Помоги проекту - поделись книгой:
Билл Клинтон
Моя жизнь
Bill Clinton
My Life
ALFRED A. KNOPF NEW YORK 2004
Клинтон У. Дж.
К49 Моя жизнь / Уильям Джефферсон Клинтон; Пер. с англ. — М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. — 1088 с.
ISBN 5-9614-0187-1
Книга Билла Клинтона — это история реальной жизни выдающейся личности, талантливой и противоречивой, рассказанная со всей прямотой и откровенностью. Это неординарная книга, написанная неординарным человеком.
Она дает нам возможность проследить путь, пройденный Биллом Клинтоном от заштатного городка Хоуп в Арканзасе до Белого дома. Путь, который он прошел благодаря своей неиссякаемой энергии, упорству и страстному интересу к политике.
Книга Билла Клинтона, кроме того, — еще и подробнейший отчет о событиях, произошедших за время его президентства, который охватывает не только наиболее яркие факты политической жизни, но и детали реальной работы президента: каждодневный поток проблем, личные нападки, конфликты, промахи и удачи. Это захватывающий рассказ президента о работе в условиях непрекращающейся критики со стороны его противников крайне правого толка и о том, как ему удавалось выстоять и одерживать победы.
Книга рассчитана на широкую аудиторию.
© William Jefferson Clinton, 2004.
© All rights reserved. This translation published by arrangement with Alfred A. Knopf, a division of Random House, Inc.
© Альпина Бизнес Букс, перевод, оформление, 2005
ПРОЛОГ
Будучи молодым человеком, только что окончившим юридический факультет и готовящимся строить свою дальнейшую жизнь, я в какой-то момент ненадолго отказался от чтения своих любимых произведений художественной литературы и работ по истории и купил книгу из серии сборников практических советов — «Как управлять своим временем и своей жизнью»
Хороший ли я человек, об этом, разумеется, судить Господу Богу. Я знаю, что не настолько хорош, как считают мои самые верные сторонники или каким надеюсь стать, но и не настолько плох, как говорят обо мне мои самые суровые критики. Мне несказанно повезло в семейной жизни с Хиллари, у меня прекрасная дочь Челси. Как и всякую семью, нашу нельзя назвать идеальной, но она просто великолепна. Причины проблем, как известно всему миру, в основном кроются во мне, а залог нерушимости нашей семьи — в любви, которую дарят мне жена и дочь. Ни у кого из моих знакомых никогда не было больше и лучше друзей, чем у меня. В самом деле, можно с полным основанием утверждать, что я достиг должности президента благодаря поддержке моих друзей — теперь уже ставших легендарными «друзей Билла».
Моя жизнь в политике была сплошным удовольствием. Я любил избирательные кампании и любил руководить. Я всегда старался направлять ход событий в нужную сторону, давать большему числу людей возможность осуществить свои мечты, поднимать людям настроение и помогать им становиться ближе друг к другу. Именно благодаря этому мне удавалось добиваться успеха.
Получилась ли книга замечательной — кто знает? Во всяком случае, читать ее наверняка будет интересно.
ГЛАВА 1
Я родился ранним утром 19 августа 1946 года, под ясным после неистовой летней грозы небом, у матери-вдовы в больнице имени Джулии Честер в Хоупе — городишке на юго-западе Арканзаса с населением около шести тысяч человек, в тридцати трех милях к востоку от Тексарканы, что на техасской границе. Моя мать назвала меня Уильямом Джефферсоном Блайтом Третьим в честь моего отца Уильяма Джефферсона Блайта-младшего, одного из девятерых детей бедного фермера в Шермане, штат Техас, который умер, когда моему отцу было семнадцать лет. По словам его сестер, мой отец всегда старался заботиться о них и был статным, работящим, веселым человеком. Он познакомился с моей матерью в Больнице трех штатов в Шривпорте, штат Луизиана, в 1943 году, когда она училась там на медсестру. Подрастая, я не раз просил мать рассказать мне о том, как они познакомились, встречались и поженились. Отец привез в отделение больницы, где она тогда работала, свою подругу, которой требовалась срочная медицинская помощь, и пока ей эту помощь оказывали, они с матерью разговорились и даже пофлиртовали. Уходя из больницы, он коснулся ее пальца, на котором она носила кольцо, подаренное приятелем, и спросил, замужем ли она. Она пробормотала: «Нет», — у нее тогда никого не было. На следующий день он прислал цветы той, другой женщине — своей приятельнице, и сердце у мамы оборвалось. Потом он назначил маме свидание и объяснил ей, что у него такой обычай — дарить цветы девушке, навсегда расставаясь с ней.
Через два месяца они поженились, и он отправился на войну. Во время высадки союзников в Италии отец служил в объединенном автопарке, где ремонтировал джипы и танки. После войны он возвратился в Хоуп за мамой, и они переехали в Чикаго, где отец вернулся на свою прежнюю работу коммивояжера в Manbee Equipment Company. Они купили небольшой дом в городке Форест-Парк неподалеку от Чикаго, но еще пару месяцев не могли в него въехать. Поскольку мама была беременна мною, мои родители решили, что она поживет в Хоупе до тех пор, пока они не смогут занять новый дом. 17 мая 1946 года, перевезя мебель в новый дом, мой отец отправился из Чикаго за женой в Хоуп. Поздно вечером на 60-м шоссе около Сайкстона, штат Миссури, он потерял управление автомобилем, «бьюиком» 1942 года, из-за того, что на мокрой дороге лопнула шина на правом переднем колесе. Его выбросило из машины, и он упал (или заполз) в дренажную канаву, вырытую для осушения болота. Канава на три фута была заполнена водой. Когда после двухчасовых поисков отца нашли, его рука сжимала ветку, свисавшую над водой. Он пытался выбраться, но не смог. Отец утонул, когда ему было всего лишь двадцать восемь лет, будучи женат два года и восемь месяцев, из которых только семь прожил с мамой.
Вот вкратце и все, что мне удалось узнать об отце. Всю жизнь я стремился восполнить пробелы, с жадностью хватаясь за каждую фотографию, историю или клочок бумаги, которые могли хоть что-то рассказать о человеке, давшем мне жизнь.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, я сидел на крыльце дома моего дяди Бадди в Хоупе, и какой-то человек, поднимаясь по лестнице, взглянул на меня и сказал: «Ты — сын Билла Блайта. Ты — просто вылитый он». Я потом не один день сиял от радости.
В 1974 году я баллотировался в Конгресс. Это были мои первые выборы, и местная газета опубликовала большой документальный очерк о моей матери. Рано утром она как обычно сидела в кафе, обсуждая статью с приятелем-адвокатом, когда один из постоянных посетителей, с которым она была едва знакома, подошел к ней и сказал: «Я был там. Той ночью я первым прибыл на место аварии». Затем он рассказал маме об увиденном, включая и то, что перед смертью отец сохранил остатки сознания или инстинкта выживания, и попытался выбраться из воды. Поблагодарив этого человека, мама пошла к своей машине и расплакалась, а потом вытерла слезы и отправилась на работу.
В 1993 году, в День отца, который я впервые отмечал в должности президента, газета
Второго сына моего отца, как выяснилось, звали Леон Риценталер, и до выхода на пенсию он был владельцем компании по обслуживанию зданий на севере Калифорнии. В статье он утверждал, что писал мне во время предвыборной кампании 1992 года, но ответа не получил. Я не помню, чтобы мне сообщали о его письме, но, учитывая огромное число чернильных стрел, от которых мы тогда едва успевали увертываться, вполне возможно, что мои сотрудники просто не стали мне его передавать. А может быть, оно затерялось в грудах писем, которые мы тогда получали. Так или иначе, прочитав о нем, я связался с Леоном и позже встретился с ним и его женой Джуди во время одной из поездок в северную Калифорнию. Наша встреча была очень теплой, и с тех пор мы по праздникам обмениваемся письмами. Мы с братом очень похожи, в его свидетельство о рождении вписано имя моего отца, и очень жаль, что я не узнал о его существовании намного раньше.
Примерно в это же время я получил информацию, подтверждающую газетные публикации о Шарон Петтиджон, урожденной Шарон Ли Блайт, родившейся в 1941 году в Канзас-Сити у женщины, с которой мой отец впоследствии развелся. Она прислала Бетси Райт, тогдашней руководительнице аппарата сотрудников губернатора, копии своего свидетельства о рождении и свидетельства о браке своих родителей, фотографию моего отца и его письмо, адресованное ее матери, в котором он спрашивал о «нашем ребенке». С сожалением должен сказать, что мы с ней до сих пор так и не встретились.
Эти новости, появившиеся в 1993 году, были шоком для мамы, которая тогда уже какое-то время лечилась от рака, но она постаралась перенести их спокойно и сказала, что во время кризиса 1929-1932 годов и позже, во время войны, молодежь делала много такого, что в другое время люди бы не одобрили. Для нее имело значение только то, что мой отец был ее единственной любовью, и она не сомневалась в его любви к ней. Что бы там ни говорили, теперь, когда ее собственная жизнь подходила к концу, мама больше ни о чем не желала слышать. Что касается меня, то я не знал, как все это воспринимать, но, с учетом моего образа жизни, меня не особенно удивило, что мой отец оказался сложнее, чем то идеализированное представление о нем, с которым я прожил почти полвека.
В 1994 году, когда приближалось празднование пятидесятой годовщины Дня высадки союзных войск в Европе, несколько газет опубликовали материалы о послужном списке моего отца с его снимком в военной форме. Вскоре после этого я получил письмо от Умберто Барона из Нетконга, штат Нью-Джерси, в котором он описывал, что ему самому довелось пережить во время и после войны. Умберто писал, что детство его прошло в Италии, и он был маленьким мальчиком, когда там высадились американцы. Умберто любил ходить к ним в лагерь, где особенно подружился с одним солдатом, который угощал его конфетами и показывал ему, как работают двигатели и как их ремонтировать. Он знал только, что солдата звали Билл. После войны Умберто Барон приехал в США и, воодушевленный тем, что узнал от того американца, который называл его «маленьким солдатиком», открыл там гараж и обзавелся семьей. Этот человек рассказал мне, что ему удалось осуществить «американскую мечту»: он стал владельцем процветающего бизнеса, и у него подрастают трое детей. Умберто Барон написал, что очень многим из того, чего добился в жизни, обязан тому молодому солдату. У него не было возможности тогда с ним попрощаться, но он часто задавал себе вопрос, что же с ним сталось. А еще Умберто написал: «В этом году в День поминовения я пролистывал за утренним кофе
В 1996 году дети одной из сестер моего отца впервые приехали на нашу ежегодную рождественскую вечеринку в Белом доме и привезли мне подарок — письмо с выражением соболезнований, которое моя тетка получила от конгрессмена своего штата, великого Сэма Рейберна, после гибели моего отца. Это было всего лишь коротенькое стандартное письмо, подписанное чернильной авторучкой, но оно вызвало у меня такое ликование, какое испытывает шестилетний мальчик, получив от Санта-Клауса свой первый игрушечный поезд. Я повесил это письмо в своем личном кабинете на втором этаже Белого дома и каждый вечер смотрел на него.
Как-то вскоре после окончания срока моих президентских полномочий на пути к самолету авиакомпании USAir, выполняющему челночный рейс из Вашингтона в Нью-Йорк, меня остановил один из сотрудников и сообщил, что, по словам его отчима, тот во время войны служил вместе с моим отцом и относился к нему с большой симпатией. Я попросил его дать мне телефон и адрес старого ветерана, и этот человек сказал, что у него их с собой нет, но он мне их пришлет. Я до сих пор жду, надеясь получить еще одну ниточку, связывающую меня с отцом.
В конце моего президентства я выбрал несколько особенных мест для того, чтобы выступить перед американским народом со словами прощания и благодарности. Одним из них был Чикаго — город, где родилась Хиллари; где в 1992 году в День Святого Патрика я практически обеспечил себе выдвижение кандидатом в президенты от демократической партии; где живут многие из моих наиболее активных сторонников и где была доказана эффективность большинства моих важнейших внутриполитических инициатив в области борьбы с преступностью, социального обеспечения и образования и, конечно же, куда после войны поехали жить мои родители. Я частенько в шутку говорил Хиллари, что, если бы мой отец не погиб на этом залитом дождем шоссе в Миссури, я вырос бы в нескольких милях от нее и мы, вероятно, никогда бы не встретились. Мое последнее выступление состоялось в отеле «Палмер-хаус», где была сделана единственная оставшаяся у меня фотография обоих моих родителей; их сфотографировали перед самым возвращением мамы в Хоуп в 1946 году. После речи и прощальных слов я вышел в небольшую комнату, где встретился с женщиной по имени Мэри Этта Рис и двумя ее дочерьми. Она рассказала мне, что росла и училась в школе вместе с моей матерью, а потом уехала на север, в Индиану, где начала работать на предприятии оборонной промышленности, да так там и осталась: вышла замуж и растила детей. Тогда же я получил от нее бесценный подарок — письмо, которое моя двадцатитрехлетняя мать прислала ей, своей подруге, в день ее рождения, через три недели после гибели моего отца, то есть более пятидесяти четырех лет назад. В этом письме проявился весь мамин характер. Своим красивым почерком она писала о своем горе и о решимости продолжать жить несмотря ни на что: «В тот момент это казалось почти невероятным, но ведь я на седьмом месяце беременности, и мысль о нашем ребенке поддерживает во мне жизнь и открывает передо мной весь мир».
Моя мать оставила мне обручальное кольцо, которое подарила отцу, несколько трогательных историй и уверенность в том, что она любила меня и за него тоже.
Мой отец оставил во мне чувство, что я должен жить за двоих и что, если мне это удастся, я тем самым смогу восполнить ту жизнь, которую должен был прожить он. А память об отце вызывала во мне ощущение собственной бренности, причем оно появилось у меня гораздо раньше, чем это бывает у других. Сознание того, что и я тоже могу умереть молодым, заставляло меня стараться максимально полно проживать каждое мгновение жизни и достойно справляться с каждым новым испытанием. Я всегда торопился, даже если не был уверен, куда именно нужно идти.
ГЛАВА 2
Я родился в день рождения моего деда, за пару недель до срока, с солидным весом в шесть фунтов и семь унций при росте двадцать один дюйм. Из роддома мать привезла меня в дом своих родителей на Харви-стрит в городке под названием Хоуп, где мне предстояло провести следующие четыре года. Этот старый дом казался мне тогда огромным и таинственным, и я до сих пор храню воспоминания о нем. Жители Хоупа собрали средства, чтобы отреставрировать этот дом и заполнить его старинными картинами, памятными вещами и мебелью того времени. Они называют его «местом рождения Клинтона». С ним связаны мои первые жизненные впечатления: запахи деревенской еды; первое представление о маслобойках, мороженицах, стиральных досках и бельевых веревках; мои детские книжки из серии «Дик и Джейн», мои первые игрушки, в том числе простая цепочка, которая была для меня самой большой ценностью; чужие голоса, говорившие по нашему «спаренному» телефону; мои первые друзья и работа, которую выполняли мои бабуля и дедуля.
Примерно через год моя мать решила, что ей нужно вернуться в Новый Орлеан и снова поступить в благотворительную больницу «Черити хоспитал», где она до этого училась. Она хотела завершить образование и стать медсестрой-анестезиологом. В прежние времена врачи сами занимались анестезией, так что эта относительно новая специальность пользовалась неплохим спросом. Такая работа должна была повысить мамин престиж и наши семейные доходы. Однако это решение, должно быть, далось ей нелегко, поскольку означало расставание со мной. С другой стороны, послевоенный Новый Орлеан представлял собой потрясающее место, где было полно молодежи, музыки в стиле «диксиленд» и обалденных заведений вроде клуба «Май-о-май», где мужчины, переодетые в женские платья, танцевали и пели, подражая прекрасным дамам. Мне думается, это было не самое плохое место, где красивая молодая вдова могла бы пережить свою утрату.
Я побывал у мамы дважды, когда бабушка возила меня на поезде в Новый Орлеан. Мне было тогда всего три года, но две вещи я помню отчетливо. Во-первых, то, что мы останавливались в гостинице «Юнг» на противоположной от Французского квартала стороне Канал-стрит, и жили там на одном из верхних этажей. Это было первое здание высотой больше двух этажей, в котором я побывал, в первом настоящем городе, который мне довелось увидеть. Я помню трепет, который вызывал во мне вид залитого огнями вечернего города. Я не могу воскресить в памяти, что мы с мамой делали в Новом Орлеане, но никогда не забуду то, что произошло в конце одной из этих поездок, когда я сел в поезд, чтобы ехать домой. Как только поезд тронулся, мама опустилась на колени возле железнодорожного полотна и заплакала, прощально махая рукой. Я до сих пор мысленно вижу, как она стоит на коленях и плачет, — так, как будто это было вчера.
После той первой поездки прошло уже более пятидесяти лет, но все это время Новый Орлеан остается для меня местом, исполненным особого очарования. Я люблю его музыку, его еду, его людей и его дух. Когда мне было пятнадцать лет, моя семья отправилась на отдых в Новый Орлеан и на побережье Мексиканского залива, и мне довелось услышать великого трубача Эла Хёрта в его собственном клубе. Вначале меня не хотели пускать, потому что я был еще слишком юн. Мы с мамой уже собирались уходить, когда швейцар сказал нам, что Хёрт сидит в своей машине рядом с клубом и читает и что только он может разрешить пропустить меня. Я нашел его в потрясающем «бентли», постучал в окошко и изложил свои аргументы. Хёрт вышел из машины, провел нас с мамой в клуб и усадил за один из передних столиков. Он и его ансамбль отыграли большой репертуар; я впервые услышал джаз «вживую». Эл Хёрт ушел из жизни в ту пору, когда я был президентом. Я написал его жене письмо, в котором рассказал эту историю, выразив благодарность за доброту, когда-то проявленную большим человеком к мальчишке.
Будучи старшеклассником, я играл соло тенор-саксофона в джазовой сюите «Кресент-Сити», посвященной Новому Орлеану[1]. Я всегда считал, что это соло у меня неплохо получалось потому, что, исполняя его, я вспоминал свои первые впечатления от города. В возрасте двадцати одного года я победил в конкурсе на стипендию Родса в Новом Орлеане. Наверное, мне удалось показать хорошие результаты отчасти потому, что я чувствовал себя там как дома. Когда я был молодым преподавателем права, мы с Хиллари совершили пару замечательных поездок в Новый Орлеан на съезды и останавливались в отеле «Корнсток» — маленькой причудливой гостинице во Французском квартале. В бытность мою губернатором Арканзаса наш штат играл в американский футбол на кубок «Сахарной чаши» с Алабамой и потерпел поражение; это была одна из последних великих побед легендарного тренера — «Медведя» Брайанта. Но ведь родился и вырос-то он в Арканзасе! Когда же я баллотировался на пост президента, жители Нового Орлеана дважды дали мне победить с подавляющим преимуществом, обеспечив нашей стороне голоса выборщиков от штата Луизиана.
С тех пор я повидал большинство величайших городов мира, но Новый Орлеан навсегда останется особенным благодаря кофе с жареными пончиками в кафе «Морнинг Колл» на берегу Миссисипи; музыке Аарона и Шармейн Невилл и старичков из «Презервейшн-холл», а также воспоминаниям об Эле Хёрте; утренним пробежкам по Французскому кварталу; замечательным обедам и ужинам во множестве потрясающих ресторанов в компании с Джоном Брё, шерифом Гарри Ли и другими моими приятелями, а более всего — благодаря тем первым воспоминаниям о моей матери.
Это — магниты, которые по-прежнему тянут меня вниз по Миссисипи в сторону Нового Орлеана.
Пока мама оставалась в Новом Орлеане, я был на попечении бабушки и деда, которые окружили меня невероятной заботой. Они очень меня любили: как это ни печально, намного больше, чем друг друга или, что касается бабушки, — мою мать. Разумеется, я в то время оставался в блаженном неведении. Я просто знал, что меня любят. Впоследствии, заинтересовавшись проблемами детей, растущих в трудных условиях, и узнав кое-что об их развитии, когда Хиллари работала в Йельском центре изучения ребенка, я начал понимать, каким был счастливчиком. При всех раздорах мои бабушка, дед и мать всегда делали все, чтобы я чувствовал, что я для них — самый важный человек на свете. Чтобы ощутить это, нужен хотя бы один любящий человек. У меня их было целых три.
Моя бабушка, Эдит Гришем Кэссиди, при росте чуть более пяти футов весила около ста восьмидесяти фунтов. Бабуля была яркой, сильной и энергичной женщиной и, судя по всему, в свое время весьма привлекательной. Она заразительно смеялась, но частенько раздражалась, да к тому же ее обуревали навязчивые идеи, суть которых ей самой была не всегда понятна. Все это выливалось в гневные тирады, которые бабушка обрушивала на деда и маму как до, так и после моего рождения, хотя от большинства из них меня всячески ограждали. Она хорошо училась, была честолюбива и после окончания средней школы поступила на заочное отделение Чикагской школы медсестер. Когда я начал ходить, бабушка работала сиделкой у больного неподалеку от нашего дома на Харви-стрит. Я до сих пор помню, как бежал по тротуару ей навстречу, когда она возвращалась домой после работы.
Что касается меня, главным для бабули было, чтобы я как следует ел, хорошо развивался и всегда был чистым и опрятным. Мы ели на кухне за столом, который стоял у окна. Мой высокий стульчик был повернут к окну, и бабуля прикрепляла игральные карты кнопками к оконной раме, чтобы я за едой учился считать. Она не упускала случая попичкать меня, поскольку тогда считалось, что упитанный ребенок — здоровый ребенок, если только его каждый день купают. Хотя бы раз в день она читала мне книги из серии «Дик и Джейн», пока я не научился читать их сам, и отрывки из «Всемирной книжной энциклопедии», которую в то время продавали разносчики и тома которой, если не считать Библии, нередко были единственными книгами в домах простых людей. Этим, видимо, и объясняется, почему теперь я много читаю, люблю играть в карты, воюю с собственным весом и никогда не забываю мыть руки и чистить зубы.
Я обожал своего деда, ставшего первым источником мужского влияния в моей жизни и гордился тем, что родился в день его рождения. Джеймс Элдридж Кэссиди был невысок ростом, около пяти футов восьми дюймов, но в то время еще сохранял силу и красоту. Мне всегда казалось, что дед похож на актера Рэндолфа Скотта.
Когда мои бабушка и дед переехали из Бодкоу, местечка с населением около сотни человек, в «столичный город» Хоуп, дедушка работал в льдохранилище, развозя лед в фургоне на конной тяге. В те времена роль холодильников выполняли ледники, куда загружали куски льда, размер которых зависел от размеров хранилища. При собственном весе около ста пятидесяти фунтов дед переносил глыбы льда весом свыше ста фунтов, взваливая их при помощи пары крюков себе на спину, покрытую большой кожаной накидкой.
Мой дедушка был невероятно добрым и щедрым человеком. Во время кризиса 1929-1932 годов, когда ни у кого не было ни гроша, он приглашал ребятишек развозить вместе с ним лед на его ледовозе только для того, чтобы отвлечь их от улицы. Дедушка давал им по двадцать пять центов в день. В 1976 году, находясь в Хоупе в тот период, когда я баллотировался на пост генерального прокурора штата Арканзас, мне довелось поговорить с одним из тех ребятишек, Джоном Уилсоном, который стал судьей. Он сделал блестящую карьеру и стал известным и преуспевающим адвокатом, но, тем не менее, сохранил яркие воспоминания о тех днях. Ему навсегда запомнилось, как однажды в конце дня, когда мой дед выдал ему его четвертак, он попросил вместо этого два десятицентовика и монетку в пять центов — так казалось, что денег больше. Получив их, Джон пошел домой, звеня мелочью в карманах, но переусердствовал — один из десятицентовиков выпал. Несмотря на многочасовые поиски, монетка так и не нашлась. Даже спустя сорок лет, проходя по этому месту, Джон пытается высмотреть упавшую монетку.
Трудно показать сегодняшней молодежи всю глубину воздействия кризиса тех лет на поколения моих родителей и моих бабушек и дедушек, но я рос с ощущением этого влияния. Одна из самых памятных историй моего детства — рассказ моей матери о Великой пятнице в период кризиса, когда дедушка пришел домой с работы и, не выдержав, расплакался из-за того, что у него не было лишнего доллара на новое платье для дочери к Пасхе. Мама навсегда это запомнила, и в моем детстве, хотел я этого или нет, но каждый год получал к Пасхе новый наряд. Припоминаю одну Пасху в 1950-х годах. Тогда я был довольно толстым и застенчивым. Меня повели в церковь в светлой рубашке с короткими рукавами, белых льняных штанах, розовых с черным туфлях на каучуковой подошве и с подходящим по цвету розовым замшевым поясом. От этого наряда мне было не по себе, однако моя мать оставалась верной порядку, заведенному для Пасхи ее отцом.
У моего деда, когда я жил у него, было два занятия, которые мне очень нравились: он заведовал небольшой бакалейной лавкой и подрабатывал ночным сторожем на лесопилке, где я любил с ним ночевать. Мы брали с собой пакет с сэндвичами на ужин, и я спал на заднем сиденье его машины, а в ясные звездные ночи лазил по грудам опилок, вдыхая волшебные запахи свежераспиленной древесины. Дедуле тоже нравилось там работать. Это позволяло ему выбираться из дома и напоминало о том, как он в молодости, в те времена, когда родилась моя мать, работал на лесопилке. Не считая того раза, когда дед в темноте прищемил мне пальцы дверцей машины, те ночи казались мне самыми настоящими приключениями.
Бакалейная лавка — другая история. Во-первых, там на прилавке стояла большущая банка с печеньем, на которую я любил совершать набеги. Во-вторых, туда приходили за покупками взрослые, которых я не знал; именно там я впервые столкнулся с людьми, которые не были моими родственниками. В-третьих, среди покупателей в лавке моего дедушки было много чернокожих. Хотя на Юге в то время расовая сегрегация носила крайний характер, в небольших городах межрасовое общение, которое всегда существовало на сельском Юге, было в определенной мере неизбежным. Однако необразованные сельские южане без расистских замашек встречались редко. Именно таким был мой дед. Я видел, что чернокожие выглядят иначе, но, поскольку он обращался с ними так же, как и со всеми другими, справляясь о детях и делах, то считал, что они — точно такие же, как и я. Иногда в лавку приходили чернокожие дети, и мы с ними играли. Прошло немало времени, прежде чем я узнал, что такое сегрегация, предубеждения и бедность и что большинство белых людей совсем не похожи на моих деда и бабушку, чьи расовые представления были в ряду тех немногих моментов, по которым они сходились. По рассказам мамы, крепче всего в жизни ей досталось, когда в возрасте трех-четырех лет она назвала чернокожую женщину «черномазой». Мягко говоря, трепка, которую ей задала бабуля, была очень нехарактерной реакцией для бедной белой южанки 1920-х годов.
Как-то мама сказала, что после смерти деда она обнаружила его старые бухгалтерские книги из бакалейной лавки с множеством неоплаченных счетов покупателей, главным образом чернокожих. Она вспомнила, как он говорил, что хорошие люди, которые работают изо всех сил, должны иметь возможность кормить свои семьи. Как бы трудно ни приходилось ему самому, он никогда не отказывался давать продукты в кредит. Наверное, именно поэтому я всегда был сторонником выдачи продовольственных талонов нуждающимся.
Уже став президентом, я услышал еще один отзыв о лавке моего деда. В 1997 году чернокожая американка по имени Эрнестина Кэмпбелл в интервью, опубликованном в газете города Толедо, штат Огайо, рассказала о том, как ее дед покупал продукты у моего деда «в счет будущей оплаты» и как он привел ее с собой в лавку. Она сказала, что помнит, как играла со мной, и что я был «единственным белым мальчиком во всей округе, который играл с чернокожими детьми». Благодаря своему деду я не знал, что был единственным белым ребенком, который это делал.
Помимо лавки деда единственным местом, где мне удавалось общаться с чужими людьми, был квартал, прилегающий к нашему дому. Там я многое пережил. Я видел, как на другой стороне улицы дотла сгорел дом, и понял, что я — не единственный, с кем случаются беды. Я подружился с мальчиком, который собирал всякую живность. Однажды тот позвал меня посмотреть на змею. Он сказал, что она находится в стенном шкафу, открыл его, а потом втолкнул меня туда в темноту и захлопнул дверь со словами: «Теперь ты можешь познакомиться со змеей». Слава Богу, ее там не было, но я, конечно же, до смерти перепугался. Этот случай показал мне, как забава сильного превращается в жестокость по отношению к слабому и в его унижение.
Наш дом находился всего в квартале от тоннеля, расположенного под полотном железной дороги, который тогда был сделан из грубых просмоленных брусьев. Я любил по ним лазить, слушать, как грохочут наверху поезда, и гадать, куда они направляются и поеду ли я сам когда-нибудь туда.
Я часто играл на заднем дворе с соседским мальчиком. Он и две его красавицы-сестры жили в доме, который был больше и лучше нашего. Мы часами сидели на траве, бросая нож в землю так, чтобы он в нее воткнулся. Его звали Винс Фостер. Он хорошо относился ко мне и никогда не помыкал мною так, как это делают многие мальчишки с теми, кто помладше. Повзрослев, Винс превратился в высокого, красивого, умного, хорошего человека. Он стал крупным адвокатом, моей опорой в начале карьеры и лучшим другом Хиллари в адвокатской фирме Rose. Наши семьи часто встречались в Литл-Роке, главным образом в его доме, где жена Винса Лайза учила Челси плавать. Он вместе с нами пришел в Белый дом и в те безумные первые месяцы был оплотом спокойствия и здравомыслия.
В раннем детстве немалое влияние на меня оказал еще один человек. Это была Одесса — негритянка, которая приходила к нам убираться, готовить и присматривать за мной, пока мои бабушка и дед работали. У нее были крупные выступающие вперед зубы, отчего ее улыбка казалась мне ослепительной и невероятно красивой. Я не терял связи с ней в течение многих лет после того, как уехал из Хоупа. В 1966 году мы с другом навестили Одессу после посещения могил моего отца и деда. Большинство чернокожих в Хоупе жили около кладбища, через дорогу от того места, где когда-то находилась лавка моего деда. Я надолго запомнил нашу встречу на веранде дома, где жила Одесса. Когда настало время уезжать, мы сели в мою машину и поехали по немощеным улицам. Единственным местом, где я видел такие улицы, были негритянские кварталы в Хоупе и, позже, в Хот-Спрингс, перенаселенные людьми, которые много работали, растили детей и исправно платили налоги. Одесса заслуживала лучшего.
Еще одна группа заметных личностей времен моего детства — это родственники: прабабушка и прадед по материнской линии, мои двоюродные бабушка Оти и дедушка Карл Рассел, ну и, конечно, двоюродный дедушка Орен, которого все звали Бадди и который был одним из самых светлых пятен в моей жизни, а также его жена, тетя Олли.
Мои прабабушка и прадед Гришемы жили за городом в небольшом деревянном доме на высоком фундаменте. Поскольку в Арканзасе торнадо случаются чаще, чем где-либо еще в США, большинство людей, живущих в таких хлипких домах, какой был у них, устраивали в земле убежища. Их убежище находилось в переднем дворе, и в нем стояли небольшая кровать и маленький стол с шахтерской масляной лампой. Я до сих пор помню, как заглядывал в этот подвальчик, а мой прадед говорил: «Да, иногда туда заползают и змеи, но они тебя не укусят, если будет гореть лампа». Я до сих пор не знаю, было это правдой или нет. Еще одно мое воспоминание о прадеде — его приезд в больницу, куда я попал с переломом ноги в пятилетием возрасте. Он держал меня за руку, и мы позировали для фотоснимка. Прадед был одет в простой черный пиджак и белую застегнутую на все пуговицы рубашку и выглядел очень старым, как будто сошел с картины «Американская готика»[2].
Сестра моей бабушки Опал — мы называли ее Оти — была красивой женщиной с характерной для всех Гришемов замечательной манерой смеяться, а ее муж Карл, человек тихого нрава, стал первым из известных мне людей, занимавшихся выращиванием арбузов. Песчаная почва в окрестностях города, заливаемая водами реки, идеально подходит для бахчевых культур, а размер арбузов из Хоупа стал предметом гордости его жителей в начале 50-х годов, после того, как они отправили в подарок президенту Трумэну арбуз весом под две сотни фунтов. Лучшие на вкус арбузы, однако, весят не более шестидесяти фунтов. Именно такие выращивал мой двоюродный дедушка Карл; я видел, как он поливал водой из корыта почву вокруг арбузов и как их стебли всасывали ее подобно пылесосу. Когда я стал президентом, Картер Рассел, кузен дяди Карла, еще держал арбузный ларек в Хоупе, где продавались замечательные красные арбузы и сладкие желтые дыни.
Хиллари говорит, что впервые увидела меня в вестибюле юридического факультета Йельского университета, где я хвастался перед своими скептически настроенными сокурсниками величиной арбузов из Хоупа. Когда я был президентом, мои старые друзья из Хоупа выставили несколько арбузов на Южной лужайке Белого дома, и я принялся рассказывать свои арбузные истории представителям подрастающего поколения, которые делали вид, что их интересует предмет, с которым меня когда-то познакомили тетя Оти и дядя Карл.
Брат моей бабушки дядя Бадди и его жена Олли стоят на первом месте в моем расширенном семейном кругу. У них было четверо детей, трое из которых к тому времени, когда я появился на свет, уехали из Хоупа. Дуэйн работал на руководящей должности в обувной фирме в Нью-Хэмпшире. Конрад и Фальба жили в Далласе, хотя оба часто наведывались в Хоуп и сегодня там живут. Майра, младшая из четверых, была королевой родео. Она была замечательной наездницей и впоследствии сбежала с каким-то ковбоем, родила двух мальчиков, развелась и вернулась домой, где руководила местным жилищным управлением. Майра и Фальба — замечательные женщины, которые умеют смеяться сквозь слезы и никогда не бросят родных и друзей в беде. Я рад, что они до сих пор составляют часть моей жизни. Я проводил много времени в доме Бадди и Олли — не только в свои первые шесть лет в Хоупе, но и еще на протяжении сорока лет, пока Олли не умерла, а Бадди не продал дом и не съехался с Фальбой.
Развлечения в моей семье, как и у большинства людей со скромным достатком, выросших в сельской местности, сводились к еде, беседам и рассказыванию историй. Эти люди не могли позволить себе поехать в отпуск, если и ходили в кино, то очень редко, и не имели телевизоров до второй половины 1950-х годов. Из дому выбирались несколько раз в год— на окружную ярмарку, на праздник арбузов и иногда на танцы или для пения религиозных гимнов. Мужчины охотились, ловили рыбу и выращивали овощи и арбузы на крохотных земельных участках, которые продолжали обрабатывать, даже когда переезжали в город.
Хотя у этих людей никогда не было лишних денег, они не считали себя бедными, раз у них были ухоженный дом, опрятная одежда и достаточно еды, чтобы накормить любого, кто постучится к ним в дверь. Они работали, чтобы жить, а не наоборот.
В детстве я больше всего любил воскресенья, когда мы собирались у Бадди и Олли за большим столом в их маленькой кухне. Типичный воскресный обед состоял из свинины или жаркого с маисовым хлебом, шпинатом или капустой, картофельным пюре, бататом, горохом, зеленой или лимской фасолью, фруктового пирога и огромного количества охлажденного чая, который мы пили из больших стеклянных бокалов. В такие моменты я чувствовал себя взрослее. По особым дням к пирогу добавлялось домашнее мороженое. Если я оказывался там достаточно рано, то помогал готовить еду: лущил фасоль или крутил рукоятку мороженицы. До, во время и после обеда шли непрерывные беседы: обсуждались городские сплетни и семейные дела, и рассказывались бесчисленные истории. Вся моя родня умела это делать так, что рядовые события, встречи и казусы, происходящие с обычными людьми, выглядели драматичными и забавными.
Лучшим рассказчиком был Бадди. Как и обе его сестры, он отличался большими способностями. Я часто думаю, кем бы они могли стать, если бы принадлежали к моему поколению или поколению моей дочери. Но в ту пору было много таких людей, как они. У парня, заливающего бензин в вашу машину, показатель умственного развития мог быть не ниже, чем у парня, вырезающего вам миндалины. В Америке есть еще такие люди, как Гришемы, причем многие из них — новые иммигранты, и именно поэтому я, будучи президентом, старался обеспечить всем вновь прибывшим доступ к образованию.
Бадди, хотя и не блистал образованием, обладал острым умом и благодаря многолетним наблюдениям за людьми и сражениям с бесами, которые одолевали его самого и других членов его семьи, разбирался в человеческой натуре не хуже иных докторов наук. Вскоре после женитьбы у него возникла проблема с выпивкой. И вот однажды Бадди пришел домой и сказал жене, что знает, насколько его страсть к выпивке вредит ей и их семье, и что больше пить не будет. И действительно, более чем за пятьдесят лет он ни разу не приложился к спиртному.
Уже приближаясь к девяностолетнему возрасту, Бадди мог рассказывать потрясающие истории о собаках, которые у него были пять-шесть десятков лет назад. Он помнил, как их звали, как они выглядели, какие у них были привычки, как они ему достались и каким образом собаки находили и приносили подстреленную дичь. Многие люди, проходя мимо его дома, задерживались, чтобы посидеть с ним на крыльце. Когда же они уходили, Бадди был готов рассказать историю о них самих или об их детях, иногда забавную, иногда грустную, обычно полную сочувствия и всегда — понимания.
Я многое почерпнул из услышанного от дяди, теток и бабушки с дедушкой: узнал, что никто не совершенен, но в основном все люди — хорошие; что человека нельзя оценивать только по тем моментам, когда проявляются его худшие или самые слабые стороны; что беспощадные суждения могут всех нас сделать лицемерами; что успех в жизни во многом зависит от умения произвести нужное впечатление; что смех нередко бывает лучшей, а может, и единственной реакцией на боль. Пожалуй, важнее всего было то, что у каждого есть какая-то история, в которой могут встретиться мечтания и кошмары, надежда и страдания, любовь и потери, храбрость и страх, жертвенность и эгоизм. Всю жизнь меня интересовали истории других людей. Я хотел знать их, понимать и чувствовать. Когда я вырос и занялся политикой, то всегда считал, что суть моей работы заключается в том, чтобы дать людям возможность рассказать о себе побольше хороших историй.
История дяди Бадди оставалась хорошей до конца. В 1974 году у него обнаружили рак легких; одно легкое ему удалили, и он дожил до девяноста одного года. Бадди был моим советчиком в политической карьере, и если бы я последовал его совету и отменил непопулярное решение об увеличении налога с автовладельцев, то, вероятно, не проиграл бы в 1980 году свою первую кампанию по переизбранию на пост губернатора. Дядя Бадди дожил до того времени, когда я стал президентом, что доставило ему много радости. После смерти Олли он занимал себя тем, что спускался в кофейню своей дочери Фальбы и потчевал молодых посетителей историями о жизни разных людей и остроумными наблюдениями. Бадди никогда не терял чувства юмора. В восемьдесят семь лет он все еще водил машину и раз в неделю вывозил на прогулки двух своих приятельниц, одной из которых был девяносто один год, а другой — девяносто три, — каждую в свой день. Когда Бадди рассказал мне о своих «подружках», я спросил: «Так что, теперь тебе нравятся женщины постарше?» Он хихикнул и сказал: «Да, пожалуй. Они все-таки уже слегка остепенились».
За все годы, что мы прожили вместе, я только однажды видел, как мой дядя плачет. У Олли развилась болезнь Альцгеймера, и ее пришлось поместить в лечебницу. В течение нескольких недель она приходила в себя лишь на несколько минут в день. В эти моменты прояснения сознания она звонила Бадди и говорила: «Орен, как ты мог оставить меня в этом месте после пятидесяти шести лет совместной жизни? Сейчас же приезжай за мной». Он послушно садился за руль, но ко времени его приезда Олли снова погружалась во мрак болезни и не узнавала мужа.
Как раз в то время я однажды днем заехал к Бадди, в последний раз оказавшись в старом доме. Я надеялся подбодрить его, но получилось наоборот: это он рассмешил меня солеными шутками и забавными комментариями по поводу текущих событий. Когда стемнело, я сказал ему, что мне пора возвращаться домой в Литл-Рок. Бадди проводил меня до двери и, когда я уже выходил, схватил за руку. Я обернулся и в первый и единственный раз за почти пятьдесят лет, что мы прожили в любви и дружбе, увидел слезы у него на глазах. Я спросил: «Тяжело?» Никогда не забуду его ответ. Он улыбнулся и сказал: «Конечно, нелегко, но ведь я же взялся тянуть этот воз, и почти всю дорогу получалось не так уж плохо». От своего дяди Бадди я узнал, что у каждого есть своя история. Его история уложилась в одну эту фразу.
ГЛАВА 3
Проведя год в Новом Орлеане, мама вернулась домой в Хоуп, полная желания перейти от теории анестезии к практике, радостная от встречи со мной и снова, как раньше, непоседливая и веселая. В Новом Орлеане она встречалась с несколькими поклонниками и неплохо проводила там время, о чем сама написала в автобиографической книге «Следуя голосу сердца»
Однако до своего отъезда в Новый Орлеан и потом, пока она жила там и когда вернулась, мама встречалась с еще одним поклонником — Роджером Клинтоном, местным дилером компании Buick. Она была красивой и мужественной женщиной, потерявшей мужа. Он был дважды разведенным привлекательным беззаботным парнем из Хот-Спрингс, штат Арканзас, — «Города греха», знаменитого тем, что там несколько лет подряд действовало крупнейшее в США подпольное казино. Его брат Реймонд владел в Хот-Спрингс фирмой по продаже «бьюиков», и Роджер, самый младший и несносный из всей семьи, состоявшей из пяти человек, переехал в Хоуп, чтобы подзаработать на испытаниях, которые проводились на Юго-Западном полигоне, и, вероятно, попытаться выйти из тени своего брата.
Роджер любил выпить и повеселиться в компании двух своих лучших друзей из Хот-Спрингс — Вэна Хэмптона Лайелла, владельца фабрики по розливу кока-колы, находившейся напротив фирмы Clinton Buick, и Гейба Кроуфорда, у которого было несколько аптек в Хот-Спрингс и одна в Хоупе. Впоследствии Гейб построил первый торговый центр в Хот-Спрингс и женился на Вирджинии, эффектной девушке, племяннице Роджера, которую я всегда любил и которая была самой первой «Мисс Хот-Спрингс». Их представление о веселье сводилось к тому, чтобы сыграть в карты, хорошенько напиться и от души полихачить на машине, самолете или мотоцикле. Просто чудо, что никто из них не погиб молодым.
Роджер нравился маме, потому что он был щедрым человеком, большим любителем шуток и веселья и уделял мне достаточно внимания. Когда она жила в Новом Орлеане, он несколько раз заплатил за ее проезд до дома, чтобы она могла повидаться со мной, и, по-видимому, он же возместил стоимость моих с бабулей билетов на поезд, когда мы ездили на встречу с мамой.
Дедуле Роджер нравился потому, что он был приветлив со мной и с ним. Какое-то время мой дед, уйдя из льдохранилища из-за серьезных проблем с бронхами, держал винный магазин. В конце войны округ Хемпстед, главным городом которого был Хоуп, проголосовал за введение «сухого закона». Именно тогда дед открыл бакалейную лавку. Позже я узнал, что дедуля продавал спиртное из-под прилавка докторам, адвокатам и прочей почтенной публике, не желавшей ехать за тридцать три мили в ближайший легальный винный магазин в Тексаркане, а Роджер был его поставщиком.
Бабуле он решительно не нравился: она считала, что Роджер — не тот человек, который нужен ее дочери и внуку. В ее собственном характере, в отличие от мужа и дочери, была темная сторона, но именно поэтому она видела темные стороны в других людях. Бабушка пребывала в уверенности, что от Роджера Клинтона нельзя ждать ничего, кроме беды. Насчет беды она оказалась права, но в отношении «ничего, кроме» ошибалась. В характере Роджера проявились такие черты, которые сделали его историю еще печальнее.
Со мной он был приветлив и, чтобы позабавить меня, приводил к нам большую коричнево-черную немецкую овчарку Сузи. Пожалуй, это все, что я тогда о нем знал. С Сузи связана большая часть моего детства, и с нее началась моя любовь к собакам, которую я пронес через всю жизнь.
Мама и Роджер поженились в Хот-Спрингс в июне 1950-го, вскоре после того как ей исполнилось двадцать семь лет. На бракосочетании присутствовали только Гейб и Вирджиния Кроуфорд. Затем мы с мамой переехали из дома ее родителей к моему отчиму, которого я вскоре стал называть папой, в белый деревянный домик в южной части города, на Тринадцатой улице, 321, на углу с Уокер-стрит. Прошло немного времени, и я начал называть себя Билли Клинтоном.
Мир, в который я попал, оказался чрезвычайно увлекательным. По соседству с нами жили Нед и Алиса Уильямс. Мистер Нед, бывший железнодорожник, который теперь был на пенсии, устроил позади дома мастерскую, где соорудил большую и сложную модель электрической железной дороги. В то время каждый мальчуган мечтал иметь игрушечный поезд фирмы Lionel. Папа купил мне такой же, и мы с ним частенько играли, но это не шло ни в какое сравнение с большой и сложной системой рельсовых путей и красивыми скорыми поездами мистера Неда. Я часами пропадал у него, словно у меня по соседству появился свой собственный Диснейленд.
Наша округа могла служить первоклассной рекламой послевоенного демографического взрыва, потому что там было очень много молодых пар с детьми. Через улицу от нас жила самая необычная из всех девочек, которых я знал, — Митци Полк, дочь Майнора и Маргарет Полк. Митци отличалась тем, что громко и раскатисто смеялась. Она так сильно раскачивалась на своих качелях, что державшие их столбы выскакивали из земли, а сама Митци в это время орала во все горло: «Билли сосет бутылку! Билли сосет бутылку!» Она сводила меня с ума. Все-таки я был уже большим мальчиком, и бутылка с соской осталась для меня в далеком прошлом.
Впоследствии я узнал, что эта девочка страдала нарушением умственного развития. Тогда мне этот термин ничего не говорил, но когда я, будучи губернатором, а затем президентом, добивался расширения возможностей для инвалидов, то часто вспоминал о Митци Полк.
За то время, что я жил на Тринадцатой улице, со мной многое произошло. Я начал ходить в детский сад мисс Мэри Перкинс под названием «Школа для малышей», который любил до тех пор, пока однажды не сломал ногу, прыгая через веревку. Причем это была даже не скакалка, а веревка на детской площадке, привязанная одним концом к дереву, а другим — к качелям. Дети выстраивались в ряд с одной стороны, по очереди разбегались и прыгали через нее. Для всех, кроме меня, это не составляло никакого труда.
Одним из них был Мак Макларти, сын местного дилера компании Ford, впоследствии ставший главой местного отделения юношеской секции Американского легиона, первоклассным защитником футбольной команды, членом Законодательного собрания штата, успешным бизнесменом, а затем — первым руководителем моей администрации в Белом доме. Мак неизменно брал любой барьер. К счастью для меня, он всегда ждал, когда я догоню остальных.
Мне перепрыгнуть через веревку не удалось. Я был коротковат, толстоват и медлителен — медлителен настолько, что однажды оказался единственным ребенком в состязании «Пасхальная охота за яйцами», не получившим ни одного яйца. Это произошло не потому, что я не мог их найти, а потому, что не сумел достаточно быстро до них добраться. В тот день, когда мне захотелось перепрыгнуть через веревку, я пришел в детский сад в ковбойских сапогах и по глупости не снял их перед прыжком. Я зацепился каблуком за веревку, развернулся на лету, упал и услышал, как хрустнула моя нога. Несколько минут, пока папа мчался ко мне из конторы Buick, я пролежал на земле, корчась от боли.
Я сломал ногу выше колена, и, поскольку быстро рос, врач не стал мне ее загипсовывать до самого бедра. Вместо этого он проделал отверстие в лодыжке, протолкнул сквозь него стержень из нержавеющей стали, прикрепил его к стальной подкове и подвесил мою ногу над больничной койкой. Вот так, навзничь, я пролежал два месяца, ощущая неловкость и одновременно радость оттого, что мне не надо ходить в детский сад и что меня навещает так много людей. Перелом заживал долго. После того как я вышел из больницы, мне купили велосипед, но на нем было страшно ездить без страховочных колес. В результате я никак не мог избавиться от ощущения своей неуклюжести и отсутствия чувства равновесия до тех пор, пока в возрасте двадцати двух лет наконец не начал ездить на велосипеде в Оксфорде. Я и тогда падал, но уже смотрел на это как на тренировку с целью повышения болевого порога.
Я был благодарен папе за то, что он поспешил ко мне на выручку, когда я сломал ногу. Он также пару раз приходил домой с работы, чтобы уговорить маму не наказывать меня за проступки. В начале их совместной жизни он действительно старался быть со мной рядом. Я помню, однажды он даже свозил меня на поезде в Сент-Луис, чтобы посмотреть на игру «Кардиналов» — в то время это была единственная бейсбольная команда из национальной лиги, базирующаяся вблизи нашего городка. Там мы переночевали и вернулись домой на следующий день. Я был в восторге. К сожалению, это была единственная поездка, которую мы с ним совершили вместе. Так же, как лишь однажды отправились вместе ловить рыбу. Лишь однажды мы вместе выехали в лес, чтобы срубить рождественскую елку. И лишь однажды всей семьей съездили в отпуск за пределы штата. Столько всего, что так много значило для меня, больше никогда не повторилось. Роджер Клинтон действительно любил меня и любил маму, но так и не смог до конца вырваться из мрака неуверенности в себе, отделаться от ложного ощущения безопасности, которое давали ему пьяные кутежи и юношеское беспутство. Все это вместе взятое, да вдобавок его отстраненность от мамы и брань в ее адрес помешали ему превратиться в того человека, каким он мог бы стать.
Однажды вечером в пьяном угаре он дошел до точки и устроил с моей матерью потасовку, которую мне никогда не забыть. Мама хотела, чтобы мы поехали в больницу навестить мою прабабушку, которой недолго оставалось жить. Папа сказал, что ей туда ехать нельзя. Они кричали друг на друга в спальне в задней части дома. Почему-то я вышел в холл и подошел к двери их комнаты. В этот момент папа вытащил из-за спины пистолет и выстрелил в сторону мамы. Пуля вошла в стену между тем местом, где стояла она, и тем, где застыл я. Это меня ошеломило и страшно напугало. Прежде я никогда не слышал звука выстрела и, уж конечно, не видел, как стреляют. Мама схватила меня и убежала через улицу к соседям. Вызвали полицию. Я до сих пор мысленно вижу, как полицейские уводят папу в наручниках в тюрьму, где он провел ночь.
Я уверен, что папа не собирался причинять маме боль и что он умер бы, если бы пуля случайно попала в кого-нибудь из нас. Однако до такой деградации его довело нечто более ядовитое, чем алкоголь. Прошло много времени, прежде чем я начал осознавать присутствие таких сил в других и в себе самом. Когда папа вышел из тюрьмы, он протрезвел не только в прямом смысле слова и так устыдился, что довольно долго в нашей жизни не происходило ничего плохого.
В Хоупе я жил и учился еще год. Я пошел в первый класс в Бруквудскую школу; моей учительницей стала мисс Мэри Уилсон. Хотя она была однорукой, это не мешало ей часто нас наказывать. Для этого она пользовалась тростью, в которой были проделаны отверстия, чтобы уменьшить сопротивление воздуха. Мне не раз довелось испытать на себе всю силу воспитательного воздействия этого предмета.
Поделиться книгой: