Помоги проекту - поделись книгой:
На Волге сидят рыбаки в своих лодках. Леса по берегам стали липовые, собственно, не леса, а купы дерев на равнине — наша волжская пампа.
День такой ясный, с ветерком набегающим... Зеленоглазая женщина полулежала в шезлонге на верхней палубе, почему-то лицом не к солнцу, а к дыму из трубы идущего в кильваторе «Владимира Ильича», теперь привязанного к «Алексею Суркову» до самой Астрахани. И так вольготно на Волге, даже кажется, что слово «вольготно» от одного корня с «Волгой» — состояние души человека, плывущего по Волге, на лодке или суперлайнере. Хотя у Даля «вольготно» восходит ко «льготе»: облегчать себе произвольно обязанности, отлынивать от работы.
Зеленоглазая женщина уже в третий раз «отлынивает», плывет по Волге. А мужчина с бородкой — второй, прихватил с собой рыболовные снасти, надеется порыбачить в Никольском, на «зеленой» стоянке.
Скоро, скоро город Горький. «Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем поселке подруга живет».
Каждый день на теплоходе начинается пением петуха, затем трели соловья. И — доверительный, ласковый голосок всезнайки Валентины Сергеевны — она родом из Костромской области, из Чухломы: «Туристы первой смены приглашаются на завтрак. Приятного аппетита!»
Что значит «приятный аппетит»? Произнесть это заклинание не всякий может. Я долго мучился, внутренне напрягался, пыжился, пока решился. Мастера коллективных кушаний, т. е. большинство населения, проводящее свои отпуска в санаториях, домах отдыха, плавающие на туристских пароходах и т. д., говорят «приятного аппетита» дважды: при посадке за стол и при выходе из-за стола — остающимся дожевывать, доглатывать. И я научился.
Всезнайка читает лекцию о волжанине Мельникове-Печерском. Родился Павел Иванович Мельников в Нижнем Новгороде, в 1819 году, закончил Казанский университет по кафедре славянских наречий. Псевдоним Андрей Печерский ему придумал Владимир Даль, когда Павел Иванович готовил к публикации свой роман «В лесах» — о расколе, о скитах в Заволжье, о кержаках. Вслед роману «В лесах» вышел, как продолжение, роман «На горах». По роду службы Павел Иванович Мельников был чиновником для особых поручений при нижегородском губернаторе Урусове, после в Москве числился до конца дней при Министерстве внутренних дел.
Но Бог с ней, с лекцией. Почитаем маленько роман «В лесах», тем более, он о том же, ради чего плывем, — о Волге, по ту ее сторону, о Заволжье...
«Верховое Заволжье — край привольный. Там народ досужий, бойкий, смышленый и ловкий. <...> В заволжском Верховье Русь исстари уселась по лесам и болотам. Судя по людскому наречному говору, — новгородцы в давние, Рюриковы, времена там поселились. Преданья о Батыеве разгроме там свежи. Укажут и «тропу Батыеву», и место невидимого града Китежа на озере Светлом Яре.
Цел тот город до сих пор — с белокаменными стенами, златоверхими церквами, с честными монастырями, с княжескими узорчатыми теремами, с боярскими каменными палатами, с рубленными из кондового, негниющего леса домами. Цел град, но невидим. Не видать грешным людям славного Китежа. Сокрылся он чудесно, Божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый, разорив Русь Суздальскую, пошел воевать Русь Китежскую».
В заключение лекции всезнайка вынесла приговор трудам Мельникова-Печерского: «Идеализация патриархальных форм жизни. Стилизация языка». То есть всезнайка-то ни при чем, это ей написал методическое пособие какой-нибудь злостный обалдуй — научный сотрудник. В самом конце лекции свысока поощрительное: «Мельников-Печерский любил широкий простор матушки-Волги». И точка.
В Горьком есть хорошо сохранившийся, новехонький, как с иголочки, Банк Российской империи (отделение), с гербом: орлом о двух головах и короной над ними. Здание занимает целый квартал — с башенками, арками, мезонинами, изукрашенное, как торт. Банк собственно занимал часть здания, а так — торговый дом. «В ложнорусском стиле», — сказала экскурсоводка.
И в Казани тоже есть здание-торг. «В ложнорусском стиле», — сказала тамошняя гидша, казанская сирота. Все экскурсоводки носят печать какой-то несчастности, обижены зарплатой и еще чем-то, даже и ярославская Александра Павловна, правда, у той —трагичность, не только ее личная, но и созвучная тому, о чем ведется ею речь, — трагедии русской истории.
В Ярославле в 1918 году разразился белый мятеж. Белый террор извел большевистскую верхушку, во главе с председателем губисполкома Нахимсоном (Владимирская площадь у нас в свое время была площадью Нахимсона). Большевиков раздевали донага, перепоясывали, связывали веревками, подпрягали лошадей, гнали. Кто-то падал, умирал...
Ленин послал в Ярославль войско, включавшее в себя латышей, венгров, китайцев, разумеется, красных. Разрешено, т. е. приказано было расстреливать город из пушек.
В Казани в 1918 году расстреляли большевистского вождя Шейнкмана у стены Кремли, с ним его сподвижников.
Самое лучшее, что есть у человечества, т. е. Бог с ним, с человечеством... Речь идет о русском народе, наиболее обделенном культурой... Абсолютная стоимость — без конъюнктуры, по которой выносят суждение о народе, — это его культурность, интеллигентность, умений правильно говорить... по-русски. И совсем хорошо, если это сочетается с человеческим лицом, чтобы на лице можно было прочесть выражение души.
Девьи горы. Некогда обитали на них девы-богатырки, амазонки-воительницы. («Вторая смена приглашается на завтрак. Приятного аппетита»). Женщины управляли племенами (V в. до н. э.). В царствование Екатерины II Девьи горы стали Жигулями. Между устьями рек Самара и Сызрань... Место перегрузки товаров с верблюдов на барки называли «Джигули». Древнее тюркское слово «джигули» означало «бурлак». («Выдь на Волгу — чей стон раздается над великою русской рекой? Этот стон у нас песней зовется, то бурлаки идут бечевой».) Екатерина II повелела именовать места исконными тюркскими именами (мудра!).
Самарская Лука. Известняки, доломиты, гипс. Жигули плавают на нефти. На склонах Жигулей липа, клен, сосняки. Жигулевский массив — заповедный.
Попутная легенда — из методических разработок всезнайки: в 1670 году разинцы бились с царевыми войсками под Симбирском. Атаман закопал на кургане дымящую трубку. С тех пор курган зовут «Курительной кручей».
В казанском Музее изобразительных искусств картины нам объясняла русская девушка волжских кровей — сероглазая, грустная — нет ничего грустнее участи экскурсоводки, — и у нее находились слова, свидетельствовавшие (экое выколопнулось словечко, со «вшами») о развитости ее ума и души, о наличии интеллекта — высшего блага. В Казанском музее, так же, как в Ярославском, поскрипывали полы, пахло чем-то давним, обитал живой дух хозяев этого дома. И бабушки у ворот каждого зала... Глаза у бабушек не стеклянные, как в Эрмитаже, в Русском музее в Питере, а живые бабушкины глаза. Девушка нам говорила, что надлежало говорить, что в русском искусстве, в самом его начале, в XVIII веке, наметился переход от иконы (в первом зале музея восемь икон) к психологическому портрету человека. Плоскостное иконное изображение, напряженность позы уступали место раскрепощенной кисти художника, художник решился проникнуть в таинство человеческого духа... Ну, конечно, не сразу, сначала парсуна, т. е. персона, опять же регистрация лика... А вот смотрите —Тропинин, с лишком сорок лет крепостной... Венецианов... И обратите внимание на провинциальную школу: при неумелости руки она хороша непосредственностью художественного восприятия действительности, донесла до нас черты подлинной жизни того времени, аромат, колорит... Вот групповой портрет... Девушка говорила не этими словами —своими. Хорошо было слышать и видеть правильно говорящую по-русски девушку. Мы разучились говорить, потеряли свой язык, как и искусство...
Иван Иванович Шишкин родился в Елабуге. Поставил перед собою достойную художника и сына России цель: доказать искусством, что природа России имеет честь быть предметом искусства ничуть не менее, чем, скажем, итальянская природа. Занялся инвентаризацией красот русского леса (под Елабугой). Это вначале, потом художник изменился. Не меняясь, художник не может сохранить в себе художника. Иван Иванович потерял дочерей и жену...
Казанская сирота — экскурсоводка сказала это так, что впору бы и заплакать... Шишкин написал «Вечер в сосновом лесу» — посмотрите, деревья как обуглившиеся головни. И безнадежная воспаленность заката. Художник в картине леса передал состояние души.
А вот «Полянка» — пейзаж, исполненный в прошлом веке так, что можно его принять за поиск современного художника.
Много все же в пейзажах Шишкина чего-то написанного не по-русски. Это я говорю от себя, любя Ивана Ивановича как художника одной крови, одного корня. Его «Вечер», закатный свет, отраженный в колеях лесного проселка, пронзает меня, привораживает, пробуждает во мне что-то сокровенное, заросшее посторонним.
И надо бы долго-долго смотреть на многооттенчатую, что-то значащую прозелень полянки. Но вот еще Илья Репин — волжанин: читающая девушка в потоке солнечного света... Кустодиев, Коровин — перевели импрессионизм на русский, т. е. на новый язык художества, для нового времени. И «Бубновый валет»: Машков, Фальк, Кончаловский... И — прощай грустная девушка из казанского Музея изобразительных искусств!
В Казани родился Шаляпин — вот какие дела!
В «Спутнике по реке Волге» 1902 года я вычитал: «Державин родился и воспитывался в Казани. Здесь мы помещаем стихотворение, написанное Державиным около 60 лет от роду на берегах р. Волхов, в с. Званка. Из этого стихотворения видно, что поэт любил Казань и не забывал о ней до глубокой старости.
* * *
Прошли Жигулями. Всезнайка вычитала в томах инструктивных материалов несколько легенд, совершенно несусветных, как все легенды рейсовых гидов. Кто-то кого-то десятками «посадил на пику»... Легенды повисают в воздухе, расходятся как дымок от сгорающих отходов над трубой нашего лайнера.
Старший механик «Алексея Суркова» Станислав Георгиевич Селицкий сказал: «У меня при машине штат 12 человек. 8 инженеров. Все прошли годичные курсы по биологической очистке. Мы берем воду из-за борта, делаем из нее для вас питьевую. Если в воде что-нибудь не в порядке, сразу дает об этом знать компьютер. Все начинено электроникой. Мы перерабатываем отходы, спускаем за борт чистую воду. Наша машина по своему техническому уровню на десять лет впереди берега. Если что случится, на берегу нам никто не поможет. Я могу обеспечить целый поселок в 5000 жителей электроэнергией, дать воду, переработать отходы. Только давай горючее. Команда? Вы видите, пароход идет как бы сам по себе. Команду не видать. Это требует немалых усилий. В команде, вместе с пищеблоком, 98 человек. Пищеблок нам не подчинен, у него свой хозяин. И у экскурсионного обслуживания — тоже. Три хозяина на одном судне. Хорошо нашему пассажиру или могло бы быть лучше, это, собственно, мало кого щекочет. Нет конкурента, обслуживаем только так, и никак иначе. Один ярославский поэт написал стихотворение: «Остановите пароход!» Пусть ленинградцы походят по волжским городам не спеша, без экскурсионной гонки. А мы гоним. За навигацию я ни разу не побывал дома...»
Дед «А. Суркова» моложав, сухощав, ему 52 года, щеголеват, начитан, любит Конецкого (а кто из плавателей не любит?). Некоторые выбранные места из Конецкого помнит наизусть.
Кстати, о Конецком. В его лице, судьбе, таланте мы видим единственный в нашей литературе случай такого истового служения тем, кто в море (и на реках, озерах), такой близости к ним, понимания их душевного склада, знания их языка, фольклора, проникновения в самую сердцевину их миропонимания. Почему-то мне хочется увидеть пароход с золотыми буквами:
«Виктор Конецкий». Это будет отзываться в сердце каждого встречного плавателя. И чтобы в рубке, дублером капитана стоял бы сам Витя Конецкий. Но так не бывает. Сначала надо помереть, а после как повезет. Алеше Суркову, Сергею Орлову повезло.
День прошел хорошо. Были Жигули, совершенно не дикие, ручные, садово-парковые, с золотом кленов, лип, берез, вкрапленным в глубокую зелень сосняков. Некоторые горки изгрызены властелином природы, оскальпированы, похожи на оскаленные зубы Земли. Таков и Царев курган...
На пока еще живых Жигулях отдыхает глаз; хочется взойти на Жигули и долго-долго там быть, идти-плыть с горки на горку, погружаться в распадки. Там пахнет сосновой смолой, корой широколиственных деревьев, прелью листьев; воздух сух в Жигулях, почва тверда, напитана солнечным теплом. Жигули прилегают к Волге, неотъемлемы от нее.
Шесть часов утра. Солнце поднялось довольно высоко над волжскими плавнями. Низкий берег. Пески. Широколиственные рощи, бугры поодаль, с плоскими вершинами. Ночью Большая Медведица была справа по борту, сам видел, и низко. Вода обрела синеву, как небо; от солнца, от блика солнечного на воде сияние. Легкий морозец. Вышел на верхнюю палубу пробежаться. Матрос с шваброй (по-судовому «зюзьгой») сказал мне: «Не надо бегать. Лед. Можете упасть».
И правда, не надо бегать, против законов естества: в одно время плыть и бежать.
Мир становится шире, обретает линейность. Прямая линия горизонта. Береговые увалы — с контуром, прочерченным по лекалу. Волжские кручи, песчаные осыпи с темными бороздами-потеками, овраги-распадки, пляжи с выбеленными песками. Пароход идет к Саратову. На кручи лезут, лезут кустарники, как лезли пугачевские мужики на стену казанского кремля — без надежды на взятие.
Накануне смотрел фильм «Берегите мужчин». Его поставил режиссер по фамилии Серый. Все же фамилия выражает определяющую черту ее носителя. Особенно это заметно у творческой интеллигенции; у нее больше возможностей для самовыражения, чем у лиц иных профессий. Я знал писателя по имени Сергей; его жена, любя и обожая повелителя, ласково называла его при людях: «Серенький». Видя такие сцены преклонения жены перед мужем- писателем, я благодарил моего Бога, что у меня не такая преданная жена, а то бы звала меня «глупеньким», по первым двум буквам моего имени Глеб.
Самое лучшее место на теплоходе — верхняя тентовая палуба. Есть и еще местечки: музыкальный салон, читальный салон. В одном — репетиции к празднику Нептуна, в другом — шахматно-шашечный турнир. А по вечерам... Да, по вечерам народ танцует в кинозале. Под водительством Гали-затейницы. Танцы начинаются после того, как заснет трехлетняя дочь Гали Аня (вчера начались в 21.50). Если Аня долго не засыпает, то с ней сидит Валя, наш информатор-всезнайка. Чуть Аня заснет, всезнайка Валя тоже прибегает на танцы. Вчера я станцевал с Валей вальс, с затейницей Галей медленный фокстрот.
Затейница Галя выходит на круг, вся налитая жизненными соками, состоящая из округлостей разного радиуса, с округлыми большими коричневыми глазами, белозубая — сразу берет верх над массой. Сегодня Галя предлагает публике... как это назвать? Викторину. В репертуаре Гали — развлечение масс и дидактика:
— Давайте подумаем. Вот вы идете на свидание с девушкой, в первый раз. Можете вы ей подарить цветы? Да, можно... Какие цветы? Что? Ромашки. Так, ромашки. Розы. Луговые цветы. Что вы ей подарите, несколько цветов, один цветок, букет?
Галя опрашивает публику, затем переходит к назиданию:
— Девушке можно подарить один цветок, маленький букетик. Большой букет дарить неприлично, это уже намек на что-то, аванс в расчете на взаимность. Ну так, хорошо. Вы сделали предложение девушке, получили согласие, она уже ваша невеста. Какие цветы вы подарите своей невесте?
Гладиолусы. Так. Пионы...
И вот вы женились, живете семьей, у вас есть дети, и вы пошли с визитом к теще. Какие вы ей подарите цветы?
— Цветущую крапиву! — высовывается турист, пьющий по утрам малоалкогольное, имеющееся на борту пиво «Столовое». Что он пьет по вечерам, можно предположить, судя по его испитому, лимонно-выжатому виду.
Толстый пьющий турист (пьющий напоказ: имею право, заслужил) называет себя шахтером. Может быть, и правда шахтер, но едва ли спускается в забой, там ему тесновато. Он приходит в столовую в спортивных синих штанах; его живот обозначает всю свою отчужденную неподъемность. Почему-то спортивные костюмы натягивают на себя многие, даже грузные старые женщины. Это тяжело видеть. Многими «туризм» понимается слишком буквально.
— Какие цветы дарят мужчинам? И вообще, можно ли дарить мужчинам цветы? — продолжает свое дело затейница Галя.
Мало кто что-либо знает в отношении цветов и мужчин. Выясняется, что мужчинам должно дарить красные цветы, гвоздики.
На эстраде у пульта звукопроизводящей техники сидит зав. музыкой Гера. Он мал ростом, чуть поболее натурального лилипута. Гера — музыкальный гном. Он живет только музыкой: записями, аппаратурой. Его стихия — зарубежная музыка и зарубежная аппаратура. Говорят, у него есть такие записи, такие воспроизводящие устройства, какие выдвигают их обладателя чуть ли не в миллионеры, разумеется, по нашим меркам. У Геры нет семьи. У него есть баян, он играет в то время, когда прощаются с пройденным городом — песней. Иногда Гера исполняет на баяне вальс или танго. Баян великоват для его коротенького туловища, Гера играет в наклонном, полулежачем положении.
Танцы Галя раскочегаривает своим личным энтузиазмом. Мужчины застряли у входа в зал или заклинились между тесно сидящими в ряд пожилыми женщинами. Галя объявляет медленный фокстрот, равноправие обоих полов в выборе-приглашении. Так, я раз был выбран старушкой из Таллина («Вы скучаете?»), вдругорядь темпераментной ярко выраженной восточной женщиной с родинками и бородавками.
Наиболее агрессивно, гоголем, по-атамански танцует толстый шахтер — с высокого роста, в джинсах, с покрашенными в охряный цвет, коротко стриженными седыми волосами, с постоянным выражением тигриности на лице дамой. Дама не понимает шуток: на встрече с начальствующим составом корабля спросила, в какую розетку втыкать электрокипятильник (только что главный механик объяснил, что кипятильником пользоваться нельзя). Главный механик сказал: «Как только вы включите кипятильник, мы уже будем знать, в какой каюте, и с вас штраф пятьдесят рублей». Все знали, что кипятильники втыкают, кипятят, механик шутит. Дама еще прибавила тигриности на своем лице, не поняла шутку. Она может быть главным бухгалтером или инструктором обкома профсоюза. Танцует она почти так же агрессивно, как ее партнер, но если его агрессивность неопасна, сродни вальяжности, то у дамы — в лице, фигуре, движении — читается вызов: вот видите?! Я вам еще и не то покажу!
Прогулки по Куйбышеву и Саратову однотипны, как сами эти города «в ложнорусском стиле». Я держусь в этих городах иностранцем. Признаться, и впрямь житель Питера —иностранец в старом русском городе. Какая все же прелесть эти города «в ложнорусском стиле», их горбатые — вверх-вниз — улицы с ясеневой листвой!
Давайте жить... друг другу, потакая. Тем более что жизнь короткая такая!
Город Дубовка — одна из бахчевых столиц. В Дубовке бережно сохраняется один дуб, его год рождения 1594-й. Размах кроны дуба — 25 м. Под дубом сиживали Болотников, Разин, Пугачев. Рассказала наша всезнайка, хотя в Дубовке не побывал ни один турист ни с одного рейса. Человек, ввернувший в методичку легенду о дубе, я думаю, тоже в Дубовке не бывал.
Вчера присмотрелся к той, уже описанной мною женщине, с тигриностью в облике, и должен оговориться: за девять дней нашего плавания, после танцев с толстым шахтером, дама как-то отмякла, ее лицо выразило то самое осуществление, ради которого мы плывем. А на голове у нее (она шла по трапу, я видел сверху) спереди хохолок-султанчик; это в ладу с неуступчивостью характера; бухгалтеру нельзя уступать.
Вчера был день в Волгограде. Мне хочется сказать: в Сталинграде — Волгоград ненатуральное слово, не прижилось к этому городу (и Сталинград — в прошлом). Без слова «Сталин» не объяснить, почему не отдали Мамаев курган, не скатились в Волгу, побили немца, выстроили новый Сталинград. Сталин — не рябой, узколобый, жестокосердный властитель в Кремле, убивец — не только людей, но и России. То — Джугашвили, так бы и надо сказать. Сталин — всеобщее творение, символ веры, отдельный от человека, даже непричастный ему. И город на, Волге — Сталинград... Царицын погребен, перепахан, Самара, Саратов, Ярославль, Кострома, Нижний Новгород — русские города, а Сталинград — советский, овеществленная наша доктрина, как говорится, воплощенная мечта. В Волгограде (ладно, пусть так и будет) чувствуешь себя как бы в столице уже осуществившегося царствия будущего. Место не мешает, не путается в ногах, не отвлекает камнями старины. Ходить по Волгограду, смотреть, дышать в нем — легко; взгляд прямой, смотришь прямо ему в глаза, не прищуриваешься, не косишься на то, что «в ложнорусском стиле».
В Волгограде много деревьев, серебристых елей, ясеней, акаций, берез. Не меньше и заводских труб, как положено социалистическому городу. И так далее. Я могу продолжать это одическое описание Волгограда в октябрьский, солнечно-ветреный день.
И не забыть бы про Волгу. Да, Волга! Это — легкие Волгограда, и это его ворота! И синева. И заволжские дали. И белые пароходы. Такие реки, как Волга, могут быть только в России, по силам только российским городам (даже и социалистическим). Волгоград и еще Ленинград. Правда, Петербург оседлал Неву, стал одной ногой на ее правый берег, другой на левый — и ничего, ноги стоят крепко по сю пору...
Ушли три дня и не вернешь — ау! где вы? Три незаписанные дня плавания, нерабочие дни, сбой с нормального хода. Коньяк в буфете астраханской гостиницы «Лотос» у пристани, — недоизъятый, недоупраздненный, просочившийся, хотя и разбавленный, но токсичный... В непьющей Астрахани. О! Астрахань!
В Астрахань сбежалось множество теплоходов: «Эрнст Тельман», «Енисей», «Тихий Дон», «Борис Чирков», «Ильич», «Н. В. Гоголь», «Юрий Завадский», «Хирург Разумовский»...
А Волга у Астрахани не так уж и широка (стоило ли плыть по Волге до Астрахани, чтобы сделать это открытие?)
Вчера передавали по радио из Москвы мой рассказ «Грибы поздней осени». Это мне был подан голос оттуда, из запредельных миров (за пределами достижимости еще в течение десяти дней). Так бывает: ты оторвешься, сбежишь, возможно, и заплутаешь, а тебе подадут голос, прочтут твой рассказ — и трудно бывает, как говорится, идентифицировать себя, оторванного, заплутавшего, с тем, в эфире звучащим, составленным из тобою когда-то написанных слов.
Начальник рейса — по туристической линии — в прошлом генерал авиации, командир дивизии, Герой Советского Союза Павел Павлович Калюжный рассказал о том, как таранил немца-разведчика. На большой высоте (кажется, на семи тысячах метров) в его самолете перестали стрелять пушка и пулемет: то ли сжался металл от холода, то ли замерзла смазка, то ли еще что... И он таранил. Он был истребителем. А теперь он начальник туристического рейса (или директор). Десять лет назад... Павел Павлович был молодцом. Он и теперь молодец, спортивный, подтянутый, седенький — и очень какой-то отдельный от толпы, внедренный в толпу как вожак — и отдельный. В лице его, кроме свойственной человеку его судьбы мужественности, суровости, есть еще и некая... Впрочем, в слове можно ошибиться. У него ускользающее из многоликости толпы, на чем-то своем замкнутое лицо, внимательно все видящие глаза, с живым мягким блеском.
И все же не писать три дня в плавании по Волге —это как болезнь, приступ нестабильной стенокардии. Да так оно и есть: грудная жаба. Во времена Николая Семеновича Лескова грудную жабу звали по-латыни «ангина пекторалис». Подверженный этой самой «ангине», писатель назвал одного из своих знаменательных героев Пекторалисом: Гуго Пекюралис, в рассказе «Железная воля».
Повернули. Собственно, повернули давно. За окном город Куйбышев. Всезнайка сказала, что в городе Николаевское Самарской губернии родился Алексей Толстой. Алексей Константинович или Алексей Николаевич, этого не сказала. Алексей Константинович родился в Петербурге, вспомним от себя.
Прочтем хоть несколько куплетов из «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» этого насмешливого провидца; писал «Историю», как в воду глядел:
И так далее, в том же духе.
В Саратове родился Константин Федин. И был он хотя малость сутуловат, но «серый пиджак как влитой облегал его стройную фигуру. Лицо освещали удивительно синие глаза». Так сказала всезнайка.
Плывем вверх по Волге. Корабль идет с натугой, не то что вниз. Новые сведения о Волге проникают в сознание туристов тоже с натугой: сознание малость перегружено.
Так много всего позади. Было впереди, а теперь позади. И есть о чем сожалеть — о только что бывшем рядом с тобой и безвозвратно утраченном, не записанном в этот блокнот.
Всезнайка сообщила о Николае Гавриловиче Чернышевском, каков он был, как родился в Саратове, рос, уповал, преуспел, был отмечен, наказан, помучился, возвратился и помер. Слушаю краем уха, а сам все еще в Астрахани. Я малость себя потерял в великих волжских просторах. Мое духовное существо расслаивалось, раздроблялось... На стол являлись пунцовые раки, сваренные на огне от кизиловых дров, в заволжской пампе, против села Никольского. Янтарем отливала в дюралевом чугуне уха из осетровых голов.
В «Спутнике по реке Волге» помещена реклама всех видов товаров, продуктов, услуг, доступных на великой рурской реке в самом начале века. Мое внимание привлек прейскурант «Калымкинского пиво-медоваренного товарищества поставщиков Двора Его Императорского Величества в Саратове и Самаре:
1) Венское пиво за ведро (20 бутылок) 1 р. 80 к.
2) Баварское 1 р. 90 к.
3) Пльзенское 2 р. 20 к.
4) Портер 3 р. 10 к.
Все напитки имеются постоянно в продаже самого лучшего достоинства».
О, сколько станцовано танцев над горестной Волгой-рекой... Напрашиваются рифмы: танцев — протуберанцев, рекой — покой, но не идут на ум другие слова. Как в деле с ухою: осетровые головы есть, куплены в Астрахани, и дюралевый чугун куплен, но еще нужны: спички, дрова, соль, лук, хлеб, вода питьевая, ложки. Вынуть из цепи хотя бы одно звено — и ухи не будет. Еще нужны: берег с неподвижным, остановившимся временем, чистое небо над головой, участники ухи, обладающие необходимым потенциалом доброты друг к другу. И это еще не все...
Прошли Ульяновск (Симбирск). Отсюда родом Николай Михайлович Карамзин и Иван Александрович Гончаров. Город литературный. Царь Николай I повелел поставить памятник посреди Симбирска историку государства Российского Карамзину.
Мела метель... Пришел к себе в каюту, перевел кондишен на тепло, заварил чайку — вот тебе и экстраполяция из прошлого века в двадцатый...
По берегам чувашские боры, песчаные отмели, пригорки...
Метет метель на родине Чапая...
Василий Иванович Чапаев стал в наши дни, в наши годы самым популярным героем городского фольклора, уподобился Ходже Насреддину. Перевоплощение отважного комдива в героя устного творчества, исполненного скепсиса, сарказма, безудержного самоосмеяния, извечно милого русскому народу, началось, очевидно, с фильма «Чапаев». Профессиональное искусство шагнуло в широкие массы. Произошла вспышка чапаевщины — и длится; народу жалко расстаться с полюбившимся героем...
Василий Иванович с Петькой судили-рядили, как наказать попавших в руки лютых врагов. «Давайте мы их напоим, — предложил Петька, — а утром не дадим опохмелиться». — «Ну что ты, — возразил Василий Иванович, — это уже садизм, мы же не фашисты».
В образе Чапая сконцентрирована расхожая этика, нравственность, только навыворот, в ерническом духе. В циклах о Василии Ивановиче улавливается доминанта российской действительности (исторически выношенная) — невежество, такое родственное нам, неизбывное, с любовью самим себе приписываемое...
Отошли от Чебоксар... Чапаев родился в деревушке-слободе, впоследствии оказавшейся в черте города. На первой мировой войне он получил за храбрость «Георгия» всех четырех степеней.
По телевизору поучают: «Малыша надо сажать на горшок сразу, как он попросился. Не следует держать его на горшке более 3 — 4 минут...»
«В свое время царица Екатерина II, путешествуя по Волге, останавливалась вон там —видите, церковь Успения... И ей городок понравился больше, чем Казань. Она указала построить... И выстроили... Но во время пожара...»
Пожары пожирали все волжские города. В каждом из них побывала царица Екатерина. События давних лет принесли не только бедствия, восторги первоначальным обывателям сих мест, но и дают пишу для пустоговорения, приносят скудный заработок экскурсоводкам спустя 100, 200, 300, 400 лет.
Поделиться книгой: