Здравствуй, мишка!

Не знаю, может быть, тогда на берегу таежного озера в пустой лесной деревушке, где рядом бродили медведи и волки, у меня родилось какое-то особое отношение к зверю. Может, в чем-то я был не прав, допускал неточности, оценивая поведение медведей, но мне хочется и сейчас вспомнить те выводы, которые сделал я для себя в 1965 году перед первой дорогой в глубь Медвежьего Государства...

Первую черту характера медведя, которую я пытался определить выгодно для себя, я назвал добродушие.

Добродушие... Может быть, точнее было сказать — уравновешенность. Но мне казалось, что природная сила зверя, уверенность, с которой этот зверь шагал по тайге — ведь хозяин в тайге пока он, — не могли не родить особого психического настроя, который у людей мы обычно и называем добродушием. Медведь добродушен, не желает ссориться по пустякам, но памятлив на обиды и зол, когда его вынуждают отступать или защищаться. Добродушие могло родить у зверя и своеобразное доверие к окружающему, пока окружающее не приносит обиды, боли.

Не мог я отказать медведю и в любопытстве. Медведь всеяден. Отсюда и своеобразная широта кругозора, разнообразие кормовых угодий и путей передвижения. Память прочно удерживает все, что уже видел, узнал.

Эти короткие выводы и помогали мне верить, что любая моя встреча со зверем в тайге окончится благополучно. Я постараюсь уважать медведя, хотя и буду все время помнить о тех крайних случаях состояния животного, когда напрочь могут быть забыты все жесты примирения, все предупреждения и возможные мирные исходы.

Крайние случаи остаются.

Медведь-шатун. Поднятый из берлоги зверь, не нашедший новую берлогу или не улегшийся в берлогу с осени от летней и осенней бескормицы. Голодный большой зверь обречен в зимнем лесу на гибель. Нет ягод, нет муравейников, травы, корней, гнилых пней, грибов... По глубокому снегу не загонишь лося. Медведя ждет голодная смерть, и перед этой неизбежной смертью медведь сам несет смерть всему живому.

Голоден и зол зверь при выходе из весенней берлоги. Голод терзает его после долгого зимнего сна. Худые бока, хищный блеск глаз. Не раз видел я останки лосей, сваленных зверем на апрельский наст, и, честно говоря, не очень верил тогда, что весной голодный зверь помнит свои жесты и сигналы предупреждения.

Гон. Период спаривания. Горячие следы самки. Рев дерущихся самцов. И вряд ли разгорячившийся самец будет невозмутимо позировать перед объективом фотоаппарата.

Не очень хотелось мне испытывать терпение и медведицы-матери. Кто ее знает, за кого примет она меня, ревностно оберегая своих медвежат.

А еще больше не хотелось мне встречаться в лесу с медведем, недавно залечившим огнестрельную рану. Я очень верил, верю и сейчас, спустя почти десять лет, что выстрел, рану, боль медведь может помнить очень долго. Помнят по-своему выстрелы и другие животные. Помнят по собственным ранам, по крику боли или предсмертным судорогам собратьев. Но медведь может помнить рану и боль чуть по-другому. Он силен — это нельзя забывать. Наверное, поэтому настоящие таежные охотники до сих пор строго чтят закон: «Оставить в лесу раненого медведя нельзя». Этот закон и от рачительности, бережливости — добро не должно пропадать. Это и от памяти прошлого: сколько раз на памяти любого таежного охотника раненый зверь тут же переходил от обороны к наступлению.

Вот и все мои выводы, которые смог сделать я в лесной деревушке на отгонном пастбище в середине лета 1965 года перед первой тропой в глубь Медвежьего Государства.

До первой тропы по тайге у меня оставалась тогда всего одна ночь. За окном слышались редкие свисточки куликов, напуганных щукой. Щука у самого берега в траве охотилась за мелкой рыбешкой, охотилась ночью при луне, резкими ударами хвоста пугая ночную тишину. Завтра я отведу от берега лодку-долбленку, буду долго брести рядом с лодкой по отмели, пока не окончатся камни, которые могут поцарапать осиновое дно легкой посудинки. Потом возьму в руки весло, и в густом утреннем тумане скроется сзади наша лесная деревушка, скроется мой дом, где на столе у окна останется ждать меня мой дневник.

Завтра, точнее, уже сегодня я сделаю первый шаг туда, где перед большим знаком вопроса стоят два, не совсем обычные здесь, в глухой тайге, понятия: добродушие и доверчивость медведя.

Кто ты?

Всю тропу до Верхнего озера я знал почти наизусть. От лесной деревушки, где жили пастухи, я плыл сначала на лодке. Лодку оставлял в конце озера, на берегу мелкого заросшего залива, и по чуть приметной тропе шел к дальнему таежному озеру, которое и Петро, и Василий называли Верхним. Старая, давно не хоженая лесная дорожка миновала поляну и осторожно пробиралась между двумя угрюмыми елями.

Эти ели всегда казались мне воротами в лес. Здесь я обычно останавливался, курил и только потом шел дальше через густой, слепой ельник. Ельник оканчивался, и очень скоро над тропой нависала высокая и кривая береза с наростом плоского узорчатого гриба. До этой березы было всего пятнадцать минут быстрого шага. И почти сразу за березой встречал я обычно следы медведя.

Сегодняшние свежие следы уже лежали на моей тропе, и я еще раз убедился, что этот медведь выходит на прогулку когда ему вздумается, — по-моему, у него не было никакого определенного распорядка дня. Он мог появиться около березы и днем, и вечером, и утром. Выйдя на тропу, этот зверь брел дальше к болоту, по пути задерживался чуть ли не у каждой кротовой норы, иногда рылся в кустах, сворачивал на лесную поляну и так, не торопясь, добирался до ягодного болота, которое именовалось Первым Сокольим.

Никаких соколов рядом с болотом за все время я так и не увидел, но ягоды на Первом Сокольем были, и медведь их собирал. Густой мокрый мох долго хранил следы зверя. Медведь крутился около ягодных кустов, мял их, обсасывал кисти голубики, обрывал бруснику вместе с листьями и всегда успевал уйти с болота до моего появления.

Кто он? Он не велик. Василий, пожалуй, оценил бы его солидность в пудах: «Медвежонок пудов на пять». Может быть, но меня интересовал прежде всего характер этого зверя. В следах не было последовательности. Медведь крутился по ягоднику бестолково, бродил по своим старым дорогам, где ягоды уже были оборваны, терял здесь много времени, вместо того чтобы пройти сразу чуть дальше.

Не задумывался этот медведь, видимо, и обо мне, не искал встречи с человеком, а мои следы просто игнорировал. Иногда я ждал его у края болота, ждал подолгу, другой раз издали слышал, как брел он по кустам, но увидеть так и не увидел. Позже, изучив пути и время прогулок этого животного, я пришел к выводу, что встретиться с ним на тропе так же трудно, как с человеком, который никогда не знает сам, что он будет делать в следующую минуту. Это был какой-то дурной, бестолковый медведь.

Я оставлял дурного медведя в покое и шел дальше, зная всякий раз, что совсем скоро встречу следы еще одного медведя.

Первое Соколье болото податливо похлюпывало под моими ногами, пофыркивало сырым торфом и оставалось позади. Снова мою тропу сжимал непролазной стеной черный ельник. В этом месте с лесной дорожки я часто вспугивал рябчиков. Рябчики, наверное, уже привыкли ко мне и далеко не улетали. Они рассаживались по еловым ветвям и с любопытством крутили головками, провожая меня дальше.

Сухой еловый остров заканчивался, и начиналось еще одно болото, которое именовалось Вторым Сокольим. Со Второго Сокольего болота и начинались владения еще одного медведя. Еловый остров, который я только что миновал, был как бы ничейной территорией, своеобразной вспаханной полосой — ни один из соседей сюда, кажется, никогда не заглядывал: муравейники стояли нетронутыми, черничник был не объеден.

Хозяин Второго Сокольего болота оставлял после себя неторопливые тяжелые следы. Первый раз я вступал на территорию этого медвежьего «дома» осторожно, старался не попадать своим сапогом в отпечаток медвежьей лапы, старался ничем не выдать своего присутствия в чужих владениях. Но на следующий день свежих следов медведя на тропе я не обнаружил: медведь, видимо, узнал обо мне и обошел мои следы стороной, по кустам.

Так повторялось несколько дней подряд — зверь на тропу старался не выходить. Угрюмая осторожность этого зверя, его недоверие к чужому вызвали у меня откровенное уважение, и я дал медведю имя. С тех пор от Второго Сокольего болота до Верхнего озера я ходил по тропе, которая принадлежала «Леснику». Он должен быть хмурым и даже немного сердитым, этот Лесник. А, встретив тебя, должен посмотреть в твою сторону пристально, выжидающе, будто желал спросить: «Кто ты и что скажешь?»

Но до каких-либо разговоров между нами было еще далеко. Медведь по-прежнему сторонился меня, старался не пользоваться тропой, которую волей-неволей захватил я, а я, честное слово, немного побаивался этого угрюмого, скрытного зверя.

На Верхнем озере я ловил рыбу, плавал на плоту вдоль заросших заливов и старался перехитрить щук. Озеро мне нравилось, оно будто звало меня к себе, и я навещал эту тайную глубокую воду таежного озера каждый день и каждый день встречал свежие следы Лесника.

Лесник по-прежнему уходил от меня, избегал встречи, оставляя мне лишь широкие глубокие следы на мягкой белой глине около вывороченных с корнями деревьев. Другой раз следы затекали водой на моих глазах — медведь только-только был здесь. Я останавливался, ждал, когда он уйдет подальше. Порой мне казалось, что зверь где-то совсем рядом и тоже ждет и откуда-то пристально смотрит на меня. Лес молчал. Молчали птицы. Хотелось как-то снять это тягостное напряжение, прогнать от себя мысли: где медведь, следит ли за мной? А вдруг?.. Но я не решался даже закурить, чтобы лишний раз не выдать себя. Не шевелясь, я стоял около свежих следов медведя минут пять — десять, потом осторожно шел дальше. А на обратном пути с озера снова видел его следы, только что оставленные на тропе: Лесник снова проверял свою дорогу. Следы человека, его запах не могли не беспокоить медведя: ведь мои следы лежали в его «доме».

Что-то надо было предпринимать. Конечно, проще было бы встретиться с ним и все-все ему объяснить. Но как это сделать? Этого я не знал. А уходить не хотелось. Тайный лесной зверь тянул к себе, и я все чаще и чаще ловил себя на мысли, что теперь хожу в лес только для того, чтобы встретиться и как-то объясниться с Лесником.

Теперь, добравшись до Второго Сокольего болота, я стал оставлять на тропе свои знаки: делал ножом метки на вывороченных еловых корнях, ронял на тропу стружки с рябиновой палочки, оставлял на камнях пустые спичечные коробки и яркие бумажки от сигаретных пачек. Я не боялся уже курить в дороге, и Лесник не уходил, не сторонился моих своеобразных заявок, но, как и в самом начале, тихо и тайно бродил за мной следом.

Мы с ним жили как бы в одном доме без перегородок, но ни разу не встречались, не видели друг друга. Я его не видел — это точно. А как он?

Спичечные коробки и яркие бумажки от сигаретных пачек оставались нетронутыми, но каждая новая отметка на тропе все-таки задерживала зверя. Перед каждым предметом, недавно появившемся в лесу, Лесник останавливался за несколько шагов, а потом только шел дальше.

Иногда я возвращался с озера в сумерках. В темноте по тропе приходилось идти осторожно, чтобы не поранить лицо об острые еловые сучки. Я внимательно прислушивался, старался разобрать ночные голоса. Порой, услышав странный лесной звук, я останавливался. Во время таких остановок мне не раз приходил на память угрюмый характер Лесника. Вряд ли этот зверь потерпит шутки и фамильярность, за которые сейчас в темноте можно было принять любой мой неосторожный шаг.

В середине августа дни умирали раньше и быстрей. Ночные дороги по лесу стали повторяться чаще, и смутная тревога теперь почти не покидала меня. Мои хождения на Верхнее озеро казались мне какой-то странной охотой. Кого за кем? И я часто ловил себя на привычном для зверовых охот движении правой руки к рукоятке охотничьего ножа — этот нож теперь был всегда со мной.

Теперь, возвращаясь домой с озера, я с беспокойством обнаруживал, что Лесник подходил сегодня еще ближе к моему вечернему костру. Что он хотел? Выгнать меня, рассчитаться со мной или по-своему попросить убраться из чужих владений подобру-поздорову?

Дальше продолжаться так не могло. Я уже собирался принять решение: уйти из тайги и забыть дорогу к Верхнему озеру. Но Лесник меня опередил. Он пришел сам, пришел вечером перед туманом и встал на высоком берегу почти надо мной.

Мой щенок Верный был еще недостаточно силен, чтобы бежать рядом со мной по таежной тропе, а носить его по лесу на руках, когда за мной «охотился» угрюмый медведь, я не решался. Поэтому щенка со мной на Верхнем озере не было, и никто не мог подсказать мне вовремя, что медведь стоит совсем близко и пристально смотрит на меня.

Вечером, подогнав к берегу плот, я разводил костер и варил уху. Костер был у меня обычно небольшим, но дымным. Я подкладывал в огонь большие шершавые листья папоротника и отдыхал в дыму от комаров. И на этот раз, сварив уху, я сидел около дымного костра. И тут что-то беспокойно подтолкнуло меня и заставило насторожиться.

Все было тихо. Солнце скатилось за лес, и полоска противоположного берега чуть-чуть затуманилась. Я повел глазами по упавшему стволу ели, по зарослям малины и папоротника. Никого нигде не было. Я медленно поднял глаза вверх. И там, где тропа начинала круто спускаться к воде, сзади себя увидел медведя.

Он стоял почти рядом, большой, сильный и удивительно добрый, будто хороший хозяин, что зашел в свою избу посмотреть, кто это пожаловал к нему в гости, и радушно поздороваться с гостями. Он стоял на тропе открыто, спокойно и даже не водил носом. В его позе не было ни вызова, ни злости, ни бычьего упрямства, ни желания разделаться со мной.

Я хорошо запомнил его глаза, глубокие, пристальные. Запомнил и его уши, короткие, чуть прижатые к голове.

Я невольно шевельнулся — он не ушел, даже не переступил с лапы на лапу. Нужно было, наверное, как-то объяснить ему, кто я, нужно было что-то сказать... Но моя скованность не проходила.

Потом Лесник ушел. Ушел он спокойно и медленно, будто все выяснил, все узнал.

Я внимательно осмотрел его сегодняшние следы, и эти следы рассказали мне, что медведь вышел на берег озера не из чащи, а пришел прямо по тропе, что шел он не на водопой, ибо на его пути уже встречался глубокий лесной ручей с чистой родниковой водой. Он шел ко мне осторожно, но не крался. А на обратном пути его не остановили ни спичечный коробок, ни пустая пачка из-под сигарет — на яркую бумажку он просто наступил.

После нашей встречи в лесу почти ничего не изменилось, но мне стало легче ходить на озеро, а медведь принял территорию человека в своем «доме» и уважал мой личный участок на берегу озера, где оставались мои удочки, котелок, топор. За вещи я был всегда спокоен.

А еще я знал, что теперь любая встреча с Лесником на таежной тропе окончится обязательно мирно. С этим медведем я встречался потом не раз. Завидев меня, он обычно останавливался, видимо, сердился, но никогда не рычал и не фыркал. Я не хотел терять доброго соседа и просто уходил, а утром точно устанавливал по следам, что Лесник и на этот раз не свернул в сторону, а шел следом за мной, провожая человека до границы своего хозяйства.

«Здравствуй, Мишка!»

С Лесником мне так и не удалось поговорить, не удалось сказать ему даже самое простое: «Здравствуй, Мишка!» Во-первых, инициатива встречи принадлежала ему, а не мне, и я, честно говоря, здорово тогда растерялся. А во-вторых, угрюмый, суровый зверь никак не походил на того покладистого Мишку, которому запросто можно было сказать: «Здравствуй».

Вот почему я очень обрадовался, когда услышал позади нашей деревушки отчаянный лай Шарика.

Шарика я считал отвратной собакой. Нельзя было никогда знать, на что способен этот пес в любую следующую минуту. Шарик был злым, подобострастным, он умел огрызаться и в то же время, прижав уши и припав животом к земле, выпрашивать у тебя угощение. Если в угощении ему почему-либо отказывали, то Шарик тут же принимался за грабежи и воровал у нас все, что можно было украсть.

Но этот пес был порой и полезен. Он верно стерег телушек, первым подавал голос, когда к нашей деревушке кто-то подходил, и, конечно, помогал своему хозяину в лесу на охоте. Если Шарик поднимал громкий лай на берегу ручья, за изгородью, то Василий тут же хватал ружье и несся за деревню, хорошо зная, что «кобель орет на выдру». Выдру ловко избавляли от не вполне доброкачественного по летнему времени меха, шкурку растягивали на правилке, а Шарик получал за это разбойное браконьерство кусок хлеба.

В это утро Шарик хрипел сразу за выпасом, недалеко от деревушки, и Василий точно определил:

— На медведя кобель орет.

Лай собаки слышался долго. Шарик с ревом шел вдоль выпаса, спустился в низину, к озеру, и отстал от зверя лишь в еловом острове.

В это время над тайгой каждый день висели по-осеннему нудные дожди. Дожди приносил южный ветер. Ветер рвался под крышу, в окна и через разошедшиеся от времени рамы, через щели в стеклах задувал по ночам мою коптилку. Но непогода и помогала мне — в такие дождливые дни я мог точнее определить свежесть следа: старые следы быстро замывались, а новые ярче горели на лесных тропах.

Дождавшись, когда Шарик вернется, я накинул плащ, пошел в лес и почти тут же около малинника за деревушкой отыскал свежие следы медведя.

Медведь вышел из леса в малинник, долго бродил среди кустов, обсасывал ягоды, но собака спугнула его, и он ушел вдоль озера в еловый остров.

Уходил от собаки медведь не спеша. Он, видимо, хорошо знал эти места и не побрел через чащину, а точно свернул с поляны на лесную тропу. По всему выходило, что зверь бывал здесь не раз и, может быть, где-то совсем недалеко жил, бродил каждый день и отдыхал на мягкой еловой перине. Сегодня он немного увлекся, забрел слишком далеко, подошел к самой деревне и теперь вынужден был отступать.

Мне была хорошо известна охотничья страсть, страсть охотника. Я мог часами выслеживать зверя, ждать его на тропе. Эта страсть имела конечный, реальный результат — ведь охотник шел в лес за добычей. За добычей носился в лес и Шарик, за добычей ходил по таежным тропам и Василий. Но что заставляет теперь меня идти следом за медведем? Добывать его я не собирался. Я не собирался даже фотографировать его, но все-таки шел туда, куда совсем недавно направился зверь.

Дождь прекратился, последние густые полосы дождя задержались на еловых ветвях и, казалось, ждали только меня. Под каждой еловой лапой я опасливо озирался и почтительно пригибался, чтобы не стряхнуть на себя оставшийся на ветвях дождь. Ноги на подъемах и спусках обрывали мелкий мох елового леса. Мох скользил под моими сапогами по песку, по гальке, по камням и корням деревьев, ноги то и дело срывались с этих корней и камней. Идти было тяжело.

Во встречах с Лесником я достаточно приучил животное к себе и, наверное, вызвал с его стороны любопытство. Я не был тогда излишне навязчивым, а потому расписаться в абсолютном добродушии зверя пока не мог; может быть, Лесник как-то оценил мою уважительность, мою нерешительность, осторожность и даже робость, а потому не тронул меня. Другое дело, придти незваным гостем и попробовать навязать знакомство.

Наверное, это желание разыскать медведя, увидеть его, встретить и посмотреть смело ему в глаза, а потом мирно разойтись и вело меня в новом пути по тайге.

Конечно, стронутого собакой зверя мне не догнать. И я даже не думал о том, что именно сегодня могу увидеть медведя. Мне необходимо было сначала все узнать, отыскать его тропы, место кормежки, может быть, даже его летнюю постель-лежку и только потом искать встречи.

Теперь каждый вечер в деревне меня дожидалась карта и чистые страницы дневника. На карте каждый день я отмечал свой путь вокруг предполагаемого владения медведя, отмечал его следы. После этих путешествий в моем дневнике остались не очень подробные, но достаточно точные записи.

Первый день

Медведь ушел от собаки в глубь елового острова. Я оставил след и пошел прямо на запад. Вышел на дорогу и пошел по ней в юго-западном направлении. По дороге шел километра четыре, медвежьих следов не отыскал, видел много следов лосей, видел и лося, большого сильного быка с ветвистыми рогами. Отростки на рогах подсчитать не успел — лось заметил меня и шумно скрылся в кустах.

Свернул с дороги и через еловый лес пошел на восток. Над елями висело тяжелое, сырое небо, висело низко и хмуро. В еловом лесу было сумрачно, и след медведя я чуть-чуть не пропустил.

Медведь поднимался вверх в еловый остров. Лапы зверя скользили по мокрому склону, срывали зеленый бархат таежного мохового ковра и осыпали со склона мелкие камушки и комочки коричневой земли. Медведь пришел в остров с поляны. Поляна недалеко. Куда идти дальше? За ним? Нет. За ним я не пошел.

Я срезал полоску коры с ели, надщепил ствол, стесанный ножом, и в открывшуюся щель вложил полоску коры. Получилась стрелочка, которая указывала то направление, куда ушел медведь.

Я свернул на север, к поляне. До поляны других следов не обнаружил. Но зато здесь на открытом месте разыскал и разрытые муравейники, и настоящие медвежьи тропы.

Тропы оставались по поляне полосами смятой травы. Густые, ломкие от зрелости стебли лесной травы рассказали мне почти все. Медведь здесь бродил часто — тропы были и старые и новые. Здесь он ворошил муравейники, не так давно разыскал осиное гнездо, разрыл его, выкинул на траву, разорвал, уничтожил все содержимое — серое разорванное гнездо валялось на траве, сот нигде не было.

Остался на поляне и сегодняшний след зверя, совсем свежий, не замытый дождем. Я прикинул направление этого следа — выходило, что именно этой дорогой медведь и ушел в еловый остров, где с час назад сделал я на еловом стволе указатель-стрелочку.

За поляной пробирался вниз к озеру худой лесной ручеек. Воды в ручье почти не было, хотя с неделю над тайгой висели сплошные дожди. Но свежие следы медведя около ручья были. Были здесь и старые отпечатки лап — зверь часто переходил этот ручей. Я тоже перешел ручей и направился в сторону дома, стараясь не наступать на медвежьи следы, чтобы не выдать зверю свой излишний интерес к его особе.

Следы попадались мне навстречу долго, но потом у низинки, через которую лежал старый мостик-настил, исчезли в кустах. И этот медведь, как и его собратья, выходил на дорогу, проложенную в лесу людьми, не просто из лесной чащи, а по границе естественного рубежа, по краю низинки.

Эта особенность медвежьих путей-дорог становилась для меня уже привычным правилом. Так ходил Лесник, выбираясь на тропу по краю болота, так путешествовала медвежья семья около Вологодского ручья, и тот большой медведь у Пашева ручья тоже сворачивал с дороги только там, где начиналось болото. Пожалуй, эти животные как-то разбирались в «географии» леса и выбирали естественные границы для обнесения своих территорий или находили по ним охотничьи, кормовые угодья.

Наконец я добрел до малинника, откуда Шарик выгнал медведя. По малиннику вдоль и поперек лежали медвежьи тропы. Они лежали часто, но не путались и проходили около самых богатых ягодных кустов.

Медвежьи дороги по ягодникам я встречал часто, и всякий раз мне так и хотелось сравнить их с тропами человека, проложенными в лесу. Идешь по такой тропе, проложенной охотником, рыбаком, и всегда удивляешься, как эту тропу умудрились проложить.

Тропа человека всегда оптимальный путь к цели. Есть дорога короче, но она по болоту. Есть совсем сухой путь, но он длинней. А тропа идет и по болоту, и вовремя сворачивает в чистый остров, но не задерживается там для лишней петли. Удивлялся я еще и другому: завалов на тропе много меньше, чем рядом в лесу. Стоило пройти тропе чуть правей или левей, и после каждого тяжелого ветра-бурелома приходилось бы искать обходы. Видимо, охотник, шагавший первый раз по лесу, хорошо знал, какое дерево упадет первым, какое вторым в сильный, шквальный ветер.

Медведи, видимо, тоже знали, что во время ветра находиться в высокоствольном лесу опасно, а потому их следы в ветреные дни чаще встречались на открытых местах.

Как-то в сильный ветер мне пришлось заночевать в лесу. Мой попутчик, охотник-старик, неразговорчивый, будто замшелый от долгой жизни в лесу, категорически отказался устраиваться на ночлег на сухом месте под елями и увел меня на болото. Под сапогами урчала ржавая жижа, мы рубили болотные кривые сосенки и долго гатили корявыми стволиками ненасытную грязь. Про себя я ворчал на старика, но старался не подавать вида, что не доволен его решением спать посреди болота.

К вечеру ветер еще покрепчал, и к вою ветра разом добавился стон и треск падающих деревьев. Бурелом в лесу трудно описать. Просто скажу: бывает страшно, когда грохот, вой, треск, взрывы и стоны окружают тебя со всех сторон... К утру ветер стих, как ни в чем не бывало показалось веселое солнце, и мы перебрались из болота на сухое место, где вчера вечером я хотел остановиться на ночлег. Мое сухое место было завалено. Неподалеку я разыскал следы медведя. С вечера медведь вышел из леса на болото, отыскал среди воды бугорок повыше и переждал здесь страшную ночь. Лежка была временной, мокрой. Других следов, других лежек на болоте не оказалось. За утренним чаем мой попутчик-старик, желая, видимо, еще раз подчеркнуть свое лесное превосходство, объяснил мне причину, которая заставила медведя покинуть сухой лес и отправиться на эту ночь ночевать на болото: «Не дурней тебя хозяин-то, он про ветер все знает...»

Я, конечно, допускал, что любой медведь лучше меня может угадывать изменения погоды: ведь никакой крыши над головой у него нет и ему волей-неволей приходится заботиться самому о себе. Но как медведь умудрялся прокладывать по лесу тропы, не ошибаясь, угадывая наперед, где надо свернуть и куда, я себе не представлял, а ведь его тропа тоже оптимальный путь к цели, будь то дорога на лежку, ходы по ягодникам или путь к воде.

Второй день

Рано утром я снова отправился в малинник, но на этот раз свернул из малинника не на запад, а на восток — сегодня мне предстояло обойти медвежий «дом» с другой стороны и замкнуть круг своего обхода.

Я шел вдоль изгороди-осека, которая отделяла пастбище от леса. Вдоль осека следов не было. Не было следов и около троп, проложенных нашими телушками, хотя зверь бродил где-то рядом.

Медведь перешел осек дальше, куда стадо пока не заходило, и спустился к воде. К озеру вели сегодняшние, вчерашние и еще более поздние следы. Следы вели и обратно в лес. Подход к воде оказался удобным. Я легко мог зачерпнуть воду кепкой.

Десять часов утра. Шел небольшой дождь. Но сегодняшние следы совсем не смыты — медведь был на водопое недавно. Я поднялся по его тропе. Медведь уходил с озера после водопоя всегда прямо вверх, а подходил к воде с разных сторон. Слева внизу подо мной оставалось озеро, темное от непогоды и густых елей по самому берегу. С той стороны озера почти к самому берегу подходила поляна Черепово. А не тот ли это медведь, который неосторожно уходил от меня по кустам на Черепове? Нет, след этого животного крупнее. Хотя до Черепова и недалеко, но это другой зверь. Я прошел вдоль всего озера и свернул в еловый лог.

Лес потянулся не медвежий, сырой, мшистый, без ягодников и муравейников. Не знаю, но мне всегда казалось, что чернота елового лога, жуткого, мрачного, по душе только рыси. Я видел следы когтей этой кошки на лице человека, видел шрамы на шее охотника, оставленные ее зубами. И оба раза рысь кидалась на человека именно в еловом лесу. Нет, такой лес не для медвежьих прогулок — здесь могут быть только летние лежки да зимние квартиры.

Мне уже приходилось видеть берлоги, удавалось находить и удобные летние постели-лежки медведей. Одну из берлог я разыскал под вывороченным корнем на краю лесного завала. Лежки встречались мне на сухих местах, на местах открытых. Лежки всегда были устроены из еловых лап. Толстых сучьев в постели не было, и лежать на медвежьей перине всегда было приятнее, чем просто на земле. Лежка каждый год, видимо, новая — я не видел в медвежьей перине уже пожелтевших веток. Не знаю, сколько у него лежек, когда не тревожат, но думаю: если и не одна, то немного — ведь лежка стоит немалого труда.

Как хотелось сегодня узнать мне, где именно отдыхает этот медведь...