, сохраняется затем в виде осадка человеческого опыта, вытесненного, но не уничтоженного цивилизацией.
Наблюдение за отдельными психически больными людьми иногда убеждает в том, что тяжкие психические болезни, кроме прочих следствий, часто возвращают человека в какое-то изначальное состояние, к каким-то смутным истокам, когда не было цивилизации с ее упорядоченностью и регламентированностью жизни, распределением прав и обязанностей, признанием их сочетаемости, с ее ответственностью и ограничением личного произвола. Безумие отрицает, нет, даже не отрицает и не игнорирует, а просто оставляет культуру в стороне, как бы ничего не ведая о ней, ее нравственных нормах, ее требованиях к личности, в том числе гигиенических. Образно говоря, некоторые психические болезни "раздевают" современного человека, возвращают его к первобытным, иногда и к "животным" временам. Если общество, включение в социальные контакты делают из биологического существа человека личность, то тяжкое безумие нередко детерминирует прохождение этого же пути в обратном направлении. Отсюда бессознательный и невиновный уход от нравственности, законов и иных запретов и соглашений цивилизации. Можно предположить поэтому, что некоторые расстройства психической деятельности, в первую очередь глубокие, есть возвращение первобытного опыта. Такие расстройства обусловливают непонятную пока необходимость прихода древнейших форм существования.
Наверное, как и в отношении других сложных проблем, можно было бы поставить вопросы о том, что же хотела сказать природа, возвращая человека в лоно дикости, в чем, если позволительно поставить так задачу, смысл подобного регресса и ради чего это происходит. Быть может, здесь вообще нет смысла, но можно усмотреть и мудрость, если психически больной, т. е. психологически и социально наименее адаптированный человек, сможет, шагнув далеко назад, в исходное лоно, обрести относительный покой и защиту от нового и непонятного, а порой и враждебного мира.
Отступление, иногда резкое, от выработанных человечеством на протяжении всей его истории социальных норм и навыков очень часто выражается в грубых, нередко исключительно опасных нарушениях нравственности и законности, а также гигиены. Первые охватывают значительный круг аморальных и преступных действий, от инцеста до убийства; и не случайно многие из них весьма трудно объяснимы. Такое положение, как можно предположить, связано с тем, что наблюдаемые явления пытаются понять и объяснить с помощью теорий или представлений (их условно можно назвать обычными), которые не позволяют проникнуть в генезис изучаемого явления. Иными словами, они неадекватны ему.
Нарушения правил гигиены у значительной части психически больных носят частичный, а нередко и абсолютный характер. Несоблюдение гигиенических норм со стороны таких людей ни в коем случае не следует расценивать как сознательный отказ от них, как нежелание принимать их во внимание, как их игнорирование. Напротив, они ему как бы неведомы, не включены в число ориентиров его поведения, в его эмоциональную структуру и систему ценностей, он никак не относится к ним. Психически больной живет вне их, не ставя перед собой вопроса, правильно это или нет, нужны ли они ему или бесполезны, но тогда он часто возвращается в первобытное, даже животное состояние, что тоже не осмысливается. Не случайно это вызывает резко отрицательное отношение окружающих вплоть до полного выталкивания психически неполноценного человека из своей среды. Такое отношение порождается не только совершенно очевидным отвращением к человеку, оказавшемуся вне принятых гигиенических норм, но и констатацией того, что он не принадлежит к этому миру, что он чужой, иной, ненужный, иногда даже вызывающий страх.
Разумеется, здесь не имеются в виду болезненно чрезмерное соблюдение гигиены и опрятности, постоянная боязнь заразиться, если человек, подверженный таким опасениям, скрупулезно следует им же придуманным правилам, и т. д. Известно также, что многие психически больные соблюдают названные правила, как минимум самые необходимые, что, как и среди здоровых, является следствием соответствующего воспитания и бытового контроля. Все же сказанное выше относится к тем, кому гигиена чужда. Видимыми причинами этого могут быть старость, тяжкие болезни и увечья, отсутствие элементарных удобств, как, например, у бродяг, и т. д., однако "уход" от гигиены можно расценить и как возврат в архаичные времена и увидеть в этом глубинный, тайный смысл подобного "ухода". Такое понимание тем более верно в отношении тех, кто не стар, не обездвижен болезнью, не страдает тяжкими увечьями.
Многие привычные бродяги, длительное время ведущие антиобщественный образ жизни, среди которых, кстати, велик удельный вес лиц психическими недугами, не желают отказываться от такого существования, антигигиенического в том числе. Само систематическое бродяжничество может быть расценено как возврат древнейшего опыта тех людей, которые на заре человечества скитались с места на место.
