Помоги проекту - поделись книгой:
Путешественники вышли из кареты, их встретил старый слуга Джо Меррей и повел осматривать дом. Замок был в страшном запустении и производил впечатление руин. Крыши, стены и полы не ремонтировались десятки лет. Всюду царили невероятная грязь и хаос. Слуги в свое оправдание рассказывали о безумствах старого лорда. Мальчик чутко прислушивался. Рассказ о невероятном образе жизни старика-мизантропа будил в нем какие-то неведомые чувства. «Он всегда носил при себе оружие, в каждом кармане по пистолету…» Как мальчик понимал его! Он сам чувствовал себя нетвердо на хромых ножках, всегда опасался в драке со школьниками, что его тело изменит ему, и пистолет представлялся ему оружием, которое восстановило бы равновесие между ним и здоровыми мальчиками. С семи лет он всегда носил в карманах игрушечные пистолеты. Затем следовал рассказ о дуэли с Чавортом: «Вонзил шпагу и заколол его насмерть…» Так и следовало. Это было справедливо. Старик Меррей показал им Брачную аллею, которая вела к владению Чаворт Эннсли. Рассказал про сверчков. «После смерти милорда они покинули Ньюстед, они шли такой массой, что весь холл был черный, их давили сотнями…» Еще бы, они потеряли своего хозяина, волшебника, дьявольского чародея, который дрессировал их соломинкой! Каким темным и прекрасным казался ему род Байронов, его род! Слушая рассказы старого слуги, переходя с ним из комнаты в комнату («Здесь появляется привидение, многие видели монаха в черном клобуке… Здесь вот столовая, это кухня… Вот эта голова сарацина, выгравированная на стене, похожа на Руперта Байрона, погибшего в крестовом походе…»), он вступал во владение наследством более реальным, чем дом и поля, более существенным, чем серо-голубые глаза или медный оттенок волос — он получал представление о своих предках.
После первого же посещения Байрон привязался к Ньюстеду с не меньшим пылом, чем к Мэри Дюфф. Он осматривал со старым Мерреем сводчатые коридоры, подземный монастырский ход, аллеи, ручьи и источники. Он посадил желудь в землю и сказал, что здесь должен вырасти его дуб. Он не хотел расставаться с этим сказочным наследством, но миссис Байрон заявила, что нельзя жить в разрушенном доме. Отремонтировать аббатство было нелегко. Управление имуществом Байрона, несовершеннолетнего пэра Англии, подлежало ведению канцлера казначейства; матери не разрешалось широко им пользоваться, а кроме того, оно заключалось главным образом в землях. До полной проверки имущественных счетов матери юного лорда приходилось существовать на свои сто пятьдесят фунтов. Она взяла в поверенные Хэнсона, который вел дела и помогал ей, когда она была беременна, и через несколько дней уехала в Ноттингем.
В Ноттингеме они поселились в высокой части города, недалеко от дворца, на темной и узкой улице. Снятый ими крошечный домик был не лучше того, который они покинули в Абердине. Какое разочарование для ребенка: сказочный дворец превращался в шалаш. В этом незнакомом городе он чувствовал себя несчастнее, чем в Шотландии. Миссис Байрон пришлось несколько раз ездить в Лондон, чтобы выхлопотать у короля пенсию до совершеннолетия сына. Она оставляла мальчика в Ноттингеме на попечение Мэй Грэй, которая не заслуживала такого доверия. Хэнсон, приехав из Лондона познакомиться со своим юным клиентом, очень привязался к ребенку и, узнав от соседей о положении вещей, пришел в негодование. «Разрешите мне уверить вас, сударыня, — писал он миссис Байрон, — что я не позволил бы себе вмешиваться в ваши домашние дела, если бы не считал необходимым уведомить вас о поведении вашей служанки, миссис Грэй… Мой юный высокочтимый друг, несмотря на всю свою сдержанность, не вытерпел и рассказал мне о жестоком обращении, которому она его подвергает. Он рассказал мне, что она беспрестанно его бьет, так что у него иногда болит все тело, приводит в дом людей самого низкого разбора, уходит поздно вечером, и ему приходится ложиться спать одному, вечно пьянствует в кабаках с кучерами… Я чувствую глубокое расположение к лорду Байрону и смею надеяться, что буду не только его поверенным, но и другом. Я представил его лорду Грэнтлею и его брату генералу Нортону; они оба были совершенно очарованы им, и мне крайне прискорбно, что возвышенные чувства моего маленького друга оскорбляются недопустимой бестактностью служанки. Он отличается умом и сообразительностью, твердостью суждений, какую редко можно встретить у такого юного существа. Он может быть другом зрелого человека, и нужно очень осторожно выбирать людей, которые с ним будут жить».
Хэнсон был прав. Маленький лорд Байрон обнаруживал силу ума, чрезвычайно редкую для ребенка его возраста. Тяжелая жизнь часто способствует раннему развитию интеллекта. Счастливый ребенок живет беспечно и принимает от своих родителей готовые истины; ребенок, который растет среди криков, судит своих родителей и создает свое представление о мире, нередко очень жестокое. Мэй Грэй говорила ему, что дурные люди осуждены гореть на вечном огне. Если бы она верила в это на самом деле, разве она могла бы вести такую жизнь? Значит, все это неправда. Сказка для взрослых. А может быть, Мэй Грэй обречена в вечности, как Каин? И тогда ни кучера, ни трактиры ничего не изменят. Но тогда, значит, Бог несправедлив? Чему верить? Почему он, невинный, должен страдать? Миссис Байрон с тех пор, как сын её сделался лордом, не могла примириться с мыслью, что он останется хромым. В Ноттингеме ей рекомендовали какого-то шарлатана по фамилии Лэвендер; она доверила ему лечить своего сына. Этот Лэвендер был сущей скотиной. Все его лечение состояло в том, что он изо всей силы вытягивал ногу ребенка, а затем массировал, вращая в каком-то деревянном аппарате. Байрон в это время занимался латинским языком с американцем мистером Роджерсом, и тот, читая с ним Цицерона или Вергилия, очень жалел его и огорчался, видя, как мучительно искажалось лицо ребенка от этих орудий пыток.
— Мне тяжело видеть, милорд, что вы так страдаете.
— Не обращайте на меня внимания, мистер Роджерс, я постараюсь не обнаруживать больше, что мне больно.
Роджерс, как и Хэнсон, быстро проникся симпатией к этому мужественному мальчику. Десятилетний ребенок сам просил — редкий случай — прибавить ему часы занятий. «Мистер Роджерс, — писал Байрон матери, — мог бы заниматься со мной ежедневно по вечерам. Я советую вам принять это предложение, потому что, если вы не предпримете что-нибудь в этом роде, меня прозовут или, вернее, заклеймят кличкой шалопая, а вы знаете, что я этого не перенесу». Даже посторонние люди, соседи Байронов, вчуже страдали, видя это юное пылкое существо покинутым на таких людей, как Мэй Грэй и Лэвендер. Последний во время своих врачебных сеансов нередко посылал юного лорда за пивом, и жители Ноттингема возмущались, видя, как хозяин Ньюстеда, прихрамывая, шел по улице, бережно неся пинту пива доктору-шарлатану.
Но тем не менее Байрон не терял своей веселости, даже его попытки отомстить своему мучителю отличались юмором. Лэвендер, напыщенный невежда, хвастался, что он знает все языки. Байрон написал на клочке бумаги буквы алфавита без всякой последовательности, но в виде отдельных фраз, и, показав эту бумажку шарлатану, спросил его, какой это язык. «Итальянский», — ответил тот, и Байрон торжествующе расхохотался. Обманщики, вот они кто, этот Лэвендер и Мэй Грэй. Сильнее всех других чувств укоренилась в нем ненависть к лицемерию и лжи.
Миссис Байрон удалось наконец выхлопотать у короля пенсию в триста фунтов стерлингов, что давало ей возможность поселиться в Лондоне. Джон Хэнсон присмотрел для Байрона подходящую школу — школу доктора Глэнни — и уговорил лорда Карлейля, кузена капитана Байрона, взять опеку над ребенком. Граф Карлейль в молодости был сногсшибательным денди — носил расшитые шелком жилеты, которые ездил покупать в Лион; когда-то он печатал оды, трагедии, потом, женившись, сделал крупную политическую карьеру, был лордом-наместником Ирландии, затем министром. Если бы не миссис Байрон, возможно, что он был бы для Байрона заботливым опекуном. Но с первой же встречи между этим утонченным, изящным аристократом и крикливой, раздражительной и смешной женщиной установились неприязненные отношения. Миссис Байрон нашла Карлейля высокомерным позером и отнесла его к числу своих «врагов»; что же касается почтенного лорда, он раскаялся в своем добросердечии и решил как можно реже иметь дело с этой плохо одетой и говорящей с грубым акцентом женщиной, от которой пахло виски.
Доктору Глэнни, новому учителю Байрона, пришлось также довольно скоро познакомиться с характером миссис Байрон. Как все, кто встречался с Байроном, Глэнни сразу проникся к нему чувством симпатии и уважения. Он с удовольствием беседовал с мальчиком, так как редко приходилось ему встречать школьника, который был бы так начитан. Байрон помнил наизусть много стихов, читал многих поэтов, а по воскресеньям с большим увлечением изучал Библию. Товарищи любили его, но прозвали «старый английский барон», потому что он слишком много говорил о своем старинном титуле; а когда приходила мать, толстуха с жирными руками, унизанными браслетами, и, разговаривая с доктором Глэнни, орала во всю глотку, они смеялись, а те, что посмелей, говорили:
— Байрон, у тебя мать сумасшедшая.
— Я это сам хорошо знаю, — мрачно отвечал он.
Тем не менее она по-своему любила его, и, наверное, лорд Карлейль и доктор Глэнни были бы о ней лучшего мнения, если бы смотрели более снисходительно. Может быть, они бы оценили её героическое терпение в нищете, её великодушие, которое она была способна проявить при первой возможности, но она слишком возмущала их, чтобы было желание узнать её ближе. Однажды в субботу она увезла сына домой, пренебрегая всякими правилами. Доктор Глэнни пожаловался лорду Карлейлю, тот попробовал было вмешаться, но, познакомившись с бешеным нравом Гордонов, написал доктору: «Я не желаю больше иметь никакого дела с миссис Байрон, пожалуйста, устраивайтесь с нею сами как сможете».
Отношение учителей и товарищей укрепляло в Байроне чувство, которое посеяли в нем уже давно его собственные наблюдения: молчаливое и суровое презрение к матери. Да, она была сумасшедшая. Он чувствовал себя ответственным за неё и не прощал того, что она не могла быть объектом его нерастраченной нежности. Маленьким он её боялся, теперь он держал себя с нею вызывающе. Приходя в ярость, она гонялась за ним по всему дому, и это было трагикомическое зрелище — смотреть, как прекрасный хромой ангел убегает от толстой карлицы.
Каникулы его проходили под знаком новой, по-детски пламенной любви к его кузине, Маргарет Паркер, «прекраснейшей из тех очаровательных существ, в которых все словно сама мимолетность». Это была девочка тринадцати лет, Байрон всю жизнь помнил её черные глаза, длинные ресницы и лицо греческой статуи. «Я не припоминаю ничего, что могло бы сравниться с прозрачной красотой моей кузины, с кротостью её характера в то короткое время нашей дружбы. Казалось, она создана из кусочка радуги, вся — спокойствие и красота. Моя любовь к ней оказывала обычное действие — я не мог ни спать, ни есть, ни отдыхать». Он пытался писать ей стихи. Она казалась воплощением невинной, почти божественной красоты, которую он всюду искал, стремясь утолить слишком пламенное сердце, и нашел только дважды в детстве.
Во время отдыха на водах в том же 1801 году миссис Байрон обратилась к известной в ту пору прорицательнице миссис Вильямс, которая сообщила матери, что у неё есть хромой сын, что сын этот женится дважды, во второй раз на иностранке, и что в его жизни будет два опасных периода, в двадцать семь и тридцать семь лет. Это предсказание, о котором говорилось в его присутствии, оказало на Байрона сильное воздействие.
V.
ХАРРОУ-НА-ХОЛМЕ
В 1801 году Байрона решили отдать в закрытую школу, которая соответствовала бы его положению. Остановились на Харроу-Скул. Отвезти Байрона было поручено Хэнсону. Харроу-Скул находилась недалеко от Лондона. С покрытого зеленью холма, на котором стояли кирпичные здания школы, открывался широкий вид на реки и леса, а за ними, невидимый, лежал город. Байрона, которому тогда было тринадцать с половиной лет, сильно волновал этот переезд на новое место. Как встретит его, хромого, необразованного мальчика, насмешливый и жестокий мир? Конечно, он лорд Байрон, но ему говорили, что там на это не обращают никакого внимания; американский посол только что отдал своего сына в Харроу, «потому что это единственная школа, где титул не пользуется никакими привилегиями».
Директором школы уже в течение пятнадцати лет был Джозеф Друри, энергичный человек пятидесяти лет, который сумел создать прекрасную репутацию школе. Умный, спокойный, владеющий даром убедительного красноречия, он посвящал много времени беседам и прогулкам с учениками. «Получить выговор от доктора Друри было положительно удовольствием», — говорил один из них.
Хэнсон представил Друри Байрона и сказал, что образование его было несколько запущено, но что в характере ребенка есть, несомненно, замечательные черты. Друри поблагодарил поверенного, простился с ним и после его отъезда повел Байрона к себе в кабинет, расспрашивая о его занятиях и развлечениях. «Я скоро обнаружил, что мальчик, доверенный мне, представлял собою дикого, необузданного жеребенка. Но каким огнем горели его глаза!» Друри заметил, что сильнее других чувств в новичке проявлялась гордость. Байрон очень боялся, что из-за плохой подготовки его поместят в младший класс. Старик директор пообещал ему, что некоторое время он займется отдельно с учителем, пока не будет достаточно подготовлен, чтобы поступить в класс, соответствующий его возрасту. Это, по-видимому, успокоило мальчика.
Первое время в школе он чувствовал себя несчастным. Было бы совершенно невероятно, чтобы среди трехсот пятидесяти школьников не нашлось бы нескольких, склонных посмеяться над гордым и робким мальчиком-калекой. Ноги его не поправились от лечения. Ему приходилось носить ботинки специального фасона, которые мать заказывала у известного лондонского сапожника Шельдрэка. Случалось, он просыпался утром, чувствуя, что мальчишки подставляют ему под ноги таз с холодной водой — жестокий намек на лечение ваннами, которым он пользовался. Быть может, он мог бы обезоружить своих мучителей безропотным повиновением, но не умел подчиняться. Рано лишившись отца, он с детства привык презирать чей бы то ни было авторитет. Его рассудок не признавал обязанности подчинения людям, в которых он подмечал недостатки; гордость же мешала подчиняться из осторожности, если он не чувствовал уважения. Воспитанный матерью в любви к Французской революции, он был верен своему преклонению перед Наполеоном, видя в нем солдата революции; он привез с собой в школу маленький бюст первого консула и защищал его кулаками от школьников-патриотов. Постоянный страх, что его физический недостаток вызывает к нему презрительное отношение, заставлял держать себя высокомерно, вызывающе и мрачно. В фигуре обнаруживалась некоторая склонность к полноте, но у него были прекрасные черты лица, изумительные глаза, брови и вьющиеся, чуть-чуть рыжеватые светлые волосы. Поражала страстность, с которой он брался за все, что ни делал. Занимался неровно, порывами, но в счастливые моменты способен был написать сразу тридцать-сорок латинских гекзаметров. Уроков не готовил, но благодаря тому, что много читал, знания у него были обширные. Он был начитан и ленив.
Первую победу в школе Байрон одержал над милым доктором Друри. Несколько опытов убедили директора, что эту кровную лошадку легче вести на шелковом поводу, чем на канате. Он держал его на слабой уздечке и был вознагражден: Байрон привязался к своему учителю. Это был первый человек, власть которого он признавал, считая её суровой, но справедливой. А справедливости он жаждал давно. Кроме того, он чувствовал, как это всегда чувствуют и дети и взрослые, что Друри восхищался им. Лорд Карлейль как-то пригласил директора прийти поговорить с ним о своем питомце.
— Он обладает талантами, милорд, — сказал доктор, — которые придадут блеск его титулу.
— В самом деле? — с удивлением сказал лорд Карлейль, не обнаружив ни малейшего удовольствия.
Вслед за учителем товарищи постепенно подчинялись обаянию Байрона. Это было сложное обаяние и заключалось оно прежде всего в неограниченной храбрости в словах и в поступках. В этом подростке, неспособном лгать, не было и тени чего бы то ни было низкого. Никто во всей школе не обнаруживал такой готовности драться. В нем было что-то рыцарское. Он подружился с одним мальчиком, Вильямом Харнессом, хромым, как и он. Увидя, что Харнесса преследует ученик старше и сильнее его, он сказал:
— Харнесс, если кто-нибудь будет к тебе приставать, скажи мне, я его прибью, если смогу.
В Харроу в то время учился Роберт Пиль, чувствовавший себя очень несчастным, несмотря на свой высокомерный вид. «Как быть с мальчиком, который увлекается речами Питта и живет в своем собственном мире?» Торжественно-серьезный вид маленького Пиля подстрекал мучителей, ему здорово доставалось. Один из тиранов решил подвергнуть его наказанию палками. Удары сыпались один за другим, Пиль корчился от боли. В это время подошел Байрон. Он был недостаточно силен, чтобы побить старшеклассника, но со слезами на глазах и прерывающимся от ужаса и негодования голосом спросил:
— Сколько ударов вы собираетесь ему дать?
— А почему ты, щенок, суешься не в свое дело?
— Потому, что я очень прошу вас, — сказал Байрон, — позволить мне взять на себя половину.
Строгие судьи характеров — школьники — через год распознали, что это товарищ настоящей закалки. Он увлекался всякими играми и нередко отличался в них, несмотря на свой физический недостаток. Больше всего он любил плавать и нырять. В воде его хромота не была ему помехой. От природы смелый и непокорный, он был зачинщиком всяких опасных шалостей. Дикий жеребенок натягивал свои шелковые поводья так, что они грозили лопнуть. Огорчался, когда после своих эскапад видел Друри, укоризненно глядевшего на него. Он любил своего учителя, но это было сильнее его. Как и у шотландского предка, рука его обладала дурными инстинктами. Нередко он сам удивлялся своим поступкам. Кровь бросалась ему в голову, он не помнил, что делал. Как помешать этому? Таковы Байроны.
Первый год в школе ему приходилось трудно: сначала чувствовал себя несчастным, его не любили. Но физический недостаток делал его заметным, он выделялся из толпы школьников. Мечтатель по натуре, он любил уединяться. Его часто видели направляющимся с книгой под мышкой к церковному кладбищу, расположенному на вершине холма Харроу. Там под большим деревом была могила неизвестного Джона Пичея. Байрон садился на могильный камень, укрытый ветвями вяза.
Какое-то непонятное сложное чувство влекло его к кладбищу, тревожила мысль о смерти. Напуганный в детстве бесконечными рассказами о преисподней, он утешался мыслью, что мертвые покоятся сном без сновидений в этом тихом приюте, под бледной листвой вязов, колыхаемой ветром. Он только что узнал о смерти своей двоюродной сестры, красавицы Маргарет Паркер, она умерла пятнадцати лет; когда-то он называл её «самым прекрасным существом, в котором все мимолетность». Он вспоминал её черные глаза, длинные ресницы. А теперь это хрупкое тело, которым он так любовался, положили в гроб и закопали в землю. Он удивлялся чувству сладостной горечи, которое пробуждали в нем эти печальные воспоминания. Его мечтательное настроение находило выход в ритмических фразах.
Школьники, проходя мимо, показывали издалека на Байрона, сидевшего на «своей» могиле. Он знал, что вызывает удивление, а от удивления недалеко до восхищения. В его мечтательной грусти была доля кокетства.
VI.
УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
Ньюстед, ты старостью глухой сражен,
А был ты создан королевским покаяньем,
Служил ты склепом рыцарей, монахов, жен,
Чьи тени бродят вкруг твоих развалин.
В апреле 1803 года Ньюстед был сдан в аренду на пять лет лорду Грэю Рэсину, молодому человеку двадцати трех лет. Байрон должен был вступить во владение наследством в год своего совершеннолетия. Миссис Байрон осталась жить в Ноттингеме по просьбе сына, которому хотелось быть поближе к своему любимому аббатству. Но когда наступили летние каникулы, лорд Грэй предложил Байрону провести лето у него в Ньюстеде, и Байрон с восторгом согласился, к большому негодованию матери: «Хороша награда! Я осталась в Ноттингеме, чтобы доставить ему удовольствие, а теперь он ненавидит этот город».
Ему не так был ненавистен Ноттингем, как общество матери, но, кроме того, мог ли он отказаться от счастья пожить в Ньюстеде? С какой радостью он снова увидел озеро, аббатство и черную тиссовую аллею. Лорд Грэй, зная, что он здесь хозяин ненадолго, оставил все в запустении, но в самой нищете этих прекрасных развалин была печаль, привлекавшая Байрона. Ветер свистел под сводами крытых дворов; в саду чертополох и цикута буйным ростом заглушали розы; по вечерам летучие мыши влетали в окна церкви, где триста лет назад хор монахов пел литании Пресвятой Деве. Он разыскал в парке дуб, который посадил шесть лет назад, когда первый раз был в Ньюстеде. Маленькое деревцо росло. Это доставило ему большую радость. Он любил таинственные предзнаменования и полушутя-полусерьезно сказал, что судьба его отныне будет связана с этим дубом: «Если ему будет хорошо, будет хорошо и мне».
Среди этих развалин он любил вспоминать своих предков: Джона Байрона, участвовавшего в крестовых походах, Поля и Губерта, погибших в долине Крэси, Руперта, сражавшегося при Марстен-Муре; все, когда-то такие же юные, как он, мечтательные, пламенные и нежные, а теперь — скелеты, пыль, глина и призрачные тени.
Но самым большим очарованием этих мест было соседство с Эннсли, большим поместьем, родственным Ньюстеду, приютом мисс Мэри Чаворт, внучки мистера Чаворта, жертвы знаменитой дуэли. Байрон познакомился со своими соседями из Эннсли в Лондоне. Чаворты, само собой разумеется, были в ссоре со Злым Лордом до самой его смерти, но у них не было никаких причин относиться враждебно к пятнадцатилетнему мальчику, не имевшему никакого отношения к этой истории. К тому же мистер Чаворт умер, его жена вышла замуж второй раз, и её дочери, мисс Мэри Энн Чаворт, не за что было сердиться на юного кузена, восхищавшегося её красотой.
Ей было семнадцать лет, у неё было спокойное лицо, спокойная правильная линия бровей, волосы, расчесанные на прямой пробор. Ей, конечно, и в голову не приходило, что хромой школьник, хотя он и лорд Байрон из Ньюстеда, мог бы стать мужем мисс Чаворт из Эннсли. Но мальчик был фантазер, много читал, и его присутствие не надоедало ей. Единственная дочь, она воспитывалась одна в этой большой усадьбе, в полном неведении жизни, и, конечно, была наивна; как могла она знать, что, поощряя это юношеское безумие, делала больше зла, чем если бы с самого начала остановила его нарочитой холодностью. И было ли это зло? Может быть, сильные увлечения благотворно действуют на юношей? Мэри Энн Чаворт смотрела благосклонно на этого влюбленного ребенка, а он лелеял самые нелепые мечты. Для любителя романов и трагедий что может быть увлекательнее? Байроны и Чаворты в кровавой вражде после убийства — Монтекки и Капулетти здешних мест. Мэри Энн и ему самой судьбой предназначено стать Ромео и Джульеттой. Она немного старше его, но что из этого? Два года разницы. Разве мало в жизни супружеств, где жена на два года старше мужа? И разве не заманчиво для неё соединить посредством брака две жемчужины графства, Ньюстед и Эннсли? Ведь длинная аллея, которая соединяет две усадьбы, недаром называется Брачной аллеей. Байрон предавался этим мечтам с доверчивым оптимизмом.
С самого начала каникул он каждое утро верхом отправлялся в Эннсли. Дорога из Ньюстеда в Эннсли была восхитительна — холмы, луга со стадами пасущихся баранов, там и сям прекрасные одинокие деревья. Эннсли не отличался такой величественностью, как Ньюстед, но был не менее живописен. С задней стороны дома в уровень с комнатой Мэри Энн шла длинная терраса, обнесенная орнаментной стеной, верхний край стены был покрыт резьбой — казалось, между капителями колонн были протянуты гирлянды, а плющ, окутывавший всю стену, был словно живым подвижным занавесом. С обеих сторон террасы роскошная лестница, украшенная наверху гербами Чавортов, вела в парк. Внизу, между двумя крылами лестницы, была вырезана деревянная дверь. Байрон, который всегда носил пистолеты в карманах, всякий раз, проходя мимо, стрелял в нее. Чаворты, улыбаясь, показывали гостям следы его пуль. «Ах, уж эти Байроны, — добродушно шутили они, — опасный народ». Между Мэри Энн и Байроном разговоры о родовой мести были неиссякаемым источником шуток. Когда Байрону предложили отвести комнату в Эннсли, чтобы не было необходимости возвращаться вечером в Ньюстед, он со свойственным ему полуироническим, полусерьезным видом отказался, говоря, что не посмеет остаться здесь, что старые Чаворты выйдут из своих рам, чтобы прогнать Байрона. Но однажды вечером он торжественно объявил Мэри Энн, что, возвращаясь домой, встретил привидение в поле. Чаворты посмеялись и предложили ему остаться ночевать, и с этих пор он каждый день ночевал в Эннсли.
Какие это были счастливые каникулы! Любить безумно и жить под одной кровлей с любимой! По утрам видеть, как она появляется на террасе, вся еще пронизанная сном. Взнуздать двух лошадей и мчаться галопом по лугам. Они часто сидели вдвоем на пригорке под раскидистыми деревьями в конце Брачной аллеи. У их ног на мягком склоне колыхалось море папоротников, дальше озеро, поля, леса и редкие жилища на необозримом горизонте, дымок, вьющийся над крышами домов. Мэри Чаворт смотрела на эту чудесную долину, утопающую в солнце. Байрон смотрел на Мэри. Он ничего не замечал, кроме нее. Он не отрывал взгляда от её лица. Он дышал, он существовал только ею, следовал за её взглядом и смотрел её глазами. Он называл её Утренней Звездой Эннсли. Оставаясь один, он предавался бесконечным мечтам, в которых её образ, как когда-то образ Мэри Дюфф и бедной крошки Паркер, властвовал всецело и безраздельно.
Случалось, на прогулке её рука задевала его руку, они нечаянно касались друг друга — от этих прикосновений у мальчика бушевала кровь. Однажды они отправились осматривать подземный грот: «Нужно было переправиться в лодке… через ручей, протекавший под скалой; скала нависала так низко, что гребец (своего рода Харон) должен был сидеть наклонившись. Спутницей моей была М. Э. Ч., в которую я был влюблен уже давно, и она знала это, хотя я ей никогда об этом не говорил. Я и сейчас помню свои ощущения, но не могу их описать, да оно и лучше». Пылкий мальчик может жить одним таким воспоминанием целые годы. Но вечером в этот же день в Мэтлоке он чувствовал себя несчастным. Они были в маленьком курортном местечке на танцах. Хромой Байрон чувствовал отвращение к ним, граничащее с ненавистью. Ему пришлось сидеть, пока мисс Чаворт танцевала. Когда какой-то молодой человек подвел её к стулу и она села рядом с Байроном, он с горечью сказал ей:
— Я надеюсь, вам понравился ваш кавалер.
На следующий день он вознаградил себя — местечко находилось рядом с его поместьем Рочдэл, и он был счастлив, показывая своей возлюбленной владенье в тридцать две тысячи акров, которое должно было отойти в его собственность с ленным господством над всем округом.
Разве не видела мисс Чаворт, что за этой наивной гордостью скрывалась любовь, желание завоевать ее? Она догадывалась, но считала это несерьезным. Она убеждала себя, что относится к Байрону, как к брату. Избранником её сердца был Джек Мастерс из Колуик-Холла, прославленный охотник и лучший наездник во всем графстве. Он был на одиннадцать лет старше Байрона, известен своим вспыльчивым характером, атлетическим телосложением и прославился в Ноттингеме тем, что однажды на базарной площади прыгнул, не сгибая ног, на груду бочек, не опрокинув ни одной.
Мэри Чаворт, сидя рядом с Байроном на пригорке, смотрела рассеянным невинным взглядом на папоротники, колеблемые ветром, она на самом деле следила, не покажется ли вдалеке лошадь Мастерса. Но какая женщина устоит против соблазна пленить поклонника? Как бы молод и невзрачен он ни был, ей всегда приятно сознавать, что она царит в его воображении. Мэри подарила Байрону свой портрет, кольцо. Бедному мальчику вовсе не нужно было таких милостей, чтобы сойти с ума. И если бы даже она захотела его удалить от себя, ей бы это не удалось: он не стремился излечиться. Его не излечило даже и то, что сохранилось в памяти, как самое тягостное унижение, которому он подвергся из-за своей хромоты. Однажды вечером, когда Мэри Энн уже поднялась к себе, Байрон снизу из вестибюля услышал разговор на площадке лестницы между нею и её горничной.
— Неужели вы думаете, что я могу относиться серьезно к этому хромому мальчишке? — сказала Мэри.
Эта фраза пронзила Байрона, словно удар ножа. Ночью он выбежал из дома и, не помня себя, бросился в Ньюстед. Ярость, тоска, желание умереть, желание убить — самые мучительные чувства одолевали его всю ночь.
На следующий день он вернулся в Эннсли и ни словом не обмолвился о том, что слышал. В пятнадцать лет он уже испытывал мучительную потребность быть вблизи любимого существа и терпеть все, лишь бы видеть любимое лицо, слышать голос, коснуться любимой руки. Он был так влюблен, что в сентябре, в конце каникул, наотрез отказался вернуться в Харроу. Миссис Байрон требовала, чтобы он ехал; ей не нравились эти отношения с Чавортами. «Я знаю, — писал он ей, — что мне пора возвращаться в Харроу. Я чувствую себя очень несчастным, но повинуюсь. Только хочу (и умоляю вас разрешить мне) остаться еще на один день, и, клянусь честью, я уеду завтра вечером или после обеда. Сожалею, что вы не одобряете мой выбор друзей, которые, однако, считаются среди первых людей в графстве и равны мне во всех отношениях, но прошу вас разрешить мне выбирать самому. Я никогда не буду иметь дело с людьми, с которыми водитесь вы, и прошу не интересоваться моими знакомыми». Миссис Байрон разрешила остаться еще на один день.
Но Байрон не уехал ни на другой день, ни через неделю, ни через две. Четвертого октября доктор Друри в недоумении запросил Хэнсона, что случилось с его учеником? Хэнсон написал миссис Байрон и получил от неё следующее письмо: «Я понимаю, вы должны быть удивлены, и вы, и доктор Друри, что Байрон до сих пор не вернулся в Харроу. Положение таково, что я не могу заставить его вернуться в школу, несмотря на то, что в течение шести недель прилагаю к этому все усилия. Он ничем не болен, кроме безнадежной любви, а это, на мой взгляд, худшая из болезней. По правде говоря, мальчик без ума от мисс Чаворт; за все время каникул он не пробыл со мной и трех недель, находясь безотлучно в Эннсли. Если бы мой сын был в более подходящем возрасте и избранница его не была невестой, я бы очень опасалась подобного брака; все это доставляет мне немало беспокойства».
Байрон пропустил полный триместр учебного года и вернулся в школу только в январе 1804 года. Нельзя сказать, чтобы эти три месяца отсрочки были для него счастливыми. По каким-то загадочным, но весьма важным причинам, о которых он не захотел сообщить ни матери, ни даже Хэнсону, он поссорился со своим хозяином, лордом Грэем. Эта ссора лишила его возможности вернуться в Ньюстед. Он не хотел даже оставаться в одной комнате с лордом Грэем, и когда тот появлялся при нем в каком-нибудь доме, Байрон немедленно удалялся. Его отношения с Мэри Чаворт становились все более и более тягостными. Так вот эта любовь, чувство, казавшееся таким прекрасным! Он с облегчением думал о возвращении в Харроу. Ему только было жаль расставаться с Ньюстедом; перед отъездом он ходил еще раз взглянуть издали на свое аббатство и написал элегию:
VII.
РОМАНТИКА ДРУЖБЫ. ВДОВА-РЕГЕНТША
Эннсли потерял свою привлекательность; Харроу казалось теперь менее ненавистным. Мучительное подчинение старшим ученикам теперь не грозило Байрону. Доктор Друри простил Байрону трехмесячную отлучку и взял его, в числе нескольких других, к себе в ученики по греческому и латинскому языкам. Друзья Байрона, когда-то вместе с ним подвергавшиеся истязаниям старших, теперь так же, как и он, стали законодателями. Он приобрел право пользоваться услугами младших. Но не позволял себе третировать их, как когда-то третировали его. Он окружал себя красивыми детьми; ему доставляло удовольствие покровительствовать этим маленьким слабым созданиям, что льстило его самолюбию и удовлетворяло потребность в нежной привязанности. Лорд Клэр был его любимцем, он дружил также с герцогом Дорсетским, с лордом Делавэром и маленьким Уингфильдом. Он защищал их от своих одноклассников. Уильдмэн занес лорда Делавэра в свой список провинившихся.
— Уильдмэн, — сказал ему Байрон, — я вижу Делавэра в вашем списке. Я прошу вас, не бейте его.
— Но почему?
— Почему? Право, не знаю. Может быть, потому, что я в нем вижу себя. Во всяком случае, прошу вас этого не делать.
Школьный престиж Байрона возрастал. Его выбрали публично декламировать на традиционном празднике в Харроу. Лорд Байрон: Latinus ex Virgilio — стояло в программе. Все знали, что он пишет стихи. Когда он поднимался по узенькой тропинке на кладбище, учителя и ученики ласково и благожелательно смотрели, как он бредет к своей излюбленной могиле. Доктор Друри угадал в нем гения, поэтому даже самые насмешливые из учеников снисходительно относились к его фантазиям. Многие открыто преклонялись перед ним:
За что же его любили? Может быть, за то, что он был требователен в дружбе. Его неизменная захватывающая искренность и сумасбродный характер волновали, как может волновать женщина. Внезапные смены настроения поражали, отношения в дружбе отличались бурным характером. Он обманулся в любви и искал прибежище в другом чувстве, внося в него ту же страстность. «Дружба, которая в обычной жизни едва заслуживает название чувства, становится страстью в монастыре», — подчеркнул он в своем Мармонтеле. Дружеские чувства Байрона к его любимцу, лорду Клэру, проявлялись неровно и порывами. Он был ревнив, требователен и пылок. На уроках несколько раз в день старшеклассник Байрон и маленький Клэр писали друг другу письма. Байрон упрекал Клэра в том, что тот поступил ужасно, назвав его «милый Байрон» вместо обычного «милый, дорогой Байрон». Однажды он устроил ему сцену за то, что тот огорчился отъездом лорда Джона Расселя в Испанию. Иногда он вызывал ревность Клэра, заводя дружбу с другими мальчиками. Тогда Клэр становился мрачным. «Вы с некоторых пор так плохо относитесь ко мне, Байрон, и так ругаете меня всякий раз, когда мы с вами встречаемся, что я вынужден попросить объяснения, чтобы мне знать, хотите ли вы оставаться моим другом. За этот последний месяц вы меня совершенно покинули, по-видимому, ради ваших новых друзей. Но не думайте, что я всегда буду вас умолять (потому что у вас сегодня один каприз, а завтра другой) или поступать так, как поступают другие мальчики, чтобы вернуть вашу дружбу; не думайте также, что я дружу из-за выгоды, потому что вы старше меня. Нет, этого не было и никогда не будет. Я не хотел ничего, только быть вашим другом, я ваш друг и сейчас — если только вы не будете больше ругать меня всякий раз, как мы встречаемся».
Эта ревность шевелила в Байроне более глубокое чувство — прежнюю любовь к Утренней Звезде Эннсли. Брачная аллея, большие глаза, задумчивая серьезность Мэри Энн снова вставали в его мечтах. Горький осадок желаний и сожалений! Как бы он хотел убить в себе, вырвать из своего сердца это мучительное чувство. Он выбирал книги, где о любви говорится равнодушно, с иронией или сарказмом; с увлечением читал со своими товарищами вольные стихи Томаса Литгля (псевдоним Томаса Мура), пользовавшиеся в то время популярностью. Вот именно так и следовало любить, искать страсти, а не чувства. Но воспоминания о телах, лежавших в лодке под низкими сводами скал, о жарких августовских днях на холме Диадем все еще были источником боли.
Пасхальные каникулы он встретил без всякой радости. Будучи в ссоре с лордом Грэем, он не мог поехать в Ньюстед; волей-неволей приходилось ехать к вдове-регентше, как он называл свою мать. Она уже не жила в Ноттингеме, а поселилась в нескольких милях от Ньюстеда в маленьком городке Саутуэлле. Она снимала скромный домик, носивший пышное название Бергэдж Мэнор. Местная аристократия её не принимала; им достаточно было увидеть, чтобы признать её вульгарной, неприятной и скучной. Горожане были более снисходительны; вдова-регентша поддерживала дружеские отношения с семейством Пигот, обитавшим в большом доме напротив нее.
Байрон, обидчивый и чувствительный до крайности, сразу угадал впечатление, какое произвела его мать на мелких аристократов, и проникся враждебным чувством и к этим презрительным владельцам замков, и к той, которая вызывала их презрение. Насколько непринужденно он чувствовал себя в школе, настолько же неловко — в новой среде. Его хромота вызывала в нем непреодолимый страх двигаться перед незнакомыми людьми. Во взглядах он боялся поймать невольное выражение удивления и жалости. К этому чувству стыда, которое укоренилось в нем с детства, примешивалось еще чувство неловкости за мать, а после истории с Мэри Чаворт — страх перед женщинами. Когда его представляли какой-нибудь даме, он так терялся, что бормотал про себя: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…» Он восхищался женщинами и ненавидел их, ненавидел потому, что восхищался. Ему хотелось властвовать над этими загадочными существами, унизить, заставить их страдать, как страдал он, отомстить за себя.
Но как? Он был калекой, бедняком и сам себе казался смешным.
Однако молоденькой девушке, Элизабет Пигот, все же удалось его приручить. «Я познакомилась с ним будучи в гостях у его матери, — рассказывала она, — он был так робок, что пришлось посылать три раза, прежде чем он решился выйти в гостиную и присоединиться к другим молодым людям. Тогда это был толстый застенчивый мальчик с прямой челкой на лбу. На следующий день миссис Байрон привела его к нам, и он опять держал себя робко и официально. Разговор зашел о Чельтенхэме, куда мы недавно ездили, и я рассказала, что там в театре очень хорошо исполняли роль Габриэля Лэкбрэйна. Когда мать его поднялась, чтобы идти, он церемонно раскланялся, а я, вспоминая про пьесу, сказала ему: «Good bye, Gaby»[17]. Лицо его оживилось, красивые губы раздвинулись в улыбке, вся робость его исчезла, и когда мать сказала ему: «Идемте же, Байрон, вы простились?» — он ответил, что нет, и заявил, что побудет еще немного. С этого дня он стал бывать у нас запросто в любое время и чувствовал себя как дома».
С некоторых пор у Байрона появилась еще одна приятельница. Это была его сводная сестра Августа Шестнадцать лет назад, когда миссис Байрон собиралась произвести его на свет, Августу взяла на попечение её бабушка с материнской стороны, леди Хольдернесс, которая прервала всякие отношения между миссис Байрон и молодой девушкой. В силу этого Августа никогда не видела своего брата, бэби Байрона, о котором, однако, много слышала. В 1801 году леди Хольдернесс умерла, Августа осталась в её семье и жила то у своих кузенов и кузины Лидс, то у кузена Карлейля, опекуна Байрона.
После смерти леди Хольдернесс миссис Байрон сделала попытку возобновить отношения с Августой; её прельщало положение Августы в свете, но, помимо этого, она сохранила к ней естественную привязанность, так как нянчилась с ней, когда та была ребенком. В 1801 году она написала Августе нарочито сдержанное письмо, опасаясь, что оно может быть встречено недоброжелательно. «Так как я хочу предать минувшее забвению, то воздержусь от всяких рассуждений об особе, которая ныне не существует; я выжидала, чтобы составить свое мнение о вас; сейчас время, когда оно готово сложиться, и уже окончательно… Мы будем счастливы оказать вам любую услугу теперь или когда бы то ни было. Я всецело ручаюсь и за моего сына. Как ни мало он вас знает, но часто говорит мне о вас с нежностью».
Августа не оправдала пессимистического предубеждения миссис Байрон, она живо заинтересовалась своим братом, а он, чувствуя себя таким одиноким в мире около своей опасной матери, был в восторге от открытия, что у него есть сестра, друг, немногим старше его (ей было двадцать, ему шестнадцать), изящная, элегантная, с мягкими изысканными манерами, наконец-то похожая на ту родню, о которой он мечтал и которой был лишен. Он долго не решался ей писать, но во время пасхальных каникул послал извинительное письмо и прибавил: «Я сделаю все, что смогу, чтобы отплатить вам за вашу доброту, и надеюсь, что со временем вы будете считать меня не только братом, но самым близким, самым преданным другом и, если это когда-нибудь потребуется, вашим защитником. Домните, дорогая сестра, что вы для меня самое родное существо в мире не только по крови, но и по тем чувствам, которые я питаю к вам. Если когда-нибудь я смогу быть в чем-нибудь полезен, вам стоит только сказать слово. Передайте моему кузену и будущему брату Джорджу Ли, что я уже считаю его своим другом». Августа была обручена со своим двоюродным братом Джорджем Ли, полковником 10-го драгунского полка, сыном миссис Ли, к которой были адресованы письма из Валенсии.
Молодой девушке очень нравились письма её брата. Судя по ним, это был самый очаровательный корреспондент. И правда, он писал ей очаровательные письма, такие ласковые: «Любимая моя сестричка… моя нежно любимая сестра… Нет ничего приятнее для меня, как писать моей дорогой Августе…», с такими трогательными чувствами и детскими признаниями: «Передайте мой дружеский привет бедному старенькому Меррею (слуге Злого Лорда, которого взял к себе герцог Лидский до тех пор, пока Байрон не вступит во владение Ньюстедом), скажите ему, что, пока я жив, он не будет одинок на старости лет…» «Вы говорите, что не знаете моего друга, лорда Делавэра, он гораздо моложе меня, но это самый милый, самый живой мальчик в мире. При этом он обладает достоинством (очень большим в глазах женщин): он необыкновенно красив, пожалуй, даже слишком для мальчика…» «Я не знаю, когда покину Харроу… Я очень люблю школу. Наш наставник, доктор Друри, самый симпатичный священник, какого я когда-либо встречал; джентльмен в нем сочетается с ученым, при этом без всякой аффектации и педантизма; только ему я обязан теми небольшими знаниями, которые приобрел, и не его вина в том, что они небольшие».
Постепенно становясь смелее, он писал ей о своих взглядах на любовь. Томас Литгль и Мэри Чаворт сделали из него скептика. Он писал Августе, что собирается пойти на бал в Саутуэлле и намерен безумно влюбиться в какую-нибудь женщину: «Это будет развлечение, чтобы провести время, но по крайней мере в этом будет прелесть новизны; потом через несколько недель я приду в полное отчаяние, покончу с собою и с треском вылечу на тот свет».
Августа писала ему в ответ, что любовь — это серьезное чувство и что она любит своего полковника-драгуна так сильно, что это иногда причиняет ей страдание. «Мысль, что вы страдаете, дорогая сестра, доставляет мне страдание… Но в конце концов (простите, дорогая моя сестричка) я не могу не смеяться над вами, потому что любовь, по моему скромному мнению, это совершенная нелепость, простой набор комплиментов, выдумок и притворства; что до меня, то если бы у меня было пятьдесят возлюбленных, я забыл бы их всех через две недели и если бы случайно вспомнил хоть одну, посмеялся бы над этим, как над пустым сном, и благословил бы свою судьбу, что она избавила меня от коварного маленького слепого божка. Не можете ли вы постараться изгнать этого кузена из вашей прекрасной головки, так как сердце тут, безусловно, ни при чем». Так любовное разочарование сменялось у него цинизмом — болезнь развивалась нормально.
Но прежде всего Августа была поверенной самого большого несчастья своего брата — поведения «этой прекрасной мамаши, дьявольская раздражительность которой как будто возрастает с годами и с течением времени словно приобретает свежие силы». Он уже давно относился к ней с презрением; живя с ней во время каникул, начал её ненавидеть. Прямой по натуре, как все Байроны, он не умел скрывать своих чувств, что, конечно, подливало масла в огонь. Чуть ли не каждый день возникали ссоры, скандалы, по комнатам летали тяжелые предметы, раздавались крики. Миссис Байрон кричала, что её сын — чудовище, что он сговорился с её худшими врагами, с лордом Карлейлем и Хэнсоном. Она упрекала его в том, что он поссорился с лордом Грэем, — из чего он заключал (по свойственной юношам любви ко всему драматическому), что вдова-регентша влюблена в лорда Грэя. «Она очень высокого мнения о своих прелестях, сбавляет себе лета, рассказывает, что я родился, когда ей было восемнадцать лет, тогда как вы, милая сестричка, не хуже меня знаете, что она выходила замуж за моего отца уже будучи совершеннолетней, а я родился через три года после их брака». Он готов был простить ей эти слабости стареющей женщины, но она оскорбляла его, проклинала прах его отца, говорила, что из него выйдет настоящий «Биррон». «И я должен называть эту женщину матерью. Неужели потому только, что закон природы дал ей какие-то права надо мной, я должен позволять себя так унижать? Какой пример она мне подает! Надеюсь, Боже, что никогда не последую ему. Я вам еще не все сказал, Августа, просто не могу: я вас слишком уважаю как женщину».
В действительности же миссис Байрон чувствовала себя очень несчастной. В двадцать семь лет она осталась вдовой: жизнь её была скомкана, она чувствовала себя изгнанницей в чуждом ей английском графстве, а ради чего? Ради интересов сына, который не ценил этой жертвы, ненавидел Саутуэлл, где она поселилась только ради него, и прямо заявлял ей об этом, потому что он был груб, как его отец, как его дед-убийца, как все Байроны. А она чувствовала себя способной на такую самоотверженную любовь. Когда-то она отдала все своему мужу; охотно отдала бы все своему сыну. Но разве это её сын, этот надменный требовательный чужеземец, который сторонится её и осуждает? Она незаметно теряла сына, как когда-то потеряла мужа. Ей хотелось его удержать, быть ласковой с ним, но от этой беспросветной жизни она теряла голову и разражалась криками.
После скандалов и мать и сын испытывали угрызения совести. Байрон тогда старался оправдать мать. «Я от души сожалею, что почтенная старушка и я не уживаемся мирно, как ягнята в стаде, думаю, что это моя вина… Я не хотел бы совершенно расстаться с ней, так как думаю, что она меня любит; она обнаруживает это в разных мелочах, в частности в том, что касается денег — я в них никогда не нуждаюсь… Но она ведет себя так странно, её капризы невозможно угадать, её настроения проявляются так бурно, что дурные качества более чем уравновешивают её приятные свойства».
Для такого юного существа было небезопасно жить в этой постоянной смене великодушия и ярости. Он осуждал мать, но сам мало-помалу заражался от нее. Бурные ссоры, в которых, не помня себя, высказывают все, сначала переживались мучительно, затем перешли в привычку. Он сознавал это, видел себя с беспощадной ясностью. Он мечтал уйти от этой женщины. «Да, Августа, такова моя мать… Мать! С сегодняшнего дня я отрекаюсь от нее».
Августа пыталась как-нибудь помочь. Она неоднократно писала Хэнсону, убедительно и осторожно стараясь дать понять, что творится в семье Байрона, выражала опасения, что миссис Байрон пьет и желательно было бы, чтобы следующие каникулы Байрон провел где-нибудь в другом месте, хотя бы у Хэнсона, если он не откажется его принять. Она изложила эти обстоятельства своему другу и кузену, лорду Карлейлю, и тот согласился способствовать всему, что она найдет нужным, при условии, что ему не придется вступать в непосредственные переговоры с миссис Байрон, которая внушала ему непреодолимый ужас.
Каникулы кончились печально. Миссис Байрон получила известие из Шотландии о свадьбе Мэри Дюфф, хорошенькой кузины, в которую Байрон был нежно влюблен, когда ему было девять лет. Мать не без злорадства сообщила ему об этой свадьбе. Ей доставляло тайное удовольствие уязвить отдалявшегося от неё сына, но она, конечно, не могла подозревать, что детская привязанность таила в себе силу чувства, не изжитого до сих пор. Известие это так подействовало на Байрона, что миссис Байрон перепугалась. «Я не могу рассказать своих чувств, но со мной сделалось что-то вроде припадка; это так напугало мою мать, что, когда я пришел в себя, она уже не пыталась говорить со мной на эту тему и довольствовалась тем, что рассказывала об этом всем знакомым».
В этом же году он распростился с Мэри Чаворт. Во время каникул его несколько раз приглашали из Саутуэлла в Эннсли, но очарование исчезло, ему было совершенно ясно, что их чудесный роман для неё был только забавой. Каникулы этого хромого мальчишки!.. Все знали, что она невеста Джека Мастерса. Еще один, последний, раз Байрон пошел с нею на холм Диадем. Он разговаривал совершенно спокойно. Он научился скрывать свои чувства под маской презрения.
— В следующий раз, когда мы увидимся, я полагаю, вы уже будете миссис Чаворт?
— Надеюсь, — ответила она.
Ответ довольно жестокий, но почему же, думала Мэри, он так ироничен? Она была снисходительна к безумствам школьника. И вот награда. Он приехал к ней с прощальным визитом. Дожидался её в домашней часовне; был бледен, сел, написал несколько слов на клочке бумаги, в отчаянии покачал головой. Мэри вошла улыбаясь. Она знала, что он любит ее, страдает. Байрон встал, холодно пожал её руку, с улыбкой взглянул и тотчас же выбежал из комнаты, вскочил на свою лошадь и в последний раз выехал из массивных резных ворот. Она вышла замуж в начале следующего года. Настоящий циник сделался бы другом семьи и дождался бы в будущем реванша, но Байрон слишком искренно любил Мэри Чаворт, чтобы быть способным на такой сентиментальный макиавеллизм. Кроме Августы и, может быть, миссис Байрон (она понимала гораздо больше, чем это могло показаться, бедная вдова-регентша, ей часто хотелось утешить сына, но она умела только оскорблять), никто не знал, какие опасные изменения в характере Байрона произвело это замужество. В течение нескольких месяцев, когда он наивно верил в возможность женитьбы на Мэри Чаворт, все мечты его были об идиллической любви и нежном уединении. Её замужество было ударом, выбросившим его «одного в безбрежное море». В 1804 году Августа считала брата восторженным и пылким молодым человеком. Когда она снова встретилась с ним в 1805 году, характер его настолько изменился, что она с трудом узнана его.
VIII.
БОГИ НА ХОЛМЕ ИДЫ
Байрон вернулся в Харроу смятенным и пережившим душевный разлад юношей. Он был счастлив вернуться. Как всем робким людям, ему нравилось однообразие существования, в котором все друг другу знакомы и жизнь течет по заведенному порядку. Здесь его хромые ноги уже никого не удивляли. Авторитет среди школьников возрастал. Комната старшего класса в Харроу, старинный зал, отделанный черной панелью трехсотлетнего дуба, была святая святых. Байрон был одним из владык этого святилища. Трижды среди многих знаменитых имен отчетливо было вырезано его имя: «Байрон». В английской школе всегда выделяется и владычествует маленькая кучка избранников-героев, и Байрон был одним из них. Высокий холм Харроу, возвышавшийся над полями, где работали землепашцы, над площадками, где сражались команды играющих в крикет, вызывал в его воображении священный холм Иды, с высоты которого гомеровские боги созерцали труд и войны людей. Но страсти не чужды богам. Пылкая и ревнивая дружба увлекает Байрона. Его любимец теперь — Делавэр, тот, что «слишком красив для мальчика». Клэр ревнует, и не один Клэр. На священном холме Иды бессмертные ссорятся. Высокое представление Байрона о дружбе недоступно даже любимцу Делавэру. Байрон, готовый отдать жизнь, пожертвовать всем ради друзей, не удовлетворяется прохладными чувствами. Каждый день стихи, полные упреков, жалоб и презрения, жгучими ударами поражают любимцев молодого бога:
И в другой раз:
Беспечные мальчуганы, получавшие эти стихи, удивлялись, смеялись, потом забывали. Счастливому существованию Харроу, а также и Байрона угрожало более серьезное событие. Друри собирался на Пасху покинуть Харроу. Последнее время он не был вполне удовлетворен своим любимым учеником. Байрон учился лучше, но какой-то демон беспокойства владел им. Друри поражало в Байроне отсутствие здравого суждения. Этот исключительно развитой мальчик вел себя иногда как одержимый. Друри, чувствуя себя ответственным за моральную чистоту школы, опасался влияния Байрона на своих питомцев. В декабре 1804 года он с большим сожалением вынужден был предложить Байрону покинуть Харроу. Но в это вмешались Хэнсон и лорд Карлейль, и доктора уговорили. Байрон не сохранил чувства обиды против своего учителя. Он любил его. Первый человек, сумевший своей высокой моральной силой внушить мальчику уважение, остался незыблемым авторитетом, несмотря на уязвленную гордость. Последний урок проходил грустно. Молодые люди, окружавшие доктора, чувствовали, что их счастливому существованию наступил конец.
На место Друри было несколько кандидатов, в том числе его брат, Марк Друри; самым опасным его конкурентом был преподобный Джордж Бутлер, молодой человек, крупный математик. Школьники не знали, конечно, действительной ценности ни того, ни другого, но для них достаточно было имени, чтобы сделаться ярыми сторонниками кандидатуры Друри. Они организовали партию Друри, во главе которой стоял Том Уильдмэн, друг Байрона. Один из учеников сказал Уильдмэну: «Я уверен, что Байрон не пойдет с нами, потому что он не захочет быть под началом, предложите ему быть главарем, и он будет наш». Уильдмэн принял совет, и Байрон стал во главе бунтовщиков.
Ректор Харроу назначался советом попечителей. Друри и Бутлер получили равное количество голосов. В таких случаях, согласно хартии колледжа, окончательное решение принимал архиепископ Кентерберийский. Волнения в Харроу усилились. Однажды утром школьники с великим негодованием узнали, что архиепископ утвердил доктора Бутлера. Вручение прав новому ректору ознаменовало начало мятежа. Байрон и Уильдмэн были вдохновителями восстания. Они носили заряженные пистолеты в кармане. Обсуждался вопрос, не убить ли доктора Бутлера. Самые решительные предлагали насыпать пушечного пороха по дороге в старшее отделение и взорвать доктора. Но один из мальчиков, Джемс Ричардсон, упросил товарищей не делать этого, чтобы не разрушать стен, на которых вырезаны имена их предков.
Байрон в приступе неописуемой гордоновской ярости, не помня себя, выломал решетку перед окнами ректорского дома. Бутлер проявил большой здравый смысл. Он пытался воздействовать мягкостью и добродушием на своих юных врагов, но безуспешно. Байрон написал на него сатиру, где называл его «Помпозус», и объявил лозунг «Свобода или Восстание!». Доктор Друри, услышав об этом конфликте, решил приехать в Харроу, чтобы прекратить раздор. Школьники встретили его у подножия холма, выпрягли лошадей из его кареты и с триумфом подвезли его к дому. Больше он уже не решался приезжать.
Последний триместр прошел для Байрона в этой борьбе. Он занимался мало. Его считали способным, но ленивым. Все же он довольно хорошо изучил латинский язык и немного греческий. В 1805 году дважды выступал публично с английской декламацией и особенно отличился в «Короле Лире». Он просил Августу приехать послушать его: «Я вас прошу, сударыня, явиться в самой элегантной карете его светлости, так как по этикету Харроу к нам в высокоторжественные дни открыт доступ только роскошным экипажам». За этим юмористическим тоном в действительности скрывалось желание блеснуть перед товарищами изяществом своей сестры. Он вполне мог гордиться в этот день и ею, и самим собой; имел большой успех и решил, что он второй Гаррик. Он гораздо больше гордился своими актерским и ораторским талантами, чем бесчисленными стихами, написанными за эти три года. «У меня гораздо больше проявлялись ораторские и военные способности, чем поэтические, и доктор Друри, мой большой покровитель, думал, что из меня выйдет оратор». В декламации ему особенно удавались монологи, в которых изображались бурные переживания и страсти. Помимо всего этого, он считался одним из лучших пловцов в школе и, что весьма замечательно для хромого, настолько хорошо играл в крикет, что в 1805 году участвовал с командой в состязании Харроу — Итон. Это было последним событием в его школьной жизни.
Что приобрел он в Харроу? Чувство товарищества, некоторое знание поэтов? Начал ли он постигать сложную загадку жизни? Нет. На свое несчастье, он убедился только в том, что другие люди не испытывают такой потребности, как он, в абсолютных чувствах. Все, кого он встречал, мужчины и женщины, подростки и молодые девушки, — все осторожно играли с любовью, с истиной, с Богом. Может ли он стать таким, как они? Он не хотел этого. Но что же в мире уготовано Джорджу Гордону лорду Байрону? В один из последних дней пребывания в Харроу он написал на первой странице своих Scriptores graeci: «Джордж Гордон Байрон. Среда, 26 июня, anno domini 1805. Три часа сорок пять минут пополудни. Кальверт дежурный, слева от меня Том Уильдмэн, справа Лонг. Харроу-на-Холме».
О чем мог мечтать Байрон, сидя за своей дубовой партой в тот памятный день 26 июня 1805 года? Об этой ли школе, с которой он вот-вот расстанется? О Кембридже, куда намеревался послать его лорд Карлейль? Ему было грустно думать о том, что скоро все изменится. Несмотря на Помпозуса и на несколько мальчишеских ссор, он чувствовал себя здесь счастливее, чем где бы то ни было. В этом маленьком, закрытом кругу он властвовал, как юный принц. Этот Уильдмэн слева и Лонг справа — его друзья, и верные друзья. Молодые веселые голоса на дворе, дружеские улыбки, когда он проходит, оживленные группы школьников; в любую минуту он может присоединиться к ним; как не похож этот Священный Холм на беспокойный и враждебный мир, что лежит за ним! Что может его ждать там? Мэри Чаворт? Женщины? Не похожи ли они вес на нес? Мать? Фурия. Родной дом? Настоящий ад. Карлейль? А хочет он его видеть, этот элегантный опекун?
Эта необузданная натура нуждалась в искусном наставнике. Под детской веселостью в нем мощной волной нарастала глубокая меланхолия. Он часто думал о смерти. Смерть унесла многих из тех, кого он знал. Его хорошенькую кузину, нескольких его товарищей — он посвятил им надгробные стихи.
В последний раз он пошел на кладбище помечтать под сенью вяза. «Джон Пичей…» Кто он был, этот Джон Пичей, чьи кости покоятся теперь под этим камнем? Конец грустным и сладостным мечтаниям над долиной, где спит невидимый Лондон. Юный герой со священного холма Иды должен покинуть обиталище богов, чтобы познать судьбы смертных. Вернется ли он когда-нибудь покоиться под этой травой, которую когда-то топтал в беспечных играх? Его могила… Пусть над ней, как над могилой этого Пичея, будет только одно его имя, но пусть оно будет прославленным:
Поделиться книгой: