Помоги проекту - поделись книгой:
Пестель призывал к физическому устранению всей императорской фамилии, без различия пола и возраста. Рылеев – к убийству императора Каховским. Тот – оставил за собой два трупа. Бестужев и Муравьев (оба авторы «Православного катехизиса», призывавшего к свержению самодержавия и установлению республики) повели невинных и ничего не понимавших солдат на явный убой, стоивший жизни многим, в том числе и брату Ипполиту Муравьеву-Апостолу. Неудивительно, что никакого снисхождения к ним не применялось. Да и в каком бы государстве они его заслуживали? Они были осуждены вне разряда, лишены всех прав состояния и повешены 13 июля 1826 года на Кронверкской куртине Петропавловской крепости. Если бы не выжили порубанные генералы Фредерикс и Шеншин, не дай пистолет Кюхельбекера осечку, болтаться бы в петле рядом с ними князю Щепину-Ростовскому и поэту Кюхле. Повезло.
В тот же день Николай издал Манифест, согласно которому было запрещено вменять родственникам осужденных их родство не только в вину, но и в укор: «Сие запрещает закон гражданский и более еще претит закон христианский».
Английский агент писал в своем отчете о том, что строгость императора «была скорее вызвана необходимостью, нежели собственным желанием; она возникла из убеждения, что Россией необходимо управлять твердой и сильной рукой, а не от врожденного чувства жестокосердия или желания угнетать своих подданных».
Главный вывод, который сделал для себя император: дворянство, в которое столь глубоко проник заговор, больше не является оплотом самодержавия, которым оно было почти век. Ни титулованное, ни поместное. Гарантий от повторения мятежа уже не было – бабушка была права: пушками воевать с идеями нельзя. А стало быть, Николаю необходимо решить две важнейшие задачи для наведения порядка в империи: отыскать себе новую надежную опору в государстве вплоть до создания искусственной социальной прослойки и начать прогрессивные реформы, способные убить в себе даже идею возникновения мятежных мыслей.
Ближний круг
Большой вопрос – с кем решать эти задачи? Николай ведь понимал, что довести империю до состояния, когда взбунтовался не какой-нибудь нищий жиган Пугачев, а те, кто его подавлял, означало вести ее к краю гибели. Следовало срочно менять курс. Может, и не очень круто, но очень срочно. В империи кабак, это очевидно, империя живет по законам, принятым в 1649 году Соборным уложением тишайшего царя Алексея Михайловича. Разве это нормально? Нужны новые законы, отвечающие требованиям нового времени. Уложение узаконило позорное рабство в России, над которым смеется вся Европа. Пора выйти из пещеры и крепостное рабство отменить, хотят этого отечественные помещички или не хотят. Мы не Азия, мы – Евразия. Кодификация и отмена крепостного состояния – вот основные задачи, которые Николай объявил приоритетными для себя.
Но кто это будет проводить в жизнь? Прежнее правительство себя скомпрометировало. Государь не зря столь внимательно знакомился с письмами к нему декабристов. Они мятежники, но не дураки – прекрасно видели, что творится в стране, желая это изменить. Бунтовщики, но не предатели – радели за Отечество и кровь за него проливали. Подавляющее большинство – не маньяки и карьеристы, вроде Пестеля с Каховским, а истинные патриоты, мечтавшие не о личной выгоде, а о благе России. Пусть даже «в самом преступном направлении».
Николай тоже мечтал о благе, но в ином направлении. Поэтому ему предстояло значительно обновить руководство государством.
В первую очередь разобраться с пугалом всей империи – графом Аракчеевым, которого равно ненавидели и при дворе, и в армии, и в военных поселениях. Этот козырь у декабристов легче всего было выбить. Уже 20 декабря 1825 года по указу Николая граф Аракчеев был отставлен от дел Государственного совета, Комитета министров, собственной Его Императорского Величества канцелярии. Пока за ним сохранялась должность главноначальствующего над военными поселениями. «Без лести преданный» намек понял правильно, тем более что жизнь его потеряла смысл после смерти сразу двух близких людей – Александра I и экономки-сожительницы Анастасии Минкиной, которую совместными усилиями зарезали замордованные ею дворовые.
Граф, который принципиально не брал взяток (редчайший случай в России всех времен), уже весной подал прошение о бессрочном отпуске для поправки здоровья. Прошение удовлетворили, а на место главноуправляющего с 30 апреля 1826 года назначили Петра Клейнмихеля. Уходя в отставку, Аракчеев написал: «В жизни моей я руководствовался всегда одними правилами – никогда не рассуждал по службе и исполнял приказания буквально, посвящая все время и силы мои службе царской. Знаю, что меня многие не любят, потому что я крут, да что делать? Таким меня Бог создал! Утешаюсь мыслью, что я был полезен».
За ним в отставку отправили и близкого к Аракчееву попечителя Казанского округа Михаила Магницкого, прославившегося тем, что он предлагал разрушить здание Казанского университета из-за «безбожного направления преподавания». По его мнению, наилучшей системой преподавания было бы сделать из университета монастырь. Под его чутким руководством профессора всех факультетов и кафедр, не исключая и медицинских, были обязаны проповедовать преимущество Святого Писания над наукой. Взойдя на трон, Николай лично распорядился проверить деятельность самого Магницкого. После чего выяснилось, что этот «игумен» не только довел университет до ручки, но и допустил колоссальную растрату казенных денег. После чего его отстранили от должности попечителя и наложили секвестр на его имения для покрытия растраты. Самого арестовали и выслали в Ревель.
Та же судьба постигла еще одного ястреба – попечителя Петербургского университета Дмитрия Рунича, считавшего, что в столичном вузе «философские и исторические науки преподаются в духе противном христианству, и в умах студентов вкореняются идеи разрушительные для общественного порядка и благосостояния». Изгоняя «бесов», Рунич выгнал из университета и лучшие кадры преподавателей. После чего обнаружилась крупная недостача как раз у самого Рунича. Обвиняя во всем происки масонов, тот гордо удалился в отставку.
А заодно Николай приструнил и известного «охотника за ведьмами» последних лет царствования Александра, архимандрита Юрьевского монастыря Фотия (тоже аракчеевец). Тот устраивал вокруг мистически настроенного Александра целую «выжженную землю», организуя гонения на масонов, иллюминатов, методистов, «Сионский вестник», философов, скопцов и всех более-менее прогрессивно мыслящих людей, которых преосвященный валил в эту же кучу (Сперанского, князя Голицына, вице-президента Российского библейского общества Родиона Кошелева и пр.). Аракчеев привел его ко двору, где тот стал кликушествовать перед перепуганным императором, перессорив того со многими его приближенными. Придя к власти, Николай удалил неистового Фотия из столицы, повелев «неотлучно находиться» в своем монастыре.
Век фаворитов закончился. Теперь в России все решали не они, а лично император. Именно он и подбирал себе людей не по прихоти дворцовых группировок, а по собственному разумению, способных, с одной стороны, нести вместе с ним тяжесть реформ, с другой – вносить успокоение в империю.
Наиболее доверенными людьми, которых привел в правительство новый государь, были именно хорошо себя зарекомендовавшие в ходе подавления декабрьского мятежа Алексей Орлов, Александр Бенкендорф и Александр Чернышев.
Генерал-адъютант Орлов, сын Федора Орлова – одного из знаменитых братьев, возведших на престол бабушку Николая, прославился не в «паркетных войнах», а во вполне реальных. За Аустерлиц получил золотую саблю «За храбрость», при Бородино – семь ранений. С лейб-гвардии Конным полком сражался практически во всех знаменитых битвах с 1805 года. Был одновременно близок и Константину и Александру. Вольнодумства на дух не переносил. Когда узнал, что в его полку есть литературное общество офицеров, созвал подчиненных и объявил, что не потерпит у себя никаких обществ и поступит по всей строгости, если узнает впредь о существовании подобных.
14 декабря стало его звездным часом. Утром он одним из первых присягнул Николаю. Рассказывают, что, видя, что полковой священник не решается начать чтение присяги солдатам, Орлов вырвал лист из его рук и сам прочел текст полку. Лично водил кавалергардов в атаки на каре, вполне серьезно рискуя жизнью. За что получил графский титул уже на следующий день.
Разругался даже с братом Михаилом, состоявшим в тайном обществе. Однако лично ходил ходатайствовать за него перед Николаем, обещая за это жизнь посвятить служению именно ему. Самодержец поверил, ибо видел рвение кавалериста, и всего лишь отставил Михаила от службы.
Николай считал его «надежным, умным и истинно русским человеком». Особенно стал популярен, когда фактически в одиночку подавил бунт военных поселений близ Новгорода в 1831 году. Орлов в полной парадной форме появился среди возмутившихся поселян, построил зачинщиков и устроил им разнос, а когда один из них своевольно попробовал заговорить, дал ему в морду и скомандовал остальным: «Направо, кругом!» Бунт затих сам собой.
Бенкендорфа Николай неплохо знал еще до своего воцарения. Он участвовал в кровавой битве в снежном буране при Прейсиш-Эйлау – русской победе, незаслуженно приписанной Наполеону. Добровольцем пошел на войну с Турцией на Дунайском театре, где храбро бился под Рущуком, при осаде Браилова и Силистрии. Был комендантом сожженной Москвы после того, как оттуда ушел Наполеон. Воевал в партизанском отряде барона Фердинанда Винцингероде, прошел все заграничные походы 1813–1814 годов. Именно он руководил подавлением восстания в Семеновском полку в 1820 году и горой стал за Николая 14 декабря 1825 года.
Любимец женщин и племянник бывшего фаворита Екатерины Александра Ланского генерал Александр Чернышев прославился еще в качестве прекрасного русского шпиона при дворе Наполеона, где он сумел стать даже кавалером ордена Почетного легиона. Через главу французской дипломатии Шарля Талейрана он получал мобилизационные планы армии, общую роспись войск Франции и ее союзников в Европе и т. д. Через подкупленного писца Военного министерства Мишеля секретные документы ложились на его конторку раньше, чем на стол Бонапарта. Прошел всю войну в действующей армии, а затем постоянно находился в свите Александра, с которым был до самого печального ноября в Таганроге. Без проблем привел к присяге 2-ю армию Николаю, что не осталось без внимания нового государя.
Все трое были включены в состав Следственной комиссии по делу декабристов, где прошли окончательный «тест на лояльность». Орлов и Бенкендорф были настолько близки императору, что чуть ли не единственные получили редкую привилегию говорить Николаю правду в лицо, какой бы она горькой ни была. «Это несчастье, что все боятся говорить мне правду, и никто о том не думает, насколько облегчили бы мне тяжесть царствования, если бы говорили всегда правду», – жаловался император.
Не забыл государь и приятеля детства, вколачивавшего в него отвагу прикладом. Эдуард Адлерберг (в 1829 году записался как Владимир Федорович) неотлучно находился 14 декабря при августейшем семействе, пока все не успокоилось. Да и вообще определил для себя в жизни роль «цепного пса» императора. Что принесло ему чин генерал-адъютанта, графское достоинство и пост министра двора.
Вернул Николай в правительство и ушедшего в отставку из-за столкновения с Аракчеевым бывшего начальника Главного штаба и члена Госсовета князя Петра Волконского. Видный военный деятель, основатель Петербургского военного училища колонновожатых и библиотеки Генштаба также до таганрогского конца был с Александром I. Николай сразу же поставил его руководить императорским кабинетом, где он за педантичность, основательность, твердость характера получил в светском обществе прозвище «каменный князь» и «князь НЕТ».
За жесткость при подавлении восстания был отмечен начальник штаба 1-й армии граф Карл Толь. Как писал о нем Кутузов еще в Турецкую кампанию 1809 года, «все время оказывал не только усердие и расторопность, но совершенно во всех случаях оправдал те труды, которые на воспитание его в кадетском корпусе употреблены были, и, соединяя познания своей части с отличной храбростью, доказал те чувства, которые в младенчестве в публичном воспитании старались ему вселить, и тем доставил мне случай сугубо приятно отдать ему справедливость, имев его кадетом под моими глазами и видя теперь достойным офицером в войсках Его Императорского Величества». «Достойный офицер» стал единственным 14 декабря, который презрел милое русскому сердцу слово «свои» и посоветовал царю решить дело на Сенатской площади пушками. Впрочем, по свидетельству декабриста Розена, Николай так и не простил генерал-адъютанту дерзость («очистите картечью площадь или отрекитесь от престола»), хотя и назначил его главным управляющим путей сообщения.
Однако в одном Николай все же последовал совету Константина – он оставил на посту министра иностранных дел Карла Нессельроде, которого так ценил Александр I. Его приверженность идеям Священного союза и ориентация на соседей Австрию и Пруссию более отвечала духу Николая, чем сближение с многолетними недоброжелателями России – Францией и Англией. Осторожный и консервативный Нессельроде чутко улавливал опасные либеральные колебания в Европе и коршуном набрасывался на любые проявления вольнодумства в своем департаменте. К тому же он прекрасно понимал настроение монарха и никогда не позволял себе ему перечить, всегда был только «за».
Константин настойчиво лоббировал вице-канцлера, убеждая императора: «Ничего не меняйте в установившейся политике Нессельроде, который, зная просвещенные намерения императора, ознакомит вас с тем, чего он желал, и с тем, что вознесло нашу страну на верх славы. Ничего не нужно выдумывать, но, действуя в духе нашего покойного императора, поддерживать и укреплять то, что было сделано им и что стоило ему стольких трудов и, быть может, даже свело в могилу, так как физическая сторона поборола нравственную. Одним словом, примите за основание, что вы лишь уполномоченный покойного благодетеля и что в каждое мгновение вы должны быть готовы отдать ему отчет в том, что вы делаете и что сделаете».
Из «александровского призыва» к Николаю перешел и умеренно либеральный граф Виктор Кочубей, бывший некогда членом Негласного комитета. Теперь его сделали председателем Госсовета, а вскоре и Кабинета министров. Он возглавил секретный «Комитет 6 декабря 1826 года» (дата его образования), созданный специально для разбора бумаг покойного государя с целью преемственности выработки проектов преобразований, похеренных в последние годы Александра.
Вновь вернули к государственному кормилу Михаила Сперанского, очищенного от подозрений в связях с декабристами. Однако Николай предпочел первоначально его «проверить на вшивость», введя в состав Верховного суда над заговорщиками. Сперанский пошел и подписал все, что подготовил Следственный комитет. Утверждают, что он рыдал, когда выносили приговор. Впрочем, слезы не помешали Николаю назначить его главой Второго отделения собственной канцелярии, которой и надлежало заняться кодификацией.
Иными словами, приоритетом при назначении на ответственные посты в правительстве для Николая были мотивы в первую очередь личной преданности и поведения людей в критические моменты развития ситуации. Зарекомендовав себя «на переломе», они доказали свою состоятельность как люди, готовые на все для государя. А уж для чего именно им надлежало быть готовыми, то уже определял сам Николай. Именно он с полным основанием теперь мог говорить, что «государство – это я», ибо никакие мало-мальски заметные события в империи не осуществлялись без его ведома и одобрения. О фаворитах не могло быть и речи – только государь собственной персоной.
«Я отличал и всегда буду отличать тех, кто хочет справедливых преобразований и желает, чтобы они исходили от законной власти, от тех, кто сам хотел бы предпринять их и Бог знает какими средствами», – утверждал Николай.
Маленькие победоносные войны
Некоторые революции происходят в результате войн. Как правило, неудачных, как это не раз было в России, Германии, Австрии, Турции. Некоторые, наоборот, провоцируют войны, которые необходимы как продолжения тех же самых революций. Как это получилось в США, Франции, Англии. В начале царствования Николая I настоятельная необходимость в войне диктовалась даже не внешними, а внутриполитическими соображениями.
Французский посол Огюст де Лаферронэ сразу же после восстания декабристов написал в депеше в Париж: «Многочисленные пороки во внутреннем управлении, всеобщая коррупция, наконец, двусмысленности и неустойчивость политической ситуации – все это чревато войной, к которой расположено национальное общественное мнение. Необходимость такой войны оправдывается интересами страны, ее считают необходимой и для поддержания достоинства государя…» Кстати, о необходимости войны для России сразу же после предполагаемой победы заговорщиков говорил и Павел Пестель: «Собственное ее благоденствие требует… округления ее границ». Если быть совсем точным – отвлечения общественного мнения от страданий и крови и переключения его на патриотические мотивы. В этом и те и другие были солидарны – армии необходимо было «прочистить мозги» маленькими победоносными войнами.
В осуществлении этого молодому императору, как ни странно, помогли внешние враги. Давний ненавистник России персидский принц Аббас-мирза, второй сын Фетх Али-шаха Каджара, командовавший армией в ходе провальной для Персии войны 1804–1813 годов, когда немногочисленные русские отряды генералов Петра Котляревского и Александра Тормасова в нескольких сражениях разгромили нестройные толпы разноязыкой армии персов. Позор поражения и потеря по Гюлистанскому миру Восточной Грузии, Северного Азербайджана, Имеретин, Гурии, Менгрелии и Абхазии сделали «Аббаску» непримиримым врагом России, только и ждавшим случая восстановить свое реноме. В этом его поддерживали англичане, поспособствовавшие тому, чтобы слабый шах назначил наследником не старшего сына, пророссийски настроенного Магомета-Али, а следующего по старшинству под предлогом того, что Аббас-мирза рожден от правоверной, а Магомет-Али – от грузинской христианки. Дело было, конечно, не в усладах шахского гарема, а в звонкой монете Ост-Индской компании, взявшейся за перевооружение персидской армии с далекоидущими целями. Англичанам совершенно не улыбалось иметь Россию со «своим» шахом в непосредственной близости от Индии.
Новую армию обкатали в незначительном конфликте с Турцией в 1821–1823 годах, закончившемся с непонятным исходом, причем обе стороны объявили себя победителем. Это совершенно вскружило голову Аббасу, посчитавшему себя еще и великим полководцем, способным крушить и «северных кафиров».
Однако за Араксом сидел генерал Ермолов, который так не считал и зорко следил за приготовлениями Персии, строча депеши в Петербург. Александр, которому воевать уже не хотелось, смотрел на это сквозь пальцы, советуя вообще пойти на уступки беспокойным соседям Талышинского ханства (Ермолов категорически возражал, зная, что за этим может последовать восстание кавказских горцев). Николай же, придя к власти, ухватился за возможность перенаправить патриотический порыв с Сенатской площади на бескрайние просторы Арцаха и Сюника. Тонкость была лишь в том, что Кавказским корпусом командовал Ермолов, которому после мятежа император не доверял, и поэтому послал в Тифлис с инспекцией князя Меншикова. Умный князь в ситуации разобрался быстро, отписав, что «никаких оснований для заключения о существовании каких бы то ни было тайных обществ в Кавказском корпусе нет», а сам Ермолов «мнит себя оклеветанным». Доверие было частично восстановлено, однако царь уже планировал послать на Кавказ своего любимца Паскевича.
Именно восстание декабристов было воспринято в Тегеране как знак раскола России и удобный повод для реванша за унижение Гюлистана. Тавризский шейх-уль-ислам Муштенда-Мирза-Мехти потрясал Кораном перед носом Аббас-мирзы, вопя, что если тот не поднимет оружия во имя Аллаха, то он сам во главе 10 тысяч мулл пойдет на неверных. Сурхай Казикумыкский клялся бородой, что поднимет против русских весь Дагестан и наводнит лезгинами Восточную Грузию. Эриваньский сардар бил себя в грудь и обещал через два месяца взять Тифлис, бросив в пыль к стопам Аббаса самого Ермолова. Один из тегеранских шейхов приехал к шаху на слоне, ведя за собой толпы нищих тегеранцев и призывая к газавату. Вопрос о войне был фактически решен.
31 июля 1826 года, когда в Петербурге еще не демонтировали виселиц декабристов, 40-тысячная армия Аббас-мирзы без объявления войны вторглась в пределы южных областей России со стороны Эриваньского ханства, заняла Елизаветполь и устремилась отдельными колоннами на Баку, Кубу, Нуху, Тифлис. Но неожиданно застряла под небольшой крепостью Шуша, где русский полковник Реут с незначительным гарнизоном категорически отказался капитулировать, выдержав многодневную осаду, чем парализовал не только наступательный порыв персов, но и волю самого Аббас-мирзы.
Ермолов бросил на перехват отряд князя Валериана Мадатова, который разгромил захватчиков под Шамхором, что позволило снять осаду с Шуши. А затем и разбить Аббаса под Елизаветполем.
В это время к театру военных действий прибыл Паскевич, получивший в пути чин генерала от инфантерии (это уравнивало его в чине с Ермоловым) с формальным подчинением командующему. Однако прославленный генерал прекрасно понимал, что его попросту хотят выжить, и отношения с Паскевичем у него не сложились сразу. Понятное дело, кому предстояло выжить в этой подковерной схватке, и мирить конкурентов в Тифлис прибыл уже генерал Дибич. Он написал императору о неспособности в нынешних обстоятельствах Паскевича заменить Ермолова, ибо тот был доверчив, как девица, и вовсе не знаком с гражданским управлением края. Что в столь неоднозначном регионе было сродни слепоте. Однако Николай уже все для себя решил. В марте 1827 года Ермолов получил отставку, вместе с ним туда же отправили героев последних войн генералов Мадатова и Алексея Вельяминова. Все это сильно задержало ход войны. Но и открыло новые имена. В частности, храбрейшего генерал-адъютанта Константина Бенкендорфа, брата шефа жандармов (тщетно писал ему, что все изветы на Ермолова лживы), который со своим кавалерийским отрядом взял Эчмиадзин и осадил Эривань, который вскоре пал.
Такое развитие событий совершенно выбило из колеи Аббас-мирзу, который стал сдавать город за городом и в итоге стремительного удара генерала Николая Эрнстова лишился своей резиденции в Тевризе со сдачей всей Адербижанской провинции. Где-то теперь был тот легендарный слон и шейх-уль-ислам со своими полчищами мулл?
Осмелевший Паскевич двинул войска на Тегеран, что повергло в шок шаха, который поспешил предложить мир кафирам. 10 февраля 1828 года в деревне Туркманча стороны согласились на мир. В результате «маленькой победоносной войны» Николая I Паскевич же получил титул графа Эриванского. Ермолов – почетную отставку в виде членства в Госсовете. Империя прирезала себе Эриванское и Нахичеванское ханства, получила контрибуцию в размере 10 куруров туманов (20 миллионов рублей), а в образованную Армянскую область переселялись армяне из Ирана.
Последнее сыграло роковую роль в жизни русского министра-резидента (посла) в Тегеране, знаменитого поэта Александра Грибоедова. Он слишком активно взялся за переселение армян, вскрывая многочисленные злоупотребления персидских чиновников, не желавших раскрывать их места жительства, что вызвал против себя всплеск ненависти. В Тегеране умели эти всплески оборачивать в нужное русло. 30 января 1829 года подогретая муллами (уже без слонов) толпа ворвалась на территорию русской миссии в Тегеране. Из 37 членов миссии лишь 15 были военными, которые около часа выдерживали штурм разъяренной толпы, навалив вокруг себя около 80 трупов. Выскочивший с саблей Грибоедов даже не успел ею как следует махнуть – острый камень в висок свалил его наземь. Силы были неравны, и вскоре все 37 русских и армян пали под натиском неистовства толпы. Труп Грибоедова потом смогли опознать лишь по следу на кисти левой руки, оставленному в результате дуэли с незабвенным Якубовичем.
Неистовство, конечно, хорошо, но на Араксе стоит победоносная русская армия, которой пара пустяков перемахнуть через уже разоренный ею же Южный Азербайджан и разобраться с муллами в самой столице Персии. Фетх Али-шах это понимал и срочно выслал в Петербург с нижайшими пардонами младшего сына Хозрефа-мирзу, оценив голову поэта в один из самых крупных алмазов на свете весом в 88,7 карата, который висел в свое время над троном Великих Моголов. Он и получил имя «Шах». О несчастной судьбе посла было забыто.
Однако старая мечта Николая все еще не была осуществлена. Как истинный наследник Петра Великого, он хотел лично поучаствовать в войне (кто ж ему теперь запретит) и побывать на реальном театре боевых действий. Для этого нужна была еще одна война. Благо, по выражению лихого гусара генерала Якова Кульнева, «за что люблю Россию-матушку, что в каком-нибудь ее углу да постоянно воюют».
Николай, в отличие от брата, занял более активную позицию по отношению к защите единоверных греков от турецкой резни (в ходе показательной мясорубки на острове Хиос из 155-тысячного населения осталось лишь 2 тысячи. Остальных либо утопили в крови, либо продали в рабство. Именно эпическое полотно француза Эжена Делакруа «Резня на Хиосе» лучше всяких политиков настроила общественное мнение Европы против турок) и открыто выступил с предупреждением Порте о том, что Россия не намерена спокойно смотреть на агрессию османов против вольнолюбивых эллинов. Предупреждение было отнюдь не голословное – в 1827 году Россия, Англия и Франция подписали Лондонскую конвенцию о предоставлении Греции автономии в составе Османской империи. В Стамбуле на это ответили лишь проклятиями на головы всего греко – фильского триумфирата и отказом признавать конвенцию. Однако время шутить кончилось, к греческому Пелопоннесу отправилась соединенная эскадра союзников под командованием вице-адмирала Эдварда Кодрингтона, в составе которой были восемь русских линкоров и фрегатов. В Лондоне сэра Эдварда инструктировали, что надо лишь провести демонстрацию силы и не ослаблять турок, которые еще очень могут пригодиться для того, чтобы ослаблять русских. Но эти странные славяне контр-адмирала Логина Гейдена в Наваринской бухте на флагманском «Азове» (командир – 29-летний первооткрыватель Антарктиды капитан 1-го ранга Михаил Лазарев), увидев, как турки режут двух парламентеров, вдруг поставили паруса и рванули в самый центр турецко-египетской эскадры капудан-паши Мухаррем-Бея, прямо под жерла орудий береговых батарей. Русский флагман сцепился сразу с пятью фрегатами и за пару часов утопил два из них и корвет, сжег третий фрегат Тагира-паши, заставил выброситься на мель 80-пушечный линкор и пустил ко дну флагмана Мухаррем-Бея. Свирепствовавшего полярника поддержали «Гангут», «Иезекииль» и «Александр Невский», по правому флангу турок утюгами прошлись фрегаты «Проворный», «Константин», «Елена» и «Кастор». Союзники только успевали за славянами.
Когда дым над бухтой рассеялся, в центре гордо реял Андреевский флаг «Азова», представлявшего собой решето – 153 пробоины, из них 7 ниже ватерлинии. Однако флаг реял, а все вокруг горело, и плавали дрова вместо вражеского флота. Получите за родную Элладу!
Оглохшему от канонады каперангу тут же присвоили контр-адмирала, обалдевшие союзники примчались с орденами (греческий – «Командорский крест Спасителя», английский – Бани, французский – Святого Людовика). Куда вешать кормовой Георгиевский флаг на «Азов», пришлось долго думать – корма представляла собой жалкое зрелище, как будто ее грыз гигантский жук-древоточец. На баке с ног валились от усталости 25-летний лейтенант Паша Нахимов, 21-летний мичман Володя Корнилов и его 18-летний тезка гардемарин Истомин. Кто выжил на «Азове» – все вошли в легенду русского флота.
В легенду вошли и слова английского короля Георга IV, награждающего командующего эскадрой Кодрингтона: «Я награждаю его орденом, в то время как ему следовало бы отрубить голову». Ну да ладно, скупердяю Георгу простительно – он и короновался-то короной, взятой напрокат у ювелира Рэндалла.
Однако на троне падишахов восседал воинственный Махмуд II, который лишь недавно разогнал собственных «декабристов» – янычаров и затеял создание новой армии. Он пылал праведным гневом, мечтал взять реванш и решил лично возглавить армию, чтобы преподать урок дерзким гяурам. Даже перенес столицу в Адрианополь, чтобы быть поближе к своим войскам.
К тому же османы рассчитывали на то, что русские войска на Кавказе не успеют перегруппироваться с персидского фронта на турецкий и стремительные паши своей победоносной полуразбойничьей курдской конницей растреплют слабые заслоны гяуров от Батума до Гюмри. В Арзерум был послан трехбунчужный паша Талиб (бывший янычар), которому были отданы в управление 11 пашалыков, чрезвычайные полномочия и верховное право собирать войска со всех азиатских владений Порты. В качестве командующего на Кавказском театре был назначен Киос Магомет-паша, один из лучших полководцев разваливающейся империи, сражавшийся еще с Наполеоном в Египте.
Николай в своем манифесте от 14 апреля 1828 года заявил, что «целью военных действий не служат ни честолюбивые намерения, ни желание завоеваний, ни низвержение Оттоманской империи, а твердая решимость не класть оружия до тех пор, пока Россия не получит справедливого возмездия за прошедшее и основательных гарантий спокойствия и уверенности в будущем». По утверждению русского дипломата барона Филиппа Бруннова, «охранительные начала, поставленные целью войны с Турцией, сделались девизом всей последующей политики Николая Павловича, которая определялась тремя словами: noli me tangere («не тронь меня»). Но в охранении указанного выше принципа император Николай был непоколебим и действовал настойчивостью, которая не давала возможности сомневаться в конечных ее результатах».
Дибич написал Паскевичу, что «лучшее средство для обороны с малыми силами против азиатских народов есть решительное на них нападение». Да и сам кавказский главком совершил небольшое чудо, перебросив пешим маршем войска чуть ли не древнеримскими скоростями. Солдаты делали по два дневных перехода за сутки, спали под открытым небом, питались чем ни попадя, соревновались друг с другом в скорости хода, но пришли к месту рандеву на 12 дней ранее самых смелых прогнозов. Кавказский театр считался вспомогательным, для отвлечения сил с Дунайского театра, куда выехал сам государь, наконец-таки дорвавшийся до настоящей войны со своим участием. Однако так не считал Паскевич-Эриванский, в блеске славы решивший разбросать по сторонам двух старых российских врагов.
Для начала даже устроил настоящее представление, пригласив в Тифлис под благовидным предлогом важного турецкого чиновника и провезя его окольными путями по местам, где было собрано наибольшее количество войск. В итоге турку показали военные маневры, венцом которых стал штурм древнего Метехского замка, который бодро взял лейб-гвардии Сводный полк. Увидев, как гвардейцы чуть ли не на крыльях взлетели на почти отвесную скалу, турок смог выговорить только, что «они же так возьмут и Карс», и помчался пугать свое начальство.
Не зря пугал. В течение двух месяцев после начала войны Паскевич методично взял Карс, Ахалкалаки, Ахалцых, Поти, Баязет, Ардаган, Ацхур, выгнав Киос Магомет-пашу не только из грузинских, но и из армянских пашалыков.
В Валахии успешно наступал генерал-фельдмаршал Петр Витгенштейн (Николай благоразумно оставался в штабе, хотя его брат Михаил реально командовал осадой Браилова), переправил армию через Дунай и взял несколько мелких крепостей на левом болгарском берегу. Вскоре на Дунай пришло известие о падении крепости Анапа – кости в российском горле на черноморских берегах и основной базы турецкой работорговли. Ее в ходе предыдущих войн уже трижды брали штурмом, но каждый раз приходилось возвращать туркам в результате мирных переговоров.
В преддверии новой войны турецкое командование сменило вали Анапы на храброго двухбунчужного пашу Чатыр-Осман-оглы, о котором злые языки утверждали, что «Аллах дал ему храбрость, отняв разум». Единственное, что он смог сделать в крепости для отстаивания невольничьей торговли, – это с помощью французских инженеров укрепить оборонительные верки и удвоить гарнизон. Со своей стороны слабая в то время на Кавказе русская разведка ничем не могла помочь своему Генштабу, в котором, между нами говоря, тоже царил традиционный предвоенный бардак. Единственным верным решением князь Александр Меншиков посчитал обратиться в 1827 году к вдове бывшего русского коменданта Анапы периода временного владения в 1812 году генерал-майора Бухгольца. Княжна, разбирая бумаги супруга, обнаружила чудом сохранившийся после кораблекрушения план крепости. Она же дала пояснения, показав, где при сдаче в 1812 году цитадели туркам были разрушены главные укрепления и ослаблены контрфорсы. Кроме того, имея обширную родню среди горских князей, она даже предложила Меншикову воспользоваться в качестве шпионки услугами собственной родственницы, в тот момент проживавшей в Анапе.
Увы, муза Клио не сохранила сведений об этой почти детективной истории, и не известно, воспользовался ли князь столь удачно складывающейся перспективой «пятой колонны». Не исключено, других вариантов у него все равно не было.
Пока 2-я армия графа Петра Витгенштейна только готовилась атаковать турок на Пруте, 8 апреля со стороны Черноморской линии с «генеральной першпективой» на Анапу вышли два конных (8-й и 9-й) и два пеших (5-й и 8-й) казачьих полка с конной батареей во главе с наказным атаманом ЧКВ полковником Алексеем Бескровным, героем Отечественной войны. По пути к нему присоединились шесть рот Таманского и рота Нашембургского полков с четырьмя орудиями. Общее командование сухопутным отрядом взял на себя флигель-адъютант Василий Перовский. Параллельно из Севастополя 21 апреля к анапской косе зашуршали парусами фрегаты вице-адмирала Алексея Грейга с десантом. На капитанском мостике флагмана «Париж» сверлил море опытным взглядом сам главком молодого Черноморского флота, сын героя Чесмы Самуила Грейга.
28 апреля пластуны тихохонько, без единого выстрела сняли весь турецкий караул на косе Бугаза. Беспечные османы ловили рыбу и мочили фески в прохладной водице. На следующий день в два кинжала убрали двух разведчиков – турка и черкеса. И только тогда уже отважный Чатыр-Осман-оглы сообразил, что дело нечисто – гяуры пришли. Окончательно его убедила в этом эскадра Грейга, бросившая якоря на рейде Анапы 2 мая.
Через несколько дней началась бомбардировка крепости с взаимными штыковыми атаками. Попытка черкесской конницы с тылу отвлечь осаждавших не удалась, напоровшись на энергичный отпор со стороны охранявших лагерь черноморцев Бескровного и егерей 13-го полка. В ходе одного из нападений в рукопашной схватке был заколот владетельный черкесский князь Сатуг-Ханаш ибн Цака, которого знали все казаки из-за постоянных набегов на Кубань. Очевидцы рассказывали, что восхищенный князь Меншиков из собственного кармана вынул 100 рублей, подарил их смущенному егерю, пожаловав его к знаку отличия военного ордена. Самого раненного картечью в руку атамана за храбрость произвели в генерал-майоры и наградили орденом Святого Георгия 4-й степени.
В этом бою был тяжело ранен (ядром оторвало руку), как бы его сейчас назвали, «полевой командир» шапсугов Амалат-бек, герой одноименной повести писателя-декабриста Александра Бестужева-Марлинского. Наглядный пример кавказского коварства. Спасенного в свое время от расстрела абрека полковник Верховский взял к себе в денщики, всячески проявляя свое сочувствие и уважение к горским традициям. Однако вскоре тот, дабы завоевать любовь одной из местных горянок, зарезал благодетеля. По повести, предателя с ужасом отвергли и сама красавица, и односельчане. Действительность еще печальнее: искалеченный, он укрылся в одном из аулов, где прожил остаток жизни в нищете и умер от оспы.
28 мая турки и черкесы предприняли отчаянную попытку двойным ударом деблокировать крепость. Кровавое побоище закончилось полным разгромом осажденных и гибелью князя Темрюка. Причем зашедшие в тыл туркам черноморцы отбили всю артиллерию, отрезали османов от крепости, а затем загнали около 700 янычаров на высокую кручу и пиками посбрасывали их в пропасть. Как на первобытной охоте на мустангов. Именно на этой скале впоследствии было основано укрепление, названное в честь Бескровного Алексеевским.
После такого поражения Чатыр-Осман-оглы предпочел больше не искушать судьбу и сдать крепость. Предварительно, конечно, выговорив условие для себя и всех женатых турок быть отпущенными на свободу. В плен попали 4 тысячи турок, 29 знамен и 85 орудий.
12 июня 1828 года крепость салютовала флагу российского начальника морского штаба (более престижного не нашли), взвившемуся над одним из уцелевших бастионов.
На следующий день флигель-адьютант граф Толстой был отправлен на пароходе «Метеор» к государю с донесением о сдаче Анапы и для поднесения ключей и флага крепости. Вместе с тем князь Меншиков в рапорте из лагеря под Анапой от 12 июня за № 7 излагал Николаю I подробности сдачи: «Анапа покорилась сего числа державе Вашего Императорского Величества. Увенчанное успехом сражение, бывшее 28 числа минувшего мая, подало возможность учредить прочную цирконвалационную линию, примыкающую обоими флангами к морю, поперек Анапского мыса, совершенно прекратить сношение крепости с горцами и обеспечить тыл осадных работ. За сим прикрытием апроши доведены были до гребня гласиса, начат был спуск в ров и довершены проломы в двух бастионах и куртине их соединяющей. Неприятель, не дерзнув выдержать приступа, покорился, и войска Вашего Императорского Величества вошли в крепость чрез пролом сей, на коем поднят был для возвещения флаг начальника морского штаба, с учреждения оного в первый раз развевающийся и, к личному счастию моему, развевающийся ныне знаменем победы».
Рабовладельческая лавочка закрылась. Император приказал уничтожить все ее укрепления, оставив лишь восточные ворота в память о славных штурмах.
Николай наконец дорвался до командования. 8 июля 1828 года ему лично предстояло руководить войсками во время Буланлыкского сражения. По свидетельству одного очевидцев: «Спокойствие и выдержанность, с которыми Его Величество отдавал свои распоряжения, были удивительны и достойны самого опытного генерала. Ни одного нетерпеливого движения, ни одной вспышки даже тогда, когда адъютанты, плохо поняв его приказания, осмеливались просить их повторить. Он объяснял их им с такой ясностью и точностью, которые возбуждали удивление у офицеров, уже опытных в командовании войсками». Сам же император сделал своей ставкой стоящий на рейде осажденной Варны фрегат «Париж», откуда аккуратно слал Дибичу тщательно составленные донесения. Как старательный подчиненный своему командиру.
Интересно, что великий князь Михаил Павлович, награжденный после победы под Браиловом орденом Святого Георгия 2-й степени, отказался надеть его, посчитав, что достиг успеха слишком дорогой ценой. Тогда Николай удостоил брата шпагой с надписью «За храбрость» с лаврами и алмазными украшениями.
Высвободившиеся войска Меншикова были срочно переброшены в Болгарию, где осадили Шумлу, Силистрию и Варну. Однако взять удалось лишь Варну усилиями командующего штурмом – будущего губернатора Новороссии Михаила Воронцова, ибо осаждавших начала косить чума и дизентерия. Только за две кампании 1828–1829 годов от одних болезней русские потеряли около 100 тысяч, в то время как число погибших в боях не превышало 10 тысяч. Сам Витгенштейн подал прошение об отставке по состоянию здоровья, да и императора уговорили убраться из заразных краев подобру-поздорову. В своем разговоре с французским посланником при берлинском дворе графом Агу Николай заметил, что если войне не суждено кончиться в 1829 году, то он предпримет третью, четвертую, пятую кампании; что он очень сожалеет о необходимости пролить столько крови и принести столько жертв из-за мало значащих, по-видимому, причин, но что честь и достоинство его империи, равно как личное положение его как преемника императора Александра не позволяют ему отклоняться от принятого непоколебимого решения. При этом Николай подчеркнул, что он отказывается от всяких завоеваний и будет довольствоваться одним вознаграждением за военные издержки.
Сменивший Витгенштейна граф Дибич умелыми маневрами загнал визиря Решид-пашу в глухомань у деревни Кулевчи и наголову разгромил его 30 мая 1829 года. Окрыленное победой чумное войско неудержимо рвануло вперед, перевалило через Балканский хребет, считавшийся дотоле непроходимым, и с ходу взяло древнюю Месемврию, Ахиоло и Бургас. В июле Дибич уже щелкал турецкие корпуса как орехи – Айдос, Карнабат, Сливно падали к его ногам, как перезревшие груши. Султан спохватился, что под ударом уже новая столица Адрианополь. Но пока спохватился, гренадеры Дибича уже маршировали по улицам еще древнеримского города. Параллельно стремительным ударом была взята София, и авангарды вышли к Филиппо – полю. Потаенная мечта Екатерины Великой о восстановлении Греческой империи и прибитии щита к вратам Царь-града обретала реальность при ее внуке.
Султан взмолился о пощаде, послав к Дибичу парламентеров. Однако тот, стряхивая с мундира чумных блох, постучал саблей по карте и заявил согбенным туркам, что если до 1 сентября не увидит конкретных предложений, эскадры Грейга и Гейдена, направившиеся к Стамбулу, разнесут бухту Золотой Рог в клочья (после Наваринского погрома добрые русичи оставили туркам всего 10 военных судов, которые в то время застряли в Босфоре и не составили компанию землякам на дне Наваринской бухты).
Одновременно на Кавказе Паскевич одного за другим молотил Гакки-пашу и Гаджи Салеха, взяв Эрзерум и Байбурт. Два фронта султана оглушительно треснули.
Кстати, именно на Кавказском театре военных действий в 1829 году был замечен невысокий господин, в цилиндре, с выдающимися, явно столичными бакенбардами, живо интересовавшийся ходом военных действий. В пыл боев он не лез, больше изучал тыловой пыл боевых офицеров. Но оставил после себя прелюбопытные записки, где давал характеристику действий главнокомандующего: «Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саганлу, движение коим граф Паскевич отрезал Сераскира от Османа-паши; поражение двух неприятельских корпусов в течение однех суток, быстрый поход к Арзруму; углубление нашего пятнадцатитысячного войска в неприятельскую землю на расстоянии пятисот верст, оправданное полным успехом – все это может быть в глазах военных людей чрезвычайно забавно». При этом на полях записок даже изобразил себя на лошади в статской форме, в дорожном плаще и почему-то с пикой в руках. Видимо, для подчеркивания особой воинственности и ответственности за положение на фронте. Он же и роль государя в этой войне подчеркнул:
Звали воинственного петербургского господина Александр Пушкин, который собирал материалы для своего «Путешествия в Арзрум».
Поражения на всех фронтах были очевидны. Что оставалось отважному Махмуду II? Только бросить визиря в ноги прусскому посланнику, упросив его стать посредником в переговорах с треклятыми гяурами, покарай их Аллах. Всевышний их почти покарал – город императора Адриана брала уже почти полностью истощенная, разложившаяся, голодная и больная армия.
2 сентября в Адрианополе был подписан мир. Гордый Дибич смотрелся орлом, с хохотом вспоминая, как император Павел погнал из гвардии в армию «за неприличную и уныние во фрунте наводящую фигуру». Теперь это уныние он наводил на османов, раскошелившихся на Анапу, Суджук-Кале (будущий Новороссийск), Сухум, дельту Дуная, Молдову и большую часть Валахии (в качестве обеспечения до выплаты турками контрибуции).
Николай I добился официального признания верховенства над Грузией и Арменией, автономии для Сербии. Дибич стал генерал-фельдмаршалом с приставкой «Забалканский».
Добился не только этого – самоутвердился, какое-то время побывал Петром и Александром в одном лице, понюхал порох, благоразумно не влезал в командование (считал себя неплохим бригадным генералом, но не более), ибо верил Дибичу. Сделал вид, что мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Заодно воскресил в стране патриотический дух, перенаправив его на поддержку сначала «братских христианских народов» Закавказья, а затем «братских славян» Дуная, стравил декабристский пар.
Поделиться книгой: