Особо опасный преступник

Типологию преступников активно исследовал С.В. Познышев. Критикуя концепции Ломброзо, Ферри и Гарофало, Познышев поясняет, что содержание преступного типа образует то сочетание постоянных свойств, в силу которого личность реагировала на полученные ею впечатления поведением определенного характера. Познышев различает два типа преступника: экзогенный и эндогенный, но применительно ко всем преступлениям, не различая их характера и степени тяжести. Однако свои теоретические обобщения он в основном иллюстрирует анализом убийств, при этом приводит весьма интересные эмпирические данные.

Так, из обследованных им 250 бандитов 100 не испытывали никакого содрогания и вообще более или менее заметного впечатления от вида крови, ран и трупов и характеризовали свое отношение ко всему этому как полное равнодушие. Из них 33 заявили, что сами заметили, что вполне привыкли ко всем этим зрелищам, прежде для них неприятным, на войне. У 82 бандитов были заметны нерасположение к насилию и тяжелые впечатления, производимые на них видом крови и ран. 24 бандита никогда не видели ран и крови, кроме небольших кровотечений при порезе собственных пальцев. Относительно 38 точных сведений по данному вопросу не получено. У шести была резко выражена любовь к насилию при равнодушии к его последствиям.

Познышев пишет, что "наклонность к насилию особенно рельефно выделяется среди свойств бандита, когда она проявляется при таких отношениях к потерпевшему, при которых естественно было бы ожидать особенной мягкости со стороны преступника, например, когда потерпевший был хорошим знакомым или другом преступника или находился с преступником в момент преступления или непосредственно перед этим в близких отношениях и т. п. А между тем — даже оставляя отмеченные уже психопатологическими чертами случаи садизма в стороне — и при таких отношениях мы встречаем иногда в психологии бандита особенно резко выступающую способность к насилию, удивительно спокойное и рассчитанное применение к другому человеку физической силы для достижения намеченной корыстной цели. Это не так удивительно еще, когда мы имеем перед собой бандита-профессионала, долго подвизавшегося на бандитском поприще и выработавшего в себе полное равнодушие к чужим страданиям. Но когда перед вами юноша, впервые вступивший на преступный путь, эта черта невольно останавливает на себе особенное внимание. Что же будет, спрашивается, с таким человеком далее, если уже в начале своей преступной карьеры он обнаруживает такую смесь равнодушия и жестокости' *(14).

Какого-либо тонкого психологического анализа отдельных убийц бандитов у Познышева мы не найдем. Приводимые им фотопортреты убийц, бандитов и насильников именно как соответствующих типов в этом совсем не убеждают. На фотоснимках они могут быть кем угодно, в том числе вполне законопослушными гражданами. Вместе с тем анализируемые им примеры полностью убеждают в том, что в большинстве случаев это особо опасные убийцы.

Иногда официальное признание кого-либо опасным или особо опасным называется некоторыми теоретиками "клеймением". Так, К. Уэда критически относился к "клеймению". Он считал, что когда индивид совершил негативный поступок, "клеймение" за это со стороны общества воздействует на психику человека. Поэтому он идентифицирует себя с преступником, что способствует совершению нового преступления*(15).

В действительности не все так, хотя стигматизация, безусловно, имеет место, и без нее, совершенно очевидно, не обойтись.

Во-первых, человек, совершивший особо опасное преступление, должен понимать и признавать, что и после отбытия им наказания, пусть и очень сурового, печать совершённого остается на нем, и в этом никто, кроме него самого, не виноват. Это — крест, который ему нужно нести, и никто ему нести эту ношу облегчить не в состоянии, а причиной является неимоверное преступление, совершенное им. Даже если он обратится к богу, то и в этом случае он не должен найти прощения, во всяком случае, успокоения. Впрочем, такой человек может и не терзаться содеянным и не очень или совсем не переживать в этой связи, такое часто встречается. В местах лишения свободы осужденные за убийства, если это не убийство ребенка, другими преступниками не порицаются, их даже не обсуждают. Так что там никакого "клеймения" не происходит. Я беседовал со многими особо опасными убийцами, и лишь единицы из них проявляли некоторые, только некоторые и весьма слабые, признаки покаяния.

Во-вторых, "клеймение" (пятно, репутация) играет и предупредительную роль: люди будут знать, кто живет с ними рядом или с кем вместе они работают, либо так или иначе с ним общаются; это заставит милицию (полицию) пристальнее присматривать за освобожденными от наказания подобными лицами. В случае же совершения ими нового преступления будет справедливо, если им при определении наказания припомнят, что они уже ранее совершали нечто, резко выходящее за рамки привычного.

Вместе с тем "клеймение" может тормозить и даже исключить исправление и самоисправление, желание стать лучше. В этом его отрицательная сторона.

"Клеймение" известно еще из библейской истории.

Когда Каин убил Авеля и бог разоблачил его, убийца пожаловался, что теперь "всякий, кто встретится со мною, убьет меня" (Быт 4:14). В ответ на это бог поступил довольно странно: "И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его" (Быт 4:15). Этот эпизод несуразен сам по себе: бог и Каин не могли не знать, что кроме Каина, Адама и Евы (его родителей) на земле других людей нет и его попросту некому было убить.

Д.Д. Фрезер дает такое объяснение "каиновой печати". Знак, поставленный на нем богом, составлял исключительную особенность убийцы. Так поступали, как убедительно доказывает Фрезер, т. е. как-то помечали убийц, очень многие народы в древности, с тем чтобы, во-первых, указать на него как на человека, соприкоснувшегося со смертью, а потому очень опасного; во-вторых, клеймо, поставленное богом на убийце, должно было освободить его от мести со стороны духа убитого. Возможно, что божья печать была такой, что до неузнаваемости изменила внешность Каина, так что дух Авеля просто не мог бы узнать его. Многие первобытные народы прибегали именно к такому способу, чтобы обезопасить человека от духа убитого им*(16).

Тем не менее остается неясным, почему бог защитил Каина, не является ли это доказательством того, что творец заранее смирился со злом и намеренно покрыл его?

Исследователи личности преступника и природы преступного поведения советского периода, которые не придерживались ломброзианских и близких к ним взглядов, в своих типологических и классификационных схемах выделяли преступников, представлявших наибольшую общественную опасность. Однако, как мы увидим, последних они не называют особо опасными и не очень четко обозначают те преступления, которые они совершают. Происходит это главным образом потому, что криминологи, занимающиеся соответствующими проблемами, знают преступников в лучшем случае по уголовным делам, дающим весьма ущербную информацию о них. Такие исследователи не имеют опыта углубленного (клинического или монографического) изучения личности преступника, руководствуясь лишь общими представлениями о ней.

Так, А.Ф. Лазурский писал о криминальном активно извращенном типе, выступающем либо в качестве беспорядочного, но решительного, волевого и энергичного насильника, склонного к безделью и дракам, либо наделенного сосредоточенно жестокими качествами. Ко вторым он причислял убийц*(17). А.Г. Ковалев в качестве самого опасного различал глобальный преступный тип, отличающийся асоциальностью, полной преступной зараженностью, ненавистью к труду и людям, стремлением любыми путями осуществить свои преступные замыслы*(18).

П.А. Бейлинсон и Ю.М. Лившиц, еще в 1970 г. опубликовавшие монографию под обещающим названием "Тяжкие преступные посягательства на личность и общественный порядок", ничего, в сущности, не сказали о личности виновного и причинах таких преступлений. Они ограничились лишь утверждениями, что "особенности личности такого преступника состоят в присущих ей

индивидуалистических взглядах и соответствующем поведении, выражающих анархическое отношение к социалистической дисциплине, правам и интересам граждан. Глубина криминальной зараженности личности может быть различной". Разумеется, подобные суждения абсолютно ничего не объясняют. Объяснять, например, сексуальные убийства анархическим отношением к социалистической дисциплине, правам и интересам граждан просто наивно. Впрочем, такие объяснения применимы как к убийствам, так и к мелким кражам или к пьяному дебошу.

Подобные объяснительные конструкции (не только в пределах типологии) вообще характерны для советской криминологии, они всегда или почти всегда содержали в себе элементы коммунистической идеологии, вроде ненависти к труду (Ковалев) или анархического отношения к социалистической дисциплине. Разумеется, ненависть к труду (?!) никак не объясняет совершение особо тяжких и тяжких преступлений против человека.

Вместе с тем представляется плодотворной давно высказанная А.И. Долговой идея относительно выделения типа криминогенной личности, хотя в этом типе акцент делается не только и не столько на степени общественной опасности преступного поведения, сколько на его систематичности, длительности и неисправимости преступника. Понятно, что он может постоянно совершать, например, и мелкие кражи. В других типологиях преступников наиболее опасные из них, конечно, выделяются (например, К.Р. Абызовым, В.Г. Грибом), однако сколько-нибудь развернутых их описаний не дается. К сожалению, в связи со слабой науковедческой подготовкой многие криминологи путают типологию с классификацией.

По такому признаку, как глубина, стойкость и интенсивность антисоциальной направленности личности преступника, некоторые криминологи (С.С. Крашенников) выделяют особо злостный, совершивший опасный или особо опасный рецидив преступлений*(19). Тем самым допускается, что человек, совершивший особо опасное преступление в первый раз, к данному типу не относится. Куда его отнести?

В отечественной криминологии понятие особо опасного преступника обычно не использовалось, а если о нем говорили, то чаще всего как об особо опасном рецидивисте. Между тем это несовпадающие понятия: особая опасность рецидива зачастую определяется количеством тяжких преступлений, однако особо опасными следует признать и тех, кто до этого ни разу не привлекался к уголовной ответственности. Например, таким был одинцовский монстр Головкин, последний казненный в России, который замучил и убил десятерых мальчиков. Термин "особо опасный рецидивист", существовавший в российском уголовном праве, позволял оценить правовое положение ранее судимых лиц, определить в случае совершения ими нового преступления наказание, вид колонии для его отбывания и т. д.

Феномен особо опасного преступника в отечественной криминологии обычно изучался в плоскости особо опасного рецидивиста. В этом плане привлекают внимание работы Н.А. Коломытцева, который посвятил множество интересных работ рецидиву преступлений и личности рецидивиста. Он считает, что наиболее характерным для особо опасного рецидива следует считать устойчивость преступной деятельности, которая имеет элементы, переходящие в профессию, пренебрежение к правовым нормам, социально-нравственную нечувствительность виновного к неоднократному осуждению в виде лишения свободы. Особо опасные рецидивисты обладают повышенной общественной опасностью*(20). Как мы видим, главным в понимании особо опасного рецидива (и рецидивиста) является неоднократное совершение преступлений независимо от их характера. Такой подход представляется не совсем удачным в силу его неполноты. Здесь характер преступления не учитывается.

В той же работе Коломытцев отмечает у особо опасных рецидивистов деформированные взгляды на жизнь, инфантильность в оценке социальноэкономических и политических событий, стремление к наживе, повышенный уровень самооценки и притязаний, преклонение перед грубой физической силой, что, по его мнению, характеризует 50 % субъектов особо опасного рецидива. У 24 % осужденных рассматриваемой категории, согласно Коломытцеву, наблюдается бедность языка и мышления. Риск и опасность, связанные с систематическим совершением преступлений, служат, по их мнению, доказательством наличия в их личности таких качеств, как смелость, целенаправленность, организаторские способности. Самые опасные рецидивисты отличаются от других осужденных настороженностью и недоверием к другим. Проявляют воинствующий эгоизм, нередко провоцируют других на конфликт, потребляют алкоголь, наркотики, проявляют половую распущенность; в структуре их личности преобладают низшие, примитивные потребности*(21).

Такой довольно поверхностный анализ криминологических особенностей особо опасных рецидивистов в отечественной юридической литературе отнюдь не исключение. Прискорбно, что исследователи как бы не видят различий в личности не только в связи с характером не раз совершенных преступлений (человек, совершивший кражу в третий раз, будет существенно отличаться от того, кто убил в третий раз), но и между рецидивистами, один из которых арестован за кражу в третий раз, а второй — в десятый. Весьма примитивен анализ мотивов рецидивного преступного поведения, он обычно ограничивается пересказом общеизвестных положений из работ отечественных криминологов и специалистов в области уголовного права относительно того, что представляют собой мотивы. Они не исследуются применительно к отдельным категориям рецидивистов, причисленных к особо опасным.

Изучая преступников, исследователи обычно имеют в виду их поведение в местах лишения свободы. Так, Н.С. Артемьев и А.А. Мазурин выделяют там активно криминогенный тип. Это осужденные, которые активно поддерживают воровские законы, характеризуются сознательным противопоставлением себя требованиям общества, являются носителями тюремной субкультуры, создают антиобщественные группировки*(22). Однако неизвестно, угрожают ли они жизни других людей.

Вообще для исследователей рецидива характерен не очень глубокий анализ личности особо опасных преступников и рецидивистов, в частности нежелание учитывать, какие именно преступления и как часто они совершают. Например, еще в 1970 г. П. Михайленко и И. Гельфанд писали: "Особенно большую опасность представляют те из них, кто, упорно сопротивляясь вовлечению их в общественно полезный труд и учебу, не желая приобретать общественно полезные специальности, не ограничиваются только собственным неповиновением администрации исправительно-трудового учреждения, но и стремятся отрицательно повлиять на заключенных, ставших на путь исправления, в особенности на заключенных-активистов, оказывающих администрации и сотрудникам исправительно-трудового учреждения значительную помощь в работе по исправлению и перевоспитанию осужденных. На этой почве некоторые особо опасные рецидивисты совершают в стенах колонии или тюрьмы новые опасные преступления "*(23).

Глава II. Основные черты особо опасного преступника

1. Понятие особо опасного преступника

Об особо опасных преступниках есть смысл говорить только в том случае, если они представляют собой определенную, четко очерченную совокупность, отличную от других групп преступников в силу своих специфических черт. Тогда эта криминологическая группа предстает как социальный и психологический тип, объединяющий в себе всех тех, кто представляет собой наибольшую опасность для людей, всего общества и даже — еще шире — для цивилизации, если иметь в виду тоталитарных преступников, главарей бесчеловечных режимов.

Поэтому возникает неизбежный вопрос: что именно присуще этой группе, отличающей ее от других подобных криминологических формирований, какие преступления, образно говоря, объединяют ее представителей? Насколько устойчивой является данное образование, т. е. давно ли оно существует и каковы ее перспективы в будущем?

Прежде всего следует отметить, что только с помощью уголовного закона, в частности, опираясь на положения ст. 15 УК РФ, невозможно выделить категорию особо опасных преступников. Уголовный закон вообще не выделяет какие-либо категории (или типы) преступников, что вряд ли заслуживает положительной оценки. Наряду с этим бывает трудно разрешить такую криминологическую проблему, как отнесение конкретного человека к особо опасным или иным криминологическим типам преступников. Нередко это можно сделать лишь в результате тщательного изучения совершенного им преступления и, что очень важно, его личности.

Особо опасные преступники — это, во-первых, убийцы (осужденные за убийства), и их всех объединяет высокий, даже наивысший уровень агрессивности, она составляет ядро, основу их личности. Эти преступники могут быть еще и корыстными или (и) честолюбивыми (властолюбивыми) сверх всякой меры, но все-таки такая агрессивность и нацеленность на убийство характеризует их в первую очередь. При этом не имеет значения, своими руками они убивают или организовывают, направляют, стимулируют на убийство других. О многих, даже большинстве из них можно сказать, что они являются некрофильскими личностями. Как раз поэтому подобные люди прибегают к убийствам, которые ощущаются ими как наиболее привлекательные, эффективные и желанные способы решения их жизненных проблем. Поэтому далеко не каждый, совершивший убийство или иное (в соответствии с ч. 5 ст. 15 УК РФ) особо тяжкое преступление, может быть отнесен к числу особо опасных преступников.

У некоторых убийц из числа особо опасных преступников, например у наемных, убийство становится основным или даже единственным источником получения средств к жизни, у других — способом захвата власти. Среди особо опасных убийц значительна доля лиц, у которых агрессивность переплетается с жестокостью, нередко изощренной и чрезвычайной; во многих случаях причинение страданий и мучений кому-то, даже множеству людей просто не принимается во внимание, об этом просто не думают.

Во-вторых, из сказанного следует, что не все виновные в совершении преступлений, отнесенных законом к категории особо тяжких, являются особо опасными преступниками. Из числа убийц к ним относятся те, чьи деяния квалифицируются по ч. 2 ст. 105 УК РФ. Но не всех, осужденных в соответствии с этой статьей, можно признать особо опасными преступниками. К ним бывает трудно отнести всех тех, кто совершил убийства по мотиву кровной мести, в составе группы лиц, из хулиганских побуждений. Это не значит, что всех других безусловно можно считать особо опасными, в каждом случае необходим скрупулезный анализ личности виновного и мотивов его поведения.

В-третьих, отдельные лица, совершившие преступления из категории тяжких, тоже могут быть названы особо опасными, например те, которые осуждены за серийные изнасилования или серийные насильственные действия сексуального характера, серийные сексуальные преступления против детей и подростков и некоторые другие.

Приведенные здесь соображения делают необходимым назвать обобщающие характеристики личности особо опасного преступника, каждая из которых или их совокупность позволят отнести данное лицо к названному криминологическому типу. Такими признаками могут быть:

1) причинение исключительного вреда человеку (людям), обществу,

общественной нравственности, веками устоявшимся этическим представлениям;

2) наивысший уровень агрессивности, часто сочетаемой с особой жестокостью, равнодушием к страданиям и мучениям других людей, презрением к ним;

3) устойчивость такой агрессивности, совершение не одного особо тяжкого преступления, а нескольких, иногда множества, когда жертвами становятся даже не сотни, а тысячи, миллионы людей, ставших жертвами тоталитарных правителей. В других случаях наряду даже с единичным случаем особо опасной агрессии имеют место и другие, менее опасные;

4) некрофильский характер личности виновных в подобных деяниях и самих деяний;

5) наличие расстройств психической деятельности в рамках вменяемости различного генеза, в других случаях у исследуемых личностей наблюдаются акцентуации характера. Психические аномалии и акцентуации способствуют преступному поведению.

Необходимо отметить очень важное обстоятельство: особо опасные преступники чрезвычайно редко считают себя виновными и готовыми искренне покаяться в своих злодеяниях. Они обычно глухи к обвинениям, упрекам и даже проклятиям, точно так же, как были равнодушно презрительны к мольбам, страданиям и стенаниям своих жертв. Подобное отношение к содеянному выдает их ощущение, даже убежденность, обычно бессознательные, в правильности и, более того, полезности совершенного ими (например, серийные убийцы проституток), некоторые вообще не считают его преступным (например, тоталитарные преступники). Между тем отношение к общеуголовным особо опасным преступникам со стороны других общеуголовных преступников, особенно если жертвами первых были дети и подростки, является, как правило, крайне негативным. В местах лишения свободы они выталкиваются на нижнюю ступень неформальной тюремной иерархии, их презирают, преследуют, избивают, подвергают сексуальным издевательствам, держат в качестве изгоев. Одним словом, такие преступники активно осуждаются всеми, даже тоталитарными особо опасными преступниками.

Однако другие общеуголовные особо опасные преступники обычно не находятся на положении отверженных и униженных. Если они обладают авторитетом среди преступников (в условиях свободы или в местах ее лишения) и (или) значительной физической силой, то находят себе достойное место в криминальной иерархии. Их могут даже бояться. Представители преступной среды, естественно, не задумываются над степенью общественной опасности таких лиц.

И у общеуголовных, и у тоталитарных общественно опасных преступников начисто отсутствует чувство вины, они вообще находятся далеко от самих границ нравственности во всех тех случаях, когда хоть как-то затрагивается стержень их бытия: доминирующая идея о мести женщинам, уничтожении врагов "их" религии, захвате и удержании власти и т. д. Иными словами, они, как правило, не одномерны, правда, какая-то часть их личности и мотивов поведения может превалировать над всеми остальными. Поэтому, например, тираны и убийцы своего народа могут быть неплохими отцами, скромными, даже слишком скромными в быту, умелыми и обходительными в светском общении, ценителями искусства и т. д.

Соприкосновение с общеуголовными особо опасными преступниками, особенно с серийными убийцами, может вызвать омерзение, отвращение, страх, ужас, негодование и другие эмоции, резко отталкивающие от них и поэтому препятствующие их научному познанию. Но в то же время появляется ощущение контакта с чем-то огромным, грозным, таинственным, даже потусторонним. Это совершенно естественно, поскольку они постоянно общаются со смертью и даже являются ее символами и послами. За редкими исключениями смерть всегда вызывала подобную реакцию. Ее носители тоже.

Однако далеко не все общеуголовные особо опасные преступники, особенно если в них пристально всматриваться, выглядят грозными или таинственными. Среди них оказывается много никчемных личностей, жалких неудачников, измученных собственными проблемами и провалами, постоянными мыслями о своем ничтожестве и ненужности. Поэтому мотивом их преступного поведения становится попытка хоть как-то утвердить себя, прежде всего в собственных глазах, защитить свой социальный и биологический статус, унизить, а еще лучше уничтожить тех (обычно женщин), которые воспринимаются ими как источник бед и жизненных катастроф. Не случайно разъяснение им их собственных мотивов совершенных злодеяний для них весьма болезненно, они всячески стремятся уйти от признания себя источником таких действий.

Совсем иначе выглядят те террористы, субъективный смысл преступного поведения которых заключается в защите своей единственно верной религии или (и) своей находящейся в опасности Родины. Многие из них даже во время следствия, суда и отбывания наказания стараются держать себя более или менее достойно, даже рисуясь в этой роли, доказывая всем и себе, что их дело — правое. Примерно так же ведут себя державные преступники, всем своим видом тоже утверждая свою правоту. Подобным образом вели себя некоторые немецко-нацистские преступники на Нюрнбергском процессе, Саддам Хусейн на суде в Багдаде.

Как следует из предыдущего изложения, я исхожу из существования двух основных подтипов особо опасного преступника: тоталитарного и общеуголовного. Первые совершают преступления ради торжества пропагандируемой идеологии, в том числе религиозной, захвата и удержания власти, подавления оппозиции и террора в отношении собственного населения, захвата и оккупации чужих земель. Это более или менее однородная группа, но и среди них следует выделить религиозных фанатиков, военных и политических (государственных) особо опасных преступников. Следовательно, среди них заметны: 1) преступления на почве религиозного фанатизма; 2) агрессивные войны, оккупация чужих территорий, геноцид и экоцид, преступления против мирного населения, военнопленных, применение запрещенных средств и методов ведения войны; 3) преступления против политических противников, глобальный террор против своих же граждан и особенно оппозиции. Названные преступления составляют основную группу деяний, совершаемых тоталитарными особо опасными преступниками.

Общеуголовные особо опасные преступники представляют собой не менее пеструю картину. Их можно разделить на две группы: на тех, которые совершают убийства, в первую очередь серийные, из корыстных побуждений, и на тех, которые убивают (особенно детей), насилуют, учиняют насильственные действия сексуального характера, развращают детей и подростков в силу глубинных интимных и психотравмирующих переживаний, защищая свой социальный и биологический статус, уничтожая тех, кто олицетворяет для них угрозу.

Можно ли отнести к числу особо опасных преступников тех лиц, которые совершили деяния, относимые уголовным законом к числу особо тяжких преступлений, но они не убивали, не совершали серийных изнасилований или развратных действий против детей и подростков? Полагаю, что такие личности не являются особо опасными, поскольку никого не лишали жизни и не допускали сексуальных деяний, вызывающих весьма суровую нравственную реакцию общества. Думается, что даже террористический акт, не приведший к человеческим жертвам и задуманный как не опасный для людей, не следует считать особо опасным. Соответственно, совершившие их лица не могут быть отнесены к особо опасным преступникам. Поскольку же в наших рассуждениях появился новый термин — особо опасные преступления — следует пояснить, что к их числу следует относить те, которые названы выше. Понятно, что особо опасные преступления совершаются особо опасными преступниками.

Особо опасное поведение иногда имеет место как импульсивное, как реализация некоего инстинкта, глубоко заложенного в человека и представляющего собой безусловно "животное" поведение, унаследованное от антропоидных предков. Оно совсем не опосредовано социальными нормами современной цивилизации и нередко представляет собой возвращение древнейшего опыта решения различных жизненных проблем по архетипическим механизмам. Человеком овладевает его давний друг и враг — внутривидовая агрессия в форме едва ли сколько-нибудь сублимированной реакции социальной защиты. В раздражающих ситуациях, прежде всего, должна присутствовать угроза самой почитаемой ценности — своему "Я" и своей жизни. Враг или его муляж могут быть выбраны и произвольно, и целенаправленно в результате их поиска, они могут быть абстрактными в виде некоего символа или конкретными.

Поведение особо опасных преступников мотивируется сложными и переплетающимися явлениями и процессами, носящими преимущественно бессознательный характер. Чаще всего такие лица не понимают истинных источников своей преступной активности и не всегда хотят знать об этом. Такая позиция неудивительна, потому что путешествие в собственные психологические глубины, даже в чьем-то сопровождении, всегда пугает человека — ведь там он может встретить монстров и других страшных персонажей, созданных его болезненными переживаниями и порочными влечениями, в которых стыдно признаться самому себе.

Мы не сможем должным образом понять мотивацию особо опасных преступлений, если не рассмотрим структуру человеческой психики. Вначале это будет анализ на индивидуальном уровне, но этот уровень важен в первую очередь, поскольку всегда действует конкретный человек под влиянием тех или иных потребностей, влечений, желаний. Я присоединяюсь к мнению К.Г. Юнга, что человеческая психика (он называл ее душой) состоит из трех частей: сознания, индивидуального (личного) бессознательного и архетипизированного индивидуального бессознательного.

Как известно, сознание есть только у людей и оно появляется только в результате их общения друг с другом и восприятия различных ценностей, правил и норм, которые регулируют их жизнь и каждодневное поведение. Сознание выступает контролером нравственности и регулятором нравственного поведения, но при этом самые опасные преступления, например государственные, могут готовиться и осуществляться вполне сознательно. Сознательной (в своей существенной части) является деятельность общественных и государственных институтов, но и от них очень часто ускользает глубинный смысл собственных же действий, особенно если они социально значимы.

По терминологии К.Г. Юнга, можно сказать, что тот опыт, который вытеснен в силу его аморальности, в силу того, что он включает в себя какие-то порочные, грязные влечения, называется Тенью. В ней могут быть "записаны" сами аморальные нормы, как бы разрешение творить зло, а еще потребности и влечения нравственно порицаемого характера, например педофильные или крайне агрессивные.

Например, изучение мною причин убийств детей показало, что убийцы в детстве были жертвами жестокого обращения, их постоянно унижали и избивали. Переживания об этом стерлись из сознания, но прочно сохранились в индивидуальном бессознательном, где они начали вести автономное, независимое от внешних обстоятельств существование. Но затем, при провоцирующих обстоятельствах и обычно в состоянии опьянения, они приводили к поведенческому взрыву. Его глубинный и бессознательный смысл заключался в преодолении тяжких и болезненных, но бессознательных переживаний и символическом самоубийстве: убивая другого ребенка, преступник старался стереть переживания о своем трагическом детстве, уничтожить ребенка как символа своих несчастий.

На протяжении всей истории человечества сложились такие архетипические образы (людей, идей, действий), которые невозможно устранить из нашей жизни. Они находятся где-то в глубинах социального и психологического бытия и всплывают лишь при подходящих для этого условиях. Они отнюдь не только порицаемы, среди них есть более чем общественно полезные, например матери-Родины и ее защиты. Порицаемые образы сосредоточены в Тени, и это, в первую очередь, насильственные способы решения социальных проблем, идеи захвата чужих территорий или власти любой ценой, порабощения или даже уничтожения иных социальных, религиозных или этнических групп и т. д. Такие образы активно и повсеместно реализовывались в древности и последующие века, но совершенно несовместимы с современной цивилизацией, ее принципами и нормами. Этот вытесненный опыт, часто именуемый первобытным варварством, исключительно живуч и время от времени проявляет себя в тоталитарных режимах, идеях и действиях государственных некрофильских преступников, совершающих особо опасные деяния против мира и безопасности человечества.

Возвращение вытесненного, но не уничтоженного опыта можно наблюдать и в индивидуальной жизни. Я полагаю, что инцест и педофилия, например, тоже детерминируются упомянутым древним источником. Тогда, в первобытном человеческом сообществе, люди вступали в сексуальные контакты по совершенно иным правилам, дети, подростки и кровные родственники были так же доступны, как и другие лица.

Тень часто смешивается с групповым нарциссизмом, опасность которого известна, и определяет поведение, что обычно используют тоталитарные преступники. Если козла отпущения ищет и находит группа и тем более толпа, это, как правило, исключает критичность и индивидуальную ответственность. Главари тоталитарных режимов активно подталкивают к тому, чтобы человек растворялся в коллективном движении и коллективной ответственности, чтобы он не осознавал зло, несчастья и провалы как "свое зло, свои несчастья и провалы", чтобы он всегда искал их причины в других. Этими другими в нашем мире обычно выступают национальные и расовые меньшинства, представители других культур, и особенно религиозных.

Тень и эго можно считать противоположностями только в том случае, если допускать, что последнее представляет собой лишь то, что объективно приемлемо, этично, одобряемо. Однако, как известно, зло вполне может быть осознанно творящим, но скорее всего, оно постоянно подпитывается Тенью. Есть основания думать, что Тень формирует глубинные, смысловые уровни мотивации, а эго — внешние, видимые, предметные. Если человек (или общество) захочет подавить теневые импульсы, это у него может не получиться, поскольку он недостаточно знаком с содержанием своей Тени и со способами воздействия на нее, если он вообще не понимает, откуда, как и почему у него возникают порицаемые желания и влечения, если Тень воспринимается как враг или чужой из внешнего мира, а не элемент его собственной личности.

Когда теневая энергия сосредоточивается на других — чужих, которые также являются архетипами, сама Тень становится чуждой частью личности. Она как бы выталкивается из нее, но освободиться от нее невозможно. Поэтому ее энергия будет все время питать поведение, иначе вновь возникнет исчезнувшее, казалось бы, чувство вины, которое опять будет терзать человека и расщеплять его личность. Вот почему всегда так актуальна борьба с противником или с тем, в ком видится противник. Нельзя надеяться на то, что, уничтожив врага, Тень успокоится, и личность, обретя уверенность, сольется с идеальными ценностями, — человек, "мучимый" Тенью, все время будет искать новых врагов. Это более чем убедительно продемонстрировали деятели тоталитарного режима в СССР, которые, не останавливаясь, переходили от одного противника к другому. Устранение каждого из них приносило облегчение и удовлетворение и тоталитарному обществу, и отдельным людям.

2. Агрессия и агрессивность особо опасных преступников

Прежде всего хочу отметить, что буду использовать понятия агрессии и насилия как синонимы.

Как известно, агрессия является таким поведением, когда с помощью физической или психической силы наносится ущерб другим людям, животным или неживым объектам. Психологически агрессия выступает одним из необходимых способов решения жизненных проблем, сохранения индивидуальности и свободы, чувства собственного достоинства, достижения успеха, способом психической разрядки, утверждения и самоутверждения. Вместе с тем с помощью агрессии можно оскорблять и унижать, мстить, захватывать чужое имущество, территории, власть, подавлять и уничтожать своих политических и иных, в том числе "кровных" врагов и конкурентов, удовлетворять свои безнравственные влечения и амбиции, утверждать себя в глазах своего окружения и собственных. Поэтому агрессия способна быть нравственной и безнравственной.

Человек никогда не мог и не сможет, как и многие другие живые существа, жить без агрессии, которая всегда является частью культуры, даже в тех случаях, когда ее запрещают. Агрессия у человека запрограммирована, особенно для защиты и самоутверждения, но то и другое следует понимать в самом широком смысле, например, и как способ защиты своего биологического статуса в качестве мужчины или женщины. Агрессия может быть не только индивидуальной, она часто присуща группе, толпе, государству.

Агрессивность — это черта личности, но она бывает выше или ниже нормы, что позволяет говорить об акцентуации.

Агрессия может противоречить так называемым общечеловеческим ценностям и одновременно нравственности в данной культуре, она способна идти вразрез с этими ценностями, но соответствовать моральным требованиям конкретной цивилизации, и наоборот. Одним словом, она способна быть нравственной или безнравственной, для чего ее всегда нужно соотносить с общечеловеческой моралью, носящей архетипический характер. И хотя можно говорить об общечеловеческой и даже архетипической морали, представления людей о добре и зле, должном и порицаемом весьма подвижны и изменчивы.

Вечность же, архетипичность ее заключается в непреходящем стремлении обрести универсальные нравственные истины, в поиске таких этических порядков, которые позволили бы обеспечить благополучие на земле и небесах. Однако способы для этого выбираются самые разные, в том числе и такие, которые затем признаются абсолютно аморальными. Поэтому концепция о неизменности нравственных норм, в частности, регулирующих применение насилия, лишена серьезных оснований. Тем не менее оценивать агрессивность необходимо в соответствии с теми этическими представлениями и принципами, которые существуют в современном цивилизованном мире, в том числе признаны международными договорами и соглашениями. Между тем в различных культурах могут бытовать представления и принципы, в корне противоречащие тем, которые распространены в цивилизованных сообществах. Вот почему об общечеловеческой морали следует говорить со значительными оговорками и пояснениями.

Но набирающая темпы глобализация способна стирать грани между различными культурами, а стало быть, и нравственными представлениями. Это, с одной стороны, не может не вызывать сожаления, если уходят в небытие неповторимые, хотя и очень отсталые культуры. С другой же — люди в социально застывших регионах Земли все больше приобщаются к современной цивилизации, однако для некоторых из них это может оказаться гибельным.

Руководствуясь этими предварительными, но важными соображениями, можно согласиться с Фроммом о выделении двух типов агрессии: доброкачественной и злокачественной, биологически неадаптированной. Последняя может иметь место в действиях убийц, которых никак нельзя назвать особо опасными преступниками. Поэтому возникает вопрос, кого же считать таковыми. Полагаю, что ими могут быть те, для которых убийство есть самоцель, они убивают ради убийства, чаще всего вовсе не осознавая этого. Это те, которые выше были определены как некрофилы. Это весьма противоречивый контингент преступников: для одних из них жизнь человека не представляет никакой ценности, а для других, напротив, она очень ценна и эту высокую цену они платят, чтобы заглянуть в то черное ничто, что именуется смертью и мощно притягивает их. Не заплатив такую цену, они не смогут удовлетворить свое к ней непреодолимое влечение. Их агрессивность всегда некрофильская, и в этом их наивысшая общественная опасность.

Биологически адаптированная агрессия — это реакция на угрозу витальным интересам человека, заложенная в филогенезе. Она возникает спонтанно как реакция на угрозу, которая может быть весьма слабо очерченной, реальной или мнимой, но воспринимаемой как реальная, но сама агрессия не обязательно должна носить взрывной характер. Дело в том, что человек обороняется не только от внезапно возникшей физической или (и) психической угрозы, а поэтому стремится устранить ее и ее причины. Угроза может быть социальной и носить длительный характер, даже на протяжении всей жизни. Это — угроза материальной необеспеченности и даже нужды, обрушения социального статуса, утраты всех связанных с этим благ, неудовлетворенность своим социальным положением. Защищая себя и своих близких, человек может быть не просто активен, настойчив, напорист, упорен в решении возникающих перед ним проблем, но и выходить за эти рамки, прибегая к насилию.

Фромм считал, что биологическая неадаптивность и злокачественная агрессивность (т. е. деструктивность и жестокость) вовсе не являются защитой от нападения или угрозы; по его мнению, они не заложены в филогенезе и являются специфическими только для человека. Главные проявления агрессивности — убийства и жестокие истязания — не имеют никакой иной цели, кроме получения удовольствия. В основе злокачественной агрессии лежит не инстинкт, а некий человеческий потенциал, уходящий корнями в условия человеческого существования* (24).

С этими положениями трудно согласиться. Как показали мои многочисленные (и многолетние) изыскания, жестокость, даже особая, часто является защитой от угрозы. Например, она нередко воспринимается исходящей от женщин, с которыми сексуальный неудачник и особенно сексуальный банкрот не способен установить нормальные отношения. Такие катастрофы способны разрушить внутреннюю психологическую структуру личности мужчины, его самоприятие, он начинает ненавидеть женщин, которые олицетворяют угрозу его бытию. Жестокое преступление в отношении женщины детерминируется потребностью ее уничтожения как символа его же несостоятельности, он смотрит на нее, как в зеркало, и видит там, что представляет собой как мужчина. Подвергая женщину жестоким мучениям, он может получить от этого удовольствие, в том числе сексуальное, в этом Фромм, несомненно, прав.

Гораздо более сложным является вопрос о том, действительно ли злокачественная агрессия не заложена в человеке филогенетически. Я полагаю, что убийства с особой жестокостью имели место и в глубокой древности, поскольку и тогда некоторые люди воспринимались как злейшие враги, которых следует уничтожить, проявляя при этом всесокрушающую ярость. За прошедшие десятилетия эти тенденции закрепились на филогенетическом уровне.

В доказательство можно привести следующие соображения К. Лоренца.

Сидней Марголин, психиатр и психоаналитик из Денвера, штат Колорадо, провел очень точное психоаналитическое и социально-психологическое исследование на индейцах прерий, в частности из племени юта, и показал, что эти люди тяжко страдают от избытка агрессивных побуждений, которые им некуда деть в условиях урегулированной жизни сегодняшней индейской резервации в Северной Америке. По мнению Марголина, в течение сравнительно немногих столетий — во время которых индейцы прерий вели дикую жизнь, состоявшую почти исключительно из войн и грабежей, — чрезвычайно сильное селекционное давление должно было заметно усилить их агрессивность. Вполне возможно, что значительные изменения наследственной картины были достигнуты за такой короткий срок; при жестком отборе породы домашних животных меняются так же быстро. Кроме того, в пользу предположения Марголина говорит то, что индейцы-юта, выросшие при другом воспитании, страдают так же, как их старшие соплеменники; а также и то, что патологические проявления, о которых идет речь, известны только у индейцев из прерий, племена которых были подвержены упомянутому процессу отбора.

Индейцы-юта страдают неврозами чаще, чем какие-либо другие группы людей; Марголин обнаружил, что общей причиной этого заболевания оказывается постоянно подавленная агрессивность. Многие индейцы чувствуют себя больными и говорят, что они больны, но на вопрос, в чем же состоит их болезнь, не могут дать никакого ответа, кроме одного: "Но ведь я — юта!" Насилие и убийство по отношению к чужим — в порядке вещей; по отношению к соплеменникам, напротив, оно крайне редко, поскольку запрещено табу, безжалостную суровость которого также легко понять из предыдущей истории юта: племя, находившееся в состоянии беспрерывной войны с белыми и с соседними племенами, должно было любой ценой пресекать ссоры между своими членами. Убивший соплеменника был обязан, согласно традиции, покончить с собой. Эта заповедь оказалась в силе даже для юта-полицейского, который, пытаясь арестовать соплеменника, застрелил его при вынужденной обороне. Тот, напившись, ударил своего отца ножом и попал в бедренную артерию, что вызывало смерть от потери крови. Когда полицейский получил приказ арестовать убийцу, хотя о предумышленном убийстве не было и речи, он обратился к своему бледнолицему начальнику с рапортом. Аргументировал он так: преступник хочет умереть, он обязан совершить самоубийство и теперь наверняка совершит его таким образом, что станет сопротивляться аресту и вынудит его, полицейского, его застрелить. Но тогда и самому полицейскому придется покончить с собой. Поскольку более чем недальновидный сержант настаивал на своем распоряжении — трагедия развивалась, как и было предсказано. Этот и другие протоколы Марголина читаются как древнегреческие трагедии, в которых неотвратимая судьба вынуждает людей быть виновными и добровольно искупать невольно совершенные грехи.

Объективно, убедительно и даже доказательно говорит за правильность марголинской интерпретации такого поведения юта их предрасположенность к несчастным случаям. Доказано, что "предрасположенность к авариям" является следствием подавленной агрессивности; у индейцев-юта норма автомобильных аварий чудовищно превышает норму любой другой группы автомобилистов. Кому приходилось когда-нибудь вести скоростную машину, будучи в состоянии ярости, тот знает — если только он был при этом способен к самонаблюдению, — насколько сильно проявляется в такой ситуации склонность к самоуничтожающим действиям. По-видимому, и выражение "инстинкт смерти" произошло от таких особых случаев*(25).

Представляется, что Фромм несколько противоречит сам себе, утверждая, что в основе злокачественной агрессии лежит некий человеческий потенциал, уходящий корнями в условия человеческого существования, и в то же время отрицая филогенетическую природу агрессии, которую он назвал злокачественной. Условия жизни людей практически всегда были такими, что могли сформировать в человеке бессознательные установки на внешне бессмысленное уничтожение и жестокость.

Все рассуждения Фромма в той же работе о природе и генезисе доброкачественной и злокачественной, аморальной агрессии говорят о том, что стремление к той или другой носит генетически запрограммированный характер. Но это вовсе не означает, что тот или иной вид агрессии обязательно проявится у конкретного человека, что некоторые люди фатально обречены стать насильственными преступниками. Здесь все зависит от воспитания. Иными словами, насильственными преступниками не рождаются, а становятся.

Естественные наклонности у человека не так уж плохи, но надо думать, что древние люди были агрессивными и жестокими, поскольку таким был окружающий их мир. Вместе с тем первые люди на земле хотя и убивали друг друга, как, например, Каин Авеля, в то же время всегда активно помогали друг другу. Без этого они попросту не могли бы выжить. Примерно то же самое наблюдается и в наши дни, когда все люди "награждены" природой некоторой долей агрессивности, которая может быть сверх всякой меры, либо, напротив, недостаточной. Они тоже убивают друг друга, притесняют, унижают или дружат, всемерно помогают другим. Можно ожидать, что цивилизация будет развиваться все более ускоренными темпами, и хотелось бы надеяться, что культура и нравственность не будут от нее отставать. Однако события ХХ в. с его двумя мировыми войнами и кровавыми тоталитарными режимами призывают к максимально возможной ответственности.

Наука уже обладает некоторыми возможностями для объяснения агрессии, даже сверхагрессии и особо жестокого поведения, а это неизбежно порождает все новые вопросы. Криминология сможет ответить на них только в случае творческой кооперации с другими науками, в первую очередь с психиатрией и психологией. Но этого уже недостаточно. Нужны совместные исследования с биологами, которые в должном объеме не начаты, хотя некоторые шаги в этом направлении сделаны.

В этом отношении внимание должны привлекать, например, исследования нейрофизиологических механизмов предрасположенности к агрессивному поведению обвиняемых в совершении убийств с органическими психическими расстройствами. Такие исследования были проведены в начале 2000-х гг. в Государственном научном центре социальной и судебной психиатрии им. В.П. Сербского. Один из выводов авторов состоит в том, что у насильственных преступников имеется предиспозиция к разрушающему поведению, что главным образом определяется левополушарными нарушениями. Они проявляются, с одной стороны, снижением функционального состояния левой лобной коры и ее контролирующей функции, прежде всего по отношению к подкорковым импульсам, исходящим из лимбической системы, и с другой — повышением уровня активации моторных систем* (26).

Может ли этот пример с несомненностью свидетельствовать об определяющей роли биологических факторов в возникновении агрессивного поведения? На мой взгляд, никаких оснований для этого нет, поскольку названные выше особенности могут быть и у вполне законопослушных людей. Но их в целях сопоставления не обследовали. Криминолого-биологические исследования должны быть продолжены.

Особо опасные преступники некрофильского типа ведут себя крайне агрессивно по естественной склонности к такому поведению, которое тем не менее не является фатальным. Этим лицам обычно не нужно прилагать какие-то чрезвычайные усилия к тому, чтобы совершать жестокие поступки. Скорее всего, они прибегают к ним не только в объективно крайне напряженных обстоятельствах, например массового голода, на войне или в заключении. Здесь гораздо важнее острые субъективные переживания кризиса как резкого и чрезмерного для них испытания. Субъект может даже сопротивляться порочным и явно преступным влечениям, но в конце концов часто уступает своим естественным наклонностям, вполне понимая, что они противоречат морали. Наверное, во многих случаях необходим и эмоциональный фактор, чтобы превратить бессознательное порицаемое влечение в реальные действия.

Можно привести пример истинно некрофильского насилия.

В 90-х гг. мною был обследован А., 37 лет, который обвинялся в двадцати изнасилованиях и двух убийствах; ранее дважды привлекался к уголовной ответственности за развратные действия в отношении несовершеннолетних девочек. Вся его жизнь была сконцентрирована вокруг сексуальных отношений, ничего другого, начиная примерно с 13 лет, он, образно говоря, не знал, ничто другое его попросту не интересовало. Однако его отношение к сексу было практически полностью лишено человечности. Связи с девочками и женщинами были не персонифицированы, ему было все равно, с кем вступать в сексуальный контакт, лишь бы они отвечали некоторым его весьма несложным требованиям, из которых основными были возраст, неразборчивость в связях и готовность откликнуться на первый же зов. Имея множество женщин, он никогда не стремился к более или менее прочным отношениям. Женился в возрасте двадцати восьми лет, но вскоре с женой разошелся, так как в половой жизни с ней, по его словам, не было остроты. Впрочем, А. ни к кому не чувствовал привязанности: не поддерживал никакой связи с матерью (отец умер раньше), даже не знает, жива ли она. Контакт с родной сестрой потерял очень давно.

Изнасилования А. совершал таким способом: знакомился с молоденькими девушками под предлогом съемки их в художественном кинофильме, приглашал в дом своей сожительницы и с помощью ее и ее несовершеннолетней дочери (он сожительствовал с ними обеими) имитировал киносъемку эротических сцен. В это время он угощал девушек вином, куда подмешивал сильнодействующие психотропные препараты, которые подавляли их психику и возможность сопротивления. Пользуясь этим, А. их насиловал. Одну из таких он убил.

Второе убийство было совершено им при следующих обстоятельствах и может быть названо абсолютно некрофильским. К нему в дом пришел не очень хорошо знакомый ему мужчина, которому негде было выпить. А., который практически никогда не пил спиртные напитки, разрешил гостю сделать это, причем тот так сильно опьянел, что свалился со стула. А. убил его, а затем, расчленив, по частям вынес из дома. На мой вопрос, почему он совершил убийство, А. ответил, что хотел избавиться от этого человека. На мой следующий вопрос о том, что его можно было просто вытащить в подъезд, А. сказал, что ему это не пришло в голову(!). Иными словами, это была первая и единственная мысль, он только в убийстве видел выход из банальнейшей жизненной ситуации, из которой есть множество самых простых и безобидных выходов, но они не существуют для некрофила, для него единственный выход — смерть.

Особенностью преступного некрофильского насилия является то, что оно может проявиться по отношению к любому человеку, т. е. жертвы не выделяются по признакам пола, возраста, национальной или религиозной принадлежности и т. д. Но чаще страдают те люди, которых преступник, напротив, выявляет именно по таким признакам. Например, германские нацисты уничтожали евреев, славян и цыган, современные террористы — представителей западной цивилизации или иной, чем они, религиозной конфессии, сексуальные убийцы — женщин. Однако те же террористы способны "просто" убивать, чтобы убивать, чтобы показать себя, чтобы продемонстрировать свою силу.

Исследуемая здесь агрессия может быть реализована как в рамках полнейшего хладнокровия, так и сильного эмоционального возбуждения. Очень часто она совершается в отношении лиц, которые выступают в ощущениях агрессора лишь как символ или носитель чего-то очень плохого, опасного, вредного, причем жертва в действительности обычно совсем не представляет никакой угрозы, она может и не провоцировать агрессию, даже неосторожно или бессознательно, но тем не менее воспринимается как нечто угрожающее. Это и является главным стимулом агрессии против нее.

Для понимания особо опасного преступника не имеет значения, сколько человек погибнет от его рук — один или миллионы, как в случаях с Гитлером или Сталиным, выступает ли такой убийца в качестве исполнителя, либо организатора и вдохновителя массовых убийств. Подобный преступник может быть раздираем злобой, в то время как другой, как, например, Эйхман, будет действовать совершенно хладнокровно, даже не ощущая того, что будут уничтожены тысячи людей.

Насильственные преступления, совершаемые особо опасными преступниками — от главарей тоталитарных режимов до серийных сексуальных убийц, — есть зло в абсолютном, самом крайнем, так сказать, совершенном выражении. Оно может быть понято и оценено не только в соотношении с добром, этого даже и не требуется, а в сравнении со злом менее злостным и опасным, больше повседневным. Не соглашаясь с последним и порицая его, люди тем не менее пытаются иногда его оправдать, ссылаясь на особые обстоятельства, некоторую примесь к нему добра, искреннее и деятельное раскаяние в содеянном виновного. Абсолютное же зло почти всегда вызывает самое категорическое и безусловное осуждение, но я говорю "почти", поскольку отнюдь не исключено, что один тиран может восхищаться другим (например, Гитлер Сталиным), а наемный убийца своим "коллегой" по "ремеслу". Абсолютное зло есть дело рук абсолютных злодеев, ни в коем случае не заслуживающих снисхождения и тем более прощения.

Абсолютное зло есть несомненная реальность, сопровождающая человека с древнейших времен, хотя наивный богословский философ Н.О. Лосский утверждал, что такое зло не существует, что в зле всегда есть какой-то аспект добра. Это утверждение более чем странно встретить в сочинениях человека, который был современником нацистских и большевистских зверств, да и общеуголовные жестокие преступления не могли не быть ему известны. В самом акте и последствиях абсолютного зла полностью исключается даже мельчайшая крупица добра, хотя сам творящий зло в других сферах жизни способен быть, например, любителем и покровителем животных, либо хорошим скрипачом, как, скажем, Гейдрих, и т. д. В концлагере нет никаких аспектов добра!

Абсолютное зло, как и зло вообще, не есть небытие. Напротив, в самом опасном преступлении учинивший его человек живет наиболее полной жизнью, реализует в нем свои грязные и порочные, но жизненно важные для него влечения и потребности, в которых не всегда сможет признаться даже самому себе. При этом особо опасный преступник может и не любить самого себя, более того — презирать себя за то, что его влечет к жестокому насилию, и все-таки прибегать к нему, в основном потому, что он — такой. Для него это рациональное поведение.

Возможность зла у особо опасных преступников скрыта в темной основе их бытия, в вытесненных в бессознательное тягостных и болезненных переживаниях, в том, что К.Г. Юнг называл Тенью. В Тени нет и не может быть добра, но абсолютное добро, как и абсолютное зло, существует. Верующий человек его носителем назвал бы Бога, но оно может быть воплощено во вполне земном существе, например в матери и материнской любви. Абсолютное зло способно создать лишь что-то временное и преходящее, даже если мы проследим нечто, состоящее из множества актов такого зла, даже если оно провозглашает своей целью добро, но такие намерения всегда эфемерны и лживы.

Человек часто совершает особо опасные преступления не в результате свободного и осознанного выбора, ситуацию выбора он вообще может не ощущать, или такой ситуации у него просто может и не быть. Если же она есть, его собственная природа не выступает в качестве гарантии правильного, т. е. социально одобряемого выбора. Он выберет тот путь, который предопределен его нравственными и психологическими особенностями, жизненным опытом и его уроками, при этом он как бы не замечает других возможностей, они для него попросту не существуют.

Один из самых распространенных взглядов на природу агрессии состоит в том, что она является следствием фрустрации. Такой взгляд отнюдь не представляет собой упрощение сложной проблемы, а поэтому его можно использовать для объяснения и особо опасных преступлений. Прежде всего замечу, что насилие, в том числе жестокое и циничное, фрустрация может вызывать у людей, которые усвоили привычку реагировать на нее и другие раздражающие факторы агрессией, а не как-нибудь иначе. В других случаях фрустрация может быть замаскированной и для самого виновного, ее не всегда обнаруживает и посторонний наблюдатель. В качестве примера можно привести действия наемного убийцы — снайпера: тот, кого он убивает, ему совсем не знаком и не может быть источником фрустрации у киллера. С этим нельзя не согласиться, однако данный человек все-таки может быть убит не потому, что вызывает негативные реакции у преступника, — фрустрационные воздействия на последнего оказывают иные люди и обстоятельства, он же отвечает на них путем уничтожения другого, совсем ему незнакомого человека. Здесь имеет место смещение агрессии. В отдельных случаях наемный убийца исполняет "заказ" потому, что намечаемая жертва принадлежит к ненавистной ему этнической, религиозной или иной социальной группе.

Особо опасное преступное поведение может быть зависимым — от самого действующего субъекта. Поскольку такая зависимость (назовем ее поведенческой) очень важна для понимания субъективных источников такой активности (ее можно наблюдать и у тиранических правителей, и у сексуальных убийц), рассмотрим ее более обстоятельно.