Помоги проекту - поделись книгой:
С этой же целью приглашались в СССР западные левые писатели – Лион Фейхтвангер, Ромен Роллан, Бернард Шоу, Андре Жид, – публиковавшие в последующем просоветские тексты (кроме книги Жида). Генеральный секретарь Исполнительного комитета Коминтерна Георгий Димитров в шифровке зарубежным коммунистам от 21 ноября 1936 года инструктировал их, что нужно развернуть кампании в прессе компартий по популяризации сталинской конституции «как конкретного осуществления принципов Коммунистического Манифеста Маркса и Энгельса»[106]. Однако, в контексте других кампаний в зарубежной прессе по указаниям из Москвы, инструкции о конституционной кампании никак не усиливают аргумент в пользу внешнего фактора принятия конституции.
Советские дипломаты в Вашингтоне проанализировали сообщения американской прессы в июне и июле 1936 года и сообщили о доверительной, в целом, реакции в США на советскую конституцию. Американская пресса отметила отсутствие целей мировой революции в документе, в отличие от прежних вариантов. Хотя дипломаты могли адаптировать свои отчеты к ожиданиям в Кремле, они описывали и скептические высказывания «подождем – увидим», звучавшие в Соединенных Штатах: «Добровольное самоограничение диктатуры беспрецедентно в истории… Неизменность однопартийной системы ограничивает масштаб реформ». На основании только одного этого доклада дипломатов – возможно, угоднического, – А. Н. Медушевский пришел к выводу о чрезвычайно успешном пропагандистском эффекте «конституционного трюка, который надолго сформировал положительный имидж сталинизма на Западе»[107]. Если американский прием и был относительно положительным, то он все же был весьма осторожным и кратковременным. Британские дипломаты, напротив, относились к новой конституции скептически.
Уже к августу 1936 года международный имидж демократического СССР, который Сталин хотел преподнести внешнему миру, был оппортунистически принесен Сталиным в жертву «нуждам» внутренней безопасности, как он их понимал. Показательный судебный процесс над зиновьевцами и троцкистами прошел в Москве и вызвал международный резонанс. Новости о показательных судебных процессах в СССР, а затем отмена состязательности в выборах в Верховный Совет в октябре 1937 года дискредитировали сталинский режим в глазах европейского общественного мнения и пресекли попытки левых сотрудничать в рамках политики народного фронта[108]. Некоторые левые авторы, побывавшие в СССР, например Лион Фейхтвангер и Ромен Роллан, позже в частной переписке признавали, что они не знают, что говорить общественности в своих странах и как «защищать социализм», когда известия об арестах в СССР в 1937 году дошли до западной аудитории[109].
Поскольку мы узнали, что конституционный проект возник как избирательная реформа в основном внутреннего значения и что международный престиж был легко принесен в жертву страху Сталина перед «пятой колонной» внутри страны, международный мотив, хотя и остается актуальным, теряет доминирующие позиции среди причин пересмотра конституции. Международный фактор, связанный с долгосрочной целью глобализации социализма и с восприятием советскими лидерами внешней угрозы, создавал контекст, или предварительное условие по категоризации А. Гетти, для национальной политики. Гетти рассматривает предварительное условие как «долгосрочную ситуацию, создающую условия, в которых могут происходить крупные события» или возникать возможности. Используя подход Лоуренса Стоуна к английской революции[110], Гетти представляет новое восприятие руководством «неожиданных опасностей, связанных с принятой конституцией» на выборах 1937 года (см. гл. 12), как ускоритель или среднесрочное событие, которое создает вероятность. Триггеры, непосредственные краткосрочные события или ситуации, такие как личные решения, превращают вероятность в определенность[111]. Эта теория «многослойных» исторических причин помогает понять различную степень влияния международных, идеологических и политических факторов при пересмотре конституции. Реализация социалистического проекта как спекулятивного и далекого от реальности, особенно в российских условиях, слишком часто приводила к неожиданным или непреднамеренным, нежелательным результатам, которые требовали корректировок, что в свою очередь приводило к разнонаправленной политике (как, например, в повороте к законности и одновременной внесудебной практике; см. гл. 4 и 9). Идеологический фактор, о котором пойдет речь далее, также относился к категории предварительных условий или контекста пересмотра конституции.
5.2. Идеологический фактор
Среди мотивов новой конституции особо важную роль играли идеологические основания, очевидные не только в пропаганде, но и в убеждениях и практических шагах лидеров.
Первая конституция 1918 года провозгласила цель «полной ликвидации разделения общества на классы». Когда Сталин начал «социалистическое наступление» в соответствии со своим пониманием марксизма и плана Ленина, он поставил перед страной грандиозную цель и пообещал достижение социализма и процветания в результате пятилетнего плана. Конституция 1936 года венчала эту идеологическую программу как выполненную.
Теперь, когда у нас есть доступ к личной переписке и рабочим записям советских руководителей, мы можем исследовать их глубинные мотивы. В середине 1930-х годов Енукидзе, Молотов, Ежов и Сталин неоднократно заявляли в различных обстоятельствах, что великие цели социалистического наступления были в основном достигнуты. Они видели победу социализма в экономике и в изменениях в социальной и классовой структуре. Согласно марксистской теории, изменения в базисе (производственные отношения) почти автоматически формируют надстройку (идеи, ценности, убеждения, религию, образование, в целом – культуру и общественные отношения). Надстройка вырастает из базиса. После преобразования производственных отношений и уничтожения частной собственности сначала в промышленности, а потом в сельском хозяйстве, XVII партийная конференция в феврале 1932 года сформулировала политическую задачу на вторую пятилетку (1933–1937 гг.): покончить с капиталистическими элементами и разделением общества на классы и сформировать общество трудящихся из сознательных и активных граждан. Этот тезис широко пропагандировался. Когда летом 1933 года отмечалась годовщина первой советской конституции, ленинградские рабочие после трудовой смены выслушивали бесконечные политические лекции. Их главным сюжетом был тезис об установлении бесклассового общества к концу второго пятилетнего плана и ликвидации всех буржуазных классов[112].
Видение нового качества общественных отношений выражалось в переходе официальной риторики от классового дискурса к наднациональному дискурсу народа. Эта смена дискурса отражала крах целостной классовой структуры общества как результат сталинской революции сверху[113]. Дэвид Бранденбергер отметил сдвиг в советской пропаганде того времени, которая перешла от определения рабочих как передового класса советского общества к иному видению: «Теперь русский народ принимает на себя функции передовой нации»[114]. Во второй половине 1930-х гг. классовый дискурс постепенно отступал, сменившись национальным дискурсом, а затем проповедью о наднациональности «новой исторической общности» советского народа, подразумевающей социалистические, интеграционные и империалистические качества. В этом более широком контексте дискурс о классе, социальном происхождении и лишении гражданских прав угасал в преддверии появления гармоничного советского единства, когда «границы между классами и национальностями стираются».
В новом социалистическом обществе должны жить новые мужчины и женщины. Газеты раздували достижения стахановцев как свидетельство того, что «появилась новая социалистическая личность». Выросла молодая, лояльная интеллигенция. Грамотность была объявлена всеобщей. Потребление водки падало (отметим, что за счет самогона). Коллективный труд в спецпоселениях, колхозах и на стройплощадках, таких как гибельный Беломорканал, превращал преступников и кулаков в полезных социалистических граждан. Социалистический реализм в литературе и искусстве представлял образы героев, которым можно было бы подражать. Писатели своим творчеством формировали новые советские души. «Бывшие люди», преображенные социалистической средой, «на деле и на словах отказались от своего прошлого и доказали свою верность советскому делу»[115]. Писатель А. М. Горький, вернувшись из эмиграции в Советский Союз в 1932 году, заявил, что поражен тем, как изменилось население после революции: массы людей обрели политическое сознание. Согласно газетам, новая советская личность – трудолюбивая, преданная социализму, образованная, ставящая общественное благо над индивидуальным – стала реальностью, хотя еще и не массовым явлением.
Заявления о том, что «социализм, первая фаза коммунизма, в основном, был построен» в СССР, были оглашены на XVII съезде партии в 1934 году, названном поэтому съездом «победителей». Еще больше таких заявлений прозвучало на VII съезде Коммунистического Интернационала в июле–августе 1935 года, где обсуждались результаты строительства социализма в СССР и его значение в контексте мировой революции. Эти декларации были направлены на то, чтобы показать своим гражданам и всему миру, насколько сильным и успешным стал СССР. Конечно, это была пропагандистская мантра, но не только это. Внутренние сношения показывают, насколько серьезно лидеры воспринимали этот тезис. Обращаясь к партийной элите на Пленуме ЦК 1 июня 1935 года Сталин сказал: «Проект конституции станет своего рода кодексом основных достижений рабочих и крестьян нашей страны, указателем достижений, за которые сражался народ, и который означает победу социализма»[116]. И снова в личном письме Молотову от 26 сентября 1935 года: «Что я думаю о конституции, мы не должны смешивать ее с партийной программой. В ней [конституции] должно содержаться то, что уже достигнуто. В то время как программа [партии] должна содержать то, чего мы пытаемся достичь»[117]. Дэвид Хоффманн заметил: «В частной обстановке и публично партийные лидеры подчеркивали достижение социализма и „новой классовой структуры“ как причину принятия новой конституции»[118]. Важность этого идеологического фактора нашла отражение в работе высланного бывшего члена Политбюро Л. Троцкого «Преданная революция» (опубликована в августе 1936 года), в которой опровергалось, что в России был достигнут социализм.
Все это показывает, что тезис «победы социализма» имел не только пропагандистское значение, но и выражал глубокую веру большевиков, с их чрезмерным завышением роли человеческого фактора и воли в истории, с их догматическим пониманием марксизма и, в конце концов, с их неистребимой склонностью принимать желаемое за действительное. Идея построения социализма была движущей силой всей и всякой политики, хотя эта политика часто порождала непредвиденные угрозы.
Похоже, Сталин твердо верил в силу слов, идей и воли в формировании реальности, названной Сарой Дэвис и Джеймсом Харрисом сталинским логоцентризмом. В 1920-х годах набирало силу общее убеждение, что можно изменить сознание человека, используя правильные слова – идея о том, что «язык может служить решающим средством для революционных преобразований»[119]. Наследник философии Просвещения, Сталин считал, что слова просвещения и пропаганды, будь то партийная пропаганда или «кулацкая агитация», всемогущи в своей способности менять личность и психологию. Исходя из этого, он рассматривал соперничающие идеологии и тексты как «эквивалент политического восстания»[120]. Нужные нормы навязывались государством обществу с помощью риторических инструментов, таких как приписывание имен и ярлыков («социализм», «кулак», «враг народа»), монополизация власти по наименованию и производству политических идей[121] или насаждение паттернов речи, поведения, мышления и государственной повестки дня. Стратегии дискурса структурировали социальную реальность, поощряя языковые паттерны в соответствии с официальной идеологией, такие как «достижения социализма», и подавляя «неправильные» паттерны. Слова «голод», «репрессии», «крестьянские восстания» были исключены из официальной и общественной повестки дня, скрыты, стали «несуществующими» и заменены на «продовольственные трудности» и «саботаж кулаков». Евгений Добренко описывает социализм как чистую репрезентацию, прослеживая увлечение русских театрализацией реальности с XVIII века. Он много цитирует Мераба Мамардашвили, который назвал это явление «логократией», с «магическим мышлением, в котором считалось, что слова составляют саму реальность… Если что-то не имеет названия… мы не можем понять этого»[122].
Была ли декларация достижения социализма всего лишь маркетинговым и мобилизационным трюком? За исключением А. Медушевского, современные историки отходят от представления о конституционной кампании как о спланированном «сознательном приеме» обмана населения[123]. Все большее число историков, изучающих различные направления политики, приходят к выводу, что между словами Сталина и его делами был удивительно малый разрыв. Многие сталинисты «верили в то, что они говорили»[124]. Так что конституция с ее декларацией победы была дезидератом, но лидеры – в нашем случае Енукудзе, Молотов и Сталин – верили в ее реальность. Они были узниками идеологической конструкции, которую они создали, заложниками искаженной информации, которую они получали, и своих восприятий и верований: они не хотели видеть реальные, противоречивые обстоятельства.
Согласно Ленину и Сталину, основными шагами на пути к социализму были ликвидация рынка и частной собственности, внедрение планирования и cистемы социального обеспечения, а также индустриализация и развитие технологий, коллективизация и механизация сельского хозяйства, перевоспитание и просвещение населения. Наряду с экономическими преобразованиями, социальные и культурные сдвиги постоянно находились в поле внимания партии, в частности, в продвижении культурной революции. В передовице «Правды» в июне 1936 года подчеркивался успех процесса перевоспитания бывших эксплуататорских классов и интеллигенции под руководством большевистской партии в годы революции и особенно во времена пятилеток: «Социалистический труд, как очищающий дождь, смыл и смывает с людей советской земли всю вековую накипь буржуазной психологии и морали, буржуазных устремлений и верований». «Девятнадцать лет революции очистительным свежим ветром прошлись по нашей необъятной родине». Молотов видел признак появления нового социалистического человека и повышения культурного уровня рабочих в том числе и в снижении потребления водки[125].
Важной идеологемой успешной трансформации была дружба народов. В декабре 1935 года Сталин начал пропагандистскую кампанию в прессе, в ходе которой он приветствовал советский патриотизм и «межэтническое сотрудничество и расовое согласие, ставшие возможными благодаря социализму»[126]. Это сделало возможным слияние национальностей в единый советский народ, свободный от национальных предрассудков, спаянный в «братском сотрудничестве национальностей», как подчеркнул Сталин в своем выступлении по случаю принятия конституции. Коллективизация преобразовала сельское хозяйство и крестьян, их мелкобуржуазный образ мышления и их отношение к средствам производства. Будучи участниками коллективного труда, они приобретали социалистическое сознание. Индустриализация создала растущий рабочий класс. Старая техническая интеллигенция, подозреваемая и преследуемая после Шахтинского суда (1928), частично обновилась за счет свежеобученной когорты специалистов, встала на сторону социализма и не представляла больше угрозы, как было заявлено Сталиным в его речи «Новые условия» в 1931 году[127]. Как только эти преобразования в СССР были более или менее завершены, большевики сочли, что общество приближается к «земле обетованной» – если бы только последние враги не мешали строительству социализма. «Коммунисты считали, что бесклассовое общество будущего предопределено всем процессом исторического развития»[128].
Этот идеологический фактор часто интерпретировался в литературе как инструмент пропаганды. Историки и общественность не верили искренности советских политиков и искали тайную повестку дня за их публичными заявлениями. Однако имеющиеся документы показывают, что Сталин и его приближенные по-видимому искренне верили в то, что они публично говорили о целях конституции. Два основных аргумента помогли мне оценить «подлинность» сталинских представлений. Один из них основан на доказательствах, а другой – на отсутствии доказательств. Доказательства основаны на текстах: переписка Сталина с соратниками, которую никогда не предполагалось предавать огласке, как мы видели, вновь и вновь подтверждает их веру в достижения социализма. Весьма маловероятно, что сталинисты систематически и сознательно лгали себе и друг другу в частных обсуждениях. Это говорит в пользу того, что у нас есть доступ к подлинному процессу мышления Сталина. Отсутствие доказательств состоит в том, что Сталин не говорит и не пишет: «Я верю в одно, но перед публикой мы будем утверждать обратное». Как в официальном дискурсе, так и в неформальном общении с коллегами Сталин прямо повторял одни и те же идеи. Документы, доступные историкам, не дают текстовых свидетельств скрытых намерений в отношении провозглашенных целей конституции и выборов.
Не только их слова, но и реальные политические шаги в этом направлении свидетельствуют об искренней вере лидеров в успех социализма в СССР: предоставление права голоса бывшим врагам, подтверждение права республик на выход из СССР, значительное, хотя и не всеохватывающее расширение объявленных конституцией мер социального обеспечения, поддержка крестьян в надвигающемся в 1936 году голоде. В отличие от голода 1932 года, в 1936 году власти не подвергали крестьян как класс наказанию за саботаж при проведении государственных закупок[129]. В 1936 году власть считала крестьян успешно коллективизированными, социалистическими, а врагов (кулаков) истребленными. Поэтому голодающим деревням была оказана продовольственная помощь и обеспечены некоторые социальные льготы. Предоставление избирательного права бывшим «врагам» в разгар кампании повышения бдительности и против «вредительства» не имеет иного объяснения, кроме идеологических соображений о новом социалистическом состоянии общества. Расширение социальных льгот также отражало понимание сталинистами продвижения к социализму в результате ликвидации враждебных капиталистических элементов[130]. Таким образом, большевики, выдавая желаемое за действительное и стремясь видеть свою программу выполненной и социализм осуществленным, закрывали глаза на реальные условия и отмечали это достижение конституцией, которая официально объявила о победе.
Еще один документ показывает искреннюю веру сталинистов в то, что пришло время перейти к большей демократии – предсмертное письмо Н. Бухарина Сталину. Арестованный 27 февраля 1937 года, кандидат в члены ЦК написал это письмо в тюрьме 10 декабря 1937 года, стремясь спасти свою жизнь. Изолированный с февраля, он пытался понять ситуацию. «…Я, думая над тем, что происходит [в нашей стране], соорудил примерно такую концепцию: Есть какая-то
Феномен социалистического реализма помогает нам понять позицию партийных лидеров. Изображая жизнь, какой она должна быть, конституция, как и социалистический реализм, претендует на то, что она не просто отражает реальность, но и преобразует ее. Искусство и конституция были одинаково ориентированы только на желаемые элементы социалистической жизни, обеспечивая образец для подражания и закон для выполнения. Социализм был уже здесь «в принципе», и незначительные несовершенства вскоре будут исправлены или вычищены (массовыми чистками!).
Пришвин в своем дневнике помогает нам понять такое мировидение Сталина. 20 апреля 1950 года он пишет: «Сталин, конечно, прав… что у нас нет заключенных. Так он верит в коммунизм, что нынешнее положение с заключенными считает временным и несущественным, как верит в свободное слово, что нынешнюю цензуру ни во что не ставит: это скоро пройдет»[133]. Власть настолько была устремлена в будущее (к идеалу), что значение настоящего времени (реальности) для нее сходило на нет.
Догматическое и упрощенное понимание доктрин Маркса[134] и искаженная картина результатов первого пятилетнего плана позволили Сталину объявить о триумфе социализма в СССР, обещанного ранее и столь долгожданного для изможденного населения. Провозглашенное примирение классов – главный посыл избирательной реформы – соответствовало эсхатологическому идеалу социализма как государства, свободного от конфликтов, и партийные лидеры так серьезно относились к нему, что осмелились предоставить всеобщее тайное избирательное право. Теперь, когда все классы (крестьяне и рабочие) стали социалистическими и лояльными, по мнению Сталина и Енукидзе, правительство могло предоставить право голоса бывшим врагам (кулакам, священникам и «бывшим людям»), расширить социальные льготы и даже помочь коллективизированным крестьянам в борьбе с голодом. Сталинское видение реализованного социализма и преобразованного крестьянства объясняет, почему возникла идея избирательной реформы с предоставлением права голоса бывшим врагам, но позже, когда абстракция (гармоничное общество) показала свое противоречие с реальностью (предупреждения о скрытых врагах и сопротивление партийных баронов, см. об этом в гл. 10), наиболее смелая часть конституционной реформы – конкурентные выборы – была кастрирована, и конституция стала фикцией.
Обзор страниц «Правды» в июне – июле 1936 года может помочь нам понять, как этот важнейший идеологический нарратив успеха социализма был использован пропагандой. Освещение проекта новой конституции началось после июньского Пленума ЦК и получило новый импульс после опубликования проекта 12 июня. Статьи в газетах, посвященные свободе слова и собраний, структуре нового Верховного Совета и его функциям, знакомили читателей с принципами конституции. Эти публикации первых дней и недель общенациональной дискуссии имели решающее значение, поскольку они определили повестку дня и представили «нормативный стандарт» для общества. Риторика репортажей о народной реакции, включая письма, представленные как оригинальные, очень близко соответствовала словарному запасу и образам редакционных статей, выступлений Молотова и Калинина. Главный партийный орган представлял официальный дискурс, даже когда он имитировал крестьянскую речь (например, «трудовая спинушка крестьянина») в опубликованных комментариях с явными следами редактирования. Эти комментарии рабочих и колхозников, отобранные для публикации, если они подлинны, показывают, что авторы писем успешно овладели новой речью. Освоение нового политического языка было условием принадлежности к советскому обществу и зачастую ключом к продвижению и даже выживанию. Как комментарии публики, так и официальные статьи на страницах «Правды» отличались однообразным словарным запасом, жаргоном, метафорами и основными темами. До 6 августа, когда впервые появились материалы суда над троцкистами-зиновьевцами и отвлекли внимание читателей, в конституционных материалах газеты преобладали семь нарративов.
Главной темой рупора партии были достижения СССР, доказывавшие становление социализма: полная занятость, равенство женщин, искоренение национальных и расовых предрассудков, бесплатное образование. Достижения, воплощенные в конституции, должны были вдохновлять население на повышение производительности труда и урожая – вторая тема газеты. «Руководитель московских большевиков [Н. С. Хрущев] призывает коллектив завода [имени Владимира Ильича] ответить на Сталинскую конституцию новым подъемом стахановского движения, повышением производительности и перевыполнением производственной программы». Авторы писем охотно отвечали на эти требования: ударница «Ганна Кошевая заявила, что обязуется дать не 800 центнеров [свеклы] с гектара, как это она раньше обещала, а 1 тысячу»[135]. В риторике газеты достижения социализма были представлены как дар власти населению с расчетом на ответный подарок – повышение производительности.
Далее, почти все личные письма, а также выступления официальных лиц начинались с исторического или биографического введения, которое противопоставляло дореволюционное темное прошлое нынешней счастливой и благополучной жизни. Подобные параграфы о тяжелом прошлом были неотъемлемой частью типичных советских жалоб, описанных Матью Лено. По словам Нэнси Рис, рассказы о тяжелой жизни до революции превратили жалобы в «ритуальный дискурс», посредством которого простые люди осваивали и обсуждали вопросы политики, экономики и права. Комментарии «лишенцев» отражали ту же траекторию: переход от кулацкого прошлого к свету и сознанию, а затем, наконец, в соответствии с конституцией, к полноправному гражданству.
Я стал полноправным гражданином. Мой отец был кулаком, деревенским мельником… Сам я тоже занимался некоторое время отцовским делом. В 1929 году я был отправлен в Вишерские лагеря, где я и пробыл почти четыре года. Из лагерей меня досрочно освободили и я уехал к себе на родину, в Орел. Однако устроиться на работу мне не удалось: надо мной довлели социальное происхождение моего отца и мое собственное недавнее пребывание в лагере. Я обратился к органам НКВД и поступил в качестве вольнонаемного на канал Волга-Москва… Теперь я ударник… Прочитав проект Конституции я почувствовал огромный прилив энергии… Ведь Конституция предоставляет каждому гражданину советской страны, вне зависимости от его прошлого, права на труд, на отдых, на образование! …Я решил, как только окончим канал… пойду учиться и сделаюсь настоящим инженером[136].
Это омрачение прошлого навязывало гражданам положительную картину настоящего, тем самым конструируя память и манипулируя восприятием настоящего. Официальная мрачная картина прошлого резко контрастировала с популярным среди старшего поколения нарративом, который постоянно сравнивал нынешние трудности с дореволюционной жизнью в относительном благополучии[137].
Комментарии бывших лишенцев часто заканчивались истерическими похвалами Сталину с целью продемонстрировать свою лояльность и закрепить за собой вновь обретенное место в обществе. «Спасибо, товарищ Сталин» была четвертой среди наиболее распространенных тем в дискуссионных материалах на страницах «Правды». Затем следовали ссылки на международное сообщество, которое, по мнению сталинистов, либо замалчивало советскую конституцию (правительства), либо приветствовало ее демократический характер (международное коммунистическое движение). Настойчивое использование фразы «пример всему трудовому человечеству» выявляло миссионерскую составляющую в идеологии большевиков, считавших себя призванными принести гармонию всему человечеству. Слово «пример» говорит в пользу международного фактора среди мотивов принятия конституции. Внешнеполитическая перспектива была озвучена в другом нарративе на страницах газет – выражении готовности защищать провозглашенные в конституции достижения социализма. «Любой гражданин с радостью пожертвует жизнью ради защиты нашей страны!» Эту тему поднимали военные, а еще чаще гражданские лица, например, работник Верх-Исетского завода Алексей Третьяков. Коллективное письмо 89-й авиационной эскадрильи предупреждало, что «наши враги готовятся к войне и изобретают сатанинские средства уничтожения людей». Они озаглавили свое письмо «У нас есть все для защиты новой Конституции» и уточнили, каким совершенным оружием обладают – новыми самолетами, танками, артиллерией, катерами и химическим оружием[138]. Последним из наиболее влиятельных нарративов были призывы повысить уровень бдительности по отношению к врагам, которые, несмотря на свое перевоспитание, могут оставаться враждебными, как, например, священники. «Правда» была партийным рупором, который транслировал идеологические установки массам и формировал повестку дня, указывая публике, что думать.
5.3. Внутриполитический фактор
Как всегда в истории, конституционную реформу мотивировали многочисленные причины. Она не предполагала ограничений на действия правительства, как подразумевает западное понятие «конституционализм». Ее функции были другими. В этой главе я доказываю, что среди прочих политических мотивов была управленческая цель: повышение эффективности управления посредством нового закона о выборах – использование демократических процедур для мотивации, оживления и очищения вялой и коррумпированной местной элиты.
Обсуждая мотивы власти в изменении конституции, историки указывают на идеологические и международные факторы, а также на восстановление социальной стабильности и политической легитимности (см. главу 7), которые были подорваны в результате социальных катастроф первой пятилетки[139]. Они рассматривают ряд внутриполитических факторов, мотивировавших власть. Юрий Жуков в своих весьма тенденциозных публикациях представляет Сталина как инициатора и организатора демократических реформ, блокированных усилиями высокопоставленных чиновников – «фундаменталистов», которые сговорились против него и тем самым подтолкнули генерального секретаря к репрессиям, например, в случае с Енукидзе. Шейла Фицпатрик предполагает, что «на более раннем этапе был реальный импульс к демократизации, но этот импульс почти полностью исчез… к… февральско-мартовскому пленуму [1937 г.] и программа пошла по инерции. …Если это действительно был эксперимент в советской демократии, то он был мертворожденным»[140]. Арч Гетти также рассматривает конституционные уступки как попытку демократических реформ со стратегической целью расширения социальной базы диктатуры через активное участие населения и политическое просвещение, но без подлинной демократизации[141].
Недавно Арч Гетти и Венди Голдман исследовали использование Сталиным новой конституции в качестве оружия в его борьбе с региональными элитами. Венди Голдман поддерживает идею о том, что одной из целей избирательной реформы была борьба центра за контроль над местными кадрами, которые часто отдавали приоритет клановым интересам и проявляли вялость, инерцию или произвол при реализации политики Москвы (включая обсуждение конституции)[142]. Как заключает Голдман, сталинская демократия была не только способом завоевания народной поддержки, но и средством окончательной чистки региональных элит, оживления рядового состава и, надо добавить, всей неэффективной политической системы[143]. Поскольку режим чувствовал себя бессильным в попытках успешно контролировать аппарат из центра, он счел возможным задействовать контроль снизу, используя сохраняющуюся энергию гражданской войны и массового недовольства.
Венди Голдман успешно решает эпистемологический парадокс демократии и террора, который не имел противоречия в «политической психологии Сталина». Она рассказывает о двух избирательных кампаниях – в профсоюзах и в партии – в 1937 году, которые прошли в соответствии с новой конституцией и привели к значительной ротации кадров. Отчетная кампания в советах в 1936 году, которая совпала с конституционной дискуссией, была той же природы и будет обсуждаться в главе 6. Демократическая мобилизация масс использовалась для контроля советских и партийных чиновников, которые при необходимости отстранения от власти объявлялись вредителями или бездушными бюрократами. Эти четыре политические кампании были представлены правительством как социалистическая демократия в действии, народный суверенитет и критика снизу. В конечном счете основная функция демократии заключается в «1. сдерживании произвола правителей, 2. замене произвола справедливыми и рациональными правилами и 3. участии основного населения в формировании правил»[144]. Кампания обсуждения конституции (наряду с другими целями) относилась к модели социальной мобилизации, которая подталкивала общество к действиям и увольнению неэффективных чиновников. Каким образом? Проголосовав против. Почему увольнения обернулись массовыми арестами? В черно-белой картине мира, в полувоенной атмосфере кампаний по повышению бдительности и против вредителей бюрократы, заслужившие увольнение, превращались во врагов народа. Кампания разжигала и эксплуатировала социальную ненависть низших слоев общества к «партийным бюрократам». Легко манипулировать малообразованными, несчастными, напуганными массами, пропитанными классовой идеологией, разделенными недавним опытом гражданской войны, возбуждая темные эмоции и направляя их на соответствующие цели. В разобщенном обществе «демократия стала средством для более жестких репрессий»[145].
В демократических избирательных кампаниях (в партии, профсоюзах, в Верховный Совет в 1937 г.) кампания народной критики местных чиновников, вдохновленная сверху, сопровождалась волной анонимных или коллективных доносов снизу, порожденных как чисто идеологическими соображениями, пониманием гражданского долга, так и различными личными интересами: самозащиты, социальной ненависти и сведения старых счетов. Эти доносы и обличения вдохновлялись сверху как своего рода «народный мониторинг бюрократии», и поэтому Фицпатрик рассматривает их как «форму демократического политического участия»[146]. В специфической полувоенной культурной и политической обстановке демократия превратилась в «обоюдоострый меч», ведущий к репрессиям против объектов критики и осуждения.
И Голдман, и Гетти сосредотачиваются в основном на утилитарной цели демократии, воплощенной в новом законе о выборах – использовании процедуры демократических выборов для очищения нерадивых местных элит. Однако даже и без нового закона потребители пропаганды были уже натравлены на партийных и советских бюрократов посредством текущих кампаний охоты на «вредителей» и повышения революционной бдительности. Рассмотренные ранее детали зарождения конституционного проекта и избирательной реформы показывают, что они имели гораздо более широкие функции, чем просто чистки аппарата. Эти проекты преследовали также и идеологические, международные, управленческие и легитимизирующие цели.
Давайте внимательно рассмотрим мотив, лежащий в основе разочарования Сталина плохой управляемостью. Он неоднократно выражал недовольство плохой работой аппарата как публично, так и в частной переписке. По словам Эрика ван Ри, который анализировал политическое мышление Сталина, эффективное функционирование советского государства и экономики были на первом месте у Сталина. Он был искренне верующим в марксизм с его принципами классовой борьбы и особенно в насущную современную необходимость полного единства и сильного государства при социализме. Приписывая неуправляемость аппарата в первую очередь саботажу местных «баронов», Сталин рассматривал ротацию кадров путем свободных выборов как инструмент оживления советской и партийной системы и повышения эффективности управления огромной страной. Об этом он неоднократно заявлял, адресуясь как вовне, так и инсайдерам, – и, по словам ван Ри, серьезно относился к своим публично озвученным доктринам[147]. В беседе, которая длилась три с половиной часа, он сказал американскому журналисту Рою Говарду:
Миллионы избирателей будут подходить к кандидатам, отбрасывая негодных, вычеркивая их из списков, выдвигая лучших и выставляя их кандидатуры. …Наша новая избирательная система подтянет все учреждения и организации, заставит их улучшить свою работу. Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти[148].
Если это интервью можно рассматривать как самопрезентацию перед потенциальными западными союзниками, то речь Сталина на Пленуме ЦК в феврале-марте 1937 года была адресована избранной партийной элите. Там он повторил этот мотив: необходимость ротации кадров, чистки неэффективных и задача «влить в эти кадры свежие силы»[149]. Сталинская стратегия заключалась в том, чтобы заменить утратившую его доверие старую гвардию молодыми людьми, зависящими от него лично и лояльными ему. Вячеслав Молотов несколько раз подчеркивал эту же цель на ранних этапах реформы: выборы будут «полезной встряской» для бюрократических элементов. «…Эта [избирательная] система облегчает продвижение новых сил для замены отсталых бюрократических элементов»[150].
«Правда» неоднократно доводила это пожелание до сведения медленно соображающих чиновников:
Будущие выборы [по сталинской конституции] станут серьезным испытанием. Это поможет избавиться от тех, кто не может работать по-новому.
Те председатели горисполкомов, которые не изменят стиль своей работы и не смогут завоевать доверия населения, не будут переизбраны. Им следует помнить, что выборы по новой конституции будут радикально отличаться от прежних. Многие еще не усвоили эту перемену. Им стоит подумать об этом сейчас. Они должны резко усилить советскую работу[151].
Столкнувшись с проблемой недостаточной управляемости, исторически присущей огромной и отсталой стране, к тому же усугубляемой низким качеством менеджмента на всех уровнях, Сталин пытался ее решить путем гиперцентрализации, растущего применения силы[152], переподготовки кадров (например, партийных и судебных) и в 1936–1937 годах посредством контролируемой демократии, как инструмента повышения эффективности, оперативности и послушности государственного аппарата.
Эти управленческие мотивы в конституционном импульсе демократизации (которые никоим образом не оправдывают жестокие чистки) становятся еще более очевидными, если учесть две другие параллельные кампании того периода: кампанию отчетов советов о своей работе перед избирателями летом и осенью 1936 года и проверку партийных документов. Обе эти кампании носили каталогизирующий, мобилизующий, активизирующий и репрессивный характер. Проверка документов в партии началась в мае 1935 года как канцелярское начинание и постепенно превратилась в комбинацию рутинной чистки «неактивных и морально коррумпированных членов» и специальной операции НКВД, направленной против местных ненадежных членов номенклатуры. В 1935 году из партии было исключено 263 885 членов, что составляет около 10 процентов от общего числа членов партии, из них 15 218 человек были арестованы; в 1936 году было исключено 134 тысячи человек[153]. Исключенных часто автоматически увольняли с работы, лишали квартир и отчисляли из университетов[154]. Цели проверки не были четко доведены центром до сведения функционеров и не были поняты внизу. Местные чиновники, защищая свои собственные кадры, очень часто, как показал Гетти, «отводили репрессии вниз на рядовых»[155]. Таким образом, кампания пошла не по плану, и Сталин был недоволен ее результатами, потому что высокие региональные чиновники успешно избежали чистки. Июньский Пленум ЦК 1936 года «осудил безрассудные массовые исключения из партии» и предложил оперативно рассмотреть аппеляции и реабилитацию. В 1936 году 37 тысяч человек были вновь приняты в партию (30 600 человек в 1935 году), но чистки продолжались: в период с июня 1936 года по февраль 1937 года из партии было исключено 13 372 члена[156]. Сообщалось, что во многих местах исключено больше членов партии, чем осталось активных: например, в Киргизии число членов партийных организаций сократилось с 14 тысяч до 6 тысяч[157]. Партийная чистка и последующая реабилитация были типичным политическим кульбитом Сталина, показывающим пределы его контроля в отношениях между центром и периферией.
Заявление Московской партийной организации, опубликованное в «Правде» сразу после Пленума ЦК в июне 1936 года, выявило тревогу, сервильность и растерянность:
Мы должны успешно завершить проверку партийных документов, вскрывая и изгоняя из рядов партии не разоблаченных… заклятых врагов социализма, троцкистов, зиновьевцев, двурушников, использующих партийный билет для своей подлой контрреволюционной деятельности… Мы руководствуемся указаниями ЦК и товарища Сталина о внимательном и чутком отношении к тем, кто исключен из партии, как не могущем носить высокое звание члена ВКП(б), но честно выполняет свой долг советского гражданина[158].
Приведенные в замешательство аппаратчики отчаянно пытались выполнить противоречивые директивы. Секретарь Ленинградской партийной организации А. И. Угаров справедливо оценил «проверку» как перетасовку кадров для выдвижения новых людей в руководство[159]. Пленумы ЦК в июне и декабре 1936 года и секретное письмо ЦК в адрес партийных комитетов 29 июля вновь и вновь выражали недовольство центра неэффективными, пассивными, политически ненадежными и неграмотными региональными партийными руководителями[160]. В письме ЦК от 29 июля накануне показательного судебного процесса над троцкистами и зиновьевцами в Москве прозвучал призыв к повышению бдительности и разоблачению врагов в партии[161]. Эти «проверки и перепроверки» партийных кадров проходили параллельно чисткам других групп и в конце концов увенчались Большим террором.
Перечисленные кампании – проверка членов партии, конституционная реформа избирательной системы, отчеты в советах – в значительной степени были мотивированы стремлением Сталина к контролю и логикой централизации. Среди других мотивов атак на кадры – их некомпетентность, внутрипартийные конфликты, напряженность между центром и периферией, коррупция, страх Сталина перед сговорами, – нельзя игнорировать усилия по повышению эффективности управления. Этот управленческий мотив проявился в логике другой реформы – реорганизации судебной системы, которая началась в 1936 году и включала «переаттестацию» юридических кадров и их переподготовку. Стремясь централизовать систему, улучшить международный и внутренний имидж советской юстиции, руководители были озабочены реальной эффективностью системы[162].
Допуская некоторую демократию, лидеры полагали, что они держат в руках рычаги контроля над процессом. Для них демократия была инструментом: во-первых, для дисциплинирования пассивных и безответственных партийных «баронов» путем добавления элемента конкуренции в продвижение и выборы кадров, и во-вторых – для завоевания мирового и отечественного общественного мнения.
Внутренние рабочие документы правительства говорят против обесценивания управленческой цели как простой риторики.
Советские общественно-политические мобилизации
6.1. Отчетная кампания в Советах
Теперь давайте перейдем к еще одной мобилизационной кампании. В то время как проверка партийных документов превратилась в чистку кадров, внимание к управленческой эффективности проявлялось и в другой кампании – отчетной кампании в советах, которая проводилась одновременно и на практике совмещалась с обсуждением конституции летом и осенью 1936 года[163]. Общенациональная кампания отчетов в советах накануне выборов как инструмент укрепления советской демократии была идеей Енукидзе 1934 года[164]. Хотя сейчас Енукидзе был в немилости, его идея была реализована. 2 августа Президиум ЦИК инициировал проверку советов всех уровней, поручив председателям организовать отчеты советов избирателям и их критику, а также избрать депутатов на районные, краевые и всесоюзные съезды. Эта отчетная кампания, будучи проверкой работы функционеров и инструментом оживления деятельности советских органов власти, рассматривалась как подготовка к будущим выборам в советы в соответствии с новыми конституционными нормами. В этой главе мы рассмотрим, как отчеты в советах слились воедино с обсуждением конституции, особенно по вопросу о новых правилах проведения выборов.
Неэффективность политической системы советов росла по мере того, как партийное государство усиливало свой контроль над советами. В ответ на понятную бездеятельность советов партией периодически предпринимались попытки их оживления, например, в 1924–1926 годах с целью расширения партийного влияния в сельской местности. То, что советы не выполняли наказы избирателей и не отчитывались о проделанной работе перед избирателями, было обычным делом[165].
Отчетная кампания в советах началась в августе 1936 года и стала очередной попыткой центральных властей активизировать советы, которые сама же партия и выхолостила.
В соответствии с указом Президиума ЦИК от 11 июня 1936 года началось всенародное обсуждение конституции. Наряду с организацией собраний и кружков для обсуждения и изучения конституции кампания включала в себя сбор и обобщение комментариев населения. Обязанностью партийных организаторов и председателей советов было составлять регулярные отчеты и направлять их в ЦИК. Из-за привычной незаинтересованной реакции местных кадров центр был вынужден толкать и тянуть их, что было многолетней общепринятой практикой в отношениях между центральной и местной властью – ничего нового. После указа председатель ЦИК Михаил Калинин направил телеграммы председателям советов всех уровней с требованием регулярно представлять декадные отчеты о ходе обсуждения и сводки предложений населения[166]. Он поручил местным кадрам связать обсуждение новой конституции с улучшением работы советов. Созвучно июльскому письму ЦК КПСС в адрес комитетов партии, мобилизующих их на поиск врагов в своих рядах, две недели спустя в новой телеграмме от 14 августа Калинин выразил недовольство слабой работой советских органов по освещению дискуссии. Он поставил задачу региональным чиновникам, чтобы обсуждение новой конституции и ее нововведений «активизировало и улучшило работу советов и исполкомов». Председатель ЦИК раскритиковал местных работников и призвал их удвоить усилия: «Ряд советов обсуждением руководят слабо, самоустраняются. …. (1) Возложить персональную ответственность за руководство обсуждением на председателей советов и исполкомов. (2) Организовать повседневный учет и обобщение всех материалов и предложений. Представлять статотчетность и информсводку – 1 и 16 числа месяца…»[167].
Подобно тому, как партийные комитеты проявляли нежелание охотиться за врагами в своих рядах[168], местные советские работники – теперь, в августе, после первоначального всплеска активности в июне и июле, занятые сбором урожая в условиях надвигающегося голода и бегства из колхозов – так же неохотно организовывали собрания и игнорировали отчеты. Похоже, их не волновало улучшение их работы: «Самокритика недостатков в работе советских органов недостаточна», – подчеркивала «Правда». «Уже одно только обсуждение проекта конституции выявит косных заплесневелых руководителей, неспособных к руководству… отсеет немало и дураков…»[169].
Раздраженный бездействием советских работников, ЦИК 12 сентября собрал Президиум и заслушал отчеты из нескольких регионов о ходе дискуссионной кампании. ЦИК в очередной раз настаивал на регулярных отчетах и теперь подчеркивал задачу критики и увольнения бюрократов в советах. Президиум предлагал следующую схему информационной отчетности о всенародном обсуждении:
2. Привести отдельные факты, характеризующие повышение производственной и политической активности трудящихся (рост числа ударников, стахановцев, досрочное выполнение планов, борьба за качество и т.д.). 3. Развернута ли во время обсуждения… критика недостатков работы советов и исполкомов (привести конкретные примеры). 4. Имели ли место при обсуждении отводы отдельных депутатов за плохую работу или по другим порочащим причинам (примеры). 5. Имели ли место вылазки классовых врагов при обсуждении и в чем они выражались… Имели ли место факты неправильного толкования проекта[170].
Шаблон служил политическим фильтром, который не только структурировал отчеты, но и определял дискурс на собраниях, а также поведение организаторов. Как становится ясно из инструкций ЦИК, обсуждение конституционной и избирательной реформы использовалось в качестве инструмента для направления народного недовольства против местных чиновников и их неэффективного управления. Но когда центр снова и снова подталкивал местных чиновников к продолжению новых раундов обсуждений, обязывая их либо совершенствовать свою работу, либо самостоятельно вычищать неэффективные кадры, они часто отказывались понимать свою задачу. Председатель исполкома Горьковского края не призывал к чисткам, когда в сентябре 1936 года инструктировал местных работников советов по отчетной кампании в свете конституции[171].
Эмиссары направлялись в провинции, чтобы убедиться, что местные руководители понимают и выполняют инструкции. Инструктор ЦИК Бабинцев отправился в Оршанский и Борисовский районы Белоруссии и обнаружил «недочеты в организации всенародного обсуждения конституции, [состоящие в том] что советы и исполкомы не направляли обсуждение на критику недочетов в работе советов и их депутатов. Отзыв депутатов из состава советов в связи с обсуждением проекта конституции имел место только в 3 сельских советах Борисовского района». Подчеркнув в первую очередь задачу чистки аппарата, Бабинцев лишь во вторую очередь сообщил об еще одном провале – в организации каталогизации комментариев населения. «Телеграмма М. И. Калинина… не создала перелома в этом вопросе»[172]. Та же неспособность «направить критику на недостатки советов и депутатов» наблюдалась и в Павловском совете Горьковского края, где не было ни одного отзыва. Местные кадры чувствовали угрозу своему положению. Как сообщила «Правда», рабочие предупредили председателя Ворсменского поселкового совета в Горьковском крае, который игнорировал их наказы, что если он не выполнит их требований, они проголосуют за его отзыв. Центральный орган Коммунистической партии цитировал Сталина: «Критерии, с которыми миллионы избирателей будут подходить к кандидатам [будут высокими], отбрасывая негодных, вычеркивая их из списков, выдвигая лучших и выставляя их кандидатуры»[173]. Как инструкцию что надо делать, «Правда» начала печатать сообщения с мест о массовых отзывах нерадивых депутатов. Пытаясь сохранить свои собственные кадры, представители районных советов на собраниях часто пытались перенаправить критику на нижестоящие сельские советы так, чтобы, по словам Гетти, «направить огонь на более низкие уровни иерархии».
6.2. Кадры на местах: между молотом и наковальней
Как видим, осенью 1936 года две кампании – отчеты советов и обсуждение конституции – слились и, по указаниям Москвы, были направлены против регионального советского аппарата. Апатичная реакция региональных властей была понятна: они чувствовали, что кампании были направлены против них. Отвечая на давление Москвы, они сообщали ЦИК формальности о собраниях, критике и, при необходимости, перечисляли несколько случаев отзыва депутатов, в основном за плохое управление, хищения и пьянство[174]. Общесоюзная «Крестьянская газета» и местная воронежская газета «Коммуна» использовали одни и те же стандартные формулы: «Обсуждение проекта конституции сопровождалось критикой работы советов и исполкомов и отзывом некомпетентных чиновников», – хотя часто без цифр и фамилий отстраненных депутатов. Избегая требуемой сверху критики в свой адрес, советские работники часто ограничивали собрания простым чтением статей конституции. В культурной и политической обстановке 1930-х годов ситуация, в которой оказались местные чиновники и пропагандисты конституции, часто была опасной. Действительно, многие должностные лица среднего звена и работники культуры зачастую не понимали юридических тонкостей конституции и не обладали достаточными знаниями, чтобы объяснить этот документ простым людям. Однако неисполнение обязанностей и указаний было вызвано не только невежеством, низким уровнем образования и нежеланием чистки своих собственных рядов. Как справедливо отметила Карен Петроне, за их «ленью» стояла неспособность справиться с бьющим в глаза противоречием между конституцией и повседневной практикой, что неизбежно вызывало неудобные вопросы у аудитории, на которые несчастные чиновники не могли дать ответ:
Как сочетать бдительность со свободой слова, печати и собраний? Ведь обязательно всякое контрреволюционное отрепье попытается использовать все эти свободы против социалистического государства. Ведь лишать слова нельзя будет, за шкирку, да за решетку брать тоже нельзя будет. Как же связать концы с концами?
Как понимать запрещение арестов [без санкции прокурора], сейчас имеется резкое отступление (от конституции) (то есть рост арестов. –
Будут ли по новой конституции закрыты церкви без согласия верующих?[175]
Более того, любой ответ мог привести функционеров к серьезным неприятностям в напряженной атмосфере поисков врагов. Во избежание возможных опасностей некоторые организаторы запретили задавать вопросы на собраниях. Руководители или пропагандисты могли ожидать наказания сверху за то, что не продвигали новый официальный курс, но и объяснение и доведение новых свобод до их логических целей могло бы доставить им неприятности. Что они могли ответить на вопрос о свободе слова: «Может ли тот или иной гражданин говорить то, что он вздумает?» Петроне рассказывает о репетиции выборов в Верховный Совет, организованной заведующим избы-читальни, который в конечном итоге был обвинен в профанации важного мероприятия[176]. Причиной апатии чиновников было то, что они чувствовали угрозу своим позициям и сверху и снизу, опасаясь, что новые свободы и предстоящие выборы могут привести к отстранению их от власти. Поощрение людей к реализации своих прав в соответствии с конституцией и отзыву бесполезных бюрократов со своих постов означало бы рубить сук, на котором они сидели.
Перед всеми – чиновниками и участниками собраний – стояла непростая задача найти безопасный путь между официально декларируемыми нормами, которым надо было следовать (свобода слова), и неписаными, согласно которым общество и власть действительно функционировали (репрессии за критику колхозов, например). Для участников собрания определенное поведение – непосещение, отсутствие комментариев или критики – также могло иметь опасные последствия. Когда газеты настойчиво инициировали критику снизу, рабочий Аржиловский писал в своем дневнике:
В лексиконе нашей словесности появилась новая фраза: идиотская болезнь – беспечность (цитата из Сталина. –
Он был настроен осторожно и скептически:
Ибо, чтобы я ни сказал, все будет истолковано в дурную сторону, во всем увидят стремление опорочить партию, окрестят вылазкой классового врага[177].
Он был прав в своей осмотрительности: за такой критикой часто следовали преследования. 9 октября, на совещании завода «Красное Сормово» в Горьком, когда районный совет докладывал о своей работе, четверо коммунистов раскритиковали работу совета. На следующий день председатель совета Калагаев вызвал этих коммунистов и угрожал репрессиями. Секретарь райкома партии поддержал коллегу по совету и вынес этим коммунистам официальный выговор[178]. Для простых людей, когда их заставляли высказываться на собрании, самым безопасным способом поведения было выражение их лояльности.
Однако послушание не гарантировало функционерам безопасности, поскольку приказы часто противоречили друг другу, партийная линия колебалась, и местные администраторы испытывали давление как сверху, так и снизу. Так что все они справлялись с вызовами как могли. Чечено-Ингушская область приложила максимум усилий для выполнения указаний и показала высокий процент отзывов: в Гудермесском районе 62 депутата совета были отозваны и заменены выдающимися колхозниками. В Левокумском районе 50 процентов депутатов были отозваны[179]. Не менее 559 депутатов были отозваны за плохую работу в Горьковской области, 18,2 процента депутатов в Узбекистане и 15 процентов в Грузии[180]. В целом в ходе кампании 80 процентов всех советов и около 85 процентов всех депутатов отчитались о своей работе избирателям, 21 край и область Российской Федерации отозвали 14 953 депутата; почти треть советов прошли ротацию[181].
Эпизод с инструктажем Калинина и официальной инспекцией был обычным делом. В сентябре 1936 г. одновременно с комиссией Бабинцева Московский комитет партии направил одного из своих секретарей, С. З. Корытного, для инспекции результатов проверки партийных документов в округах. Обеспокоенный вялостью чиновников Таганского района, которые проигнорировали доносы на некоторых сотрудников, он оказывал давление на партийные комитеты: «Если один из этих людей – враг, то твоя волокита – преступление». Таким образом, Центральный комитет подталкивал областные комитеты, которые, в свою очередь, подталкивали районные комитеты, к принятию политических мер – к чисткам[182].
Все эти три инициативы – проверка партийных документов, отчеты в советах и обсуждение конституции – провозгласили целью совершенствование работы системы. Они побуждали избирателей, местные советы и парткомы исключать бездействующих, неэффективных или политически ненадежных сотрудников. Это было частью советского этоса – вовлечение масс в поддержание порядка в новом социалистическом обществе, а донос был обязанностью всех лояльных граждан. Газеты призывали граждан бороться с бюрократизмом, выявлять «врагов» и сообщать о любых проявлениях волокиты или правонарушений. Лидеры партии «использовали… для этих мер язык антибюрократизма, социалистического обновления и массового контроля снизу – призывы получавшие сильный резонанс у населения… Лозунги репрессий тесно переплетались с лозунгами демократии»[183]. Под давлением и угрозами сверху прохладная реакция внизу постепенно набирала обороты и превращалась в оргию доносов и обвинений, которые служили доказательствами преданности. Этот мобилизационный элемент чисток, выраженный в термине «бдительность», имел решающее значение в механизме власти, как того требовал Центральный комитет: «чтобы каждый наш удар был заранее подготовлен политически, чтобы каждый наш удар подкреплялся действиями широких масс крестьянства»[184].
Избирательная реформа и канализирование народного недовольства на бюрократию были попытками очистить и оживить местный государственный аппарат, используя как демократическую ротацию, так и репрессии. Гетти видит избирательную реформу и последующие репрессии как эпизоды в борьбе центра и периферии, приводя собственные слова Сталина: «Выборы будут хлыстом в руках населения против плохо работающих чиновников органов власти»[185]. Как это работало?
Весьма показательным примером этой тенденции стала серия из 30 сельских показательных процессов над местными руководителями осенью 1937 года, описанная Фицпатрик. Тогда областных и сельских чиновников обвиняли в неудовлетворении не государственных, а крестьянских нужд, в злоупотреблении властью, в наложении непомерно высоких норм закупок зерна и произвольных штрафов, замаскированных под «налогообложение» или «государственные кредиты». Они обвинялись в подавлении колхозной демократии, предоставлении колхозникам возможности уехать в города в голодном 1936 году или в принятии возвращавшихся ссыльных кулаков обратно в колхоз, тем самым демонстрируя примирение с «классовым врагом». Тот факт, что на тот момент это была официальная политика интеграции бывших кулаков, никогда не упоминался[186]. Партия проводила контролируемую демократию, когда инициировала судебные процессы на местах для борьбы с произволом, коррупцией, некомпетентностью, а также неповиновением. Каков был результат? Шейла Фицпатрик считает, что это было относительно эффективно: крестьяне выпустили пар своего недовольства и «усиливали свое влияние на выбор и отстранение от должности колхозных председателей»[187].
Кампании 1936 года ставили своей целью улучшение функционирования политической системы. Государство манипулировало обсуждением конституции, направляя ее в желаемое русло, в том числе подстрекая население к борьбе с бюрократией.
6.3. Политическое участие: управляемое и добровольное
Ключевыми мобилизационными мероприятиями вокруг конституции стали публикация проекта в газетах 12 июня, митинги на предприятиях и в организациях, проработка текста в кружках и внеочередной VIII съезд Советов, открывшийся 25 ноября в Москве. Кульминацией съезда стал доклад Сталина о проекте конституции, транслировавшийся по радио на всю страну.
Историки обычно подчеркивают обязательный характер участия в советских мобилизациях. В 1980-х годах политологи пришли к выводу, что политическое участие в СССР было преимущественно ритуальным как для правителей, так и для граждан, поскольку оно не влияло на решения правительства, а выполняло функции по воспитанию лояльности и интеграции. Тем не менее, уже тогда некоторые авторы признавали, что осмысленное участие все же имело место, часто поперек мэйнстрима[188]. Позднее исследования в области культуры, антропологии и школа субъектности поставили под сомнение представление об участии в политической жизни как о чистом маскараде: они нарисовали более нюансированную картину. В научных дебатах о практике сопротивления и социальной мимикрии школа субъектности указала на практики потребления идеологии и сознательного построения советской идентичности[189]. Алексей Юрчак смещает акцент с содержательного измерения избирательного ритуала (наличие одного или нескольких кандидатов) на перформативное измерение: участвуя в ритуальных актах, гражданин воспроизводил себя как «нормального» советского человека в системе политических отношений[190]. В стремлении государства контролировать поведение и мышление своих граждан Карен Петроне[191] и Сергей Екельчик также отмечают акцент не на содержании, а на форме участия (тотальность участия в случае конституционной кампании). В любом случае, партийное государство не могло контролировать убеждения граждан так же эффективно, как их присутствие на собраниях. Описывая различные формы участия и их мотивацию, я утверждаю в этой главе, что даже на фоне известной массовой пассивности, абсентеизме и контроле публичной сферы с организованными выступлениями, ритуалами и энтузиазмом, кампании позволяли некоторую степень автономного выражения – как публичного, так и скрытого. В 1930-х годах первое советское поколение в силу молодости еще не исчерпало свои резервы доверия и энтузиазма. Старшее поколение еще не устранилось от дискуссии, так как не воспринимало государственный официальный дискурс как должное и единственно возможное; для народа авторитарный дискурс еще не окаменел, как в эпоху позднего сталинизма. Сохранялась еще вера в изменения. Все это оставило возможность для конструктивного участия, переговоров и заинтересованного вклада в дискуссию о конституции.
Характерной чертой этих мероприятий был чрезвычайный режим мобилизации, свойственный всей советской межвоенной политике. Большевики, противостоявшие всему миру своим социалистическим проектом, даже после окончания гражданской войны воспринимали свое положение как постоянную чрезвычайную ситуацию, которая легитимировала в мирное время такие практики военного времени, как мобилизация, приостановление действия законов, массовые операции, экспроприации, захват заложников, депортации и концлагеря. Признаком такого чрезвычайного или аварийного режима стали массовые митинги в ночное время. Выступление Сталина о конституции на VIII съезде началось в 17 часов 25 ноября в Москве и транслировалось в прямом эфире во Владивостоке в полночь 26 ноября (с семичасовой разницей во времени). Газеты сообщали, что жители Советского Дальнего Востока в ту ночь не спали и слушали голос любимого вождя на своих предприятиях, на уличных митингах или дома[192]. Ленинградские и киевские рабочие организованно прослушали текст конституции, переданный по радио в 11 часа вечера. Это не было уникальным случаем. Объявление о новой кампании государственного займа транслировалось по радио в 19:00 1 июля 1936 года, после чего последовали митинги на заводах и фабриках. В 11 часов вечера работники вечерней смены, вместо того чтобы идти домой спать, демонстрировали свой энтузиазм в актовых залах предприятий, внося в фонд государства свою месячную зарплату. Собрания комсомольцев иногда созывались в государственные праздники – в личное время работников. Очевидно, что этот ночной режим был для организаторов митингов способом продемонстрировать свое усердие в мобилизации. В более общем культурном плане это было драматическое вторжение государства в частную сферу и в личное, даже интимное, время. Такой стиль соответствовал модели военизированных отношений между советским государством и обществом и пароксизмальным попыткам большевиков установить контроль над обществом – даже над временем сна и отдыха.
В 1920–1930-х годах правительство решало любые кризисные ситуации так, как если бы оно находилось в состоянии войны и воспроизводило постоянное чрезвычайное положение. Опасения иностранной интервенции практически в любой момент порождало регулярные военные тревоги, наиболее значительные в 1923 и 1927 годах, и милитаризацию экономики, сознания и всего уклада жизни. Массовая мобилизация относится к тем методам военного времени, с помощью которых государство управляло обществом теперь уже в мирное время – экспроприация, надзор, каталогизация и, наконец, внеправовая практика и массовые репрессии. В атмосфере осажденной крепости важной функцией всех мобилизационных кампаний было перенапряжение всех ресурсов, в том числе и человеческих, и направление их на достижение главной цели – построение сильного социалистического государства в кратчайшие сроки. Джон Скотт, молодой американец, работавший в Магнитогорске сварщиком в 1930-х годах, передал в мемуарах атмосферу чрезвычайщины:
С 1931 года и позже, Советский Союз находился в состоянии войны, и люди проливали кровь, пот и слезы. Были жертвы – раненые и убитые, женщины и дети замерзали до смерти, миллионы голодали, тысячи были приговорены военным трибуналом и расстреляны в ходе кампаний по коллективизации и индустриализации. Могу поспорить, что только в битве за черную металлургию Россия понесла больше потерь, чем погибло в битве при Марне. Все тридцатые годы русский народ жил в состоянии войны[193].
Основным требованием любой мобилизации было массовое активное участие в кампании. Активное, информированное и ответственное участие граждан в общественной жизни является необходимым условием демократии[194]. В России массовое политическое участие достигло своего апогея в 1917 году во время выборов в Учредительное собрание. Хотя демократия подразумевает добровольный характер участия, в СССР в условиях давления и манипулирования сложился особый формат участия. Эффективное массовое участие в принятии решений изменило свой характер в 1920-х годах, шаг за шагом ограниченное и подавленное партией, по мере того как демократические органы, такие как советы, профсоюзы и заводские комитеты, были лишены возможности принимать решения. Сложилась новая система отношений партии и общества: публичная демонстрация поддержки режима в обмен на определенные вознаграждения, привилегии или продвижение[195]. В итоге, в течение десятилетия наблюдалось снижение явки избирателей на выборы советов, особенно в 1922–1924 годах, рост абсентеизма, упадок сельского самоуправления и закрытие общественных объединений. Когда политическое участие принимало оппозиционный или независимый от государства характер – например, забастовки рабочих, крестьянское движение за создание союзов[196], неблагоприятные для большевиков результаты выборов в советы в 1927 году (которые были в конечном итоге отменены) – такая политическая деятельность подавлялась либо путем репрессий, либо путем насаждения подконтрольных государству псевдо-образований. Такими псевдоорганизациями были комитеты взаимной помощи в селах вместо традиционной сельской общины, обновленческое течение в православной церкви для раскола и ослабления ее иерархии, а в культурной сфере – творческие союзы или заказное производство псевдофольклора[197]. В 1930-е годы, когда общественные объединения перешли под государственный контроль, некоторые острова низовой политики все же выжили, хотя и в ограниченных полуподпольных формах.
Когда проект конституции был опубликован 12 июня для общенародного обсуждения, граждане уже были хорошо вышколены и подготовлены к советскому режиму участия. Согласно советскому этосу, каждый истинный советский гражданин, Новый Человек, должен «проявлять активность и гражданское участие»; неучастие было признаком нелояльности[198]. Давление сверху переплеталось с тактикой социальной мимикрии и конформизма внизу. Рабочие и крестьяне осваивали правила повседневной политической жизни и принимали как повинность участие в массовых общественных мероприятиях. Но, как мы увидим, вместе с карьерными и личными интересами и послушанием, мотив осознанного заинтересованного участия в принятии государственных решений у граждан также присутствовал.
Кто был авторами комментариев в ходе дискуссии? Определить, к каким социальным, возрастным, гендерным и этническим группам они принадлежат, нелегко. Положение авторов не всегда указывались в отчетах ЦИК или ОГПУ и отсутствовали в скудной статистике, хотя обычно указывались в письмах. Текучесть социальной идентичности в этот период способствовала возникновению неопределенности: например, в социальном статусе автора дневника Андрея Аржиловского – крестьянина, узника, рабочего. Создается впечатление, что большинство комментариев исходило от крестьян, отражая их преобладание среди населения и политическое пробуждение в 1920-х годах и до начала 1930-х. Интеллигенция и служащие также были хорошо представлены в дискуссии. Хотя рабочие были грамотнее крестьян, они были меньшей группой, и от них поступало гораздо меньше комментариев. Такой социальный состав тех, кто внес свой вклад в дискуссию, объясняется, во-первых, деклассированием рабочих в 1920-х годах, во-вторых, вхождением крестьян в рабочий класс в 1930-х годах с их низкой квалификацией и маргинальным сознанием. Рабочий Путиловского завода в Ленинграде в 1930 году жаловался: «Высококвалифицированных рабочих больше нет – куда они делись?»[199] Этот социальный процесс был назван Давидом Хоффманом «окрестьяниванием» городов, а Моше Левиным – «архаизацией» культуры. Мы также слышим голоса женщин, хотя и немногочисленные: домохозяйки, например, требовали права выдвигать кандидатов в советы. Женщины колхозницы были хорошо представлены на страницах газет, явно отражая политически корректные пропорции авторов, но гораздо меньше женских голосов было в сводках НКВД или ЦИК. До сводок дошло очень мало голосов советских национальностей, за исключением украинцев. Национальные вопросы практически отсутствуют в сводках, за исключением некоторого недовольства по поводу предоставленного конституцией права республик на выход из состава союза. Таким образом, среди комментаторов преобладали мужчины, русские и украинцы.
Исследуя здесь преимущественно низовые слои населения, не связанные непосредственно с режимом, нельзя забывать о группе активистов, чьи голоса выделяются в картине общественного мнения – члены партии, низовых советов, административного аппарата и профсоюзов, Союза воинствующих безбожников (не менее 3,5 миллионов человек), комсомольцы, новая элита выдвиженцев, демобилизованные красноармейцы и работники просвещения, а также рабочие и сельские корреспонденты. Эти группы выиграли от социальных изменений, достигли нового положения и сознательно участвовали в обсуждении конституции или руководили им. Ими двигали и идеалистические интересы, и корыстные (продвижение). По некоторым оценкам в марте 1939 года этот актив составлял пять миллионов, а по оценкам Сергея Максудова – до 10 процентов сельского населения проводили политику коллективизации и раскулачивания на местах[200]. Их комментарии могли не только восхвалять новую конституцию, но и отвергать новые свободы, предоставленные возможным врагам.
Обязательный характер политического участия в СССР затрудняет оценку его гражданского потенциала. Настойчивый официальный запрос на комментарии в прессе и открытое давление со стороны партийных организаторов на публичных собраниях принимали различные формы. Очень часто заводские ворота просто запирали для удержания людей в актовом зале после рабочей смены. Дневник описывает уличную сценку 30 августа 1937 года в Краснодаре:
Девушка выскакивает из проходной завода Чапаева и бежит по улице, только пятки сверкают. Вахтер бросается за ней, крича громким голосом: «Я покажу тебе, как убегать с лекции!» Но «преступница» Клочкова сбежала. Вахтер Желтобрюшенко отказался от погони и вернулся на свой пост, заперев за собой входную дверь. Желтобрюшенко получил однозначное указание от директора по культуре Иванкина: «Людей не выпускать!» Уже не в первый раз завод использует этот метод для достижения 100-процентной посещаемости лекций и встреч[201].
Самые изобретательные партийные организаторы прибегали к разнообразным трюкам, чтобы обеспечить полную посещаемость. В Кабардино-Балкарской автономной области публика пришла в кинотеатр, но вместо того, чтобы смотреть фильм, людей заставили обсуждать конституцию. Те, кто протестовал и требовал вернуть деньги, были после показа фильма в час ночи задержаны НКВД[202]. А. Аржиловский описал в дневнике типичное собрание:
…Умер Орджоникидзе[203]. <…> На заводе митинговали. Интересно проходят митинги. Митинг народной скорби при нашей сознательности должен быть драматическим, потрясающим, а он проходил скучно, нудно, и насильно вытягивали выступающих. Выбирают президиум. Публика ведет себя шумно. Докладчика первое время не слышно. Он гримасничает, подбирает слова, но потом выправляется и говорит довольно логично. Кончился доклад. Директор обращается к собранию: «Кто будет говорить, товарищи?» Тяжелое молчание.
– Нет желающих? – настаивает директор, и в тоне его слышится угроза.
Через час по ложке выступают два заводских партийца, предлагая на смерть стойкого большевика ответить поднятием производительности и т. д.
Говорится по заученной шпаргалке без вдохновения, без эмоций. Шешуков, культурник, спецпереселенец, тоже выступал и говорил о социалистической копейке, о социалистической доске. Этот оратор договорился бы и до социалистического гвоздя[204]. Все они говорили о том, что «мы должны». Почему должны? Почему никому не пришло в голову сказать, что в ответ на смерть одного из «великих» горцев надо предложить… сбавить зарплату заводским верхушкам? Вот это было бы существенно, и, видимо, улучшилось бы общее положение. Об этом молчат…
Дело дошло до предложений. Директор потребовал конкретных предложений и персонально вытянул рамщика Куликова.
– Я все слышу, а добавить нечего – отозвался смущенный Куликов – Принять за основу.
В конце концов силой вытянули конкретность: в январе дали 113,4 % [роста продукции], в феврале надо дать не ниже 115. Кто-то крикнул: «Свести брак на нет!» Но этого не приняли, потому что чем выше количественные показатели, тем больше брака[205].
Задача организаторов – удержать людей на собраниях и заставить их обсуждать конституцию – была нелегкой в городах, но еще более сложной в селах, которые столкнулись с новой волной голода летом 1936 года и массовым бегством из колхозов. «Колхознику сейчас не до обсуждения новой конституции, т.к. он почти голодный», – объяснял низкий уровень участия сельский организатор[206]. Один студент сказал в послевоенном интервью: «Мы находили всю пропаганду очень скучной, и худшими уроками в школе были уроки по конституции. Они так много и так часто говорили о конституции, что никто не слушал, и мы просто сидели с закрытыми ушами, и в результате большинство детей даже не могли запомнить номера статей конституции и текста, хотя прослушали ее сотни раз»[207]. Почти 20 процентов респондентов Гарвардского проекта, однако, назвали агитационные митинги важным источником новостей – сразу после газет, слухов и радио[208].
Политическое участие простых людей в сталинском СССР заключалось в проявлении лояльности (искренней или фиктивной), в игре по правилам, ритуале конформизма. Вместе с тем, участие также служило отдушиной для недовольства и каналом коммуникации с властями. Несмотря на давление и навязывание нормативной повестки дня через газеты, даже в этих несвободных условиях, на собраниях и кружках наравне с идеологически правильными заявлениями[209] часто звучали политически некорректные высказывания, например, против колхозов, бедности и произвола бюрократов[210]. Люди использовали собрания, чтобы выразить свои жалобы и недовольство. На митинге в Кислендейском районе Саратовского края колхозник К. П. Левин предложил ликвидировать колхозы, вместо трудодней[211] выплачивать крестьянам зарплату и разрешить заниматься частной торговлей зерном. В Карамышском районе Саратовского края заместитель председателя сельсовета Шаталин сказал: «Вся советская власть построена на лжи. Коммунисты обманывают крестьян и взимают невыносимые налоги». Оба были арестованы. В демократическом характере конституции люди увидели возможности для публичного выражения мнений, несовместимых с диктаторским режимом, таких как поддержка равенства прав и свободы религии и объединений. Заместитель председателя колхоза в селе Невежкино Фимушкин публично предложил организовать крестьянские союзы. «Но советское правительство этого не допустит. Если вы потребуете этого – вас посадят в тюрьму. Вот вам свобода слова!»[212]
Сотрудник НКВД Лупекин суммировал настроения и «контрреволюционные» требования жителей Ленинградской области в ходе дискуссии, в том числе руководителей колхозов и сельских советов:
1. Разжигание недовольства колхозников по отношению к рабочим. 2. Распространение пораженческих настроений. 3. Требования прекращения планирования государством хозяйственной жизни колхозников, освобождения крестьян от гос[ударственных] обязательств [по поставкам]. 4. Распространение провокационных слухов о том, что «Конституция – фикция». 5. Требование возвращения кулаков с мест высылки и возвращения им имущества. 6. Требование открытия всех церквей, запрещения антирелигиозной пропаганды, высказывание антисемитских настроений и т.п.[213]
Поделиться книгой: