Помоги проекту - поделись книгой:
Все предстояло исследовать и открывать заново — и это особенно привлекало молодого ученого. А чтобы разобраться во всех загадках иммунитета, следовало серьезно заняться систематикой растений, изучением всего многообразия видов и сортов, всего богатства растений мира, — и непременно в неразрывной связи со средой, с условиями процветания или, наоборот, угнетения каждого сорта.
Вавилов ставит перед собой неотложную задачу: как уже сейчас, немедленно, использовать естественную природную невосприимчивость некоторых форм растений для выведения новых, не подверженных болезням сортов. А для этого прежде всего предстояло выявить, разыскать эти формы и выяснить, возможно ли передать их стойкость новым сортам по наследству, для чего следовало хорошо изучить достижения и методику только что нарождавшейся новой науки — генетики.
Казалось бы, частные вопросы защиты растений от болезней оказались связанными с коренными, важнейшими проблемами биологии — с генетикой и систематикой, с экологией и эволюционным учением. Так получалось, что выбранная Вавиловым вроде бы тихая, боковая, уединенная тропинка выводила молодого исследователя на широчайшие научные просторы, требовала от него глубоких обобщений, богатой эрудиции, властно звала на дорогу дальних странствий. Или это он придавал всем проблемам поистине глобальный размах?
Так будет всю жизнь. Вавилов всегда старался разобраться до конца в манивших его загадках, пробивался в самую глубину проблем, а для этого оказывалось необходимым все расширять круг исследований, привлекать материалы из других областей науки. Так и развивался его гений — проникая все глубже в тайны бытия и постоянно расширяя фронт открытий.
И всегда его интересы определяла и направляла не одна только научная любознательность. Делая очередное открытие, Вавилов тут же задумывался: «А как применить его на практике, какую пользу сейчас, немедленно оно может и должно принести родной стране, всем труженикам земли?»
На делянках первой в стране селекционной станции Вавилов начал проверять, какие из сортов овса и пшеницы устойчивы к различным грибковым заболеваниям, наиболее распространенным в европейской части России. Коллекция этих культур считалась богатой, в ней были семена из различных мест России, Европы, даже Малой Азии. Все лето, с рассвета и до темна молодой исследователь проводил в поле; сеял, наблюдал за всходами, заражал их мучнистой росой и всякими ржавчинами, не только записывал результаты наблюдений, но и все тщательно зарисовывал, фотографировал.
Тысяча делянок была у него. На них Вавилов проверял шестьсот пятьдесят сортов пшеницы и триста пятьдесят сортов овса. Богатырский размах!
Он быстро перерастал учителей. Один из них, руководитель станции профессор Д. Л. Рудзинский, «дедушка русской селекции», как его любовно называли, позднее писал Вавилову:
«Мне очень совестно, когда Вы называете меня своим учителем. Ведь мы лишь совместно работали на станции самостоятельно, и я во много раз заимствовал больше от Вас, чем (Вы) от меня, и вообще на дне горький осадок, что я очень мало давал от себя моим сотрудникам, требуя от них большой работоспособности, которой я тогда был одержим…» Впрочем, и в такой скромности и самокритичности Д. Л. Рудзинский оказался хорошим наставником для молодого ученого.
Много дали Вавилову занятия в Бюро прикладной ботаники в Петербурге, где собирали и изучали коллекцию всех возделываемых в стране зерновых растений.
Весьма по-разному реагировали на болезнь всходы растений даже одного сорта, но из семян, привезенных из различных мест, и Вавилову становилось ясно: работа предстоит бесконечная. В идеале нужно собрать и проверить образцы из всех стран, со всей планеты. Чем богаче окажется коллекция, тем надежнее сможет земледелец выбирать и выращивать такие растения, которые не погубят болезни, опасные в этих краях.
И селекционер, обладая такой коллекцией, сможет создавать не поддающиеся болезням сорта, если только устойчивость эта передается по наследству, что предстояло еще выяснить.
О наследовании тех или иных признаков у растений наука в те годы знала еще очень мало. Гениальные открытия скромного монаха Грегора Менделя прошли незамеченными. Только на рубеже двадцатого столетия их заново открыли сразу Гуго де Фриз в Голландии, Карл Корренс в Германии и австрийский ботаник Эрих Чермак.
Селекция ведется по старинке, вслепую, наугад: авось и получится нужный сорт. На такие поиски уходят долгие годы, и нередко впустую. Генетика лишь рождалась — в противоречивых по результатам опытах, в горячих спорах. Пожалуй, к ней можно было с еще большим правом отнести то, что позднее великий Эйнштейн как-то сказал о кризисе в физике: «Это драма, драма идей».
В свое время всех биологов мира потрясло самоубийство Пауля Камерера, обвиненного в подтасовке результатов опытов по наследованию приобретенных признаков. Научные споры приобретали такой накал, что старые друзья становились врагами и переставали здороваться.
Надолго затянулась эта драма, и дорого она обошлась многим исследователям. А в те годы она только начиналась.
В одном из писем того времени Вавилов жалуется, что даже само слово «генетика» для многих еще непонятно и незнакомо… Практически негде было ему в родной стране знакомиться с основами новой науки. И в 1913 году Николай Иванович отправляется в свое первое путешествие — пока еще только за знаниями, за опытом проведения генетических исследований. Он учится этому в Кембридже и в лаборатории великого Вильяма Бэтсона около Лондона, потом во Франции у выдающегося семеновода Вильморена, чья фирма снабжала превосходными селекционными семенами многие страны мира. На следующий год Вавилов переезжает в Германию, чтобы поработать в лаборатории Эрнеста Геккеля. Но тут его застигает начало мировой войны, и молодому русскому ученому приходится спешно возвращаться на родину, чтобы не угодить в лагерь для интернированных.
По дороге погибает вместе с пароходом, подорвавшимся на мине, весь его багаж, и сам Вавилов лишь каким-то чудом остается в живых. Это первое приключение в его жизни едва не стало и последним…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой завязывается затяжной роман с таинственной персиянкой и происходят другие не менее занимательные события
Его встречали как самого дорогого гостя, посланца небес. Еще за несколько верст до кишлака их поджидали всадники. Завидев Вавилова, часть из них стремительно мчалась к серым домикам кишлака, оповещая всех о прибытии гостя громкими выкриками и пальбой из винтовок. Остальные всадники спешивались и бросались ниц в дорожную пыль. Как ни упрашивал смущенный Вавилов их подняться, все было тщетно. Только когда он проезжал вперед, воины вскакивали в седла и торжественно ехали следом, из почтительности потупив глаза.
А у въезда в кишлак их ожидало уже все население — от велика до мала. Впереди стояли на коленях в глубокой пыли самые богатые и почтенные купцы и землевладельцы. За ними — кто победнее. Чумазая детвора гроздьями висела на ветках старых карагачей и шелковицы, толпилась на плоских крышах домов. И уже тянуло со всех сторон вкуснейшим дымом, предвещавшим обильный пир.
Последнее время так повторялось в каждом кишлаке.
— Почему они нас так встречают? — допытывался Вавилов у переводчика.
Закатывая черные глаза, большие и маслянистые, как маслины, и поглаживая тщательно подстриженную, надушенную бородку, тот восторженно отвечал:
— Восточное гостеприимство, о эфенди! Они счастливы принимать у себя такого почетного гостя.
— Ну какой я почетный! Объясните им наконец.
Переводчик, словно не слыша, отводил глаза и начинал милостиво раскланиваться направо и налево. Он выглядел куда внушительней, чем гость из России…
«Вот тебе и Персия! — удивлялся Вавилов. — Какие нелепые обычаи…»
Шел 1916 год. Турция воевала против России на стороне Германии. Чтобы ударить по турецким войскам с фланга, русские полки вторглись в северную часть Персии, как тогда называли Иран. И тут среди русских солдат началась какая-то странная болезнь. Они становились шальными, словно пьяными, почти безумными. Как вести наступление с такой армией?
Полковые медики подметили, что загадочное опьянение, похоже, вызывает, казалось бы, совершенно безобидный хлеб, выпеченный из местной пшеничной муки. Возможно ли это? Чтобы выяснить, в чем тут дело, военные власти попросили министерство земледелия прислать в экспедиционные войска опытного специалиста-растениевода.
Выбор пал на Вавилова, и он с радостью согласился, хотя прекрасно понимал, что война — не самое подходящее для путешествий и занятий наукой время. В армию его не взяли — у него еще с детства был поврежден один глаз. Вавилов мог спокойно заниматься научными исследованиями.
А в Персию его влекло давно. Когда Николай Иванович высевал на делянках селекционной станции Петровки все пшеничные зерна, какие ему попадались, и проверял, поражают ли всходы различные болезни, его особенно заинтересовал один сорт. Он оказался совершенно не подвержен заболеванию мучнистой росой.
Поехав в Англию, Вавилов захватил с собой семена стойкой пшеницы и высеял их там. И на английских полях она не потеряла своей драгоценной стойкости в отличие от других сортов, семена которых он также привез из Москвы.
Очень интересно, но опять все загадочно! Что же определяет стойкость иммунитета: строгая, неизменяющаяся наследственность или воздействие местной среды? Было весьма важно получше изучить замечательную пшеницу. С другими сортами она скрещивалась плохо, отличалась и другими примечательными особенностями, так что Вавилов даже решил выделить ее в отдельный вид. Ее посевы были заметны издалека — на гибких стеблях опушенные колосья почти черного цвета. Выглядела она мрачновато, не радовала глаз Вавилова.
Семена поступили из Европы. В каталоге немецкой семеноводческой фирмы сорт значился просто под номером 173. Но тут же было помечено, что пшеница в просторечии называется «персидской». Следовало понимать, что родиной ее была Персия?
Как же можно было отказаться от возможности познакомиться с замечательной персиянкой поближе! И вот Николай Иванович спешит в Персию.
С таинственной болезнью, ради которой его сюда прислали, молодой ученый разобрался быстро. Как он и предполагал, пшеничные поля оказались сильно засорены ядовитым опьяняющим плевелом. Вавилов дал простые рекомендации: не есть местного «пьяного хлеба», как тут его называли, а снабжать пекарни мукой, привезенной из России.
Задание, с которым он приехал, было выполнено. Но Вавилов не спешил возвращаться домой. Снарядив крошечный караван, всего из трех лошадей, он отправился по пыльным дорогам, тянувшимся вдоль засоренных, убогих полей, на поиски заветной пшеницы. На одной лошади ехал Вавилов, на другой — переводчик, третья шла под вьюками. Никакой охраны у Николая Ивановича не было.
Пшеничные поля чередовались с посевами опийного мака — казалось, у подножия серых складчатых гор сели на землю отдохнуть бесчисленные мириады бабочек-лимонниц. Кружил голову густой аромат цветущего клевера-шабдара. На поливных землях, в садах и огородах, зрели душистые дыни, наливался виноград. Брызгая алым соком, начинали трескаться созревшие гранаты.
Благодатные края, щедро согретые солнцем. Но поля обрабатывались плохо, древними, примитивными орудиями. Каменистую землю еле ковыряли деревянными сохами, жалкими мотыгами. Она давала ничтожные урожаи. И селения были нищими. Но каждое старалось отгородиться от всего мира глинобитными стенами, словно крошечная крепость. В любой миг могли напасть враги: чужеземные солдаты и свои собственные, бродячие разбойничьи шайки или просто жители соседнего селения — вытоптать посевы, спалить хижины, отобрать последнее.
Вавилову часто приходили на память иронические слова Пушкина из «Путешествия в Арзрум»: «Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская роскошь. Эта поговорка, вероятно, родилась во время крестовых походов, когда бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными камушками на рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч., но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы…»
Со времен путешествия Пушкина в здешних краях, похоже, ничего не переменилось. Время тут словно остановилось. Народ по-прежнему прозябал в вековой темноте и убожестве, каждый помыкал им как хотел. Возились в пыли полуголые, на ножках-спичках дети, с вечным выражением голода, застывшим и глазах.
Вавилова возмущало, с какой грубой бесцеремонностью держал себя переводчик, крикливый толстый человек с наглыми глазами навыкате — его рекомендовал ему русский консул, — и как покорно, привычно испуганно раболепствуют перед ним крестьяне в попутных селениях. Наглеца приходилось то и дело одергивать. Он только мешал. Было мучительно понимать лишь отдельные слова. Вавилов решил сам учить вечерами фарсидский язык.
А тут еще новая непредвиденная помеха. Поведение Вавилова, который то и дело останавливал свой маленький караван, сворачивал с дороги и бродил по полям в поисках новых образцов местных растений, показалось подозрительным военным властям.
Николая Ивановича задержали и, несмотря на сопротивление, обыскали. Воинственные чубатые казачки, не обращая никакого внимания на его просьбы, вывалили прямо в дорожную пыль пшеничные колосья.
Не помог и открытый лист Российского министерства иностранных дел. Вавилова посадили в раскаленную, словно печка, глинобитную мазанку и послали начальнику сообщение, уже предвкушая солидную награду — до тысячи рублей золотом, которая была обещана за поимку шпиона. И какие будут указания, как с ним поступить: высылать опаснейшего преступника в Россию или расстрелять на месте?..
Николай Иванович томился под арестом, правда, недолго — всего трое суток. Но они показались очень длинными…
Особенно было обидно, что посадили в этот клоповник свои же, русские. И у двери сидел в тени с винтовкой свой, русский солдат — губастый паренек из рязанского села с глупым круглым лицом, сплошь усеянным веснушками.
Хорошо, за трое суток чиновники наверху все же разобрались. Пришел телеграфный приказ освободить путешественника. Вернули, к счастью, и все собранные образцы, сваленные в кучу и так перепутанные, что долго пришлось разбирать их.
Николай Иванович поехал дальше и вдруг, словно буквально по старинной пословице, попал «из грязи да в князи». В каждом селении его теперь встречали поклонами, устраивали торжественные церемонии, произносили пышные приветствия. Переводчик с удовольствием их переводил, причмокивая пухлыми мокрыми губами в предвкушении близкого пиршества. И пиршества действительно устраивали в каждом селении, каким бы нищим оно ни было, несмотря на все отказы и возражения смущенного ученого. На ночлег их помещали в самом богатом доме, а утром после обильного завтрака караван провожали низкими поклонами чуть не все жители селения.
Что за чертовщина? Вот и сейчас, бормоча витиеватые приветствия и пожелания счастья и благополучия высокому гостю, седобородые старики норовят поцеловать его стремя, припадают к запыленным сапогам Вавилова.
Николай Иванович торопится спешиться, пытается поднять стариков с колен.
— Да помогите же, черт возьми! — кричит он переводчику. — И объясните им наконец, что мне совершенно не нравятся такие церемонии. За кого они меня принимают?
— Законы гостеприимства священны, — выпевает, укоризненно качая головой, толмач. — Нельзя обижать этих добрых людей. Они выполняют заветы аллаха, эфенди.
Как ни упирается смущенный путешественник, его бережно берут под руки и, как тяжелобольного, ведут в самый просторный и чистый дом, где уже раскинуты ковры и расставлены на них дымящиеся блюда с шашлыком и пловом, горами высятся пшеничные лепешки, гранаты, яблоки, виноград…
С чего вдруг ему устраивают пышные приемы? Вавилов не знал, что и делать. Хоть объезжай селения стороной и ночуй в поле, под тополем.
Чуть не на каждом поле Николай Иванович обнаруживал какую-нибудь новую разновидность мягкой пшеницы. Собирать образцы приходилось под палящим солнцем, когда температура даже в тени поднималась до пятидесяти градусов. Зато никто не мешал ему. Но заветная «персидка» почему-то ни разу не попадалась. И в поисках ее Вавилов ехал все дальше, словно в азартной погоне за сказочной жар-птицей.
Николай Иванович решил обследовать поля вокруг Керманшаха. Здесь были найдены любопытные виды дикой пшеницы — не окажется ли среди них и «персидки»?
Но через древний Керманшах как раз проходила линия фронта. Все поля были изрыты окопами. И как нарочно, тот участок, где, возможно, вместе с образцами дикои пшеницы пряталась и «персидка», оказался на «ничьей земле», между русскими и турецкими позициями!
Вавилов все же решил проникнуть туда. Нашел проводника, щедро заплатил ему. Командир части, восхищенный мужеством ученого, пообещал выделить целый отряд из полусотни казаков. Получалась этакая разведка боем во имя науки.
Однако утром, когда было намечено выступить, проводника неожиданно и след простыл. И казаки не явились, им пришлось отражать неожиданное наступление турок. Попробовал было Вавилов отправиться на поиски «персидки» один. Вдруг поднялась стрельба, загремели даже орудийные выстрелы. И, опасаясь, как бы его скромная научная вылазка не привела к непредвиденному сражению, Николай Иванович, к радости переводчика, повернул в сторону от линии фронта.
Они отправились в горы, где таились среди скал редкие селения курдов. Но и здесь оказалось неспокойно. В горах рыскали басмачи, грабя всех, кто подвернется.
Переводчик со слезами в нахальных глазах умолял вернуться в Тегеран или хотя бы под защиту русских войск. Вавилов отказался:
— Чтобы снова попасть под артиллерийский обстрел или угодить в клоповник по подозрению в шпионаже? Нет, здесь, в горах, гораздо спокойнее.
— А басмачи, о эфенди!
— Басмачи днем спят, затаившись от жары в холодке, — засмеялся Вавилов. — А мы будем как раз в это время осматривать поля без помехи.
Так и вышло. Остроумное решение помогло исследователю, как потом еще не раз выручала его находчивость в богатой приключениями и опасностями жизни.
Правда, раза два в них все же стреляли, впрочем, лениво, откуда-то издалека, больше для острастки. А в общем никто не мешал Николаю Ивановичу осматривать крошечные поля среди выжженных солнцем скал.
Его мужество и настойчивость были вознаграждены интересным открытием. Поля озимой пшеницы оказались сильно засорены рожью. Видимо, дикая рожь и была в глубокой древности просто сорняком на пшеничных полях. Лишь потом ее ввели в культуру и стали сеять специально в тех краях, где она давала урожаи более высокие и падежные, чем пшеница, скажем, в России.
Вечерами в палатке, поставленной где-нибудь в укромном месте, Вавилов при свете свечи разбирал дневные находки, радуясь каждому новому колосу, и еще непременно заучивал несколько новых слов на фарси. Но вскоре приходилось гасить свечу, чтобы не привлечь внимания вышедших на ночной промысел басмачей.
Потом они снова спустились с гор в населенные долины, и переводчик опять ожил, обнаглел, сразу даже стал вроде выше ростом. И опять началась вокруг Василова смущавшая его загадочная возня. Обгоняя маленький караван, впереди мчалась какая-то непонятная слава. В нищих селениях ученого встречали униженными поклонами, совали в руки жалобы и петиции, резали последних барашков и раскладывали щедрое угощение на изорванных, заштопанных достарханах. И после такого торжественного приема, как заметил Вавилов, багаж переводчика увеличивался. В пору было заводить специально для него вторую вьючную лошадь. Переводчик мурлыкал, как довольный кот, и на каждом попутном базаре что-нибудь продавал или обменивал. Купил винтовку — обменял на ковер. А на следующий день у него, как в сказке, уже стало три ковра…
В одном селении Вавилову преподнесли громадную бумагу, размером чуть не с простыню. На ней было что-то написано изящной вязью, а ниже по местному обычаю во множестве приложили перстни вместо печатей самые богатые и почтенные жители селения.
«Высокочтимый и великий… Смиренно просим о великой милости…» — отдельные слова, которые понимал Николай Иванович, были словно криками о помощи.
Переводчик, причмокивая мокрыми губами, перевел всю петицию. Оказалось, это была челобитная русскому царю с жалобами на притеснения местного губернатора и с просьбой сместить его. Тщетно пытался Николай Иванович втолковать через помрачневшего переводчика, что русский царь не имеет власти над местными чиновниками, а он, Вавилов, не уполномочен принимать никакие жалобы.
Но люди, стоявшие перед ним на коленях в серой мягкой пыли, смотрели на него с такой надеждой, так упорно кланялись и не хотели взять бумагу обратно, что Николай Иванович вздохнул и сделал единственное, что мог: аккуратно сложил их петицию и бережно спрятал в карман, чтобы при возвращении передать ее русскому консулу. Какой из этого будет толк?
Переводчик повеселел. Но слово, которое особенно часто и многозначительно повторял он, показалось Вавилову особенно подозрительным: «сардар, сардар»… Высокий, почти царский титул?!
Николай Иванович не мог больше терпеть и на первом же привале загнал лукавого толмача в угол. И тот после долгих виляний и закатываний глаз покаялся…
— Вы меня выдавали за царского шурина? — опешил Вавилов. — За брата царевой жены?!
— Зато как нас везде встречали, эфенди!
— Да как вы посмели?
— Мне стало вас так жалко, когда вы сидели в тюрьме. Я решил вам помочь. Не гневайтесь на меня, о эфенди!
Сначала, рассказал переводчик, в его выдумку не поверили: что это за царский родственник, если путешествует с ничтожным караваном и без всякой охраны? А потом именно отсутствие охраны и свиты стало вроде бы подтверждением плутовской выдумки. Видно, в самом деле, этот русский — знатный, большой человек, коли не боится ездить повсюду без охраны. И зачем ему свита, большой караван? Такой высокий гость везде дома. Он всюду должен быть принят по-царски.
Вот откуда и низкие поклоны, и загадочные петиции, и щедрые угощения, опустошавшие и без того небогатые кладовые, и подозрительные обновы наглеца переводчика!
Вавилов пришел в такую ярость, что тут же чуть не выгнал пройдоху в три шеи. Однако недостаточно он еще овладел языком, чтобы путешествовать одному, пришлось бы прервать экспедицию.
Скрепя сердце Николай Иванович был вынужден пока оставить жулика. Но теперь строго присматривал за ним, а вечерами допоздна ускоренно учил язык.
И вскоре настал день, когда Вавилов с большим удовольствием сказал поникшему толмачу на превосходном, звучном фарсп:
— Убирайтесь прочь, негодяй! Я больше не нуждаюсь в ваших услугах.
Переводчик захныкал, начал униженно кланяться, поминать русского консула, который с него якобы шкуру снимет, если он позволит себе оставить уважаемого профессора одного в чужой стране…
— Вы же не нашли еще самой лучшей в мире персидской пшеницы, о эфенди! И разве найдете без меня? Мало знать язык, нужно знать и страну.
Лукавый пройдоха нащупал больное место…
Но Николай Иванович остался непреклонен.
— Я обойдусь без вас, — твердо сказал он. — Убирайтесь!
И добавил, наставительно подняв палец:
— Приказания царского шурина следует выполнять незамедлительно. Сколько раз повторять?
И жулик слабо ахнул, всплеснул пухлыми ручками и поспешил исчезнуть.
А Николай Иванович отправился дальше и весьма удобным манером — на перекладных, на тройке, как некогда странствовали путешественники по российским родным дорогам. Только ямщики выглядели необычно — тощие, полуголые, смуглые. Вавилов заговаривал с ними, и они прониклись к нему таким уважением, что по его просьбе останавливались у любого поля и терпеливо ждали, пока приветливый чужеземец соберет очередной снопик местной пшеницы.
Вавилов наслаждался знанием языка — пусть еще неполным, далеким от совершенства, но позволявшим ему разговаривать со всеми без посредников и помех.
Поделиться книгой: