"Врата сокровищницы своей отворяю..."

Алесь АДАМОВИЧ

«ВРАТА СОКРОВИЩНИЦЫ СВОЕЙ ОТВОРЯЮ...»

Эссе

Словами, вынесенными нами в заглавие, начинается последнее художественное произведение Максима Горецкого «Сокровищница жизни (Лебединая песня)».

С вершины прожитого и пережитого смотрит писа­тель на путь свой и путь народа своего.

«О мой край! О мой путь!

Погляжу я не романтическими глазами...

Вижу я поле, тоскливое поле...

Однообразное, серое, невозделанное поле раскину­лось по обе стороны кривой, узенькой, хлябистой до­роги.

Отощалые коровы и косматые, заезженные кони...

А за стадом ходил я изголодалый, в грязной сермяге, растрепанный... А впереди, возле свиней — бледнень­кий, худенький мальчик... С такою же, только чуть покороче пугой; с такою же, только чуть поменьше нищенской торбой и с расхристанными, бурыми от ветра и загара худыми груденками...

Браток ты мой, браток!»

Жизненный и литературный путь М. Горецкого в «Сокровищнице» получил как бы лирическое и аллегорически-лирическое отражение, повторение.

После деревенских впечатлений, воспоминаний — военные. А затем — революция.

«Пушки грохочут. Огонь. Перестрелка, Голоса. Сто­нут. Смертоносные колышки в руках звероподобных, но двуногих существ с самым весомым комком в чере­почке...»

«В черной темноте вихрь вечных просторов.

Там роскошествуют и смеются, и там терпят и пла­чут. И там неведомый призрак бродит и бродит, шепчет и шепчет...

Звуки все сильнее, сильнее...

И вдруг различается песня сильнее всего того, что слышалось до сих пор. Все заглушает новая мелодия, бодрая и прекрасно-величественная: «Вставай, про­клятьем заклейменный!»

А печальные ветры вечных просторов шумят-шумят...»

В едином лирически-песенном ритме проходит перед нами прожитое и пережитое художником и его наро­дом — «врата сокровищницы отворяются...».

И все свои мысли, дела, чувства, совершенное им и не совершенное отдает художник на суд времени.

И на наш, на ваш читательский суд.

«Суди меня, суди меня, каждый и всякий! Суди меня судом своим, и каждым и всяким... Карай меня карами своими, карай...

Только прошу тебя: не выбивай из моих худых и квелых рук этот маленький пучечек васильков...

А выбьешь — буду оглядываться на них с печалью и скорбью великой, превышающей мои слабые силы...

Как мне забыть их, покинутых там, позади, на доро­ге, в пыли и грязи, на терновой дороге, по которой народ мой шел...»

Время судит строго. Но и самый справедливый судья оно, время.

Прежде чем обратиться к наследию Максима Горец­кого, отступим немного в сторону, чтобы оттуда взгля­нуть на пройденное, совершенное, оставленное этим человеком, писателем.

Человеческий и писательский облик, путь Максима Горецкого имели неожиданное продолжение и заверше­ние — уже после его смерти. Краткое, но ослепительное продолжение в жизни-подвиге его сына. Письма Леони­да Горецкого с фронта, напечатанные «Маладосцю» (1974, № 9), а вслед и «Юностью» (1975, № 4) — это подтверждение и наивысшая оценка жизни Горецкого-отца. Это такое повторение отца, его души, разума, таланта, совестливости и человечности!..

Из писем Леонида Горецкого, изо всех обстоятельств, что в тех письмах и за ними, встает облик конкретного юноши-солдата, но и обобщенный образ тоже — безгранично честной и преданной народному делу юности.

Как бы повторяя (невольно) отца, который тоже на 21-м году жизни делал свои необычайно глубокие и правдивые записи о первой мировой войне, Леонид Горецкий оставил нам высокую и человечную правду о второй мировой, о Великой Отечественной войне. Хотя и не рассчитывал, что, кроме близких, письма его еще кто-то будет читать. О литературной деятельности он мечтал — но как о будущем, после войны («если оста­нусь»), счастье.

Главное в письмах его, в этой невыдуманной, реаль­ной повести реальной жизни — нравственный облик самого юноши, его широкий и чистый внутренний мир, на который жизнь накинула свою густую тень, но не отобрала ни веры в людей, в народ, в будущее, ни воли, готовности выстоять перед любой неправдой, любой бедой — вместе со всем народом, который столь­ко несет на своих плечах в столь трудную годину истории.

Читаешь письма и за всем, что так поражает в этом светлом юноше с трагической судьбой, видишь: про­сматривается душа, разум, память, облик и еще одного человека...

«Я теперь здоровее, чем раньше, давно не читал книг и газет. Теперь мне все чаще вспоминается жизнь с от­цом. Она мне бесконечно дорогая и родная...»

«...Четыре года тому я помню дождливый осенний день. Тогда ночью я последний раз был с самым родным и дорогим человеком. Как бы рад был и сейчас встре­титься, побыть с отцом. Но явь встает спокойной стеной, словно говоря: не вернуть того, что случилось, и только очень грустно становится от воспоминаний. Но жизнь — это сегодняшние будни, и они вынуждают забывать то, что было».

«...И я не могу понять, почему же судьба нанесла отцу смертельный удар. За что она отомстила человеку, справедливей, честней которого я не видал. Человеку с открытой и прямой душой, лишенной всяких мелких чувств и заполненной большими чувствами любви и заботы к своей Родине и народу. Может быть, за то, что много правды и ласки говорил он, забывая, что души черствы и природный инстинкт руководит их жела­ниями».

«...Наутро осенняя Москва осталась позади, гудели самолеты в синем небе, и поезд мчал нас уже через Бородино на запад, на Вязьму. Думал ли тата, что будут здесь такие битвы... Он вложил в меня много своих качеств, он „передавал их мне настойчиво, и кое-что от него у меня есть...»

«...помню, как в последний раз тата взглянул на меня, и в глазах его была любовь и надежда».

Вот еще деталь, характеризующая Горецких: в фрон­товых окопах, блиндажах юноша-солдат Леонид Го­рецкий обдумывает военные возможности (ведь война идет!)... ракет.

«Оружие Костикова (Леонид Горецкий имел в виду знаменитые наши «катюши») уважают все, а немцы особенно. Узнать бы мне его адрес...» «Родилась у меня идея нового оружия. Однако высокие замыслы умрут в самом зародыше: не сделаны чертежи и некому делать расчеты».

Откуда это у него? С детства сын Максима Горецкого вместе со всем довоенным поколением увлекался техни­кой: остались очень интересные «технические» рисунки его — явно конструкторский талант! И в то же время, как о своем истинном призвании, мечтал о музыке, об архитектуре, о литературе — и, кажется, не без осно­ваний.

И вот — ракеты!

Уж не отцовское ли и это? В «Виленских коммуна­рах» читаем:

«Думал я, что вот, может быть, и там, на этой далекой звездочке, названия которой я не знаю, тоже стоит некое живое существо, вроде меня, и смотрит сюда, на звездочку-Землю. А может быть, там, у них, думал я, есть уже совершенные приспособления, что видят они на нашей звездочке-Земле не только огромные синие океаны, черные пятна материков, но и фабричные трубы и заседания Советов... Кто знает?

И может быть, давно уже они прошли наш путь. И давно уже нет у них ни бедных, ни богатых, ни эксплу­атируемых, ни эксплуататоров, ни наций, ни ре­лигий, ни войн и тюрем, ни голода и всех наших мук...

Я выглянул из окна вниз, на улицу, сверху на землю, и вспомнил несчастную Яню... Стало мне горько и страшно... И может быть, думалось мне, изо всех сил хотят они нам помочь. Посылают нам оттуда свои знания и свой опыт. Но мы не умеем принять те их вести. И сами делаем то, что ведет человечество к счастью...»

***

«Странная судьба иногда постигает челове­ка в его путешествии по просторам времени! — писал Максим Лужанин в предисловии к первой публикации «Виленских коммунаров».— Сегодня приходится реко­мендовать читателю того, кто сам много лет исполнял нелегкий долг — знакомить всех с литературой и лите­раторами белорусской земли» [1].

Дело это — заново познакомить читателя, преиму­щественно новые поколения читателей, с личностью, жизнью, творчеством Максима Горецкого — белорус­ская критика и литературоведение осуществили уже в последнее десятилетие. Это и М. Лужанин в проци­тированном предисловии к публикации «Виленских коммунаров», и Ю. Пширков в предисловиях к отдель­ному изданию этого романа-хроники и к отдельным публикациям (отрывков из «Комаровской хроники»). Вспомним здесь и вдумчивую статью М. Мушинского о прозе 30-х гг. в академическом сборнике «Белорусская советская проза. Роман и повесть» (1971 г.), главу в книжке И. Чигрина «Становление белорусской прозы и фольклор. Дооктябрьский период» (1971 г.).

Есть уже и специальные труды — хорошая, основа­тельная монография о жизни и творчестве М. Горецкого, написанная Д. Бугаевым [2], а также богатая фактами и мыслями глава М. Мушинского в двухтомнике «Исто­рия белорусской дооктябрьской литературы» (1969 г.).

Особенно важная веха в изучении и «возвращении» творчества Максима Горецкого — издание двухтомника его прозы и драматургии (с предисловием и коммента­риями Д. Бугаева) [3].

Каждый, кто сегодня берется за описание, издание, изучение наследия Максима Горецкого, не может обой­тись без архива, без помощи людей, которые преданно служат памяти замечательного белорусского писателя, а тем самым и делу нашей культуры — его жены, дочери, брата. Леонила Устиновна, Галина Максимовна, Гаврила Иванович сделали и делают особенно много, чтобы прерванное возродилось как можно полнее и на требуемом научном уровне.

Все сделанное, заново приблизив произведения Максима Горецкого к сегодняшнему читателю и к се­годняшней литературе, вызвало сильное встречное течение.

Движение того же читателя и современной литерату­ры навстречу замечательному наследию одного из наших классиков. Будто возвратилась из далекого небы­тия в свою систему огромная звезда и сразу начала гравитационно влиять, воздействовать на всю систему и на каждую планету отдельно — и на те тоже, что появились, возникли за время отсутствия звезды...

***

Литературные произведения, как и люди, стареют по-разному. Особенно явственно замечается постарение, когда кто-то или что-то долго отсутствовало и вдруг — снова перед глазами.

Сразу видишь, как беспощадно время.

И в литературе такое бывает. Хотя и не всегда. В литературе и обратное случается — неожиданное омоложение или даже воскресение.

Конечно, произведения Максима Горецкого, как и всякое явление литературное, рождены своим временем. Идейно-стилистическими качествами и особенностями своими они стоят ближе к белорусской литературе предреволюционной и литературе 20—30-х годов. «В бане», «Меланхолия», «В панском лесу», «Страшная песня», «Две души», «Красные розы», «Габриелевы посадки», «Виленские коммунары»,— читая эти произведения, вспоминаешь многое близкое и похожее у Змитрока Бядули, Якуба Коласа, Кузьмы Чорного, Михася Зарецкого... Произведения эти лучше видишь и воспринима­ешь в контексте, в системе эстетических ценностей преж­ней, классической нашей литературы.

Когда же читаешь, перечитываешь «На империалис­тической войне», «Литовский хуторок», «Генерал», «Русский», «Ходяка», «Черничка», «Сибирские сцен­ки», на ум приходит совершенно иная, уже современная, сегодняшняя «система» имен, произведений, литератур­ных поисков и стилей — Янка Брыль, Михась Стрель­цов, Янка Сипаков, Василь Быков (да и вся сегодняшняя литература о войне).

Конечно, и эти произведения Максима Горецкого рождены своим временем, общественным и литератур­ным процессом того времени. Мы только подчеркиваем особенно современное звучание этой группы произведе­ний Горецкого.

Что касается «Комаровской хроники» — неокончен­ного, незавершенного, но главного произведения всей жизни — то оно заставляет вспомнить многое лучшее в советской литературе.

Например, эпический замысел Кузьмы Чорного — основательно осуществленный,— дать художественную историю своих земляков со времен крепостничества и до того момента, «когда произведение пишется...».

Возникает вдруг параллель и с русской советской литературой — с «Владимирскими проселками» В. Со­лоухина. Документальная запись жизни одной деревни за многие годы — хата за хатой, семья за семьей; помните, каким открытием это было для нас в 50-е годы?

Опережает это и хронику северного русского села, которую столько лет пишет Федор Абрамов.

И удивительную хронику жизни полесских Куреней, которую продолжал до последних дней своих Иван Мележ!..

Речь не о том, кто, что, кому и почему предшествовало. Ведь тогда нужно вести линию далеко назад — туда, где Лев Толстой, Бальзак, Глеб Успенский...

Документализм М. Горецкого, если брать его произведения в эстетическом контексте своего времени и учиты­вать субъективно-биографический момент (а именно так и нужно их рассматривать),— очень своеобразный в сравнении с документализмом литературы наших дней.

На чем же он вырастал, его документализм, в какие формы выливался, как звучал в свое время и как звучит сегодня?

Уроки документализма Максима Горецкого... Ду­мается, для нынешней прозы они поучительны.

Однако не будем сужать, сводить уроки творчества Максима Горецкого только к этому.

***

И вообще начнем с произведений Горецкого наиболее традиционных, тех, что сразу заставляют вспомнить его старших современников — Бядулю, Коласа.

Конечно, «традиционные» они на наш, на теперешний взгляд. А ведь тогда, когда писались и читались впер­вые, произведения эти были открытием, новаторством — и еще каким! То было время, когда читателю, да и всему миру открывалась не просто жизнь еще одной деревни, еще одного крестьянина или «интеллигента в первом поколении». Максим Горецкий — сразу вслед за Купалой, Коласом, Богдановичем, Бядулей и затем вместе с ними — открывал, а точнее, создавал совершенно но­вый материк на литературной планете — материк новой белорусской литературы, белорусской прозы.

Первая белорусская проза XX столетия была очень естественной, реальной по материалу, мотивам, языку, но о ней не скажешь, что она была очень простой по форме. Простота формы здесь мнимая, даже обман­чивая.

Столько всего бурлило, искало своего выражения, воплощения — находило и не находило — в пределах самого «простенького» рассказа Коласа, Бядули, Горец­кого!

Ведь столько нужно было сказать — за целый народ, за все века! И впервые. Видите, какая сложная задача, цель, идея, а «под руками» формы или очень уж локаль­ные, «местные» (народный сюжет, анекдот, фольклор­ная «быль-небылица»), или очень «далекие», необжи­тые, холодные.

Эстетическая задача не из простых! И сами рассказы, повести, самые первые — это поиски, и очень энергич­ные, все новых и новых форм воплощения, выражения нового содержания.

В каждом из рассказов Максима Горецкого, если брать даже самые первые, ранние, мы найдем несколько «слоев» — житейско-бытовых, лирически или публи­цистически философских, литературно-ассоциатив­ных...

Ранняя проза Горецкого, стиль которой условно можно назвать «корреспондентским», «нашенивским» [4],— это как бы послания в «свою», в белорусскую газету, прямое обращение к своему читателю-единомышленнику, читателю-другу. Не случайно писатель так любит в это время, молодой любовью любит, жанр эпистолярного рассказа («В чем его обида?»). Потом даже повесть пишет эпистолярную. (Сначала, правда, печатались отрывки-рассказы, отдельные главы — пока не сложилась повесть «Меланхолия».) Все есть в ней: молодая наивность студенческого товарищества и ис­кренность первого знакомства с девушкой, муки из-за непонятной молодой тоски и неразумные мысли о само­убийстве. Левон Задума хочет, собирается «рассчитаться с жизнью», может быть, потому на самом деле не верит, что можно исчезнуть, умереть [5].

Однако за этим — за молодой «беспричинной» ра­достью и печалью — угадывается, открывается нечто очень реальное, «из тех времен», социально конкретное. Угадывается причина.

«И Левон с какой-то злой радостью, какая бывает у детей, когда дите после обиды выплачется и надумает­ся, как умрет и все будут по нему плакать, так Левон по­думал: «Пусть не сбылись те прежние мечты о высокой культуре края и о том кладбище с каменной оградой, с подстриженными деревцами, цветами, памятниками, песчаными и чистыми дорожками.

Пусть себе. Ведь ничего не сбылось, не удалось и все останется, как было сотни лет. Поваленные кресты, изрытые свиньями могилы».

И он здесь ляжет со всеми. И его могилку изроет подсвинок, а крест, чухаясь, свалит.

Еще раз обвел глазами убогое, родное кладбище.

— Спите, родные! И меня ждите к себе...»

Первые рассказы, повести М. Горецкого, своеобраз­ные эти «послания» друзьям-читателям, единомышлен­никам, несут в себе действительную жизненную сложность, о которой молодой автор не только сообщает своему читателю, самой белорусской литературе сооб­щает («Есть такое, ведь вы знаете, что есть! Нужно об этом писать!»), но как бы и спрашивает: а у вас как?., а какой ответ вы можете дать?., давайте вместе искать.

И произведения эти, и интонация рождены вполне определенной психологией деревенского парня из глу­хой могилевской деревеньки Малая Богатьковка, кото­рого — так и хочется сказать! — материнская песня подняла над обычной судьбой односельчан и который вдруг ощутил, что не просто «возвышается» над дере­венской жизнью, своими культурными потребностями возвышается, но и отрывается от «родных корней», оторвется, как многие, если не направит свою «науку» на дело возрождения родного края, и если станет делать «панскую карьеру».

Он постоянно следит за собой, как бы не «сопсеть», он и сермягу деревенскую все не бросает, потому что дорога она ему, как знак верности и как вызов:

«И вдруг, неожиданно для самого себя, сошел под куст орешника, разостлал сермягу, лег на спину, рас­пластался, расправил плечи, выпростал грудь, приник всем телом к земле, а мыслями и сердцем слился со всем лесом.

«Поймут ли они, интеллигенты, а в глазах обычного крестьянина — просто паны, поймут ли они мое счастье лежать в лесу на деревенской сермяге?» — подумал он не то грустно, не то презрительно...»

И деревенская, обычная сермяга бывает такой вот обидчивой и горячной, если и раз и два затрагивают ее честь! Молодой интеллигент носит ее будто специаль­но, чтобы не забывать, чувствовать на каждом шагу, как презирают людей в такой одежде, и чтобы — он сам ищет случая — проучить обидчиков, панов-подпанков. Как тогда на почте. Позже, в письме другу, Левон Задума оценит это по-интеллигентски сурово: «Зачем обидел человека, что я этим кому доказал, что я этим улучшил? Проявил лишь свой азиатский характер и бескультурье».

Однако в тот момент, там, на почте, он защищал честь деревенской сермяги со всей молодой агрессив­ностью.