Помоги проекту - поделись книгой:
Хотя и проявил крутой императорский нрав. Когда командир фрегата „Рафаил“ кавторанг Семен Стройников спустил флаг перед турками 11 мая 1829 года, выдал ожесточенный рескрипт: «Уповая на помощь Всевышнего, пребываю в надежде, что неустрашимый Флот Черноморский, горя желанием смыть бесславие фрегата „Рафаил“, не оставит его в руках неприятеля. Но когда он будет возвращен во власть нашу, то, почитая фрегат сей впредь недостойным носить Флаг России и служить наряду с прочими судами нашего флота, повелеваю вам предать оный огню».
Рескрипт выполнили лишь через 24 года – вице-адмирал Нахимов в сражении в Синопской бухте на флагманском линкоре «Императрица Мария» подошел вплотную к «Фазли-Аллах» (так его турки перекрестили) и за четверть часа превратил его в груду пылающих дров, доложив Николаю: «Воля Вашего Императорского Величества исполнена – фрегат «Рафаил» не существует».
Однако уложить в могилу только за две турецкие кампании 110 тысяч христианских душ, да еще и в подавляющем большинстве от болезней, – это вам не подобно Барклаю на плацу носочком сапог тянуться. Это очень серьезный сигнал, чтобы задуматься над санитарным состоянием армии и ее нормальным снабжением вдали от собственных границ. Тем более что и та и другая войны не «оборонительные» и даже не «национально-освободительные», а для «округления границ». То есть, выражаясь человеческим языком, захватнические. А стало быть, хорошо бы продумать налаживание коммуникаций, которые таким бумерангом обойдутся четверть века спустя уже в собственной империи.
Тем не менее сам Николай был вдохновлен пребыванием в действующей армии. «Здесь, между солдатами, – говорил он журналисту Шнейдеру, – и посреди этой деятельности я чувствую себя совершенно счастливым. Здесь порядок, строгая законность, нет умничанья и противоречия, здесь все одно с другим сходится в совершенном согласии. Никто не отдает приказаний, пока сам не выучится повиноваться; никто без права друг перед другом не возвышается, все подчинено определенной цели, все имеет свое значение, и тот самый человек, который сегодня сделал мне по команде на караул, завтра идет на смерть за меня. Только здесь нет никаких фраз, нет лжи, которую видишь всюду. Здесь не поможет никакое притворство, потому что всякий должен рано или поздно показать, чего он стоит в виду опасности и смерти. Оттого мне так хорошо между этими людьми, и оттого у меня военное звание всегда будет в почете. В нем повсюду служба, и самый главный командир тоже несет службу. Всю жизнь человеческую я считаю не чем иным, как службой: всякий человек служит».
Собственно, он не только ценил, но и понимал службу, как солдатскую, так и офицерскую. Рассказывали, что как-то на учении Николай до того забылся, что хотел схватить за воротник офицера. Тот ответил: «Николай, у меня шпага в руке». Николай отступил назад.
Бывало и иное. На артиллерийских маневрах одна из пушек батареи шарахнула не холостым выстрелом, а боевым ядром, чуть не снеся венценосную голову. Николай вспомнил батарейному все витиеватые обороты речи дворцового кучера, сообщив ему, как и в каком виде он собирается использовать батарейного. Тот только сумел вымолвить: «Почту за особенное счастье, ваше величество» и рухнул в обморок. Наказание пришлось отложить.
Граф Бенкендорф в свое время писал: «Государь был неутомим, целый день на коне под дождем, вечером у бивачного огня, в беседе с молодыми людьми своей свиты или в рядах войск, окружавших его маленькую палатку, он большую часть ночи проводил за государственными делами, которых течение нисколько не замедлилось от этого развлечения государя с своими войсками, составлявшего, по собственному его сознанию, единственное и истинное наслаждение».
Интересно, что во время пребывания Николая при армии он вернул практику своего кумира Петра Великого, назначавшего на время своей отлучки в Великом посольстве князя-кесаря Федора Ромодановского управлять государством. Николай этим «князем-кесарем» сделал целую особую комиссию из графов Кочубея и Толстого, а также князя Голицына.
Члены этой комиссии, по возвращении государя в Петербург, представили ему отчет о состоянии страны: «Расположение умов внутри империи есть вообще совершенно удовлетворительно. Спокойствие везде было сохранено, и не видно было нигде и ни в каком сословии никаких порывов к новизнам… Известно, что намерения Вашего Величества, частно в разных случаях ознаменованные, произвели весьма полезное внутри государства влияние. Таковы суть: предписание о наблюдении за успешным производством дел и, в особенности, уголовных; уменьшение колодников в тюрьмах; распоряжения к прекращению злоупотреблений при рекрутских наборах; облегчение при производстве самой тягостной для народа повинности исправления и содержания дорог на тех стеснительных правилах, коими до последних времен в отбывании сей повинности руководствовались; сокращение отчасти во многих губерниях земских повинностей вообще и многие другие меры в частности, выгодное впечатление произведшие. Но должно признаться, что именно, по мере оказанного уже Вашим Величеством благорасположения к подданным Вашим, все внутри пребывают в некотором ожидании, что сим не ограничите Вы, Всемилостивейший Государь, благотворные намерения Ваши и что общими и существенными мерами довершите Вы великое предназначение Ваше. По мере сих ожиданий и чувств признательности, благословения общие доселе на Вас везде распространялись».
Еще Польска не згинела
После трех разделов Речи Посполитой, когда значительная часть ее восточных воеводств (белорусские, украинские и литовские земли) отошла к России, империя ни одного дня не могла себя чувствовать спокойно. Почему-то именно «вечный спор славян между собою» воспринимался поляками как главный фактор ликвидации их независимости. Несмотря на то что как раз земли, населенные сплошь природными шляхтичами, включая все древние столицы Гнезно, Краков и Варшаву, были поделены между собою российскими «коллегами» по раздельному триумвирату – Пруссией и Австро-Венгрией.
Более того, освобожденный императором Павлом предводитель громкого польского восстания 1794 года Тадеуш Костюшко, принесший монарху верноподданническую присягу и получивший «на дорогу» 12 тысяч рублей, карету, соболью шубу и шапку, меховые сапоги и столовое серебро, надо полагать, посчитал это за «дань клятих москалив» и тут же на эту присягу начхал. Он в 1806 году явился к Наполеону, которого, между нами говоря, сам презирал за тиранию, и предложил свои услуги, если тот возьмется восстановить Речь Посполитую в прежних границах, то есть «от можа до можа» – от Балтики до днепровского устья с ним во главе. Бонапарт всегда был не прочь воспользоваться «пятой колонной», но посмотрел на него, как на сумасшедшего, и предложил хотя бы для начала немного потрудиться для этого. К примеру, поднимет восстание в Польше и тогда уже получит право возглавить Великое герцогство Варшавское. Скромнее, дескать, надо быть.
Обиженный шляхтич, кумиром которого всегда был шведский король Карл XII, заявил министру полиции Жозефу Фуше, что если Наполеону нужна его помощь, то пусть тот сам потрудится. В частности, даст письменное обещание, опубликованное в газетах, что в Польше будет установлена такая же форма правления, как в Англии, а границы возрожденной Речи Посполитой пролягут от Риги до Одессы и от Гданьска до Венгрии, включая Галицию.
Наполеон только рассмеялся в ответ и заметил Фуше: «Я не придаю никакого значения Костюшко. Он не пользуется в своей стране тем влиянием, в которое сам верит. Впрочем, все поведение его убеждает, что он просто дурак. Надо предоставить делать ему, что он хочет, не обращая на него никакого внимания».
Внимания не обращали, но в поход на Россию взяли целый V корпус поляков под командованием князя Юзефа-Антония Понятовского (племянник последнего польского короля Станислава-Августа Понятовского, любовника великой Екатерины), который прошел с Наполеоном всю кампанию и почти полностью полег в русских снегах. «От можа до можа» на этот раз не получилось, но осадочек остался.
Александр I вместо послевоенного закручивания гаек для такого предательства от своих новых подданных неожиданно для многих, наоборот, пошел на попятную, как будто именно Россия проиграла войну. На Венском конгрессе герцогство Варшавское было в очередной раз поделено «коллегами», но теперь уже в пользу главного победителя Наполеона. Россия получила его большую часть с Варшавой, но мало того, что повысила его статус до царства Польского, но и конституцией, какая самой империи и не снилась. Мало того, что метрополия была связана всего лишь личной унией со своей фактически провинцией, так та еще получила право иметь собственный неподконтрольный сейм, национальное правительство и армию в 35 тысяч. Заметим, армию составляли из поляков корпуса генерала Яна Домбровского, служившего Наполеону и ходившего на Русь. Сложно было догадаться, что за настроения будут в ней? Был учрежден университет в Варшаве, основаны высшие школы военная, политехническая, лесная, горная, институт народных учителей и др., увеличено число средних и первоначальных учебных заведений.
И опять же Александр пошел к Костюшко просить (!) клятвопреступника стать наместником в царстве. Тот, конечно, опять завел волынку по поводу «от можа до можа», но тут уж вспылил император. Потерявший чувство реальности Костюшко отправился умирать в полном одиночестве в Швейцарию, а наместником стал его же приближенный Юзеф Зайончек, сделанный князем. Александр был, как всегда, оригинален – Зайончек почти 20 лет сражался в войсках Наполеона, был с ним в египетской экспедиции, командовал польским Северным легионом, отчаянно дрался с русскими. В самом начале похода в Россию потерял ногу и попал в плен в Вильно. Сложно понять, достаточный ли это для императора повод для того, чтобы доверить ему самую оппозиционную свою провинцию. Доверил, но тот вскоре умер. Его заменил брат императора Константин. Как он наместничал в Польше, известно – волокита и гуляка совершенно запустил в царстве все дела империи. Более того, в Польше были укреплены крепостные сооружения, восстановлена крепость Замостье, Варшава обнесена глубоким рвом и высокой насыпью. Ведавший делами провинции из спальни графини Грудзинской, «полководец» Константин или совершенно не понял, против кого строятся эти укрепления, бастионы которых были обращены на восток, или просто выжил из ума. Вялые попытки показать себя «жестким дядей» натыкались на уже не глухую, а явную оппозицию сейма, который сначала отказался упразднять введенный Наполеоном суд присяжных, а затем горой встал за протаскивание в парламент от Калишского воеводства открытого русофоба Винцента Немоевского. В Польше пышным цветом расцвели тайные общества («Общество военных друзей», «Национальное патриотическое товарищество», «Национальное масонское общество», променисты, тамплиеры и пр.), подпоручик полка гвардейских гренадеров Петр Высоцкий, назначенный инструктором в варшавской школе подхорунжих, образовал среди юнкеров и офицеров тайное общество, к которому присоединилось вскоре много лиц гражданского звания: литераторов, студентов и др. Самих декабристов достаточно было даже в свите самого цесаревича. Лидерами оппозиции стали представитель высшей аристократии князь Адам Чарторыйский (бывший приятель Александра I, обидевшийся, что не его сделали наместником) и профессор истории Иоахим Лелевель, представлявший демократическое крыло. Высоцкий возглавлял военно-экстремистское крыло, предлагая лично убить Николая I. Ситуация выходила из-под контроля.
Интересно, что при этом министр финансов царства Польского князь Франциск Ксаверий Друцкой-Любецкий настаивал на льготном таможенном тарифе, упирая на то, что Польша – часть России. Его не смущало существование вроде как полуавтономной Конституции, которой гоноровые шляхтичи постоянно тыкали в нос великороссам. До поры до времени это срабатывало, что наносило имперской казне значительные убытки (к примеру, польские сукна облагались 3 %-ным налогом, а российские – 15 %-ным).
Втягивание империи сначала в одну, а затем в другую войну с перебрасыванием почти всех боеспособных войск на Дунай и на Кавказ было сочтено оппозиционерами удобным моментом для начала антироссийского восстания, назначенного на конец марта, когда ожидалась коронация Николая I польской короной. Однако император короновался, Дибич дошел до Адрианополя, а повстанцы так и не собрались с духом. Мятеж отложили.
На следующий год полыхнули революции во Франции и Бельгии. У заговорщиков появилась опасность, что Николай двинет на подавление именно полки «войска польского», создав вакуум в Польше. Дабы и в этот раз не упустить время, решили все же начать.
29 ноября 1830 года Высоцкий во главе группы заговорщиков произвел одновременное нападение на Бельведерский дворец (резиденцию Константина), казарму гвардейских улан и арсенал. Отважный цесаревич, от которого ожидали сопротивления, в одном халате улизнул, оставив резиденцию погромщикам. Защищали альков наместника только горстка слуг и охраны, которая в течение часа сдерживала натиск нападавших. Отбились и уланы. Атаковать сосредоточение кадровых войск, конечно, похвально, но самоубийственно. Это не безоружных обывателей «москалей» по предместьям вырезать.
Военный министр, генерал от инфантерии граф Мауриций Гауке (поляк, также много лет воевал против русских, но после отречения Наполеона полностью изменил свою позицию, став верным служакой России и настоящим, а не записным польским патриотом, на собственные деньги строивший для царства казармы и больницы) лично отправился навстречу толпам повстанцев в Краковское предместье Варшавы, уговаривая народ не творить безумства, ибо «не следует жертвовать настоящим ради сомнительного и неверного будущего». Ему предложили возглавить восстание – генерал ответил, что дал присягу Николаю и никто не заставит его присяге изменить. Национального героя приветствовали ружейным залпом в упор. Его грудь оказалась прострелена в девятнадцати местах. Точно так же прикончили своих заслуженных генералов Потоцкого, Новицкого, Блюмера, Трембицкого, Сементковского и полковника Мецишевского, отказавшихся изменять присяге.
Пока шла междоусобная резня, а также традиционная мясорубка по «национальному признаку», русские полки отбились в казармах и готовы были контратаковать. Однако им здорово повезло с командиром – облаченный в халат Константин счел восстание простой «вспышкой гнева» и запретил войскам открывать огонь, мотивируя это тем, что «русским нечего делать в драке». А затем и вовсе отпустив по домам ту часть польских войск, которая в начале восстания еще сохраняла верность властям. После чего благополучно сбежал из царства. А ведь еще в тот момент решительными и согласованными действиями можно было бы задушить мятеж в зародыше. Но это Константин, которого всю жизнь преследовала мания, что его самого «задушат, как батюшку». В Варшаве он был на волосок от этого.
Получив такого «союзника», повстанцы быстро заняли Варшаву, а затем без боя и мощные крепости Модлин и Замостье (для себя строили). Оставшись без командования, русские войска, сохраняя порядок, со знаменами и барабанным боем сами вышли из окружения. С ними уходил и полк гвардейских конных егерей полковника Жимир-ского, считавшего повстанцев сумасшедшими.
Фактически наместник почти без боя просто сдал царство, за что ему в приличных странах полагался военный трибунал. Однако это был все еще цесаревич и старший брат императора, ему прощалось все. Даже явное предательство.
В самой Варшаве столь легкой победе больше не обрадовались, а испугались. Во Временном правительстве тут же произошел раскол и борьба за власть между аристократами и демократами, «патриотами» и пророссийскими деятелями. Метались из угла в угол, то «низлагая» Николая с польского трона, то посылая к нему делегацию с попытками помириться, то требуя возвращения Польше «восьми воеводств», то призывая Европу грудью встать на защиту поляков. Хаос был полный. Чарторыйский возглавил правительство, но тут же был затерт генералом Юзефом Хлопицким, объявившим себя «диктатором», но сразу же принявшимся искать выходы на Петербург с вариантами компромисса.
С Николаем компромиссы не проходили – можем предложить только амнистию бунтовщикам и возвращение на круги своя, а дальше будем разбираться. О большем, Панове, и не мечтайте. Более того, в наступление были двинуты совершенно неподготовленные (на сосредоточение необходимо было 3–4 месяца), собранные с бору по сосенке с западных губерний подразделения фельдмаршала Дибича. И тут же забуксовали в польской грязи. Пришлось дожидаться Литовского корпуса и казачьих полков, прежде чем Дибич двинул армию в пределы царства. 18 февраля 1831 года под Гроховом он атаковал повстанцев Хлопицкого и Радзивилла, в кровопролитном бою совершенно расстроив поляков и отбросив их к Варшаве.
Начавшаяся весна принесла с собою не только распутицу, но и волнения в Литве, Волыни и на Подолье, для подавления которых пришлось распылять войска. К тому же опытнейший Дибич на этот раз выбрал крайне осторожную тактику, предпочитая не ввязываться в серьезные бои и гоняться за поляками мелкими отрядами. Это позволило повстанцам выиграть время и перегруппироваться, переведя войну в серию более-менее крупных и яростных стычек с переменным успехом. 26 мая в генеральном сражении под Остроленкой поляки Яна Скржинецкого были наголову разгромлены и отступили.
Император, взбешенный полугодовой проволочкой подавления восстания «каких-то полячишек», отправил к Дибичу графа Орлова намекнуть на то, что пора бы заслуженному вояке и на покой. 9 июня Дибич сообщил Орлову, что ответит на следующий день. Но по мистическому совпадению, 10 июня заболел холерой и быстро сошел не в отставку, а в могилу в Пултуске. Фельдмаршала не заели чумные блохи Адрианополя, но холерный вибрион Мазовии довершил их дело. Холера вообще косой прошлась по скоплению войск, унеся массу жизней. Ее жертвой стал и бедняга Константин, добравшийся только до Витебска и не рисковавший показываться на глаза брату.
Новый командующий Паскевич быстро подавил мятежи в Литве и на Волыни, форсировал Вислу и осадил Варшаву. В городе тут же начался мятеж пророссийских сил, что привело к очередной междоусобной резне, в которой погибли заключенные местных тюрем (все считались шпионами «москалей», даже женщины). В отставку полетели многие офицеры и генералы, вызвавшие подозрения в своей слишком большой «русскости».
Удивительно, что перед решающим штурмом очередной «президент» сейма генерал граф Ян Круковецкий вновь потребовал у Паскевича возвращения Литвы и Руси, заявив, что поляки «взялись за оружие для завоевания независимости в тех границах, которые некогда отделяли их от России». Граф Эриванский покрутил пальцем у виска и отдал приказ начать штурм.
6 сентября после ожесточенной артподготовки русская пехота бросилась в штыки на форт Воля и в яростной рукопашной переколола всех его защитников. Было уже не до сантиментов. Поляки пытались капитулировать «с почестями», но Паскевич заявил, что приемлет только безоговорочную капитуляцию. На следующий день тремя колоннами, с музыкой во главе с командующим русские двинулись на штурм того, что осталось после артобстрела от Временного правительства и Варшавы. Сам Паскевич был контужен ядром в левую руку. Круковецкий увел разбитые остатки из города, заявив депутатам сейма: «Спасайте Варшаву, мое дело спасти армию». Депутатам спасать Варшаву почему-то не захотелось, они просто открыли ворота. Раненый Паскевич нашел в себе силы написать Николаю: «Варшава у ног Вашего Величества». Император язвительно ответил: «Я получил ковчег с покойницей конституцией, за которую благодарю весьма, она изволит покоиться в Оружейной палате». И возвел его в княжеское достоинство с титулом светлейшего и полной титулатурой «князь Иван Федорович Варшавский, граф Паскевич-Эриванский», назначив его управлять краем с особыми полномочиями.
Последние вооруженные отряды повстанцев были выдавлены за пределы царства, где их разоружили прусская и австрийская пограничная стража.
26 февраля 1832 года был опубликован «Органический статут», согласно которому Конституция была отменена, царство объявлялось частью России без всяких либеральных игрушек. Были ликвидированы сейм и национальная армия. Воеводства заменены на губернии, на территорию королевства распространялись действовавшие во всей России монетная система, система мер и весов, введение русского языка в гимназиях. Канкрин добился снятия всех льгот и полной инкорпорации в таможенное поле империи.
Николай с горечью писал, что сама Россия своей либеральной политикой создала предпосылки для мятежа. Налаженные финансы «позволили образовать в казначействе резервный фонд, который затем оказался достаточным для поддержки нынешней борьбы. Армия, созданная по образцу имперской, была всем снабжена от России».
«Я твердо устою, – писал Николай Паскевичу, – в решимости ни на волос не отступать от принятых правил, и чем они (поляки) будут хуже, тем я строже буду и тем хуже для них. Но если мы подадим малейший вид послабления от боязни du qu’ en dirat-t-on (того, что об этом будут говорить), то все решительно пропадет».
Интересно, что «прогрессивная общественность» империи далеко не однозначно отнеслась к польским событиям. К примеру, поэт Адам Мицкевич и вельможа Адам Чарторыйский были хорошими знакомцами многих в столичном свете, с ними кутили, их принимали в салонах, пели дифирамбы светлым замыслам. Но после восстания об этом предпочли за благо забыть. Ибо это был уже мятеж не против нынешней власти, а против России вообще.
«Для нас мятеж Польши, – писал Пушкин князю Петру Вяземскому, – есть дело семейственное, старинная наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». Поэт даже бросил в 1831 году в публику свое знаменитое стихотворение «Клеветникам России», отвечая на странное для центральной власти обвинение в деспотизме, хотя империя всего лишь наводила «порядок в собственном доме».
Июльские революции (особенно Нидерландская, где королевой была сестра Николая Анна Павловна) и польский мятеж стали для императора своеобразным Рубиконом, положив в основу его политики принцип легитимизма монаршей власти. «Принцип легитимизма, вот что будет руководить мною во всех случаях… Никогда не уклонюсь я от моих принципов: с принципами нельзя вступать в сделку, я же не вступлю в сделку с моей честью».
С либерализмом было покончено навсегда, как и с попытками либеральных реформ. Теперь Николай окончательно избавился от всяких иллюзий относительно возможности заигрывания «с моими друзьями 14 декабря» внутри империи и с сепаратистами на ее окраинах. Самодержавие должно оставаться незыблемым и непоколебимым. Без всяких компромиссов.
Отец русского аппарата
Знаменитый русский историк Василий Ключевский писал: «Николай поставил себе задачей ничего не переменять, не вводить ничего нового в основаниях, а только поддерживать существующий порядок, восполнять пробелы, чинить обнаружившиеся ветхости помощью практического законодательства и все это делать без всякого участия общества, даже с подавлением общественной самостоятельности, одними правительственными средствами; но он же не снял с очереди тех жгучих вопросов, которые были поставлены в прежнее царствование, и, кажется, понимал консервативный и бюрократический образ действия – вот характеристика нового царствования; поддержать существующее помощью чиновников – еще так можно обозначить этот характер».
Вряд ли можно с этим согласиться. Странно запирать конюшню, когда из нее сбежала лошадь. А она «сбежала» оттуда 14 декабря 1825 года, и этого не мог не видеть даже слепец. Как раз таки Николаю срочно следовало менять уж если не систему, то однозначно структуру исполнительных органов, которые просто саботировали любые изменения в империи, без чего дальше невозможно было нормально ею управлять без риска нарваться на очередной заговор. Николай же не был ни слепцом, ни тем более глупцом. Он не собирался отсиживаться за сгнившими стенами прежней формы власти, доверить и даже разделить которую было просто опасно. Может, поэтому он чуть ли не все государственные законопроекты пропускал через себя лично, работая по 16–18 часов в день. Поразительный факт: «отец русской бюрократии» для себя лично не допускал ни малейших проволочек.
Свое самодержавное кредо он четко выразил в манифесте 13 июля 1826 года:
«Я предчувствую свои обязанности, скоро узнаю их и сумею их исполнить, – говорил он французскому послу графу Пьеру Лаферронэ. – В 29 лет в обстоятельствах, в каких мы находимся, позволительно страшиться задачи, которая, казалось мне, никогда не должна была выпасть мне на долю и к которой, следовательно, я не готовился. Я никогда не молил Бога ни о чем так усердно, как чтобы Он не подвергал меня этому испытанию. Его воля решила иначе; я постараюсь стать на высоте долга, который Он на меня возлагает. Я начинаю царствование под грустным предзнаменованием и со страшными обязанностями. Я сумею их исполнить».
Однако ломать все это в одночасье было нельзя – так можно и шею свернуть. Тут методы Петра Великого столетие спустя уже не годились. Предстояло чисто по-римски «торопиться медленно». В первую очередь надо было убрать с дороги основной лежачий камень – глухую дворянскую оппозицию реформам.
Николаю предстояла крайне сложная задача: размыть строптивое шляхетство в управлении государством представителями другого сословия, но так, чтобы оно не окончательно ушло в тень, что было бы еще более непредсказуемым, а всего лишь перестало чувствовать себя в безопасности и беспечности, затевая игры в масонство и якобинство. Одинаково глупо было зажать дворянство, чтоб пикнуть не смели без государева слова (подобно Павлу I), и совершенно отпустить вожжи (подобно Александру I). В первом случае был риск получить «апоплексический удар», во втором – Сенатскую площадь.
Следовало, не отстраняя «голубую кровь» от управления, разбавить ее значительным процентом людей со стороны. Не связанных сословными узами друг с другом, но всем обязанных тому, кто их втащил во власть по всей управленческой вертикали.
Выбор был невелик: купечество исключалось, у него иные задачи; духовенство тем более – усердное служение Господу в пользу царствующего дома и так было сродни службе в армии; нарождающаяся буржуазия была едва заметна и всерьез не воспринималась в крестьянской стране. Оставалось только нечто среднее между ними – разночинцы. Низшие придворные, статские и отставные воинские служители, не записанные ни в купеческие гильдии, ни в цехи, дети из семей, получивших право личного дворянства, однодворцы, верхи мещанства, интеллигенция, чиновники – «крапивное семя». Не имея реальной власти на местах и надежных источников дохода, они, в свою очередь, имели значительную энергию и потенциал для отвоевания собственного места под солнцем. Их «пробивная способность» была куда выше, чем у изнеженных и обеспеченных поместных дворян, за пределами воинской службы вообще утративших всякую инициативность и наполнявших свою жизнь сибаритством и погоней за острыми ощущениями. Откуда лишь шаг был до вредных и вольнодумных мыслей.
Разночинцам же некогда было предаваться благостному безделью – требовалось бороться за выживание и благополучие. Вот им и надлежало стать противовесом заплывшему жиром дворянству в органах власти на местах. Именно из них необходимо было создать работоспособную машину, которая и станет проводником указов и идей императора во всех медвежьих углах огромного государства. Без такого глобального аппарата создание нового кодекса теряло всякий смысл, его попросту некому было бы проводить в жизнь и следить за исполнением законов.
Однако для создания аппарата необходим был четкий порядок. В этом Николай убедился, начав личную ревизию присутственных учреждений, что повергло его в настоящий шок. Выяснилось, что в Петербурге ни одна касса никогда не проверялась, денежные отчеты составлялись с потолка, а чиновники периодически растворялись на бескрайних просторах империи с сотнями тысяч казенных рублей. В судебных местах император обнаружил 2,8 миллиона незавершенных дел, по которым за решеткой сидело свыше 127 тысяч человек. Сенатские указы просто игнорировались и клались под сукно.
Николай учинил разнос губернаторам за бардак на подведомственной территории. Сенат определил им годичный срок для разгребания своих авгиевых конюшен. Но государь, ознакомившись с этим решением, росчерком пера сократил срок до трех месяцев, пообещав нерадивым исправление в теплых краях, поближе к декабристам.
Порядок в госучреждениях был необходим как воздух. А поскольку для придания строгого порядка и надлежащей иерархии этому аппарату иной формы эффективного управления, кроме военной, Николай не знал (да ее и не существовало в природе), логично было бы придать ей милитаризированный характер. Вплоть до ношения мундиров. (Сам государь въедливо вникал в любую мелочь, касаемую разработки вицмундиров, обшлагов рукавов, отворотов, знаков отличия, наград и пр. Вспомним, «Тот самый Мюнхгаузен» – не такая уж и фантастика.) Пусть даже не по содержанию, а по форме милитаризированный – вицмундир дисциплинирует и приводит мозги в порядок. Даже у лиц, сроду строем не хаживавших.
«Мундир иметь всем членам (Государственного совета. –
Некоторые ведомства были полностью военизированы – горное, лесное, путей сообщения. К концу царствования Николая во главе 41 из 53 губерний стояли военные. «Здесь порядок, строгая безусловная законность, – радовался государь, – никакого всезнайства и противоречия, все вытекает одно из другого. Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит».
Именно тогда появилось выражение не «работать», а «служить», «идти на службу». Идеал Николая – Чиновник, Служащий Согласно Инструкции. Государь сам считал себя первым слугой империи и не понимал, почему другие должны быть «служивыми».
Основой для аппарата стала собственная Его Императорского Величества канцелярия, которая именно при Николае приобрела свою законченную форму. Ранее она лишь номинально присутствовала как орган власти, не играя заметной роли в государственном управлении, а занимаясь лишь делами, которые интересовали лично государя. Своего же самодержавного апогея как четкая структура центрального управления она достигла именно при третьем сыне Павла I.
Ее Первое отделение было отведено для личных дел государя и занималось подготовкой высочайших указов, приказов и рескриптов, контролем за их исполнением, представлением государю докладов и прошений. Со временем при нем был образован особый инспекторский Департамент гражданского ведомства для заведования личным составом гражданских чинов. Во главе него был поставлен археолог и писатель, капитан 1-го ранга Николай Муравьев.
Второе отделение было создано 4 апреля 1826 года специально для законотворческой деятельности (вместо ни шатко ни валко функционирующей при Госсовете «комиссии для составления законов»). Его управляющим император назначил своего учителя-правоведа Балугьянского. Не потому, что тот был семи пядей во лбу. Наоборот – ему надо было как-то под благовидным предлогом привлечь к кодификации «мозг реформ» – реабилитированного следствием по делу декабристов Михаила Сперанского. Его многие не любили при дворе, а с этим даже императору еще приходилось считаться. Именно благодаря этому отделению был дан настоящий толчок развитию юридической науки в России, так как именно студенты профильного факультета Петербургского университета, а также студенты Петербургской и Московской духовных академий проходили здесь практику.
Третье отделение во всей марксистской историографии поносится едва ли не как филиал инквизиции, где работали исключительно палачи и держиморды. На самом деле все гораздо прозаичнее. Тайная полиция существовала во всех уважавших себя странах Старого Света. Тем более в тех, которые пытались играть на первых скрипках в европейском оркестре. В России ее аналог существовал в виде Тайной канцелярии, а затем Тайной экспедиции в XVIII веке, отмененной в 1801 году Александром I в припадке либеральных чувств. Однако дальнейшие события в империи показали, что это лишь спровоцировало заговорщиков. Поэтому учреждение и было воссоздано 3 июля 1826 года, по существу, для полицейских задач.
Четвертое отделение было создано несколько позднее, в 1828 году, после отхода в лучший мир «мамаши», несостоявшегося клона Екатерины II, исключительно для благотворительного фонда имени Марии Федоровны. Ему были приданы функции, которыми еще Павел разрешил заниматься супруге, – попечительство институтов, училищ, приютов, богаделен и больниц.
В 1835 году было создано Пятое отделение во главе с генералом от инфантерии Павлом Киселевым, курирующее государственных крестьян Петербургской губернии, но уже через два года его реформировали в Министерство государственных имуществ. Именно в этом ведомстве «созревали» планы освобождения крестьян, которые всячески проталкивал сам Киселев.
Шестое отделение было учреждено в 1843 году временно для устроения мирной жизни в завоеванном Закавказском крае.
В итоге Канцелярия сделалась центральным органом управления империи, оттеснив на второй план Сенат, Госсовет и Кабинет министров.
Естественно, что вся эта махина требовала значительного числа чиновников, составлявших горы бумаг, депеш, донесений, докладов, прошений, инструкций, отчетов, описей, сводов и пр. Под любую проблему создавалась комиссия или комитет, изводивший тонны бумаг и бочки чернил, привлекавший к подчас бессмысленной работе толпы разночинных рекрутов. Каждая мелочь должна быть учтена, переписана, пронумерована, сведена в нужный раздел Канцелярии и пущена в оборот громадного и прожорливого аппарата. Именно возведение в абсолют бюрократии создавало благодатную почву для многочисленных злоупотреблений этой, казалось бы, незаметной властью обычного клерка.
Если в начале царствования Николая только по ведомству юстиции оставались незавершенными 2,8 миллиона дел, то в 1842 году по тому же ведомству, согласно отчету министра, «неочищенными» числились 33 миллиона дел. Если учесть, что каждое дело как минимум состояло из одного листа бумаги, то можно себе представить, сколько усилий требовалось на обслуживание этого монстра.
Историк Ключевский приводит характерный пример: «В конце 20-х годов и в начале 30-х годов производилось одно громадное дело о некоем откупщике; это дело вели 15 для того назначенных секретарей, не считая писцов; дело разрасталось до ужасающих размеров, до нескольких сотен тысяч листов. Один экстракт этого дела, приготовленный для доклада, изложен был на 15 тысяч листов. Велено было, наконец, эти бумаги собрать и препроводить из Московского департамента в Петербург; наняли несколько десятков подвод и, загрузив дело, отправили его в Петербург, но оно все до последнего листа пропало без вести, так что никакой исправник, никакой становой не могли ничего сделать, несмотря на строжайший приказ Сената; пропали листы, подводы и извозчики».
В недрах этого Левиафана бумажке легко было затеряться, но и всегда несложно было найти нужную инструкцию, отменявшую предыдущую инструкцию, по которой любое дело можно было годами мариновать без движения. Придать же ускорение делу мог не граф, не князь и даже не император (он строго следил за «порядком», который сам создал и который ни за что бы не стал нарушать), а обычный письмоводитель. Эдакая карикатурная канцелярская крыса в нарукавниках и с непременным гусиным пером за ухом, которая приобретала колоссальную власть в империи. За известную мзду «крыса» могла извлечь из пасти Левиафана нужную бумажку и пустить ее в ход к другой «крысе», отщипывающей собственный кусочек, и так далее. В итоге, потратив не самые большие деньги, можно было решить свой вопрос достаточно быстро. Но, поскупившись, можно было ожидать самого яростного сопротивления полчища «крыс», которые вообще способны завалить любое начинание, даже исходящее от Высочайшего Имени. Господин Бюрократ, родом из разночинцев, приобретал в империи власть непомерную, неслыханную и необъятную. Каждый в отдельности был Акакием Акакиевичем, но все вместе превращались в грандиозную машину, перемалывавшую инициативу, терпение и добрые намерения.
Одновременно была проведена и реформа губернского управления. По закону 1831 года дворянству было предоставлено право выбирать председателей уголовной и гражданской палат. Таким образом, и общий суд, несословный, в губернии отдан был в распоряжение дворянства, но зато было ограничено право участия дворянства в губернском управлении установлением ценза (не менее 100 душ крестьян или не менее 3 тысяч десятин земли). Отсекались мелкопоместные дворяне. Законом 1837 года была усложнена деятельность земской полиции, руководимой дворянством. Исправник, начальник уездной полиции, действовал по-прежнему, но каждый уезд был разделен на станы, и во главе стана поставлен был становой; становой – коронный чиновник, который назначается губернским управлением только по рекомендации дворянского собрания. Принимая во внимание все перемены, внесенные в губернское управление, получалось, что влияние дворянства на местное управление было также ослаблено. Расширено участие, но вместе с тем ослаблено введением ценза и сочетанием выборных должностей с коронными. До сих пор дворянство было руководящим классом в местном управлении; со времени издания законов 1831 и 1837 годов дворянство стало вспомогательным средством коронной администрации, обычным полицейским орудием правительства.
Со временем аппарат разрастался, уходя в губернии, волости, уезды, пуская корни и выстраивая целую взяточническую вертикаль, создавая целые механизмы либо запускания дела «по кругу», либо пропускания его экспрессом. В зависимости от густоты «смазывания». Подряды, купеческие гильдии, назначения на должность, чины, награды, выезд за границу, переселение, строительство, коммерция – все проходило через аппарат, принося ему необходимые жертвы в виде подношений и мзды.
Николай сам не заметил, какого Франкенштейна он вскормил, питая самые добрые намерения для наведения порядка в стране. Теперь в империи письмоводители и столоначальники решали куда больше, чем губернаторы и фельдмаршалы.
Французский путешественник маркиз Астольф де Кюстин заметил: «Как это ни парадоксально звучит, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией, силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в России».
Фрейлина Анна Тютчева писала: «Проводил за работой 18 часов в сутки из 24, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовывать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указать, ни возможности с ними бороться».
Под конец жизни это понял и сам Николай, горько заявивший как-то, что «правлю Россией не я, а столоначальники. Все, кто выше, только подписывают, кто ниже – только переписывают».
Однако того, ради чего он призвал к жизни этого монстра, Николай добился. В первой половине XIX века вследствие галопирующего увеличения числа чиновников выросло и количество случаев получения потомственного дворянства из их числа. Таким образом, дворянская прослойка значительно выросла в России за счет всесильных письмоводителей и столоначальников. Столбовое дворянство оказалось размытым во властных структурах мощным притоком выходцев из третьего сословия, продвинутых чинами туда, где ранее безраздельно хозяйничали лишь представители «Бархатной книги» и «Готского альманаха».
Министр просвещения Сергей Уваров писал царю в 1847 году, что система чинов является «силою, небывалою в руках других государей, и составляющею твердую опору власти». По его утверждению, чины есть «орудие столь могущественное, что доколе оно останется в руках властителей, едва ли что-либо может поколебать самодержавную власть в ее основаниях». Он констатировал, что в России именно от чинов, а не «от рода, от богатства и даже дарования» зависело «гражданское значение всех и каждого». Именно те чины, которыми баловал своих подданных сам император.
Кроме того, сверх окладов за особые заслуги чиновникам раздавали в аренду на 12 лет казенные земли. К примеру, до 1844 года ежегодно выдавали чиновникам на 30 тысяч рублей. Всего же к этому году было роздано в аренду свыше миллиона десятин казенных земель.
Иными словами, прежние родовые заслуги уже ничего не решали и приоритета в стране не имели. Выросло поколение, получившее достаток и власть из рук самого Николая, что делало их лично преданными государю. Поколение «чего изволите?», поколение хапуг и стяжателей и не помышляло идти на баррикады или Сенатскую площадь. Оно лишь угодливо заглядывало в глаза благодетелю и ждало от него очередной поблажки или побрякушки. Этих не стоило бояться, ими лишь надо было уметь руководить. Николая править никто не учил, его лишь отучали от этого. Император научился сам.
Законотворец
После завершения «дела 14 декабря» секретарь Следственного комитета и составитель «Алфавита декабристов» Александр Боровков представил Николаю I сжатую выжимку из общих требований заговорщиков, которые впоследствии стали базой для реформ самого императора: «Надобно даровать ясные, положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию – словом, исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления».
Известный публицист Николай Греч писал: «Может ли существовать порядок и благоденствие в стране, где из шестидесяти миллионов нельзя набрать осьми умных министров и пятидесяти честных губернаторов, где воровство, грабеж и взятки являются на каждом шагу, где нет правды в судах, порядка в управлении, где честные и добродетельные люди страждут и гибнут от корыстолюбия и бесчеловечия злодеев, где никто не стыдится сообщества и дружбы с негодяями и подлецами, только бы у них были деньги; где ложь, обман, взятки считались делом обыкновенным и нимало не предосудительным; где женщины не знают добродетелей домашних, не умеют и не хотят воспитывать детей своих и разоряют мужей щегольством и страстью к забавам; где духовенство не знает и не понимает своих обязанностей, ограничиваясь механическим исполнением обряда и поддержанием суеверия в народе для обогащения своего; где народ коснеет в невежестве и разврате!»
Информация к размышлению была очевидной. Император понимал, что без решения особо животрепещущих проблем ему не удастся выбить почву из-под ног оппозиционно настроенной части общества, ибо пушками с идеями не воюют. Поэтому уже в самом начале правления Николай обозначил свое политическое кредо и расставил все точки над i в вопросе «кто в доме хозяин» в Манифесте от 13 июля 1826 года: «Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершенствования всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к нам путем законным, для всех отверстым, всегда приняты будут нами с благоволением, ибо мы не имеем, не можем иметь другого желания, как видеть отечество наше на самой высокой степени счастья и славы, Провиденьем ему предопределенной».
То есть оставьте «мечты идиотов», только спокойный созидательный труд под отеческим оком императора приведет к нужному результату.
Поскольку собственных проектов у Николая не было, он не побрезговал воспользоваться проектами покойного брата. Дабы для себя понять, что хорошо и что плохо в империи, куда идти и что следует изменить в государственном устройстве независимо от мнения декабристов.
Секретный «Комитет 6 декабря…» графа Кочубея, разбирая его бумаги, трудился не покладая рук до апреля 1830 года. Император распорядился «еженедельно уведомлять меня при наших свиданиях об успехе дела, которое я почитаю из важнейших моих занятий и обязанностей», В состав Комитета входили также Михаил Сперанский, князь Александр Голицын, генералы граф Николай Толстой, Иван Дибич, Илларион Васильчиков, а также молодые статс-секретари Дмитрий Блудов и Дмитрий Дашков.
В итоге именно его усилиями были представлены на высочайшее утверждение ряд ключевых проектов реформирования империи: преобразования центральных и губернских учреждений, нового закона о сословиях, улучшения быта крепостных и пр.
Однако на Николая всегда очень сильное впечатление производили внешние обстоятельства, в первую очередь революционные, которые фактически перечеркивали все добрые начинания его правления. В данном случае мятеж в Польше, революции во Франции и Бельгии резко затормозили вопрос о реформах Комитета, надолго спрятав их под сукно. Преобразования могли бы зародить крамольную мысль о том, что якобы государь испугался и пошел на поводу у мятежников. А этого Николай ни в коем случае не мог позволить. Поэтому деятельность Комитета после 1830 года постепенно сворачивается, а еще через пару лет и вовсе сходит на нет.
Зато именно Николай совершил глобальный труд, на который не хватило ни сил, ни терпения у его предшественников за последние двести лет. При нем было закончено составление «Свода законов Российской империи», без которого любые преобразования становились вообще бессмысленными. До этого Россия жила по законам Соборного уложения 1649 года, что в век просвещения было совершенно недопустимым.
«Я еще смолоду слышал о недостатках у нас по этой части, – признавался Николай Государственному совету в 1833 году, – о ябеде, о лихоимстве, о несуществовании полных на все законов или о смешении их от чрезвычайного множества указов, нередко между собою противоречивых. Все это побудило меня с первых дней моего правления рассмотреть состояние, в котором находится комиссия, учрежденная для составления законов».
По воспоминаниям сенатского чиновника Ивана Селиванова: «При неимении не только Свода, но даже простого собрания законов уголовные палаты проводили в своих решениях такие законы, которые никогда издаваемы не были… Высочайшие указы по получении подшивались один под другим, и из этого к концу года составлялась книжища страшной толщины, в которой, чтобы отыскать что-нибудь, надо было перелистать всю книжищу от первого листа до последнего. А так как таких книжищ, чтобы найти что-нибудь, надо было пересмотреть целые десятки, то, право, откажешься от всякой проверки, махнешь рукой и скажешь: вероятно, верно, ежели написано».
Была срочно создана Комиссия во главе с сенатором Федором Энгелем, которая должна была выработать законопроект нового судебного устройства. Но она могла решить лишь локальные задачи. Для более глобальной задачи требовалась знаковая фигура. Ею мог стать только Сперанский, о котором с восхищением отзывались все прогрессивные люди в России (в том числе и декабрист Батенков, чьи показания изучал император). Известно, что Наполеон называл Сперанского «единственной светлою головою в России» и предлагал Александру обменять его на любое из королевств.
Попытки кодификации и либеральных преобразований Сперанского при прежнем царствовании натолкнулись сначала на непонимание самого Александра, а затем на яростное сопротивление его окружения. Именно ему принадлежал составленные в 20-х годах «Основания российского права, извлеченные из существующих законов Российской империи» и «Полный хронологический реестр законодательных актов со времени правления Алексея Михайловича» с их краткой аннотацией.
Однако со столпом самодержавия Николаем никакое влияние на него извне не сработало бы. Все кадровые решения он принимал лично и по собственному вкусу и разумению. К тому же сказалось и то, что Карамзин, который имел привилегию предлагать Николаю своих кандидатур на должности, пошел на перемирие со своим давним соперником.
Для начала император пристально изучил все показания декабристов, уверявших, что Сперанский понятия не имел об отведенной ему роли в будущей «России без царя». Затем сам имел с опальным министром продолжительную беседу. После чего написал Дибичу о том, что Сперанский разочаровался в прежних вольнодумных взглядах и «принес покаяние». Этого было достаточно, чтобы ввести его в состав Второго отделения, поручив заведовать Комиссией по подготовке Свода законов. «Ширмой» в отделении был верный Балугьянский, но реально всеми делами руководил именно Сперанский. На всякий случай царь предупредил и своего бывшего учителя: «Смотри же, чтобы он не наделал таких же проказ, как в 1810 году: ты у меня будешь за него в ответе». Под «проказами» царь имел в виду попытки введения законов, даровавших ряд либеральных свобод – неприкосновенности личности, имущества, необязательности отправления личной службы (этого Николай вообще не мог стерпеть) и пр.
Именно раскаявшийся либерал, про которого Аракчеев говорил, что «будь у меня хоть треть ума Сперанского, я был бы великим человеком!», развернул бурную деятельность по сбору всех сохранившихся за двести лет законов, указов, манифестов, рескриптов, положений, уставов, постановлений и пр. (всего более 3 тысяч рукописных и печатных фолиантов).
По замыслу Сперанского, «образ составления законов есть троякий: 1) свод, 2) уложение, 3) учебные книги.
Двенадцать юристов, канцеляристов, писцов, архивариусов рыскали по хранилищам Петербурга и Москвы в поисках желтых пергаментов, изгрызенных крысами и пропахших плесенью. Над этим делом безвылазно корпели профессора Царскосельского лицея Константин Арсеньев, Александр Куницын, Валериан Клоков и его лучшие выпускники – Дмитрий Замятин, Алексей Илличевский, Модест Корф.
«Главнейшее было то, что не было общего собрания законов, они разбросаны во многих собраниях, изданных от Правительства и частных лиц. Ни одно не полно; все ошибочны. Множество указов не напечатано, напечатанные растеряны. Нигде, даже в архиве Правительствующего Сената, нет полного их собрания, по сему чиновникам было должно не только соображать и излагать узаконения, но приискивать и открывать самые их материалы», – отмечалось в отчете Второго отделения. Сам Николай не оставался в стороне, контролируя ход работы и исключая из окончательного Свода сомнительные документы. К примеру, манифесты и присяжные листы, относящиеся к «признанному незаконным» мимолетному царствованию Ивана VI Антоновича.
Поделиться книгой: