Здравствуй, мишка!

Встреча с медведицей и ее медвежатами оставалась пока для меня крайне нежелательной: пока я еще не очень верил в то, что медведица-мамаша, занятая воспитанием малышей, может доброжелательно отнестись к человеку, помешавшему ее семейному счастью…

Я шел навстречу следу медвежьего семейства, шел, как говорят охотники, «в пяту», видел свежие и старые следы, омытые дождем, обветренные, и находил новые подтверждения тому, что шагаю сейчас по территории еще одного медвежьего «дома».

Медведица жила здесь, исправно посещала значительный участок моей сегодняшней дороги. Развороченные муравьиные кучи, сбитые грибы, ножки от грибов, раскиданная труха старых пней и покопы... Хозяйство медведицы заканчивалось последним растрепанным муравейником. Здесь медведица выходила из леса на дорогу и вчера и еще раньше. А может, и сейчас, в тишине туманного раннего утра под робкий писк только что пробудившихся рябчиков медведица бредет сюда к дороге берегом лесного ручья...

Лес молчал настороженно и чутко. От напряженной лесной тишины, от ожидания возможной встречи с хозяйкой тайги становилось не по себе, и мысли то и дело возвращались к оружию... Но никто не вышел на дорогу ни справа, ни слева, никто не показался ни сзади, ни впереди меня. Не услышал я и ни одного лесного треска, шороха.

Треск в кустах услышал я уже на Черепове. Неширокая, но длинная и извилистая поляна когда-то была пашней. В этом году пашня заросла травой, но по остаткам соломы, по редким щетинкам прошлогодней стерни, что кой-где проглядывала среди буйного разнотравья, можно было догадаться, что год тому назад шелестел здесь вызревшими до белизны сухими метелками густой овес.

Овес рос в прошлом году по всей поляне, поднимался наверх к рядку ровненьких сосенок и спускался вниз к невысоким корявым кустам ольшаника. Наверное, из этих кустов и выходили в прошлом году «на овсы» медведи… Сначала зверь чутко прислушивался и принюхивался, проверял, выжидал и только тогда, когда убеждался, что на поляне никого нет, неслышно брел к овсяному клину и долго обсасывал овсяные метелки, широко загребая их своими охватистыми лапами.

Здесь за кустами ольшаника и услышал я негромкий треск сучка. Треск повторился, но уже в стороне — я не мог ошибиться: от кустов ольшаника глубже в лес кто-то уходил. Лось или медведь?

Треск больше не повторился. Нет, это не лось — лось уходит от человека дальше, дольше шумит в лесу, и по этому шуму можно точно проследить его путь. Скорей всего, это был все-таки медведь. Но почему он уходил так неосторожно и позволил себе сломать по дороге не один сучок?.. Взрослый медведь ходит тише, незаметней. Он не ломает сучки под лапой на каждом шагу. Медвежья лапа как бы обтекает подушечкой ступни каждую сухую ветку, попавшуюся на пути. Да и не будет медведь шагать просто так, то и дело наступая на сухие ветки. А уж если сучок или ветка, попавшая под лапу, и треснет под тяжелым зверем, то медвежья лапа, большая, мягкая, погасит звук, как ватный тампон глушит треск ломающегося стекла ампулы. Вот почему так тихо, так неприметно бродит по тайге большой тяжелый зверь. Поэтому и я, отправляясь в лес, чаще надевал мягкие резиновые тапочки-кеды, чем резиновые сапоги. Кеды глушат мои шаги. Но почему зверь, если это был медведь, сейчас так «гремел»?

Все-таки это был медведь — я разыскал его следы, ясные, чистые на свежей от росы и податливой почве. Наверное, это был медведь-подросток, след у него оказался небольшим, шаг нешироким. Возможно, этого медведя-подростка никто никогда не пугал, и природная осторожность еще не потребовалась ему.

Я обошел поляну, добрался по дороге до небольшого лесного ручья, встретил старые и новые следы медведя-подростка и еще раз мог утверждать, что отыскал новое владение медведя. Третий медвежий «дом». Рядом с «домом» медведицы. Ни медведица, ни медведь-подросток не заглядывали друг к другу в гости — следы этих зверей не встречались, не пересекались друг с другом.

Я возвращался обратно по дороге, перебирался через ручей, вдоль которого бродила медведица-мать со своим детским садом, снова возвращался к поляне со странным именем Черепово и снова не видел, чтобы соседи наведывались друг к другу в гости. Между двумя медвежьими «домами» была как бы естественная граница — хиленький ручей, который ни один из соседей, видимо, не осмеливался перейти.

Итак, три медвежьих хозяйства, три «дома» на двадцати четырех километрах лесной дороги, совсем недавно оставленной людьми.

«Дома» четко очерчены, огорожены «заборами» — следами животных, между владениями соседей естественные рубежи — «вспаханная полоса». И все это без нарушений, строго и верно.

Нет, честно говоря, я не ожидал, что еще по пути к лесной деревушке придется мне трижды стать «нарушителем» чужих границ, трижды вступать во владения хозяев тайги. Что же будет дальше, когда окончится эта дорога и к дальним озерам потянутся чуть приметные таежные тропы? Может, там, дальше, медведи настроили целые редуты, миновать которые без оружия человеку будет очень нелегко. Ведь медведи-то, в общем, домоседы, крепкие «хозяева», привязанные к своему «дому», к своей территории. А не получится так, что эти упрямые звери не захотят мириться с моим присутствием?

Отгонное пастбище

В лесной деревушке, оставленной людьми, жили в то лето два пастуха: Петро и Василий. Деревушка была небольшой. Два десятка домов тесной кучкой стояли на берегу озера и были огорожены со стороны пашни длинной и высокой изгородью-огородом [1]. Когда-то сразу за этой изгородью тянулись широкой полосой поля. Поля в свою очередь тоже были обнесены высокой изгородью. Это было уже второе кольцо-ограда вокруг деревни. А сразу за этим вторым кольцом начинались лесные пастбища — поскотина.

Огороды-изгороди не допускали скот к посевам со стороны пастбища и не выпускали скот на поля из деревни. Чтобы попасть из деревни на пастбище, скоту предстояло пройти по длинной дороге-улице, выгороженной, отделенной от пашни с обеих сторон высоким и прочным забором. Вход в улицу из деревни преграждался воротами-отводом. И каждое утро пастухи открывали, отводили в сторону эти ворота и гнали стадо пастись. Стадо, миновав по улице-дороге поля, подходило еще к одним воротам-отводу и только после этого попадало на лесное пастбище.

Пастбище-поскотина больше походило не на пастбище, а на прореженное вырубками и лесными полянами редколесье. За редколесьем высокой темной стеной стоял сплошной еловый лес. В этот лес путь стаду был закрыт еще одним ограждением — высоким, непролазным забором — осеком, который сооружали, косо укладывая друг на друга молодые березки, осинки, елки, срубленные прямо тут же на краю поскотины.

Когда-то изгороди-огороды и осек, окружающий поскотину, были крепкими и неприступными для стада. Но сейчас за этими ограждениями никто не смотрел, и они где осели, где покосились, где упали. Кой-где в осеке проделали ходы-лазы медведи и лоси, и теперь пастухам приходилось внимательно следить, чтобы скот не ушел с пастбища в глухой лес.

К вечеру стадо возвращалось домой, ворота-отвод плотно закрывались, и телушки во главе со своим злым и упрямым быком всю ночь до утра стояли под окнами домов. Утром стадо отправляли снова на пастбище. Телушек не били, не подгоняли батожками, а просто открывали для них ворота в изгороди, и они сами шли то на Выгородки, то на Новины, то к Щучьему ручью.

Куда, в какую сторону открывать на этот раз ворота, куда направить нынче стадо, решал Петро, небольшого роста, тихий человек, с рябым лицом и вечно улыбающимися глазами. Петро хромал после войны, и теперь, припадая на одну ногу, шел вслед за стадом с батожком в руке. Часто Петро шел впереди стада, ласково поманивая за собой телушек. Звал он их как-то особенно нежно. «Пестроньк, Пестроньк», — слышалось впереди стада, и все стадо не торопясь шло за пастухом. Когда Петро брал с собой на пастбище соль, телушки шли быстрее.

К обеду Петро возвращался в деревню, оставляя телушек на пастбище одних, месил и пек хлеб, сбивал масло, варил кашу, уху. Вечером, когда стадо подавало сытые голоса у изгороди, Петро просматривал телушек, уговаривал дурных успокоиться, никогда не считал их по головам, а знал подопечных «в лицо», и если обнаруживал, что какой-то телушки дома нет, то прихватывал батожок и, устало хромая, уходил в ночной лес.

В лесу на тропах он искал следы заблудших животных, обреза́л их путь, угадывал, куда они пошли, в какую сторону и зачем, и всегда приводил их в деревню. Вернувшись из леса после таких долгих поисков, Петро молча хлебал уху, пил чай, курил и только после этого принимался что—нибудь негромко рассказывать.

Рыбу для ухи, мясо для супа добывал в лесу Василий, неуемный таежный охотник и рыбак. Промышлял Василий на тех же самых дальних озерах, куда собирался отправиться я, пропадал он другой раз в тайге дня три-четыре, возвращался всегда прокоптившимся в курной избушке, голодным, истосковавшимся по куреву. Но был всегда веселый и разбитной.

Рыбы Василий приносил обычно много, но, кроме рыбы, доставлял таежный рыбак и охотник и многочисленные медвежьи рассказы. Говорил Василий мало, но все, что произносил через редкие, но удивительно прочные зубы, было правдой, хотя подчас и до предела сухой.

— Медведицу с медвежатами видел. Два было. Слышал больше.

— Где?

— От избушки в сторону.

И все. В другой раз так же коротко:

— Опять медведь в Концезерье.

— Свежий след?

— Нахожено.

— Давно?

— И этого дня шастал.

В деревне вместе с пастухами я жил уже с неделю, ловил рыбу, помогал пасти стадо, слушал таежные рассказы и все чаще и чаще ловил себя на мысли, что теперь больше интересуют меня уже не щуки, не тайна воды дальних озер, а хозяева тайги — медведи. Еще совсем недавно я не думал о медведях так часто. Я расспрашивал о них встречных людей только потому, что хотел более точно представить себе характер своих будущих соседей. И конечно, тогда не испытывал никакого желания специально отправиться в гости к бурым медведям. Но теперь что-то изменилось, что-то произошло, и я думал уже только о медведях.

У меня не было теперь никакого страха, никакой напряженности при встрече со свежим следом медведя — у меня появился интерес, а вместе с интересом пришло ко мне удивительное спокойствие, очень похожее на спокойствие моих друзей Петра и Василия.

Ни Петро, ни Василий не боялись медведей, ходили в лес без оружия и днем и ночью рядом с медвежьими тропами пасли телушек и в один голос заявляли, что медведь — зверь тихий и добрый, пока его не обидишь.

В рассказах Петра я чувствовал почтительное отношение к медведю, то самое уважение, с которым рыбак на берегу Глубокого озера рассказывал мне о «страшном звере». Рассказы Василия были проще, все свои встречи с медведем лихой охотник вспоминал лишь как выстрелы, осечки, мясо, шкуры и премии.

Премию за добычу медведя в то время платили: медведь считался по этим местам вредным и опасным зверем. И мне казалось, что именно эта премия и подогревала прежде всего охотничью страсть Василия. И только напоминание о медведе, который не так далеко отсюда напал сначала на старика охотника, а чуть позже кинулся и на его сына, иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент таежного старателя.

Количество медвежьих историй, услышанных мною здесь, на отгонном пастбище, росло с каждым днем. И каждый вечер эти истории как бы завершались громовыми выстрелами в таежное небо. Из ружья стрелял Василий. Перед этим он долго заколачивал в медные, позеленевшие гильзы невообразимо большие заряды дымного пороха. Из стволов ружья выбрасывался столб густого огня, а из порассохшихся окон после громовых выстрелов, «произнесенных» прямо с крыльца, падали на пол кусочки замазки. Выстрелы в ночное небо полагались каждый день для предупреждения зверя.

— А какой зверь выстрела боится?

— Всякий зверь, что рядом бродит.

— И медведь?

— А что он, лучше? Тоже к стаду сунется, если не пугать.

— А выстрела медведь боится?

— Не каждый. На Вологодском ручье на выстрел сам вышел.

— На Вологодском? Когда?

Вологодский ручей — это то самое место, где я ночевал по дороге в лес, спал, привалившись к колодине около чадящего костра, и где утром рядом со своим костром обнаружил свежие следы медведицы с медвежатами. История, о которой упомянули пастухи, произошла у Вологодского ручья несколько лет тому назад.

... В деревушку шел парнишка-почтальон. У него с собой было старое ружье и несколько патронов с пулями. У Вологодского ручья юный почтальон остановился отдохнуть и попить воды. Снял сумку, хотел спуститься к ручью, но тут из кустов появился медведь. Нет, медведь не бросился на человека, но молодой охотник отлично знал закон таежной охоты: если добыча попала на глаза, ее надо добыть. Он вскинул ружье и выстрелил в зверя. Медведь после выстрела бросился к охотнику, но рана оказалась смертельной, и зверь замер у самых ног стрелка. Юный охотник был не только решительным, но и предусмотрительным. Прежде чем подойти и дотронуться до добычи, он перезарядил ружье и сделал это вовремя. Из кустов на полянку к Вологодскому ручью выскочил еще один медведь и пошел на охотника. Парнишка-почтальон метким выстрелом свалил и этого зверя.

— Выходит, на выстрел бросился другой-то, — закончил Василий свой рассказ. — Вологодский — это ихнее место. Человека у нас в деревне не было, чтобы медведя у ручья не видел. Премию тогда за них парнишке большую давали.

Премию давали и за другуюмедведицу. Василий случайно поднял ее берлоги по неглубокому снегу. Медведица ушла. Василий обошел ее след и отыскал место, где она залегла снова. Обнаружив новую берлогу, охотник уходил из леса осторожно, отмечая свой путь сначала лезвием ножа на стволах елей, и только потом, когда отошел достаточно далеко и уже не боялся, что посторонний звук доберется до берлоги, вытянул из-за пояса топор и стал оставлять на деревьях метки-затеси.

Путь к берлоге был помечен, но охоту решили отложить до глубокого снега, когда медведь спит крепче. На охоту отправились вдвоем. Медведица из берлоги не поднималась долго. Но потом все-таки встала. Ее убили, а затем отыскали в берлоге и двух крошечных медвежат.

У тех медвежат, наверное, были белые нагруднички — белые полоски на шейках. Но охотники этого, пожалуй, не заметили. Они свалили медвежат в мешок и пошли в деревню за лошадью, чтобы вывезти добытого зверя. Шли резко и ходко от успеха и крепкого мороза. О медвежатах, что сжались в комочки в мешке, по дороге забыли, а когда прибыли домой, то обнаружили, что малыши замерзли. Но «премию» давали и за них...

Петро слушал такие рассказы молча, будто молчанием подтверждал правду. И только потом, когда рассказы о мясе и премиях заканчивались, вспоминал об овсах и раненом звере. От его рассказов становилось легче, спокойней.

На овсах, куда по осени выходили медведи, охотники стреляли чаще в темноте и нередко только легко ранили зверя. Раненый зверь уходил, и бывало, что уходил совсем.

— А на человека медведь не идет, когда ранили вы его?

— Не помню такого... Вот на Черепове стрелили, заранили только, он и ушел в выломок. Так больше и не видывали...

— А близко на овсах подходит?

— Да другой раз и к тебе прямо подкатит... Мы ж лабазы на деревьях не строим, с земли ждем. Сидишь прямо в борозде посреди поля и ждешь. Увидишь, что подкатил, тогда встаешь и стреляешь...

Что это? Отвага? Героизм? Вера в ружье? Или другое: убеждение, что медведь зверь мирный и «всегда уходит, уходит даже раненный не шибко, если уйти не мешаешь»? Тогда за что же премии?

— А скот у вас медведь драл?

— Не бывало вроде...

— А мужиков ломал?

— Этого зазря нет... Да, уходит он.

«Не бывало вроде», «этого зазря нет»... За что же премии?

Василий крутит папироску и подводит итог нашей беседы молчанием. Он, пожалуй, тоже не помнит, чтобы медведь на кого-то просто так напал...

И снова наступает утро. Снова уходят на пастбище наши телушки. И опять Василий приносил с таежных троп рассказы о медведях. И все так же по вечерам гремят в нашей деревушке громовые выстрелы в небо. Телушек по-прежнему никто не трогает, хотя медвежьи следы встречаются совсем недалеко от деревни.

Белая карта

По вечерам в старом деревянном домике у темного окна в притихшую тайгу, рядом с табаком, кружкой крепкого чая, куском сахара, тщедушной коптилкой и собственной угрюмой тенью по стенам, по потолку, над потрепанным в дорогах дневником — я острее и реальнее представлял себе, что наша деревушка, наше стадо, наши собаки и мы сами, я и двое пастухов, находимся в кольце медвежьих владений. Нас как бы впустили в лес и отрезали дорогу назад тремя эшелонами глубокой обороны: медведь за Собольей пашней у Пашева ручья, лежку которого я разыскал; медведица с медвежатами у Вологодского ручья и не слишком осторожный медведь-подросток на Черепове. Но это еще не все.

Впереди, на тропе к Верхнему озеру, тоже ходит медведь. Слева от деревни — другой. Медведи есть и справа, за озером. И это только первый ряд медвежьего оборонительного кольца. А может быть, и наступательных позиций. В конце дня, после долгого вечернего чая вместе с пастухами, я ухожу к себе и долго рисую в своем дневнике карту, наношу на лист бумаги свои встречи со следами животных, наношу сведения, полученные от Василия и Петра, и даже лай собак. Границы медвежьих владений, Медвежьего Государства, обрисовываются пока еще только контурами, но это Государство уже есть, живет для меня реально, хотя и загадочно...

Я знаю, где бродят наши телушки, где их разыскивает Петро, сам хожу на поиски заблудшего стада, но ни разу не видел, чтобы следы наших телушек были перерезаны медвежьим следом. Было другое: сначала на дорогу ложились лапы зверя, а сверху на них чуть позже ложились следы копыт — и больше здесь медведь уже не проходил... Что это? Ходовой, случайный зверь? Нет. Медведь здесь живет, живет рядом с пастбищем. Тогда, может быть, это самое настоящее уважение стада? Вряд ли, зверь достаточно силен и совсем не вегетарианец. Хороший удар лапой — и любая телушка окажется на земле. Кто заступится за нее, ведь пастухов рядом часто не бывает. А может, медведь как-то знает, что за стадо могут заступиться? Почему у медведя, живущего здесь оседло, рядом с человеком, не могла возникнуть связь между телушками и людьми? «Люди стреляют — люди опасные соседи...» А если это действительно так, тогда это самый настоящий закон уважения более слабым соседом территории сильного. Ведь медведь все время рядом со стадом и рядом со стадом охотится за лосями...

Не так давно лесник, которого все мы звали просто Костей, шел по лесному обходу. Костя совсем недавно жил в этой лесной деревушке, но выехал отсюда вместе с другими жителями. Правда, наш лес по-прежнему находился в его владении, и Костя часто бывал у нас в гостях...

По дороге к нам Костя, как скажут тут, разошелся на медведя. Медведь только свалил лося и пировал на добыче.

Костя шел не спеша, не прислушивался и не смотрел по сторонам, издали не заметил зверя и поднял глаза от тропы только тогда, когда услышал медвежий рык. Костя испугался и упал на тропу. Потом пришел в себя, потихоньку встал и невредимым прибыл к нам в деревушку. А медведь все это время оставался около сваленного лося и не сделал в сторону человека ни шагу.

Правда, человек сразу же упал на землю, заслышав предупреждающий рык. А может быть, рык медведя — это действительно предупреждение? Предупреждение, как у всякого порядочного животного: «Не трогай мою добычу. Я голоден. Уходи. Смотри, если не уйдешь». Ведь есть же такой рык-сигнал у собаки.

Всякая порядочная собака, завидев соперника, врага, прежде всего, издаст рык и покажет зубы. И только потом эти зубы могут быть пущены в ход, если рык-предупреждение не будет принят. Наверное, вот так вот по-своему «объяснившись» друг с другом, и расходятся в лесу человек и медведь, когда медведь разбирает, что человек не желает ему ничего плохого, не несет с собой никакой опасности.

«Другой раз увидишь его, и, кажется, будто ждет он, что ты ему скажешь. Постоишь, посмотришь, он и уходит сам». Пожалуй, о таком «добром» объяснении с медведем и поведал мне рыбак на Глубоком озере.

А случай с дедкой Степанушкой? Дедка Степанушка ехал верхом по дороге в лес. Мирно добрался на лошади до Вологодского ручья и вдруг увидел медведицу с медвежатами.

— А она стоит, пугает меня, плюется, конь траву щиплет, а медвежата по елкам сидят. Подождал я — вижу, что ничего. Потянул коня за удила и говорю ему, коню-то: «Поехали, что ль...» Мы и поехали, а она ушла, тихо так дорогу уступила.

Я хорошо знаю дедку Степанушку, тихого, невозмутимого старика. Он действительно мог сидеть верхом на коне перед медведицей, сидеть спокойно, без страха и добро щурить подслеповатые глаза. А потом негромко сказать коню, сказать, а не рвануть удила: «Поехали, что ль». И конь пошел, оставив позади успокоившуюся медведицу.

А встреча Петра с медведем у Вологодского ручья?

... Медведь рылся у дороги, фыркал, чихал. А Петро шел, припадал на протез. До медведя близко. Ждать, когда уйдет? Поздно ждать — задержишься в дороге, солнце уже к елкам, да и нога не настоящая, чтобы ночью ковылять по тайге. И Петро подошел еще ближе и спокойно сказал: «Здравствуй, Мишка!..» Мишка поднял голову, поводил носом и уступил дорогу.

И о таких мирных встречах рассказывают почти все. Но, может быть, эти жесты примирения со стороны медведя только от трусости? По лесу носились такие безумные охотники, как Василий, били зверя, громыхали ружьями. И зверь, встречаясь с человеком и помня его воинственные сигналы, просто извинялся, просил пощады и фыркал от страха, как месячный котенок на кобеля. Ох уж нет! Как не хотел бы я оказаться на месте того же самого Василия там, за озером, у глухариного «точища».

... На ток Василий пошел с товарищем. До глухарей было еще далеко. Шли громко и бездумно. И «раскатились» на медведицу. Заранее о звере ничего не знали. Потом куда-то со страху стрельнули, когда медведица пошла на людей. Еле-еле удалось убежать. И бежал тот самый Васька, который не боялся в лесу решительно ничего.

Пусть рассказы Петра, Василия, дедки Степанушки не до конца достоверны, пусть охотники, рыбаки, пастухи что-то забывают сказать, что-то опускают, что-то прибавляют в своих рассказах, но всегда слышишь от них одно и тоже: «Медведь — зверь любопытный и доверчивый, пока человек не обидел его, и никогда ни с того ни с сего не кинется на тебя...» И этому еще больше веришь, когда вдруг слышишь, как какая-нибудь тетка Матрена, женщина хоть и родившаяся в лесной деревушке, но далеко не охотничьего призвания, рассказывает:

— Сошла дорогу легко. Так у Пашева водой побрела чуток.

— А медведя не встречали?

— А что я, за зверем шла, что ль...

— А видели?

— Поди, и видала.

— А где?

— Да где еще ему быть — за Пашевым и стоял у самой грязи.

И все.

Я слушаю и знаю, что там, у края грязи, сразу за Пашевым ручьем, сегодня стоял тот самый медведь, чью лежку я отыскал в своей первой дороге по лесу. Медведь был, по-прежнему оставался хозяином своего «дома». И тетка Матрена видела его сегодня.

Моя белая контурная карта продолжала оживать новыми подробностями. Собранная информация требовала хотя бы предварительной обработки. Ведь совсем скоро я сам пойду в тайгу. Что ждет меня впереди? Как встретят меня хозяева тайги? Что отвечу я?