В свете сказанного исключительный интерес представляет работа Ю.К. Чибисова, исследовавшего поведение больных, напоминающее поведение животных. Это явление он назвал синдромом "одичания": пораженные им люди бегают на четвереньках, временами ходят сгорбившись, низко опустив руки, напоминая человекообразную обезьяну, иногда сидят в позе четвероногого животного или лежат на полу, свернувшись калачиком. Часто спонтанно произносят звуки, напоминающие то лай собак, то хрюканье свиньи, то ржание лошади, то крик гусей или петухов. Едят пищу, не пользуясь ложкой, руками. А иногда, уткнувшись в тарелку, с жадностью лакают из нее. При неприятных для них раздражителях часто озлобляются, начинают скалить зубы, издавать звуки, напоминающие рычание: некоторые из них прижимаются телом к полу и принимают позу животного, "готовящегося к нападению", другие совершают движения руками наподобие взмахов крыльями, третьи ежатся, со страхом уползают, произнося звуки, похожие на скуление. При попадании в их поле зрения различных предметов они часто настораживаются, присматриваются к ним, обнюхивают их. Многие больные не пользуются бельем, бывают неопрятны, от них пахнет мочой и калом.
Среди выводов, которые делает Чибисов, привлекают внимание следующие.
На фоне нарушения наиболее поздно приобретенного опыта и навыков в их двигательном и речевом (точнее, звуковом. — Ю.А.) проявлениях наиболее отчетливо вырисовывается преобладание освободившихся ранних форм передвижения и способов общения, а также безусловных реакций и инстинктивной деятельности (пищевой, ориентировочной, инстинкт самосохранения). Нарушение сознания приобретает характер сумеречного расстройства, что проявляется в полном отсутствии ориентировки в окружающем и в своей личности, а также в неотчетливости восприятия окружающего. Больные находятся как бы в иной обстановке. Их поведение часто определяется явлениями двигательного автоматизма. Впоследствии отмечается обычно полная амнезия.
Чибисов считает, что синдром "одичания" не следует понимать как возвращение психической жизни к филогенетически более ранним этапам развития. Полученные им клинические факты говорят против отождествления законов развития болезни с законами обратного развития человеческой психики. Анализ нарушений психических функций при разных стереотипах течения синдрома "одичания" указывает на различную степень участия в клиническом оформлении синдрома разных уровней различных болезненно измененных функциональный систем психики. По мнению Чибисова, нет оснований соглашаться с зарубежными исследователями, которые придерживаются эмоционального принципа и рассматривают психические заболевания, характеризующиеся функциональным регрессом психики, как результат возвращения психической жизни на более ранние этапы ее развития. Психопатологические проявления не представляют собой результата высвобождения психических функций в том неизменном виде, который они приобрели в процессе онтофилогенетического развития.
Позиция Чибисова не выходит за рамки традиционных представлений отечественной психиатрии, в соответствии с которыми синдром "одичания" относится к истерическим психозам. Такие психозы характеризуются наиболее глубоким нарушением психических функций, на фоне которого возникает своеобразная клиническая картина, а ее отличительным признаком выступает форма поведения больного, напоминающая поведение животного.
Названные расстройства нашли свое отражение как в художественной, так и в медицинской литературе. До возникновения психиатрии как науки указанные состояния описывались как "порча", "беснование", "одержимость", "кликушество" и т. д. в зависимости от господствующего в то время религиозного взгляда на происхождение и характер этого заболевания. Впоследствии часть этих заболеваний прочно вошла в число психогенных, в отечественной психиатрии они получили названия "синдром одичания" (А.И. Молочек, Ю.К. Чибисов), "регресс личности" (А.Н. Бунеев), "функциональный регресс психики" (Н.И. Фелинская).
О.Е. Фрейеров также наблюдал несколько случаев наличия синдрома одичания у психически больных. Один из них, О., в 40-х гг. в связи с разными правонарушениями трижды направлялся на экспертизу в институт им. Сербского и каждый раз в течение первых 4–5 месяцев обнаруживал одинаковое по симптоматике кататоническое реактивное состояние с элементами так называемого регресса личности. О. на вопросы не отвечал, все время лежал в постели, укрывшись с головой одеялом, с жадностью набрасывался на пищу, съедал все прямо ртом из миски или хватал руками, оправлялся под себя. Фрейеров объясняет такое поведение косностью патодинамической структуры, которая длительное время после исчезновения психотравмирующей ситуации полностью не ликвидируется и вновь оживает при новых психогенных воздействиях, обусловливая развитие тождественного предыдущему психопатологического синдрома. Таким образом, патофизиологическое объяснение заключается в предположении о возможном оживлении под влиянием новой психогенной вредности косного и длительно сохраняющегося "больного пункта" в коре мозга.
В этом объяснении не совсем ясно, об оживлении чего идет речь и что представляет собой косный и длительно сохраняющийся "больной пункт". Возможно, под косностью автор имеет в виду какие-то древние, архаичные формы, неожиданно пробудившиеся в нем под влиянием новых психогенных факторов. Скорее всего, речь идет просто о повторении в поведении О. его же прежних поступков — ведь он помещался в институт им. Сербского три раза, и во всех случаях наблюдались описанные выше дикие действия. Но в таком случае непонятно, что оживлялось у больного, когда он в первый раз демонстрировал регрессивное поведение.
Фрейеров отмечает, что клиническая картина, выражающаяся в регрессе на более ранние онто- и даже филогенетические формы поведения, была обнаружена и патофизиологами, которые видели в ней проявление расторможения подкорковых областей при торможении отдельных участков коры. Фрейеров ссылается на выводы О.И. Нарбутович о том, что у кататоников наряду с торможением высших безусловных реакций наблюдается расторможение примитивных, рудиментарных рефлексов — хватательных, ползательных и сосательных. Но, как мы видим, во всех этих рассуждениях нет ответов на неизбежно возникающие здесь вопросы: что понимается под примитивными, рудиментарными рефлексами, почему растормаживаются они, а не какие-нибудь другие, каким образом происходит растормаживание, в чем смысл и значение подобных явлений, почему вообще все это возникает.
Нельзя не обратить внимание на высказанное Фрейеровым соображение о том, что не всегда можно установить прямую корреляцию между тяжестью врожденного слабоумия (регресс личности он анализировал в рамках олигофрении) и глубиной ее регресса в реактивном состоянии. Иногда выраженная симптоматика регресса личности наблюдалась у относительно неглубоких олигофренов с психопатическими чертами характера. Однако чем большее место в клинической картине занимает расторможение низких влечений (обнаженное выявление главным образом пищевого и полового рефлексов), тем чаще речь идет о более глубоких степенях умственной недостаточности.
Из этих наблюдений можно сделать ряд важных выводов или, точнее говоря, высказать некоторые гипотезы. Синдром "одичания" не наблюдается, понятно, среди здоровых, и его наличие неизбежно приводит к констатации психического расстройства. Если большая частота расстройств низких влечений действительно соответствует более глубокой степени умственной недостаточности, то, по-видимому, болезнь, наступая, высвобождает место для архаичных проявлений. Иными словами, в каких-то пока неизвестных случаях эти проявления заполняют некий спонтанно образовавшийся вакуум, а наступление болезни, возможно, предполагает наступление более поздних форм психической жизни.
Анализ поведения некоторых преступников, признанных вменяемыми с констатацией определенных расстройств психики, создает впечатление, что какие-то темные, лишь смутно угадываемые силы ищут выхода в их недифференцированном и нерегулируемом насилии. Это не агрессивность первобытных людей, которые так не вели себя, а их наступательные действия преследовали определенные цели и отнюдь не были лишены смысла. Это и не агрессивность животных, которая необходима для них и поэтому рациональна. Скорее это насилие, так сказать, в чистом, первозданном виде, как незамутненное проявление некой еще неведомой силы, некой неизбежности, фатума, существующих абсолютно независимо от какой-либо внешней среды или ситуации и поражающих своих избранников. Это, видимо, находящееся под влиянием психического расстройства насилие. В момент брутального взрыва окружающее для них не существует, и не случайно психиатры отмечают неудержимый характер их агрессии. Грубое насилие часто выступает в качестве простейшего и в то же время универсального способа удовлетворения примитивных, даже животных потребностей.
Конечно, некоторые вменяемые убийцы, например сексуальные маньяки, тоже бывают неимоверно жестоки. Однако они резко отличаются от буйствующих психически больных тем, что всегда или почти всегда поступают в соответствии со складывающимися внешними обстоятельствами. Именно это часто позволяет им долго избегать уголовной ответственности. Агрессия таких преступников в большинстве случаев строго дифференцирована, и они, как правило, не нападают на всех без разбора, лишь повинуясь инстинкту тотального уничтожения.
К., 30 лет, пришел в дом к своему знакомому, чтобы получить с него долг в размере 100 руб., но тот не смог ему заплатить. Тогда К. убил имеющимся у него ножом должника, его жену, дочь 16 лет и мальчика-ребенка. Когда он вышел из квартиры и спускался по лестнице, навстречу ему попалась пожилая супружеская пара, К. убил и их. В беседе со мной К. не смог определить свое состояние, равно как и причины убийства шести человек. К. был признан вменяемым с некоторыми нарушениями психической деятельности.
Итак, в одних случаях особо опасный преступник действует как дикарь, попавший в современную цивилизацию (это чаще всего), в других — даже не как дикарь, а как олицетворение некой неведомой разрушительной силы, а в-третьих, исследованных, например, Чибисовым, это какое-то вообще дочеловеческое существо. Однако науке еще неизвестно, какими путями, с помощью каких механизмов древнейший опыт приходит к современному человеку. Тем не менее позволительно будет высказать по этому поводу некоторые суждения.
Ребенок рождается в уже готовой культурно-производственной среде, что является залогом усвоения и освоения им ее требований. Но рождается он оторванным от нее, лишь со способностью ее освоить, и включается в нее не сразу. Поэтому у каждого в раннем детстве должен быть свой докультурный, примитивный период. Этот период длится некоторое время, потом же ребенок начинает быстро изменяться и переделываться, поскольку он сам готов к этому, а социальнокультурные обстоятельства создают в нем необходимые формы приспособления. Они, эти обстоятельства, уже давно были созданы у окружающих его взрослых, которые получили их от своих старших, и т. д.
В ходе социализации ребенок научается вырабатывать привычки тормозить непосредственное удовлетворение своих потребностей и влечений, задерживать реакции на внешние раздражители и контролировать свои реакции, опосредовать свое поведение моральными нормами. Он переходит от примитивных детских форм поведения к поведению взрослого человека, обладающего необходимой культурой, в том числе общения.
Некоторые люди, формирование личности которых в детстве и отрочестве прошло неудовлетворительно, не приобретают в процессе ранней социализации необходимых субъективных механизмов торможения и опосредования своего поведения. В сущности, появляется инфантильная и примитивная личность, в общем-то не готовая к жизни в обществе. Если предположить сохранение в человеке древнейшего опыта, то в случае неблагоприятной социализации он не овладеет не только психологическими механизмами опосредствования, но и сдерживания, торможения влечений, порожденных названным опытом.
Полагаю, что никак не утратило актуальности общеметодологическое утверждение А.Р. Лурия, что, желая изучить психику взрослого культурного человека, мы должны иметь в виду, что она сложилась в результате сложной эволюции и что в ней сливаются по крайней мере три русла: русло биологической эволюции от животных до человека, русло историко-культурного развития, в результате которого из примитива эволюционировал постепенно современный культурный человек и русло индивидуального развития данной личности (онтогенез), в результате которого маленькое родившееся на свет существо, пройдя ряд фаз, развилось в ребенка школьного возраста, а затем во взрослого культурного человека. Каждая из этих линий эволюции идет по существенно иным путям, находится под влиянием своеобразных факторов и проходит своеобразные, часто неповторимые формы и этапы развития*(31).
Для нас сейчас важно подчеркнуть, что дикарские черты вполне способны проявиться у члена вполне цивилизованного общества, чему в полной мере могут способствовать расстройства психической деятельности. Эти черты ярко проявляются в действиях особо опасных преступников, развернутая феноменология которого будет дана ниже. Однако и в этом случае человек фатально не обречен на совершение преступлений, все зависит от его воспитания и социализации.
Криминологии, особенно в части ее психологических изысканий, необходимо познать культурно-исторические истоки преступного поведения. Это нужно и для проверки гипотезы О.Э. Мандельштама:
4. Некрофилия как свойство особо опасных преступников
Как уже отмечалось выше, особо опасных преступников отличает некрофилия как их неотъемлемая черта, которая в своем криминальном выражении может быть не только у них.
Кратко некрофилию можно определить как тесный психологический контакт со смертью. Поскольку я расцениваю большинство особо опасных преступников как некрофилов, возникает настоятельная необходимость подробно остановиться на истории научного познания этого явления и его понятии.
Одним из первых, кто подробно описал это из ряда вон выходящее нарушение, был Р. Крафт-Эбинг, который рассматривал некрофилию в качестве патологического полового влечения. Он считал, что в отдельных случаях все может сводиться к тому, что неудержимое половое влечение не видит в наступившей смерти препятствия к своему удовлетворению. В других случаях, по мнению Крафта-Эбинга, наблюдается явное предпочтение, отдаваемое трупу перед живой женщиной. В том случае, если над трупом не совершаются такие действия, как, например, его расчленение, причину возбуждения нужно, по всей вероятности, искать в самой безжизненности трупа. Возможно, что труп единственно представляет сочетание человеческой формы с полным отсутствием воли, и поэтому некрофил удовлетворяет патологическую потребность видеть объект желания безгранично себе подчиненным без возможности сопротивления.
Крафт-Эбинг детально рассказывает историю жизни сержанта Бертрана, случай которого стал в сексопатологии хрестоматийным, породив даже синоним некрофилии — бертранизм. Бертран выкапывал трупы женщин и вступал с ними в "половые сношения". Крафт-Эбинг приводит взятый из литературы красноречивый случай смещенной, почти символической некрофилии. Его описал Таксиль: некий прелат по временам являлся в Париж, в дом терпимости, и заказывал себе проститутку, которая должна была ложиться на парадную постель, изображая труп; для довершения сходства он заставлял ее сильно набелиться. Какое-то время в комнате, превращенной в покойницкую, он, облачившись в траурную одежду, совершал печальный обряд, читал отходную, затем совокуплялся с молодой женщиной, которая все это время должна была изображать усопшую*(32).
К сожалению, констатировал Крафт-Эбинг, в большинстве описанных в литературе случаев не было произведено обследования психического состояния преступника, так что вопрос, может ли некрофилия иметь место у психически здоровых людей, остается открытым. Кто знает те ужасные извращения, которые возможны в половой жизни, тот не решится ответить на этот вопрос категорическим отрицанием* (33).
Крафт-Эбинг имеет в виду только сексуальную некрофилию. Он совершенно справедливо связывает ее с садизмом, и связь между ними прослеживается, по-видимому, на двух уровнях. Во-первых, на уровне разрушения живого и, во-вторых — удовлетворения таким образом актуальной сексуальной потребности. Конечно, здесь остается открытым вопрос, почему названная потребность удовлетворяется именно таким, а не другим путем, и эта загадка представляется наиболее существенной. В то же время, вслед за Крафтом-Эбингом, необходимо обратить особое внимание на то, что и субъективная тенденция к разрушению, и влечение к трупам, в том числе с целью соития с ними, часто носят неодолимый, компульсивный характер. Человек попадает в жесткую психологическую зависимость от таких своих желаний, причем их причина и корни ему совершенно неясны, более того, не осознаваемы им. Разумеется, компульсивный характер носит не только некрофилия.
Сексуальная некрофилия обычно проявляется в соитии с трупами, реже — в убийстве женщин, детей и подростков для вступления с ними в сексуальные контакты.
Э. Крепелин к числу некрофильских проявлений отнес такой, например, случай, когда мужчина при половом акте проявлял стремление вырвать у девушки зубами кусок мяса, потом он это осуществил на самом деле. Он приводит и такой факт, когда другой мужчина, выкапывавший мертвецов, целовал гениталии женских трупов и даже унес один труп к себе, чтобы осквернить его, так как живые не желали иметь с ним дела* (34).
Легко заметить, что все некрофильские проявления можно четко разделить на две группы: вступление в сексуальные контакты с уже мертвым человеком (чаще с женщиной) и убийство в этих же целях либо получение сексуального удовлетворения в процессе самого убийства, агонии жертвы, расчленения трупа, вырезания внутренностей, съедения отдельных кусков тела и т. д. Во втором случае потерпевшими выступают не только женщины, но и несовершеннолетние обоего пола. Вслед за Крафтом-Эбингом некрофилией вначале называли факты сексуальных посягательств на тех, кто умер не от рук некрофилов, большинство из которых являются психически больными людьми. Можно назвать данную парафилию (извращение) "истинной" некрофилией, другие же ее виды отличаются от нее, иногда резко.
Нет нужды доказывать, что некрофилы, даже если они невменяемы, представляют собой исключительную опасность. Она определяется главным образом тем, что совершаются ужаснейшие, выходящие за пределы всего мыслимого злодеяния, и, как правило, с особой жестокостью. Если же брать все такие парафильные сексуальные деяния, то они еще и грубо подрывают наши представления о живых и мертвых, об отношении к усопшим, к вечному таинству смерти и, разумеется, о контактах между полами. В сексуальной некрофилии наиболее очевидно и ярко проявляются некрофильские тенденции — влечение к трупам, к разлагающемуся, к тому, что противостоит жизни, что вызывает страх и трепет у большинства людей при некрофильском убийстве — разрушение живого.
Сексопатологи обычно исходят из того, что главную роль в формировании "истинной" некрофилии играет психопатологическая почва, именно она способствует закреплению в личности патологического влечения и его реализации. Названный вид некрофилии чаще встречается у психически больных с выраженным слабоумием или эндогенным процессом, а также в рамках "ядерной" психопатии. Отмечается также, что у больных эпилепсией при грубом интеллектуальном снижении встречаются случаи некрофилии, которые обычно становятся объектом психиатрической экспертизы. Возможно, что в формировании этого извращения некоторое значение имеет и садизм, что дает возможность достичь абсолютного господства над трупом и осуществить любые манипуляции с ним, в том числе унижающие, как если бы это был живой человек. В ряде случаев в половые сношения с трупами вступают люди, у которых крайне затруднены обычные контакты с женщинами и которые много раз терпели поражения в своих попытках добиться у них взаимности. Но даже тогда некрофилия обычно развивается на фоне того или иного расстройства психической деятельности. Вообще некрофилия, как и многие другие личностные свойства и тенденции (например, агрессивность), носит нейтральный характер и может реализовываться как в уголовно наказуемых, так и в социально полезных формах. Вполне допустимо предположить, что некрофильские влечения могут быть у некоторых патологоанатомов и служителей моргов, но оставаться лишь на психологическом уровне и носить полностью бессознательный характер. Полагаю, что патологоанатомы и служители моргов, во всяком случае многие из них, являются некрофилами (но не сексуальными). Нет нужды доказывать, что такие лица заняты общественно полезной деятельностью.
Трудно с высокой степенью достоверности утверждать, в силу каких причин субъект вступает в соитие с покойником, умершим, скажем, естественной смертью, или убивает специально для того, чтобы совершить половой акт. Можно предположить, что во втором случае это чаще всего происходит потому, что психотравмирующие переживания в связи с блокированием сексуальной потребности и постоянными провалами в межполовых отношениях переплетаются с высоким уровнем агрессивности и в целом женщина предстает враждебной и неумолимой силой. Ее нужно сокрушить и привести к абсолютному повиновению либо отомстить за все прошлые обиды. Именно это отчасти объясняет и такие факты, когда после половой близости с трупом убийца начинает кромсать тело, глумиться над ним, отрезать отдельные куски и т. д. К тому же само убийство часто совершается с особой жестокостью, а все это позволяет говорить о переплетении некрофилии с садизмом — во время совершения преступления и после этого.
Конечно, в совершении некрофильских актов большое значение имеет то, что возможность удовлетворения сексуальной потребности индивида заблокирована и он страдает расстройствами психической деятельности. Тем не менее, если ограничиться учетом только этих обстоятельств, в целом остаются неясными причины таких действий, т. е. приведенные соображения не представляются исчерпывающими в качестве причин сексуальной некрофилии. Во-первых, сами по себе психические аномалии и психические болезни полностью не объясняют любое поведение. Во-вторых, почему и каким образом без остатка преодолевается естественная неприязнь, даже отвращение и страх перед мертвым телом, которое, напротив, становится объектом любовных ласк и вызывает сильное сексуальное возбуждение. Осуждение окружающих и угроза уголовного наказания за подобные поступки по сравнению с указанными психологическими барьерами, которые легко преодолеваются, выглядят несущественными. В-третьих, почему невозможность удовлетворения актуальной физиологической сексуальной потребности приводит к некрофильским посягательствам, а не к какому-либо иному поведению, например к мастурбации или совершению изнасилования. Даже такое тяжкое преступление, как изнасилование, по сравнению с сексуальной некрофилией, представляется несравненно более человеческим и понятным.
Ответы на поставленные вопросы можно найти только в том случае, если опираться на тот несомненный факт, что лица с анализируемой сексуальной парафилией являются некрофильскими личностями. Ниже будут приведены многие характеристики подобных людей, здесь же я назову их основную черту: влечение к мертвому, к смерти. Именно этот фундаментальный фактор определяет их отношение к себе, к окружающим, ко всему миру, поэтому даже сексуальная потребность, реализация которой является главным источником жизни, удовлетворяется на мертвых. Иными словами, это люди смерти, а не жизни, и по этой причине мертвое женское тело для них столь же желанно, как для нормального человека — живое.
Как бы ни были опасны случаи сексуальной некрофилии, даже те, когда совершается убийство для получения полового удовлетворения, какой бы гнев они ни вызывали, все-таки подобных фактов мало. В этом смысле (только в этом) сексуальная некрофилия не идет ни в какое сравнение с асексуальной, теория которой впервые была разработана Э. Фроммом.
Фромм определяет некрофилию "как страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему, нездоровому. Это страсть делать живое неживым, разрушить во имя одного разрушения. Это повышенный интерес ко всему чисто механическому. Это стремление расчленять живые структуры". Это — исходное определение, которое автор дополняет весьма существенными особенностями: влечение к мертвым и разлагающимся объектам наиболее отчетливо проявляется в сновидениях некрофилов; некрофильские побуждения порой явственно прослеживаются в непроизвольных, "ничего не значащих действиях", "в психологии обыденной жизни", где, по мысли Фрейда, проявляются вытесненные желания; на все жизненные проблемы некрофил всегда в принципе отвечает разрушением и никогда не действует созидательно, осторожно, бережно; в общении он обычно проявляет холодность, чопорность, отчужденность; реальным для него является прошлое, а не настоящее; у такого человека специфическое выражение лица, неподвижное, маловыразительное, каменное, он обычно не способен смеяться; наиболее употребимыми в некрофильском лексиконе являются слова, имеющие отношение к разрушению или же к испражнениям и нечистотам; некрофильские личности преклоняются перед техникой, перед всем механическим, предпочитая живой природе и живым людям их изображения, отрицая все натуральное*(35).
Фромм имеет здесь в виду не только и даже не столько некрофильские поступки, сколько некрофильский характер, соответствующую личность, которая может реализовать в поведении заложенные в ней тенденции. Не у каждого человека, склонного к разрушению и ко всему мертвому, имеется полный набор перечисленных качеств, достаточно, чтобы в нем присутствовали наиболее важные из них. Точно так же далеко не каждый душегуб всегда движим ненавистью к своим жертвам. Фромм в этой связи приводит более чем красноречивый пример с фашистским преступником Эйхманом. "Он был очарован бюрократическим порядком и всем мертвым. Его высшими ценностями были повиновение и упорядоченное функционирование организации. Он транспортировал евреев так же, как транспортировал уголь. Он едва ли воспринимал, что речь в данном случае идет о живых существах. Поэтому вопрос, ненавидел ли он свои жертвы, не имеет значения' *(36) Такими же убийцами без страсти были и многие руководители репрессивных служб, начальники фашистских и большевистских концлагерей, которые делали то, что "поручала им партия". Конечно, среди подобных "служителей смерти' были и есть садисты, которые наслаждаются мучениями жертв и относятся к тому же племени некрофилов.
Фромм на примере Гитлера блестяще доказал наличие некрофильских личностей и некрофильского характера. Совершенно очевидно, что такой личностью может быть не только убийца, стреляющий по толпе, но многие преступные правители, которые организуют разрушения и уничтожение людей. Подобно Гитлеру, некрофилом был и Сталин. Он страстно тяготел к смерти, ко всему гибнущему, разлагающемуся, активнейшим образом разрушал и уничтожал, отчего испытывал величайшее удовлетворение.
Однако вернемся на другой уровень — "обыкновенных" убийц, насильников, поджигателей. Конечно, далеко не каждый из них может быть отнесен к некрофильским личностям. Среди убийц немало тех, кто совершил преступление в состоянии сильного переживания, из мести или ненависти к другому человеку, под давлением соучастников или иных сложных обстоятельств своей жизни и при этом горько сожалел о случившемся и т. д. Некрофил же — это человек, который все проблемы склонен решать только путем насилия и разрушения, которому доставляет наслаждение мучить и заставлять страдать, — одним словом, тот, кто не может существовать, не превращая живое в неживое. Он не умеет раскаиваться.
Среди насильственных преступников достаточно много некрофилов, и к их числу в первую очередь надо отнести тех, кто не видит никакого иного выхода из своей жизненной ситуации, кроме убийства и разрушения, кто постоянно прибегает к ним, даже невзирая на то, что уже наказывался за это.
В данном случае специальный рецидив насильственных преступлений весьма показателен, особенно если в их цепи присутствует убийство. Если же говорить об уровнях некрофильности, то наивысший из них будет представлен теми, кто убивает детей или совершенно незнакомых людей, с которыми не сводят личных счетов и к которым не могут испытывать ненависти или вражды (например, стреляя по толпе или убивая при разбое случайного прохожего); наемными убийцами, которым все равно, кого убивать, лишь бы за это платили и была удовлетворена их жажда разрушения; наемниками-авантюристами в войнах и межнациональных конфликтах; политическими и религиозными террористами, среди которых много фанатиков; наконец, сексуальными убийцами. Разумеется, это неполный перечень некрофилов-убийц.
При определении некрофилии не имеет значения, совершается ли убийство для удовлетворения половой страсти или ради иных целей. Главное в том, что субъект прибегает к причинению смерти для решения своих внутренних проблем. В определенном смысле даже самоубийцу можно считать некрофилом, если он только в лишении себя жизни видит выход из сложившейся ситуации. В принципе, для определения наличия некрофилии не имеет значения, совершено одно убийство или несколько, главное в том, что именно и только в лишении жизни другого преступник ощущает единственный путь. Как легко убедиться, предлагаемое понимание некрофилии позволяет объединить обе основные формы такого явления — сексуальную и асексуальную. Естественно, что в действиях одного человека можно обнаружить обе формы, но такое бывает сравнительно редко. Разумеется, эти формы смешивать нельзя, тем более что они разительно отличаются друг от друга, как и личности их носителей, но, конечно, по другим признакам.
Несмотря на немалый эмпирический материал и теоретические конструкции, в современной отечественной сексопатологии господствует мнение, что некрофилия — это только половое влечение к трупам и совершение с ними сексуальных действий. Тем самым отрицается существование несексуальной некрофилии. В этом аспекте характерна позиция авторов "Справочника по сексопатологии" 1990 г., которые предприняли попытку показать генезис сексуальной некрофилии. Она сводится к следующему.
Оргазм у детей обоего пола нередко сочетается с аффектом страха и тревоги, ввиду чего первично нейтральное тревожное состояние (например, предстоящая классная работа) может вызвать оргазм. Для сексуального удовлетворения ребенок иногда сам приводит себя в состояние тревоги путем чтения страшных рассказов или вызывания в воображении соответствующих представлений. Определенное значение в происхождении этого состояния имеет не только запугивание детей кладбищами, трупами и покойниками, но и стремление большинства детей на определенном этапе развития к восприятию этих рассказов, потребность в переживании ощущения страха. При резком снижении порогов возбужденности нервных структур, обеспечивающих эякуляцию и оргазм, у отдельных детей во время страшных рассказов и запугивания может наступить оргазм. Тематика рассказов, приводящих к оргазму, может стать основой для патологического фантазирования. Однако главную роль в формировании этой парафилии играет психопатологическая почва, именно она помогает решиться на реализацию патологического влечения и закрепить его. Несомненно, некрофилия чаше всего встречается у психически больных, в первую очередь с выраженным слабоумием или эндогенным процессом. У подростков с таким процессом сексуальность определяется частыми, оторванными от действительности фантазиями с примесью извращений, хотя возможно формирование некрофилии и в рамках "ядерной" психопатии. Кроме того, в формировании некрофилии определенную роль играют садизм, проявляющийся в осквернении трупа и надругательстве над ним, или мазохизм, связанный с отвращением при контакте с трупом и страхом разоблачения.
Авторы справочника указывают также, что поиск объекта для совершения полового акта с трупом представляет определенные трудности. Некрофилы охотятся за трупами, пытаются проникнуть в дом, где есть покойник. Чтобы иметь свободный доступ к трупам, они нередко устраиваются работать в морги. Нередко в поисках объекта удовлетворения некрофилы идут на убийство, после чего совершают половой акт с трупом жертвы. В этих случаях убийство не связано с удовлетворением садистских тенденций, а служит средством достижения поставленной цели.
Авторы обращают внимание на криминогенную сексуальную некрофилию и в этом плане справедливо указывают на возможность убийства с целью соития с трупом, о несексуальных формах анализируемого явления. Очевидно, авторы располагают данными о том, что ребенок приводит себя в состояние тревоги, вызывающее оргазм: при низком пороге возбудимости нервных структур и при наличии сексопатологической почвы это способно приводить к развитию некрофильских тенденций. Однако все-таки непонятно, каким образом оргазм у детей приводит к сексуальной некрофилии.
Я буду руководствоваться мыслью, что некрофильской может быть не только отдельная личность, но и группы людей, даже отдельные эпохи в жизни того или иного общества, т. е. буду исходить из значительно более широкого понимания некрофилии, чем это делалось до сих пор. Некрофильской эпохой я признаю ту, где смерть (и угроза ее применения) становится основным регулятором отношений людей и управляет жизнью страны, когда смерть выступает в качестве основного способа реализации идей и решения возникающих проблем. Некрофильскими эпохами в первую очередь являются германский нацизм и советский большевизм. Следовательно, в понятие некрофилии я намерен ввести весьма обширный социальный компонент, хотя и разделяю мнение Юнга о том, что причиной кровавого тоталитаризма, понимаемого мною и как вид некрофилии, выступают факторы психического порядка.
Юнг писал: "Нацизм-социализм был одним из тех психологических массовых феноменов, одной из тех вспышек коллективного бессознательного, о которых я не переставал говорить в течение примерно двадцати лет. Движущие силы психологического массового движения по сути своей архетипичны… Национал-социализм представлял собой массовый психоз… Происшедшее в Германии может быть объяснено только исходя из существования ненормальных состояний разума… Подобное явление известно в психопатологии под названием диссоциации (расщепления) и служит одним из признаков психопатической предрасположенности *(37) Если национал-социализм (движение, идеология, режим, власть), по мнению Юнга, следует объяснить ненормальным состоянием разума и психопатической предрасположенностью, то к числу его причин следует отнести и тенденцию к смерти — некрофилию. Она же есть одна из его причин: в обществе достигнута некая критическая точка, когда оно должно саморазрушиться, чтобы родиться вновь, повторяя известный жизненный цикл, закрепленная во множестве мифов: смерть, новое рождение, упадок, смерть и т. д., некрофилия реализуется при наличии психопатологической почвы. Такой почвой является социальное разложение, гибель институтов гражданского общества и вообще его ликвидация, торжество насилия над всеми иными способами решения социальных и экономических проблем. Способствуя тоталитаризму, порождая его в числе других причин, некрофилия становится одним из его неотъемлемых признаков, выявляя его исключительную общественную опасность. Разумеется, применительно к общественному строю можно говорить лишь об асексуальной некрофилии.
Некрофильская пораженность деспотической власти видна не только в фигурах ее руководящих деятелей и их наиболее активных последователей, но и на всех ступенях иерархической лестницы режима. Я полагаю, что названная власть развязывает самые зловещие, грязные, низменные инстинкты, актуализирует жажду разрушения и представляет собой попытку коллективного самоубийства общества. Поэтому некрофилия тоталитарной власти всегда носит криминальный характер и должна оцениваться в том числе с позиций уголовного закона.
Не у всех народов некрофильская эпоха связана с тоталитаризмом, а часто — с высоким уровнем их духовных исканий, как, например, у древних египтян. Они, по мнению Г. Лебона, презирали жизнь и лелеяли мысль о смерти. Более всего их занимала неподвижная мумия, которая своими покрытыми эмалью глазами в своей золотой маске вечно созерцает в глубине своего темного жилища таинственные иероглифы. Не опасаясь никакой профанации в своем гробовом доме, огромном, как дворец, среди расписанных и покрытых изваяниями стен бесконечных коридоров, эти мумии находили здесь все, что прельщало человека в течение его короткого земного существования. Для них копались подземелья, воздвигались обелиски, пилоны, пирамиды, для них обтесывались задумчивые колоссы, сидящие с выражением спокойствия и величия на своих каменных тронах*(38).
Итак, некрофилия — это влечение к смерти, которое может проявляться в самых различных формах: от самого безобидного и даже общественно полезного, например у патологоанатомов и служителей моргов, при этом помогая удовлетворить потребность в научном познании, до уничтожения и убийства. Влечение к смерти следует отличать от инстинкта смерти (Танатоса — в терминологии психоанализа), одного из самых великих инстинктов человека, который сигнализирует ему о его тварности, неизбежной кончине, конечности, который пытается убедить его в суетности мира и вывести его за пределы тюрьмы, именуемой "Я".
Поскольку тоталитарная власть (режим, идеология, реальная деятельность) некрофильна, она разрушает саму себя, т. е. в ней есть нечто мазохистское. Она ведь упивается своими мнимыми победами, добытыми с помощью грубой силы и преступления, не осознавая, что тем самым летит в бездну.
Опираясь на фрейдовскую теорию Эроса и Танатоса, французский философ и психолог Ж. Делёз приходит к мысли, что ни тот ни другой не могут быть даны или пережиты. В опыте даны лишь те или иные сочетания этих двух, и роль Эроса при этом — связывать энергию Танатоса и подчинять эти сочетания принципу удовольствия. Вот почему, несмотря на то что Эрос дан не в большей степени, чем Танатос, он, по крайней мере, дает себя услышать, и он действует. А Танатос по сути своей безмолвен и тем более страшен*(39). Танатос, конечно, страшен, но не безмолвен — он властно заявляет о себе во всех сферах бытия, мы же не всегда способны услышать его шепот и прочесть его письмена. Эрос связывает энергию Танатоса в той же мере, в какой Танатос связывает энергию Эроса, т. е. они находятся в равновесии, однако судьба человека состоит не в лихорадочном метании между ними и, конечно, не в рабстве у Танатоса. Современные поклонники де Сада (а их сейчас очень много, Делёз в том числе), видимо, получают интеллектуальное удовольствие от похвальбы своему кумиру и эпатирования общества, не отдавая себе отчета в том, что такое их поведение есть не что иное как поклонение Танатосу.
Поделиться книгой: