Помоги проекту - поделись книгой:
О дальнейшей судьбе разоблачённого «Тимофея Иванова» ничего не известно. Сегодня мы лишь знаем, что его под конвоем отправили к Амуру и далее в Нерчинский острог, где позже возникнет одна из самых страшных царских каторг. Посол Спафарий благополучно вернулся в Москву, где вскоре написал первую русскую книгу о Китае, наполненную большим уважением к этой стране, её искусству и трудолюбивому народу. Впрочем, на страницах книги бывший русский посланник в Пекине начертал и такие слова: «Китайцы перед нами, европейцами, суть в храбрости аки жёны перед мужьями, зато в разуме гораздо превосходят, потому что зело хитры…»
Глава 10
Гроб на двоих: как протопопа Аввакума сослали Китай завоёвывать…
Забайкальский край стал частью России три с половиной века назад. Почему в ту эпоху письмо из Москвы к будущей Чите шло тридцать месяцев, отчего сосланный протопоп Аввакум молился о поражении русского воинства, сколько святых можно похоронить в одном гробу и кто посеял в крае первую репу — всё это и многое другое из ранней истории российского Забайкалья расскажут 10-я и 11-я главы.
В отличие от героя популярных детективов Эраста Фандорина «тайный советник» Аскалон Труворов вовсе не литературный персонаж. Хотя само его имя кажется такой же нарочитой художественной выдумкой в стиле a la russe, этакой наигранной имитацией для пущего колорита XIX века. Но нет, если Эраст Петрович Фандорин придуман, то Аскалон Николаевич Труворов, был абсолютно реальным современником Пушкина, Достоевского и Чехова. Жизнь, порой, изощрённее любых фантазий…
Итак, родившийся два века назад саратовский дворянин оставил глубокий след в нашей истории — в том числе в далёкой истории первопроходцев Забайкалья — хотя сам всю жизнь провёл тихим книжным червём средь архивной пыли. Аскалон Труворов был одним из ведущих работников «Императорской археографической комиссии», для той эпохи она была настоящим историко-архивным НИИ. Созданная царём Николаем I «комиссия» много десятилетий занималась разбором старинных документов, накопившихся у русских монархов со времён чуть ли не Дмитрия Донского.
К древним архивам на Руси долгое время отношение было специфическое — не многим лучше нашего нынешнего отношения к подшивкам старых советских журналов… Именно «Археографическая комиссия» впервые попыталась навести хоть какой-то порядок в этой сфере, заодно она переиздала массу документов XIII–XVII веков, сохранив их для нас хотя бы в виде копий. Но многие подлинники, увы, утратили — и в силу естественных причин, когда безжалостное время превращало древнюю бумагу в труху, и в силу человеческого разгильдяйства.
Известно, что тайный советник (гражданский чин той эпохи, равный генеральскому) Аскалон Труворов хранил у себя дома обнаруженный им подлинник любопытнейшего документа — «Наказ Афанасию Пашкову на воеводство в Даурской земле». Документ этот в декабре 1654 года был записан на 95 листах «дьяками»-чиновниками Сибирского приказа с участием самого Ерофея Хабарова, прославленного амурского первопроходца.
Афанасий Пашков хорошо известен в истории русской литературы. Именно он, в соответствии с упомянутым «Наказом», повезет в ссылку в Даурию, как тогда наши предки именовали Забайкалье, главного вождя раскольников и одного из первых литераторов московской Руси — знаменитого протопопа Аввакума. Но возить мятежных протопопов в окрестности будущей Читы было вовсе не главной задачей воеводы. Если внимательно прочитать данный ему от имени царя «Наказ», то поставленная воеводе Пашкову цель очень удивит нашего современника. Ни много, ни мало, но с четырьмя сотнями казаков и стрельцов Афанасий Пашков отправлялся за Байкал и далее «на Амур-реку», чтобы… завоевать Китай!
Однако дьяки и подьячие Сибирского приказа — в ту эпоху главного правительственного органа, управлявшего Сибирью и нашим Дальним Востоком — не были совсем уж фантазёрами. «Наказ» был составлен хитро. «А будет ему, Афонасью, учинитца ведомо, что у богдойского и у никанского царей городы немногие и малолюдные и под государеву высокую руку привесть их будет чаять мочно», писали в Москве 365 лет назад, то следовало потребовать у этих монархов, то есть у маньчжурского и китайского императоров, «учиниться под царьского величества высокою рукою» и платить дань государю всея Руси.
Однако был предусмотрен и запасной вариант развития событий, на случай если ещё малоизвестный русским людям Китай окажется совсем не похожим на полудикое сибирское царство Кучума, некогда покорённое горсткой казаков Ермака: «А будет ведомо учинитца, что у богдойского и у никанского царей государьства многолюдныя и городами владеют многими, и будет их уговорить и привестъ под государеву царьского величества высокую руку вскоре нельзя…» Вот на такой случай Москва три с половиной века назад предписывала не завоёвывать и накладывать дань, а «уговорить на обе стороны торговать повольною торговлею».
Теперь вернёмся на два столетия позднее — от практичных первопроходцев, готовых по обстоятельствам воевать или торговать, к тайному советнику и «археографу» Аскалону Труворову. Он умер в Петербурге в 1896 году. На тот момент оригинал приказа о захвате Китая, то есть «Наказа Афанасию Пашкову на воеводство в Даурской земле», хранился у него дома, в петербургской квартире на Невском проспекте. Дальнейшая судьба этой уникальной бумаги — а её держали в руках сам Ерофей Хабаров и протопоп Аввакум! — увы, неизвестна.
К счастью, стараниями Аскалона Труворова и других работников «Императорской археографической комиссии» для потомков сохранились копии и даже многие оригиналы документов, относящихся к истории первопроходцев, в том числе первых русских людей к востоку от Байкала. На их основе попробуем проследить забайкальскую одиссею ссыльного протопопа Аввакума и его вольных и невольных спутников, отправленных «привестъ под царьского величества высокую руку» аж целый Китай…
В середине XVII века на Руси уже знали, что кратчайший путь в китайские земли лежит через Амур, но выбор дороги к самой «хлебной реке Мамур» оставался, как сказали бы сегодня, дискуссионным. Первые русские, побывавшие на амурских берегах — казаки Василия Пояркова (см. главу 5-ю «Людоед с Севера») в 1643 году и Ерофея Хабарова в 1649 году — шли в те края из Якутска. Они пробирались сквозь тайгу по самому большому притоку Лены, реке Алдан, идя вверх по его течению, туда, где истоки Алдана отделяет всего несколько десятков вёрст от притоков реки Зеи, впадающей в Амур.
Такой путь был труден и сложен, и вскоре, в 1654 году, воевода Енисейского острога Афанасий Пашков предложил альтернативный вариант. Как сам он писал в донесении царю — «прямым ведомым путём через Байкал озеро Селенгою рекою в новые немирные земли и на великую реку Шилку в области Китайсково государства, где кочуют мугальские царевичи». Дорога по сибирским рекам к Байкалу была уже хорошо известна, а путь к амурским притокам через будущее Забайкалье у «мугальских»-монгольских границ в 1652-54 годах разведал подчинённый енисейскому воеводе «сын боярский» Пётр Бекетов.
Бекетов был опытным первопроходцем — именно он за два десятилетия до похода в Забайкалье основал на берегах Лены первый Якутский острог, предшественник современного Якутска. Однако закрепиться за Байкалом, «в новых немирных землях», было непросто. И енисейский воевода Афанасий Пашков не только описал более прямой путь к истокам Амура, но и представил в Москву целый план по освоению забайкальских территорий.
«Тебе, государю, в тех землях будет другое сибирское государство» — писал воевода царю, доказывая, что за Байкалом и у Амура пространств будет не меньше, чем в уже освоенной Сибири. «В тех землях пушек и пищалей нет, а соболиные промыслы у них большие и соболи, государь, у них ленских соболей лутче» — подчёркивал Пашков богатства того края и потенциальную возможность его покорения, для чего просил прислать дополнительно «служилых ратных людей».
Одновременно воевода Пашков сообщал, что для похода за Байкал в Енисейске уже готовы речные суда. «А каковы, государь, к тем судам снасти для твоей государевы службы в Енисейском остроге надобны, послал я, холоп твой, образец…» — указывалось в донесении Пашкова. Словом, в январе 1655 года Москва получила не просто письмо о новой дороге к Амуру, а целый проработанный проект покорения новых земель.
В Москве старания енисейского воеводы оценили — ему в награду прислали золотой рубль, а его 98 подчинённым, участвовавшим в строительстве судов для забайкальского похода, по золотой копейке. В ту эпоху на Руси такие монеты использовались в качестве орденов и медалей. Тогда же Афанасия Пашкова назначили воеводой Забайкалья и Приамурья, составив вышеупомянутый «Наказ на воеводство в Даурской земле», оригинал которого спустя два века найдёт и потеряет «археограф» Аскалон Труворов.
Согласно этому приказу-«наказу» Пашкову предстояло за Байкалом и на Амуре «быти воеводою и по сю сторону Шилки реки и в Албазине, росмотря где пригоже, поставити остроги и всякими крепостьми укрепити». Изначально в Москве планировали послать за Байкал и на Амур три тысячи стрельцов из европейской части страны, но как раз в это время разгорелась долгая война с Польшей за Украину, и поход «в новую Даурскую землю» с прицелом на покорение «Китайсково и Богдойсково государств» пришлось готовить теми скромными силами, что имелись в острогах Сибири.
Из одиннадцати уральских и сибирских городов — Томска, Верхотурья, Красноярска, Тобольска, Тюмени, Сургута и пр. — собрали 420 «служилых» казаков и две сотни «охочих людей», добровольцев. Из-за недостатка финансирования воеводе Пашкову пришлось самому собирать деньги для похода. Часть недостающей суммы он правдами и неправдами выбил из местных купцов. Часть заработал спекуляцией «горячим вином», продавая водку, которая тогда была царской монополией, в два раза дороже установленной государством цены.
В поход отряд воеводы Пашковы выступил 18 июля 1656 года. На сорока речных судах-«дощаниках», помимо шести с лишним сотен человек, везли многочисленные припасы — «пятдесят пуд пороху, сто пуд свинцу» и 400 ведер «вина горячего», а так же массу иных припасов. По дороге, на западных, уже освоенных русскими подступах к Байкалу, на территории современной Иркутской области, планировалось закупить зерно, чтобы в будущем завести посевы и пашни «в Даурии».
Кроме хлебопашества, в Забайкалье планировали завести и христианство, как писал сам Афанасий Пашков — «чтоб в тех новоприводных великих землях построились церкви божии и учинилось благочестие и истинная православная христианская вера, а к тому б иноверных земель люди за помочью божиею обратились от тьмы к свету и познали б истинного господа бога и спаса нашего Иисуса Христа и приняли святое крещение и были б под царскою высокою рукою в вечном холопстве неотступно…»
Для этих целей в отряд Пашкова включили нескольких священников, в том числе ссыльного Аввакума Петровича Кондратьева — хорошо известного и в XXI веке вождя церковного Раскола. Так первый большой поход в Забайкалье обрёл своего пристрастного, но яркого летописца. Ведь знаменитое «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное», уникальнейший памятник русской литературы допетровской эпохи, во многом посвящено именно одиссее Аввакума и его спутников в Забайкалье, или как говорил сам знаменитый протопоп — «в смертоносном месте, в Даурах…»
Мемуары Аввакума, написанные страстно и пристрастно, отлично дополняют официальные «отписки»-донесения воевод и первопроходцев о первом освоении Забайкалья. Личные воспоминания талантливого автора придают сохранившимся до наших дней служебным документам той эпохи обычно не свойственные им житейские детали, добавляют в большую историю человеческую драму.
Вообще-то мятежному протопопу вместе со всей семьёй предстояла ссылка не за Байкал, а в Якутию — именно на берега Лены отправил его патриарх Никон, главный гонитель «раскольников». Однако путь через всю Сибирь на самый край государства в том столетии был долог, опальному Аввакуму пришлось зимовать в Енисейском остроге как раз во время подготовки Афанасием Пашковым похода «в Дауры» — в итоге ссыльного, фактически, мобилизовали для похода за Байкал. Как позднее вспоминал сам Аввакум: «Велено меня на Лену вести за то, что браню и укоряю ересь Никонову… А как приехал в Енисейской острог, другой указ пришел: велено в Дауры вести — двадцеть тысящ вёрст и больши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову в полк…»
На первый взгляд покажется, что реальное расстояние от столицы России до Забайкалья склонный к драматическим эффектам протопоп преувеличил в четыре раза. Но Аввакум здесь почти не ошибается — в ту эпоху на Дальний Восток добирались только по рекам. И занимавший годы путь по их извилистым руслам, действительно, получался в разы длиннее, чем по прямой. Идти напрямик, а главное нести грузы и припасы сквозь дикую тайгу и горы, тогда было невозможно. В XVII столетии все эпопеи и одиссеи первопроходцев — это главным образом речные экспедиции.
Именно так шёл в Забайкалье и отряд воеводы Пашкова. Сначала почти две тысячи вёрст по Енисею и его притоку Ангаре — всё время вверх по течению. Этот путь был труден, особенно на речных порогах, но хотя бы не слишком опасен в военном отношении — берега реки «Тунгуски», как именовали в эпоху первопроходцев Ангару, и земли западнее Байкала были уже разведаны и освоены русскими людьми.
Протопоп Аввакум оставил красочное описание подступов к Байкалу: «Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит… В горах тех обретаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы — оперенье дивное, иное, чем у русских птиц. Там и орлы, и соколы, и кречеты, и лебеди, и иные, многое множество разных. На тех горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — глазами воочию видим, а взять нельзя!»
Отряд воеводы Пашкова покинул Енисейск в июле 1656 года и лишь спустя десять месяцев переправился через «Байкалово море» — только так огромное озеро называет Аввакум. Именно ссыльный по итогам той одиссеи сделает первое в России литературное описание Байкала.
«Около Байкалова моря утёсы каменные и зело высоки, — даже спустя годы вспоминал с чувством протопоп, — Двадцать тысяч вёрст и больше я волочился, а не видал нигде таких гор. На верху их как будто шатры и горницы, врата, столпы и ограды — всё богоделанное…» На языке Аввакума «богоделанное» означает природное. Очевидно, что Байкальское «море» и удивительная природа его берегов потрясли протопопа, человека немало повидавшего.
«Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают…» — продолжает Аввакум описание Байкала, перечисляя всех местных рыб, в том числе знаменитых омулей, а так же «морских зайцев великих», как первопроходцы именовали здешних тюленей и нерп. Лиричного, но одновременно практичного протопопа отдельно удивило, что байкальские «осётры и таймени жирны гораздо, нельзя жарить на сковороде, один жир будет». И тут же мемуары Аввакума, в следующем же предложении, от жирной сковородки переходят к божественным нотациям — что все поразительные красоты и богатства Байкала «у Христа наделаны ради человека, чтобы, живя покойно, хвалу Богу воздавал», но суетный человек, по мнению протопопа, лишь «скачет яко козел, раздувается яко пузырь, гневается яко рысь, и ржёт зря на чужую красоту яко жеребец…»
Именно за прекрасным Байкалом ссыльного Аввакума, воеводу Пашкова и их спутников ждали «новые немирные земли», та самая «смертоносная» Даурия, а где-то вдали за нею грезился почти сказочный, ещё неведомый Китай.
За «Байкаловым морем» путь вновь лежал по рекам — всё лето 1657 года отряд Пашкова пробивался вверх по течению впадающей с востока в Байкал реки Селенги и её притоку, реке Хилок. Такая водная дорога была трудна, но альтернатив ей не было. Протопоп Аввакум, ехавший «в Даурию» с женой и пятью детьми, старшему из которых было всего 12 лет, так вспоминал речные дороги Забайкалья: «По Хилке по реке воевода заставил меня лямку тянуть, зело нужен ход ею был — и поесть некогда было, не то что спать. Целое лето мучилися против течения. От водяной тяготы у людей и у меня стали ноги пухнуть и живот посинел…»
Отряд упорно пробивался к озеру Иргень в верховьях реки Хилок. Именно там восточные притоки Байкала ближе всего подходили к амурской водной системе — к верховьям реки Ингоды, притоку Шилки, одной из составляющих Амура. Ещё в 1653 году первопроходцы Петра Бекетова построили возле озера Иргень небольшой острог, первое русское укрепление в восточном Забайкалье. Но отряд воеводы Пашкова нашёл лишь пепелище, острог сожгли «немирные тунгусы». Всю осень 1657 года казаки Пашкова восстанавливали крепость, а зимой, сделав сани и нарты, двинулись далее на восток, к берегам амурских притоков.
Там, на реке Ингоде, в окрестностях будущей Читы, отряд Пашкова наскоро построил «засеку», небольшое укрепление, и, не смотря на морозы, сразу стал рубить множество деревьев, делать заготовки для стен и башен будущих острогов, чтобы весной сплавлять их вниз по течению, к Шилке и Амуру. Пройденный тяжкий путь был лишь малой частью трудов — нескольким сотням казаков «даурского воеводы» Пашкова предстояло построить цепочку острогов на огромном пространстве, ведь озеро Иргень отделяет от амурского Албазина только по прямой почти тысяча вёрст!
Весной 1658 года заготовленный лес связали в плоты — с тех пор возникшее здесь первое русское селение, предшественник города Читы, стали звать «Плотбищем» — и начали сплавлять вниз по течение, к реке Шилке. К тому времени отряд Пашкова уже испытывал нехватку продовольствия. Припасов взяли мало именно из-за того, что амбициозную экспедицию за Байкал с прицелом на «покорение Китая» изначально планировали провести столичными силами, но затем полностью отдали на исполнение местным, сибирским властям, у которых сил и средств — а, порой, и желания — было явно недостаточно для столь масштабного проекта.
Часть предназначавшихся Пашкову припасов либо не прислали, либо разворовали. Из восьми тысяч пудов ржаной муки, требующихся для многочисленного отряда Пашкова, изначально собрали лишь треть, а продукты, которые на второй год похода должны были доставить из Якутска, якобы разграбили некие «воровские казаки». Но вполне вероятно, что чиновники Якутского острога, ранее смотревшие на Приамурье как на свою потенциальную вотчину (ведь первые русские походы к Амуру и за Байкал начинались именно из Якутска), были не слишком довольны появлением нового «Даурского воеводства» и саботировали приказ далёкой Москвы о помощи Пашкову. Ведь успех нового воеводы в Забайкалье означал бы, что начальство в Якутске уже не будет получать с Амура драгоценных соболей…
В итоге протопоп Аввакум так вспоминал второе лето за Байкалом: «Лес гнали городовой и хоромной, есть стало нечева, люди стали мереть з голоду и от водяныя бродни. Река песчаная, мелкая. Плоты тяжелые, приставы немилостливые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые… С весны по одному мешку солоду дано на десеть человек на все лето. Да петь работая. Никуды на промысел не ходи. И вербы, бедной, в кашу ущипать было нельзя, за то палкой по лбу: „Не ходи, мужик, умри на работе“…»
У воеводы Афанасия Пашкова выбор был невелик — или бросить все силы на добычу пропитания, остановив выполнение царского «наказа», или заставить подчинённых работать и строить новые остроги впроголодь. Воевода выбрал второе, его офицеры — «приставы немилостливые» на языке Аввакума — палками, батогами и кнутами насаждали жесточайшую дисциплину, заставляя надрывно работать полуголодных людей.
В таких жутких условиях летом 1658 года на берегах Шилки казаки Афанасия Пашкова построили Нерчинский острог — спустя несколько десятилетий он станет первой столицей российского Забайкалья. Именно в Нерчинске в самом конце XVII века Москва и Пекин подпишут свой первый в истории дипломатический договор.
Пока же отношения с далёким Пекином, столицей маньчжурской империи, были далеки от мирных. В только что построенном Нерчинском остроге воевода Пашков получил известия с низовий Амура, ставшие для него ударом не меньшим, чем разразившийся голод.
Согласно царскому «Наказу на воеводство в Даурской земле», Афанасию Пашкову подчинялись все русские отряды, что оставались в Приамурье после походов Ерофея Хабарова. Весной 1658 года воевода отправил от строящегося Нерчинска вниз по Амуру на «лёгких стругах»-лодках небольшую разведку «плыть до моря», чтобы найти первопроходцев и передать им приказ о соединении всех русских сил в районе Албазина. Разведка принесла страшную весть — остававшиеся на Амуре казаки были разгромлены соединёнными силами маньчжуров и корейцев (об этом ещё будет рассказ в 12-й и 13-й главах).
Пашкову не хватило буквально месяца-двух, чтобы объединить все русские отряды в Приамурье. Конечно, даже соберись они вместе, их было бы не достаточно для грезившегося подчинения Китая и взимания дани с «богдойского и никанского царей», однако отстоять Амур от маньчжурских сил тысячи хорошо вооружённых казаков тогда вполне бы хватило.
Увы, сослагательного наклонения в истории не бывает. И в августе 1658 года воевода Пашков отправил с берегов Шилки в Москву донесение — описал картину, которую его информаторы наблюдали на тысячу вёрст восточнее, там, где в Амур впадает река Сунгари: «В Шингал-реки плёсе стоят многия богдойския люди на больших судах с парусы, и усмотрели меж судами богдойскими стоят дощаники розломаны, да видели на берегу багры богдойских людей лежат в кровех…»
Разбитые казачьи корабли-«дощаники» и разбросанное окровавленное оружие не оставляли сомнений в поражении русских сил на Амуре. Строить на его берегах новые остроги было уже не с кем. Лишь несколько десятков казаков, когда-то пришедших сюда ещё с Ерофеем Хабаровым и чудом спасшихся от маньчжурских стрел и корейских пуль, к осени 1658 года добрались до Нерчинска и присоединились к голодающему отряду Афанасия Пашкова.
Задумывая большой поход за Байкал, воевода Пашков, явно, мыслил себя великим завоевателем, подобным легендарному Ермаку покорителем далёких «богдойских и никанских царств». Афанасий Пашков всё поставил на этот поход и проявил в ходе его подготовки немало ума и распорядительности. Будучи толковым и опытным администратором, воевода свой поход готовил тщательно — но обстоятельства, внутренние и внешние, оказались сильнее. К осени 1658 года все честолюбивые замыслы рухнули!
Под предлогом отсутствия переводчика, «учёна китайской грамоте язычново человека толмача», Пашкову пришлось отказаться и от запланированной отправки посолов в Пекин — после разгрома казаков на Амуре, имея за Байкалом лишь горстку голодающих людей, разговаривать с «богдойской и никанской земли царями» было не о чем… Оставалось не покорять Амур, а хотя бы попытаться, вопреки губительному голоду, закрепиться в Забайкалье, где первым русским острогам угрожали не только далёкие маньчжуры, но и близкие «мунгалы» с местными «немирными тунгусами».
Глава 11
Гроб на двоих: стратегическая репа
Три с половиной века назад первый большой поход русских людей за Байкал оказался на грани провала. Наследников Ерофея Хабарова разгромили на Амуре, а первопроходцам Забайкалья угрожал голод. Продолжим наш рассказ о том, как протопопа Аввакума сослали за Байкал «завоёвывать Китай» и зачем он в окрестностях будущей Читы молился о поражении русского воинства.
На исходе зимы 1660 года воевода Пашков решил вернуться с берегов амурского истока, реки Шилки, в центр «Даурии»-Забайкалья, к острогу на озере Иргень. Там, где в Шилку впадает река Нерча, уходящие казаки оставляли новый восьмибашенный острог, мощное по меркам той эпохи укрепление с небольшим гарнизоном. Терзаемые голодом «служилые люди» воеводы Пашкова не могли знать, что в будущем их острог станет городом Нерчинском, первой столицей российского Забайкалья.
Зимнее отступление на запад было трудным. «Пять недель по льду голому ехали на нартах», — вспоминал протопоп Аввакум. Лошадей не хватало, и большинство шло по речному льду пешком. И спустя годы Аввакум явно с ужасом вспоминал ту дорогу: «Брели пеши, убиваясь об лёд. Страна варварская, иноземцы немирные. Отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и измученные люди…»
Отстать от отряда было опасно по причине враждебного отношения к первопроходцам части окрестных племён — предков эвенков и бурятов Забайкалья, не желавших платить меховую дань русскому царю. Именно их именует в своих мемуарах «варварами» и «иноземцами» натерпевшийся страху Аввакум: «Идём и смотрим, кого застрелит иноземец. И со смертью боремся во всяк день…»
Зимы в тех районах Забайкалья малоснежные, но с сильными холодами и сбивающими с ног ветрами. Как вспоминал сам протопоп: «Там снегу не бывает, только морозы велики и льды толсты, с человека намерзают…» Аввакум описывает как многие падали на лёд и уже не могли встать. Именно тогда состоялся знаменитый в русской литературе разговор ссыльного протопопа с женой. «Долго ли эти мучения будут?» — застонала упавшая женщина. «До самыя до смерти» — с фатализмом отвечал протопоп. Спутница жизни Аввакума вздохнула: «Добро, Петрович, инда ещё вперёд побредём…»
На берегах реки Нерчи, у нового острога, Аввакум и его жена потеряли сына, здесь же родившегося и умершего младенца. Имя его история для нас не сохранила. Но сохранились сделанные Аввакумом ужасные, пугающе яркие описания голода: «Травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися… С голоду кобыльи кишки немытые с калом и кровь со снегом хватали и ели от нужды великия. И кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самих озяблых ели волков и прочую всякую скверну. И сам я, грешной, волею и неволею причастен мертвечьим звериным мясам…»
Ссыльный протопоп вспоминал, как обезумевшие от голода люди съели новорожденного жеребёнка, невольно погубив и родившую его кобылу. Имевшихся в отряде лошадей есть было нельзя, они были нужны для войны и работы. За подобные попытки воевода карал жестоко, как пишет Аввакум: «А Пашков, про то сведав, и кнутом до смерти забьет…» Поэтому голодные люди ждали рождения жеребёнка, чтобы съесть его, и второпях почти выдернули новорожденного из кобылы. «И кобыла умерла, понеже не по чину жеребенка тово вытащили из нея, лишь голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, скитающеся по горам и по острому камению, наги и босы…» — вспоминал Аввакум, всего несколькими строками донося до нас сквозь века свои ужас и боль.
Не все сегодня знают, что «протопоп» это вовсе не поп, а крупный церковный чин (чуть позднее, в XVIII веке он будет считаться равным армейскому полковнику). И ссыльный протопоп Аввакум изначально не был бесправным колодником, каким он порой представляет себя в мемуарах, описывая свои злоключения в Забайкалье. Фактически протопоп был назначен одним из руководителей похода «в Даурию» — воевода Афанасий Пашков представлял власть светскую, а Аввакум власть духовную.
Лишь они двое ехали тогда за «Байкалово море» с семьями, с жёнами и детьми. Да и «государево жалование» Аввакума, полученное пред началом похода, было куда выше, чем у рядовых «служилых людей». Даже будучи в ссылке, семья некогда вхожего в царские палаты Аввакума оставалась весьма богатой по меркам той эпохи. Протопоп упоминает в мемуарах, как в Забайкалье сменял «однорядку», то есть пальто, на четыре мешка ржи: «Однорядка московская жены моей, по-русски рублей в двадцать пять, а по-тамошнему и больше. Дали нам четыре мешка ржи за неё, и мы, рожь с травою перемешав, ею перебивались…» Но всё годовое жалование сибирского казака в ту эпоху было меньше, чем стоимость этой столичной «однорядки». Хотя цену мешка ржи в голодающем забайкальском остроге и не измерить рублями, но у большинства рядовых участников того похода «однорядок» и прочих богатств не имелось, их положение было ещё трагичнее.
Из всех русских людей, тогда оказавшихся за Байкалом, один протопоп Аввакум был лично знаком с царём. Сибирский воевода Пашков о таком мог только мечтать — лишь действительно завоевав Китай, то есть совершив вполне сказочный подвиг, он смог бы попасть в круг царских наперсников. Поэтому ссыльные, подобные Аввакуму, всегда были неудобны местному начальству — сегодня он вроде бы ссыльный, а завтра фортуна переменится и бывший узник вновь вернётся к самым верхам государства. Вот отчего жестокий и властный воевода Пашков — «безчеловечен человек, дикий зверь» в мемуарах Аввакума — по отношению к протопопу ведёт себя, на первый взгляд, очень странно.
Воевода и протопоп вступили в конфликт почти в самом начале похода. Аввакум сходу принялся оспаривать решения Пашкова и, судя по мемуарам, не прекращал это занятие до самого конца забайкальской одиссеи. Так по пути к Байкалу воевода не разрешил двум вдовам уйти в монастырь и стать монахинями. Истово верующий Аввакум тут же осудил это решение — но в Сибири тогда и так был страшный дефицит русских женщин, а воеводе надо было всеми правдами и неправдами заселять «страну варварскую», как сам протопоп именовал Забайкалье. Словом перед нами типичный конфликт двух правд, когда каждая сторона убеждена в своей правоте, имея свои веские доводы и резоны.
Любого иного ссыльного или подчинённого воевода в «смертоносной Даурии», при желании, легко сжил бы со свету. Но только не Аввакума. В итоге властного воеводу непокорный протопоп доводил почти до открытого бешенства, «Он со шпагою стоит и дрожит…» — описывают мемуары Аввакума одну из его стычек с воеводой.
К тому же протопоп не ограничивался только личным конфликтом — будучи человеком харизматичным, опытным священником и прирождённым духовным вождём, он имел немалое влияние на рядовых участников похода. Воеводе Пашкову в труднейших условиях опасного похода и голода требовалась беспрекословная дисциплина, а протопоп в это время, по словам самого воеводы, вёл «многия непристойные речи будтось везде в начальные люди во всех чинах нет никакая правды».
Зная убеждения Аввакума, эти слова — «в начальные люди во всех чинах нет никакая правды» — не кажутся наветом и выдумкой Пашкова.
Ссыльный протопоп был человеком сложным. Убеждённый и искренний в своей вере, но и фанатичный до мракобесия. Бесспорно талантливый, смелый и умеющий убеждать человек, но одновременно скандальный, неуживчивый и нетерпимый. Аввакум искренне клеймил Афанасия Пашкова за жестокости, однако сам, будучи в фаворе и при власти, тоже не раз наказывал людей.
Аввакум явно был властолюбив ничуть не меньше воеводы, но его властолюбие было иным, куда тоньше. Если надменный и вспыльчивый Пашков требовал лишь внешнего, служебного подчинения и беспрекословного выполнения воинских приказов, то иступлённого и искреннего протопопа влекла власть над душами людей. Воевода Пашков был озабочен покорением Забайкалья и Приамурья, тогда как протопопа Аввакума волновала только его возвышенная и фанатичная вера.
Не трудно представить себе душевное состояние воеводы, когда рухнули его обширные планы на Амуре, а начавшийся голод грозил порушить и все начинания в Забайкалье. «Как из ума он исступил!» — пишет о тех днях Аввакум.
Воевода в бешенстве несколько раз бил протопопа. Любого иного ослушника обладавший за Байкалом всей полнотой государственной власти Пашков просто убил бы или, говоря языком Аввакума, «уморил». Но ссыльный знакомец самого царя не был рядовым подчинённым, вообще не был рядовым человеком даже в масштабах всего государства Российского. К тому же отношение воеводы к протопопу было неоднозначным, харизма истово верующего Аввакума явно действовал и на Пашкова. Семья воеводы не раз помогала протопопу, поддерживая его жену и детей.
Несколько лет длилась эта странная вражда в голодающих острогах посреди «дикой Даурии». Сам же протопоп в запале противостояния с воеводой как-то раз поступил на грани государственной измены. Впрочем, фанатично убеждённый в правоте своей веры, Аввакум не видел в том греха и вполне открыто описал случившееся в мемуарах. О той же истории сохранилось для наших дней и донесение самого воеводы Пашкова, так что мы можем с двух сторон посмотреть на события, развернувшиеся 4 сентября 1661 года.
В тот день воевода направил небольшой отряд, как пишет Аввакум «в Мунгальское царство воевать». Отрядом из 72 казаков и 20 «тунгусов» командовал сын воеводы Пашкова, Еремей. Если воевода Афанасий Пашков в описаниях Аввакума «зверь», то молодой Еремей Афанасьевич Пашков, в мемуарах протопопа полная противоположность — «гораздо разумен и добр человек». Все предыдущие годы Еремей не раз заступался перед отцом за Аввакума и, порою, доходило до стычек вспыльчивого воеводы и его отпрыска. Один раз Пашков, разгневавшись на заступничество Еремея, даже выстрелил в родного сына — точнее, пытался выстрелить…
Когда в одном из речных переходов разбился о подводные камни «дощаник», на котором едва не погибла семья воеводы, искренне верующий Еремей Пашков укорил отца: «Батюшко, за грех наказует бог! Напрасно ты протопопа кнутом избил…» Афанасий Пашков, чьи нервы и так были надорваны провалами в подготовке похода, да ещё только что своими глазами наблюдавший, как едва спаслась от смерти его семья, просто взорвался и самолично чуть не погубил старшего сына. Выхватил у него пищаль и, оттолкнув к сосне, выстрелил в своего ребёнка.
«И божиею волею осеклася пищаль» — пишет в мемуарах Аввакум, особо подчёркивая, что пищаль была именно «колешчатая». То есть речь идёт о самом совершенном для той эпохи, очень дорогом оружии с колесцовым замком, осечки у которого случались гораздо реже, чем у фитильных или обычных ударно-кремневых ружей. «И Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, „господи помилуй!“ говорит…» — описывает эту страшную сценку Аввакум.
После осечки — почти чуда, спасшего сына от ярости отца — грозный воевода Афанасий Пашков бросил пищаль на землю и заплакал…
Что к Еремею Пашкову у Аввакума было почти отцовское отношение хорошо заметно по мемуарам. «Друг мне тайной был и страдал за меня…» — пишет протопоп. Но в ночь на 4 сентябре 1661 года собравшиеся в опасную вылазку бойцы из отряда Еремея возмутили христианскую душу истово верующего протопопа.
Среди тех, кто тогда уходил «в Мунгальское царство воевать», были и местные язычники-«тунгусы», союзник первопроходцев. Они то и привели шамана, погадать на успех похода. Аввакум описывает развернувшийся ритуал вполне традиционного для сибирских и дальневосточных племен шаманского камлания: «И начали шаманить, сиречь гадать, удастлися им и с победою ли будут домой? Волхв же той мужик, близ моего дома, привел барана живова и учал над ним волхвовать, вертя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать и, много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Бесы давили ево, а он спрашивал их: удастся ли поход? И бесы сказали: „с победою великою и с богатством большим будете назад“. И все люди, радуяся, говорят: „богаты приедем!“…»
Языческий ритуал страшно уязвил протопопа. И спустя годы он писал о тех минутах: «Ох, душе моей тогда горько и ныне не сладко!» В мемуарах Аввакум даже признаёт, что не выдержал и поступил тогда «окоянно», забыв о христианском прощении грешников. «А я, окаянной, сделал не так, — пишет протопоп, — Кричал с воплем ко господу: „Послушай мене, боже! послушай мене, царю небесный, свет, послушай меня! да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиша всем, приложи им зла, господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!“…»
К религиозным ритуалам тогда относились более чем серьёзно, искренне считая их залогом победы. Страстные проклятия протопопа не могли не подействовать на душевное состояние воинов из отряда Еремея Пашкова. Слова Аввакума, о том, как в момент выезда отряда Еремея из Иргенского острога, «лошади под ними взоржали вдруг и собаки взвыли» — это не просто лирическое украшение и публицистическое преувеличение. Это явное отражение сметённого состояния уходящих в поход — чему виновником был именно протопоп.
Поход Еремея Пашкова обернулся полным крахом. На одной из стоянок, из 72 казаков 23 дезертировали, сбежали в тайгу, прихватив все ружья и порох. Из сохранившихся документов воеводы Афанасия Пашкова мы даже знаем некоторых беглецов поимённо: Иван Никитин, Абрам Парфёнов, Кузьма Филипов, Кузьма Иванов, Логин Никитин, Лев Ерофеев. Едва ли будет преувеличением сказать, что искренние проклятия Аввакума сыграли в их дезертирстве не последнюю роль. Оставшиеся с Еремеем были разгромлены «непослушниками в тунгусских улусах» и почти все погибли.
В Иргенском остроге долго ждали канувший в небытие отряд Еремея. Когда минули все сроки возвращения, воевода Пашков в ярости приготовился пытать протопопа, проклявшего ушедших. Дальнейшее ярко описал в мемуарах сам Аввакум: «Ждали их с войны, не воротились в срок. Жаль стало Еремея мне: начал богу докучать молитвами, чтоб ево пощадил. А в те поры Пашков меня и к себе не пускал, во один из дней учредил застенок и огнь росклал — хочет меня пытать. Я ко исходу смертному молитвы проговорил — ведаю ево стряпанье, после огня тово мало у воеводы живут…»
От пытки и близкой смерти Аввакума спасло почти чудо. «А вот уже бегут по мою душу два палача, — вспоминал протопоп, — Но неизреченны господом данные судьбы! Еремей раненый сам вдруг дорожкою мимо избы и двора моево едет, и палачей позвал и воротил с собою. Пашков же, оставя застенок, к сыну своему кинулся, яко пьяный с кручины. И Еремей, поклоняся, всё ему подробно рассказывает: как войско у него побили всё без остатку, и как его вывел инородец тунгус от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу блудил он семь дней без еды, одну белку съел; и как в образе моём человек во сне ему явился и благословил, и путь указал, в которую сторону идти, а он вскочил, обрадовался и выбрел на путь к острогу. Он отцу россказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возведя очи свои на меня, — что медведь морской белой, живого бы меня проглотил, да господь не выдаст! — вздыхая, говорит: „Так-то ты делаешь? людей тех погубил столько!“ А Еремей мне говорит: „батюшко, поди, государь, домой! молчи ради Христа!“ Я и пошел…»
Удивительно, но в этой истории юный Еремей Пашков — фактически, командир спецназа даурского похода — выглядит куда большим христианином, чем истовый протопоп.
В мемуарах Аввакума сын воеводы представлен как кроткий «малой», но именно Еремей в те годы вынес на своих плечах основные боевые действия за Байкалом, командуя всеми стычками с «непослушниками в тунгусских улусах». Именно он ходил в опасную разведку вниз по Амуру и добыл сведения о разгроме наследников Ерофея Хабарова маньчжурскими войсками. Словом, Еремей Пашков был опытным полевым командиром, явно привычным к боям и смерти. Тем поразительнее его способность к прощению. Умение раненого и измученного человека несколькими словами погасить новую стычку воеводы с протопопом тоже внушает уважение.
Воевода Афанасий Пашков отправил в страшно далёкую Москву подробное донесение о поражении и гибели отряда своего сына, но упоминать о молитве Аввакума, призывавшей погубить русское воинство, не стал. Едва ли сам воевода хотел выгородить протопопа — в этом тоже видна заслуга его сына, «добра человека» Еремея.
Еремей Афанасьевич Пашков проживёт долгую жизнь, спустя двадцать лет после описываемых событий станет воеводой в Киеве — в том самом городе, ради обладания которым царское правительство отказалось от большого похода за Байкал. Его внук станет личным денщиком императора Петра I, а правнук на исходе следующего XVIII века построит в Москве напротив Кремля знаменитый дворец — «Дом Пашкова», в котором ныне располагается первая библиотека нашей страны.
Афанасий Пашков пробыл воеводой «в Даурах» до весны 1662 года. Вообще-то в Москве ему назначили замену еще 20 октября 1559 года, но пока царский указ шёл через всю Сибирь, пока новый воевода, «тобольский сын боярский» Ларион Толбузин добирался в Забайкалье старым путём через Якутск, пока он искал Пашкова на просторах Даурии, прошло более 30 месяцев.
Лишь 12 мая 1662 года в Иргенском остроге Афанасий Пашков прочёл «царёву грамоту» о прекращении его полномочий за Байкалом. Новый воевода привез и царское предписание о возвращении Аввакума в Москву. «Велено ехать на Русь…» — написал об этом в мемуарах Аввакум. Как видим, три с половиной века назад Забайкалье в восприятии русских людей ещё совсем не считалось Россией.
Пашков покинул Иргенский острог в самом конце мая 1662 года. Протопопа он собой не взял, Аввакум поедет «на Русь» отдельно. Однако при всей взаимной ненависти бывший воевода оставил для детей Аввакума «с молоком корову» и нескольких коз — приличное богатство по меркам первых русских обитателей Забайкалья. Об этом факте, не укладывающемся в привычный образ жестокого боярина Пашкова, написал сам Аввакум в первой редакции своего «Жития»…
Позади остались пять тяжких лет — канувшие в небытие амбициозные планы покорения «Китайсково и Богдойсково государств», неудавшееся объединение всех русских сил на Амуре, надрывная рубка леса для будущих острогов, ледяные бесснежные зимы, бесконечная малая война с «тунгусами» и «мунгалами», и голод, столь же бесконечный как просторы к востоку от Байкала.
Из четырех сотен «служилых», пришедших с Пашковым «в Дауры» спустя пять лет осталось в живых 75 человек. Этими малыми силами обороняли три стратегических острога, построенные под руководством Пашкова — Нерчинский, Иргенский и Телембинский (сегодня это село Телемба в Еравнинском районе Бурятии, в 80 километрах не север от Читы).
С точки зрения царского правительства той эпохи Афанасий Пашков не совершил ни подвигов, ни преступлений — ему не полагалось ни наград, ни наказаний. Но почти сразу по возвращении из Забайкалья некогда властный и амбициозный воевода отрёкся от мира, стал монахом и вскоре умер. Монахиней стала и его жена — «боярыня Фёкла Симеоновна», как называет её в мемуарах Аввакум — прошедшая с мужем всю Даурию, не раз помогавшая ссыльному протопопу и его семье. Вдова первого забайкальского воеводы станет игуменьей Вознесенского девичьего монастыря, располагавшегося прямо в московском Кремле.
Вслед за Пашковым вернулся в Москву из Забайкалья и ссыльный протопоп. Ненадолго он вновь попал в фавор к царю. Удивительно, но именно Аввакум — перед тем как его за непримиримость вновь сошлют в уже последнюю, действительно смертную ссылку — совершил постриг в монахи Афанасия Пашкова. Два забайкальских недруга примирились. Как писал в мемуарах Аввакум: «Десеть лет он меня мучил или я ево — не знаю, бог разберёт…»
Поделиться книгой: