Теория праздного класса

Из только что сказанного можно сделать вывод, будто ущерб, наносимый хозяину неподготовленным слугой, заключается в прямом указании на его дешевизну или бесполезность. Это, конечно, не так. Связь здесь гораздо менее выраженная. Происходит ровно то, что вообще имеет место довольно часто. Все, что поначалу выглядит для нас доказанным на том или ином основании, обыкновенно видится нам привлекательным как нечто, само по себе удовлетворительное, оно присутствует в нашем образе мыслей в качестве чего-то по-настоящему правильного. Но для того чтобы какой-либо специфический канон поведения сохранял свое положение в обществе, он должен опираться на привычку или предрасположенность, устанавливающую нормы его развития или хотя бы ей не противоречить. Потребность в мнимой праздности или нарочитом потреблении услужения есть господствующее побуждение к содержанию прислуги. Пока это верно, без лишнего обсуждения можно заключить, что всякий отход от общепринятого поведения (например, когда обнаруживается, что обучение прислуги было недостаточным) считается допустимым, лишь бы обучение вообще состоялось. Насущность дорогостоящей мнимой праздности проявляет себя косвенно, выборочно, направляя формирование нашего вкуса (нашего ощущения правильности в делах такого рода), и тем самым искореняет несообразные с ним образчики поведения, лишая их одобрения.

С изменением принятого в обществе стандарта благосостояния владение прислугой и ее использование в качестве способа выказать достаток заметно усложняются. Приобретение в собственность и содержание рабов, занятых в материальном производстве, свидетельствует о богатстве и доблести, а содержание слуг, которые ничего не производят, говорит о еще большем достатке и более высоком положении. В согласии с этим принципом возникает класс прислуги – чем многочисленнее, тем лучше, и у него одна обязанность – покорно прислуживать своему владельцу, тем самым предъявляя очевидные доказательства его способности, не производя, потреблять значительное количество услужения. Далее наблюдается разделение труда среди прислуги и зависимых лиц, чья жизнь посвящена поддержанию чести праздного господина. Итак, одна группа производит для него материальные блага, а другая, обычно во главе с его женой или главной женой, потребляет за него в мнимой праздности, зримо подтверждая его способность нести немалые денежные убытки, которые ничуть не вредят его несомненной состоятельности.

Этот несколько идеализированный и схематичный набросок истории развития и природы домашнего услужения оказывается наиболее применимым для той стадии общественного развития, которую выше мы назвали условно-миролюбивой стадией производства. Именно на этой стадии личное услужение впервые поднимается до уровня экономического института и занимает важнейшее место в образе жизни общества. В ходе развития общества условно-миролюбивая стадия идет за собственно хищнической стадией; это две последовательные фазы варварства. Характерной чертой условно-миролюбивой стадии является показное соблюдение мира и порядка, но на этой стадии в жизни общества отмечается обилие принуждения и классового антагонизма, а потому нельзя называть ее миролюбивой в полном смысле этого слова. Для многих целей и с любой другой точки зрения, отличной от экономической, можно было бы именовать эту стадию эпохой статуса. Данный термин отлично подытоживает форму межчеловеческих отношений и духовный настрой на этом этапе развития. Но в качестве описательного термина для указания на преобладающие способы производства, равно как и для указания направлений развития производства на этом уровне экономики, термин «условно-миролюбивый» кажется более предпочтительным. Применительно к обществам западной культуры эта фаза экономического развития, вероятно, осталась в прошлом, за исключением малочисленной, но очень публичной группы, для которой привычки мышления, свойственные варварской эпохи, испытали лишь относительно слабое разложение.

Личное услужение все еще обладает немалой экономической значимостью, прежде всего в том, что касается распределения и потребления благ, но даже здесь его относительное значение ранее было куда заметнее. Наивысшего расцвета мнимая праздность достигла в прошлом, а не в настоящем, а ее наилучшим выражением в настоящее время является образ жизни высших слоев праздного класса. Современное общество многим обязана этому классу: это сохранение традиций, обычаев и образа мышления, бытовавших на более архаичном уровне, где все перечисленное получило самое широкое распространение и обрело наиболее действенное развитие.

В современном индустриальном обществе механические приспособления, облегчающие повседневную жизнь, развились настолько, что личную прислугу или, вернее, любую домашнюю прислугу теперь нанимают разве что для соблюдения канона почтенности, перенесенного традицией из прежнего общественного уклада. Единственным исключением выступает прислуга, которую нанимают для ухода за нездоровыми и душевнобольными. Но такую прислугу следует обоснованно причислять к категории обученных сиделок, а не домашних слуг, и потому она представляет собой видимое, а не фактическое исключение из правила.

Непосредственным мотивом к содержанию домашней прислуги (например, в умеренно обеспеченном хозяйстве наших дней) выглядит то обстоятельство, что домочадцы не способны, не испытывая при этом неудобств, справиться со всей работой, необходимой современному дому. Причины же этой их несостоятельности таковы: во-первых, то, что у них чересчур много «общественных обязанностей», а во-вторых, работа, которую нужно сделать, слишком затруднительна и ее слишком много. Эти две причины можно переформулировать следующим образом. (1) Согласно кодексу обязательной благопристойности, силы и время домочадцев должны публично тратиться на проявления нарочитой праздности, будь то визиты, выезды, клубы, кружки кройки и шитья, спортивные развлечения, участие в благотворительных организациях или прочие социальные функции. Те люди, чье время и силы расходуются на подобные дела, частным порядком признаются, что эти обязанности, наряду с пристальным вниманием к одежде и прочим особенностям нарочитого потребления, очень утомительны, но совершенно неизбежны. (2) При необходимости нарочитого потребления материальных благ элементы человеческой жизни – жилище, обстановка, экзотические безделушки, гардероб, питание – становятся настолько разнообразными и обременительными, что потребители не могут должным образом справиться с ними без посторонней помощи. Личный контакт с нанятыми людьми, которые призваны помогать в выполнении рутинной благопристойности, обыкновенно неприемлем для домочадцев, однако присутствие этих людей терпится и оплачивается, дабы они получили свою долю обременительного потребления материальных благ в доме. Наличие домашней прислуги, особенно прислуги личной, есть отличительный признак и заметная уступка в физическом удобстве ради удовлетворения моральной потребности в денежной благопристойности.

Важнейшим проявлением мнимой праздности в современных условиях являются занятия, которые в своем большинстве именуются домашними обязанностями. Эти обязанности быстро становятся разновидностью труда, выполняемого не столько во благо лично главы домохозяйства, сколько для поддержания уважения к дому в качестве корпоративной единицы – как группы людей, равноправным членом которой, что демонстрируется публично, выступает хозяйка. Едва семейство, для которого выполняются обязанности по хозяйству, отходит от своей архаичной основы, то есть от собственности в форме брака, немедленно и безусловно эти обязанности выпадают из категории мнимой праздности в исходном значении выражения, разве что для их отправления нанимается прислуга. Иными словами, раз уж мнимая праздность возможна лишь на основе статуса или наемной службы, исчезновение из человеческих взаимоотношений статусной функции в любой момент развития влечет за собой исчезновение мнимой праздности применительно к общественной жизни. Но нужно добавить, в уточнение нашего замечания, что, пока существует домашнее хозяйство как таковое, даже без единоличного главы, весь непроизводительный труд, выполняемый ради репутации домохозяйства, должен все-таки причисляться к мнимой праздности, пусть и в слегка измененном смысле. Ныне эта праздность на благо условно-личного корпоративного домохозяйства, а не на благо единоличного главы семейства, как было прежде.

Глава 4

Нарочитое потребление

Выше мы рассуждали об эволюции мнимого праздного класса и его выделении из общей массы трудящихся слоев, а также упоминали о дальнейшем разделении труда, точнее, о разделении труда между разными обслуживающими категориями. Часть обслуживающего класса, преимущественно те, чьим занятием является мнимая праздность, постепенно принимают на себя ряд новых, побочных обязанностей, конкретно – нарочитое потребление. В наиболее явном виде это потребление проявляется в ношении ливрей или в обитании в просторных помещениях для прислуги. Другой едва ли менее наглядной или менее результативной, но гораздо шире распространенной формой нарочитого потребления служит потребление пищи, одежды, жилья и обстановки хозяйкой и остальными домочадцами.

Но уже в какой-то момент экономического развития, намного предшествовавшего такому обособлению хозяйки дома, начало оформляться в более или менее стройную систему специализированное потребление, которое свидетельствовало об обладании денежной силой. Зарождение разнообразия в потреблении вообще восходит к более ранним временам, чем появление чего-либо, что можно было бы безусловно назвать денежной силой. Такое потребление отсылает нас вспять, к заре хищнической стадии развития, и даже предполагается, что первоначальное разделение потребления случилось до возникновения хищнического образа жизни. Это наиболее примитивное разделение в потреблении благ было схожим с более поздним разделением, с которым мы все хорошо знакомы (в том, что носило прежде всего церемониальный характер), но, в отличие от современного, оно не опиралось на различия в накопленном богатстве. Способность потребления служить доказательством богатства нужно признать производным явлением, таким образом, в ходе процессе отбора приспосабливаются к новой цели, когда существовавшее ранее и прочно укоренившееся в мышлении различие получило новый стимул.

На ранних фазах хищнической стадии развития единственным экономическим отличием выступало общее разделение на почетный превосходящий слой из телесно здоровых мужчин, с одной стороны, и на низший слой трудящихся женщин, с другой стороны. Согласно идеальной жизненной схеме того времени, обязанностью мужчин было потреблять то, что производят женщины. Та доля потребления, которая выпадала женщинам, была всего-навсего случайным дополнением их труда; это средство для продолжения работы, а не потребление ради собственного удовольствия и ощущения полноты жизни. Непроизводительное потребление материальных ценностей почетно, во-первых, как свидетельство доблести и предпосылка сохранения человеческого достоинства; во-вторых, оно само по себе становится по-настоящему почетным, особенно применительно к наилучшим благам. Потребление отборных продуктов питания, а также зачастую редких украшений становится запретным для женщин и детей; если среди мужчин выделяется низший (сервильный) слой, то запрет распространяется и на него. По мере дальнейшего развития общества это табу может превращаться в установленные обычаи более или менее строгого свойства; но при любых теоретических обоснованиях такого различия, будь то жесткий запрет или общепринятая условность, признаки разделяемой обществом схемы потребления меняются не так-то просто. При переходе к условно-миролюбивой стадии производства, где главенствует институция рабства, общим, применяемым довольно строго правилом становится требование к низшим, трудящимся слоям потреблять только самое необходимое для поддержания жизни. А роскошь и жизненные удобства по природе вещей принадлежат праздному классу. Этот запрет делает потребление определенных продуктов, и в особенности определенных напитков, исключительным уделом превосходящего класса.

Церемониальные различия в рационе питания лучше всего видны в потреблении алкогольных напитков и дурманящих веществ. Если эти предметы потребления обходятся дорого, значит, они почетны и благопристойны. Следовательно, низшие слои, в первую очередь женщины, вынужденно практиковали воздержание от потребления этих стимуляторов, и так было везде, за исключением тех стран, где стимуляторы были доступны задешево. С архаических времен и на протяжении всего патриархального периода обязанностью женщин было приготовлять и подносить к столу эти предметы удовольствия, а потребляли их мужчины благородного происхождения и воспитания. Пьянство и прочие патологические последствия свободного употребления стимуляторов тоже неизбежно становились почетными пороками, как второстепенные признаки превосходящего положения тех, кто был в состоянии позволить себе такое удовольствие. Отклонения от нормы, вызванные злоупотреблением, у некоторых народов почитались как неотъемлемо мужские качества. Даже именования определенных болезненных состояний тела, связанные по происхождению с этими пороками, иногда проникали в разговорную речь в качестве синонимов слов «знатный» или «благородный». Лишь на относительной ранней ступени развития общества симптомы дорогостоящих пороков сделались общепринятыми характеристиками высокого положения, благодаря чему превратились в достоинства и начали вызывать почтительное отношение; но репутация, закрепившаяся за отдельными дорогостоящими пороками, на протяжении долгого времени была настолько крепкой, что в результате заметно ослаблялось общественное осуждение тех мужчин состоятельного или знатного слоя, которые погрязали в чрезмерном пристрастии к порокам. То же завистливое различие усугубляет нынешнее неодобрительное отношение к приверженности такого рода удовольствиям со стороны женщин, юнцов или людей подчиненных. Это исходное завистливое различие по-прежнему проявляется даже среди наиболее цивилизованных народов. Там, где в схеме условностей налицо сильное влияние примера, подаваемого праздным классом, можно наблюдать, что женщины в значительной мере все еще практикуют традиционное воздержание от потребления стимуляторов.

Такой характер большего воздержания от употребления стимуляторов, свойственный женщинам из почтенных слоев, может показаться чрезмерной логической изощренностью в ущерб здравому смыслу. Но факты, очевидные для всякого, кому интересно в них разобраться, доказывают, что большая умеренность присуща женщинам отчасти в силу принятых в обществе условностей, и таковые условности, вообще говоря, сильнее всего там, где патриархальная традиция – по которой женщина считается невольницей – по-прежнему во многом правит в обществе. В том понимании, которое сильно видоизменилось по масштабам и строгости приложения, но которое ни в коем случае не утратило до сих пор своего значения, эта традиция гласит, что женщина, будучи невольницей, принуждена потреблять только необходимое для поддержания жизни (за исключением тех случаев, когда ее потребление идет во благо господину или приумножает его добрую славу). Потребление роскоши есть в истинном смысле потребление, направленное на благо самого потребителя, а потому оно является признаком господства. Любое подобное потребление со стороны других возможно только на основании проявленной господином терпимости. В сообществах, где общепринятый образ мышления в значительной степени обусловлен патриархальным укладом, мы поэтому находим пережитки запретов на роскошь, во всяком случае, общепринятое неодобрение потребления предметов роскоши со стороны несвободных или зависимых слоев. Это особенно справедливо для конкретных предметов роскоши, потребление которых зависимым слоем ощутимым образом умаляет благо или удовольствие господ, а также тех предметов, потребление которых считается неправомерным по иным основаниям. В представлении обширного консервативного среднего класса западного мира потребление различных стимуляторов заслуживает неодобрения как минимум по одной, если не по обеим указанным причинам; это обстоятельство слишком важное для того, чтобы им пренебречь: именно среди обозначенного среднего класса в странах германской культуры, где сохраняется сильное чувство патриархальных приличий, царит убеждение, что женщины должны в значительной степени подчиняться запрету на потребление дурмана и алкогольных напитков. С многочисленными оговорками (последних становилось все больше по мере постепенного ослабления патриархальных обычаев) общим правилом, которое признается справедливым и обязательным, является разрешение женщинам участвовать в потреблении только на благо господ. Конечно, можно возразить, что расходы на женское облачение и убранство дома выступают очевидным исключением из этого правила, но впоследствии будет показано, что данное исключение в гораздо большей степени видимое, нежели действительное.

На ранних стадиях экономического развития потребление «безупречных» благ, в особенности лучших образцов (в идеале всякое потребление сверх прожиточного минимума), принадлежит обыкновенно праздному классу. Это ограничение, похоже, исчезает, по крайней мере формально, с переходом к последующей, миролюбивой стадии развития, когда возникает частная собственность на материальные ценности и когда складывается система производства на основе наемного труда либо мелкой домашней экономики. Но на более ранней условно-миролюбивой стадии, когда формировалось и утверждалось обилие традиций, посредством которых институция праздного класса воздействовала на дальнейшее экономическое развитие общества, это правило имело силу общественного закона. Оно служило в качестве нормы, которой стремилось соответствовать потребление, и всякий заметный отход от этой нормы нужно трактовать как отклонение, которое, разумеется, будет подавлено в ходе дальнейшего развития.

Условно-миролюбивый праздный господин не просто вкушает хлеб насущный сверх минимума, необходимого для поддержания жизни и здоровья; его потребление приобретает особую специфику применительно к качеству потребляемых товаров. Он вволю потребляет лучшее из еды, напитков, дурманящих веществ, жилья, услуг, украшений, платья, оружия и личного снаряжения, увеселений, амулетов, божественного или идолического покровительства. В ходе постоянного улучшения, которое затрагивает предметы потребления, побудительным принципом и ближайшей целью всякого нововведения является, несомненно, совершенствование производимых продуктов ради повышения личного удобства и благополучия. Однако это не единственная цель потребления. Каноны почтенности немедленно вступают в действие и распространяются на доступные нововведения, которые, по их меркам, достойны сохранения. Поскольку потребление благ более высокого качества есть свидетельство богатства, оно становится почетным, и наоборот, невозможность потреблять блага надлежащего качества в необходимом количестве становится признаком упадка и низкого положения.

Это возрастание придирчивости к качеству еды, питья и всего остального со временем затрагивает не только образ жизни, но также воспитание и духовное развитие праздного господина. Перед нами уже не тот удачливый и воинственный мужчина, которым он был исходно, человек силы, возможностей и отваги. Чтобы не выставить себя на посмешище, он должен также развивать вкус, ибо отныне ему полагается уметь различать в потребляемых благах «достойное» от «недостойного». Он делается сведущим в яствах, что заслуживают различной степени похвалы, в подобающих мужчине напитках и украшениях, в приличествующем облачении и архитектуре, в оружии, играх, танцах и дурманящих веществах. Такое развитие эстетических способностей требует времени и прилежания, а тем самым складывающиеся условия вынужденно меняют жизнь благородного господина, заставляют отказываться от праздности ради более или менее усердного усвоения навыков проживания праздной жизни приличествующим образом. Помимо требования свободного потребления надлежащих благ существует родственное требование, которое гласит, что благородный господин должен уметь потреблять блага в подобающей манере. Праздная жизнь должна соответствовать установленным правилам. Отсюда и возникают хорошие манеры, как объяснялось в предыдущих главах. Благовоспитанность в поведении и образе жизни суть соответствие нормам нарочитой праздности и нарочитого потребления.

Для праздного господина нарочитое потребление материальных ценностей является способом обрести уважение общества. По мере накопления богатства становится ясно, что его собственных усилий, без посторонней помощи, уже недостаточно для доказательств своего могущества. Потому он прибегает к помощи друзей и соперников, раздает ценные дары, устраивает пышные пиршества и увеселения. Дары и пиршества, быть может, имеют иное происхождение, нежели наивное хвастовство, но довольно рано была осознана их полезность именно для указанной цели, и они сохранили эту черту вплоть до настоящего времени, так что полезность таких проявлений богатства издавна трактовалась соответственно. Дорогостоящие увеселения, будь то потлач[13] или бал, особенно хорошо служат своему назначению. Соперник, с которым хозяин увеселений жаждет сравнить себя, тем самым превращается в инструмент к достижению цели. Он мнимо потребляет за хозяина и одновременно выступает очевидцем потребления тех излишков благ, которыми хозяин не в состоянии распорядиться без посторонней помощи; кроме этого, он свидетельствует навыки хозяина в правилах этикета.

В устройстве дорогих увеселений, конечно, присутствуют и другие мотивы, более, если угодно, бескорыстные. Обычай праздничных сборищ, вероятно, проистекает из религиозных собраний и совместных трапез; эти мотивы проявляются и в ходе дальнейшего развития общества, но они перестают быть единственными. Позднейшие празднества и увеселения праздного класса, возможно, продолжают в какой-то малой степени служить религиозной потребности, а в большей степени – потребностям в развлечении и общении, но также они служат и завистнической цели, причем ничуть не менее действенно, пусть в их основании лежит благовидный предлог, то есть куда менее корыстные мотивы. При этом экономические последствия данных социальных мероприятий столь же очевидны – как в мнимом потреблении благ, так и в похвальбе трудноусваиваемыми и дорогостоящими в усвоении правилами этикета.

По мере накопления богатства происходит дальнейшее расслоение праздного класса по функциям и слоям, в результате чего наблюдается внутриклассовое разделение. Складывается более или менее четкая система ступеней и рангов. Это расслоение усугубляется наследованием богатства и последующим наследованием знатности. Заодно наследуется и обязательная праздность, причем знатность достаточно высокая, чтобы обеспечить праздную жизнь, может быть получена по наследству без какого-либо богатства, необходимого для поддержания почтенной праздности. Благородная кровь вполне способна передаваться без приложения к ней состояния, позволяющего достойно потреблять, как подобает уважаемому обществом человеку. Так появляется слой безденежных праздных господ, о котором уже мимоходом говорилось выше. Эти праздные господа «смешанных кровей» составляют разделенную на ступени иерархию. Те из них, кто стоит выше прочих по уровню богатства или по происхождению (либо по тому и другому), превосходят тех, чье происхождение менее благородно, и тех, кто менее состоятелен денежно. Эти праздные господа, занимающие нижние ступени иерархии, особенно безденежные или почти безденежные, оказываются, благодаря системе зависимости или через принесение клятвы верности, под покровительством сильных мира сего; за счет этого они обретают толику почета или получают от своего покровителя средства для ведения праздной жизни. Они становятся его придворными, свитой или слугами. Кормясь из его рук и ощущая поддержку покровителя, они выступают живыми указаниями на высокое его положение и мнимо потребляют его обильное состояние. При этом многие из «привлекаемых» праздных господ сами по себе суть люди малоимущие, и потому некоторых из них вообще вряд ли возможно причислять к нарочитым потребителям, а других возможно лишь частично. Впрочем, многие из них составляют круг свитских и прихлебателей, и таковых безоговорочно можно отнести к слою мнимых потребителей. В свою очередь немалая их часть, наряду со многими представителями менее знатной аристократии, создают уже вокруг себя довольно обширные группы мнимых потребителей в лице своих жен и детей, слуг, свиты и так далее.

Для всей этой многоуровневой системы нарочитой праздности и нарочитого потребления действует следующее правило: указанные обязанности потребления должны выполняться таким образом, при таких условиях или столь очевидно, чтобы мгновенно опознавался господин и хозяин, на благо которого обращены праздность и потребление и репутация которого, следовательно, дополнительно и заслуженно укрепляется. Потребление и праздность, осуществляемые означенными лицами на благо своего господина или покровителя, представляют собой капиталовложение с его стороны, рассчитанное на приращение собственной доброй славы. Что касается пиршеств и даров, это обстоятельство не подлежит сомнению, а облечение хозяина дома или покровителя почетом происходит немедленно на общеизвестных основаниях. Там, где праздность и потребление оказываются мнимыми (через приближенных и свитских), все равно репутация покровителя прирастает – за счет их пребывания подле его особы, когда все вокруг видят, каков источник их праздности. Чем шире круг людей, чья добрая слава подлежит приращению подобным образом, тем более наглядные средства требуются для того, чтобы выделить причастных к приращению праздности, и ради этой цели вводятся в обиход форменная одежда, значки и ливреи. Ношение униформы и ливрей предполагает значительную степень зависимости; можно даже сказать, что перед нами признак служения, фактического или показного. Носителей униформы и ливрей можно предварительно разделить на две группы – свободных и подчиненных или знатных и незнатных. Услуги, которые они оказывают, тоже подразделяются на благородные и низкие. Конечно, это различие на практике не соблюдается неукоснительно, достаточно часто одно и то же лицо выполняет менее унизительные неблагородные обязанности наряду с менее почетными из благородных. Но в целом данное различение попросту нельзя не заметить. Некоторую путаницу способен внести тот факт, что фундаментальное различие между благородным и низким, основой которого служит характер показной деятельности, усугубляется вторичным различием – между почетным и унизительным, в зависимости от положения человека, которому служат или ливрею которого носят. Поэтому должности, по праву причисляемые к надлежащим занятиям праздного класса, благородны; таковы управление, сражения, охота, уход за оружием и личным снаряжением и тому подобное – короче говоря, все, что можно отнести к категории показных хищнических занятий. С другой стороны, низкими признаются все занятия, отводимые к деятельности производящих слоев: это ремесло и прочий производительный труд, работа прислуги и так далее. Но услужение человеку, который занимает очень высокое положение, может стать чрезвычайно почетной обязанностью; таковы, к примеру, должности фрейлины и придворной дамы при королеве, королевского конюха или королевского псаря. Кстати, последние две должности обращают наше внимание на некий общий принцип. Всякий раз, когда, как в этих случаях, рассматриваемое услужение непосредственно связано с исконно праздными занятиями, будь то сражения или охота, такое услужение неминуемо приобретает «отраженное» почетное значение. То есть немалый почет вполне может приписываться занятиям, которые по своей природе принадлежат к низкой, обслуживающей деятельности.

На позднейших этапах развития миролюбивого производства обычай найма множества праздных солдат в униформе постепенно исчезает. Мнимое потребление через зависимых, носящих знаки отличия своего покровителя или господина, сводится к потреблению со стороны ливрейной прислуги. Поэтому ливрея становится нагляднейшим символом услужения, если не рабства. В какой-то мере ливрея вооруженного вассала издавна наделяла почетом, однако этот почет со временем рассеялся, а ливрея сделалась исключительно эмблемой прислуги. Ливрею презирали почти все, от кого требовалось ее носить. Мы еще недалеко ушли от состояния действительного рабства и потому крайне остро ощущаем любые намеки на услужение. Это неприятие дает о себе знать даже в том случае, когда ношение ливрей или униформы предписывается теми или иными промышленными корпорациями в качестве отличительной одежды работников. В нашей стране отвращение к ливреям доходит до недоверия, пусть в мягкой и неопределенной форме, к тем государственным службам, военным и гражданским, которые требуют ношения казенной одежды или формы.

С исчезновением рабства число мнимых потребителей при каждом отдельно взятом господине стало в целом сокращаться. Разумеется, то же самое справедливо, возможно, даже в большей степени, в отношении числа зависимых людей, которые вели нарочито праздный образ жизни за своего господина. Вообще говоря, эти две группы совпадают, пусть не целиком. Первым из зависимых, кому поручали эти обязанности, была жена или главная жена; как и следовало ожидать, при дальнейшем развитии института праздного класса, когда постепенно сужался круг лиц, через которых отправлялись по обычаю эти обязанности, жена господина выполняла их дольше всех остальных. Среди высших слоев общества отправление нарочитой праздности и нарочитого потребления еще более насущно, и здесь жене господина по-прежнему, конечно, помогают более или менее многочисленные слуги. Однако, двигаясь вниз по социальной шкале, мы доходим до такого положения, когда долг нарочитых праздности и потребления всецело возлагается на жену. В странах западноевропейской культуры это положение сегодня приходится на низшие слои среднего класса.

Тут наблюдается любопытная инверсия. Для общества совершенно очевидно, что в этих нижних слоях среднего класса глава семейства вовсе не притязает на праздность. Под давлением обстоятельств праздность вышла из употребления. Но жена в семьях среднего класса продолжает выполнять обязанности мнимой праздности ради доброго имени своего супруга и всего домохозяйства. При движении вниз по социальной шкале в любом современном индустриальном обществе мы видим, что уже в относительно высокой точке отмечается исчезновение первичной праздности, то есть нарочитой приверженности праздности со стороны хозяина дома. Глава семейства среднего класса принуждается по экономическим обстоятельствам зарабатывать на жизнь посредством занятий, которые зачастую носят характер производственных в широком понимании, как обстоит дело с типичными современными бизнесменами. Но производное отсюда, то бишь мнимые праздность и потребление, воспроизводимые женой хозяина, а также побочное мнимое отправление праздности прислугой остаются в обиходе как некая условность, пренебречь которой не позволяют требования поддержания репутации. Достаточно часто можно встретить мужчину, который с величайшим усердием предается работе с тем, чтобы его жена могла должным образом олицетворять для него ту меру праздности, которой требует текущий общепринятый здравый смысл.

В таких случаях праздность в исполнении жены будет, разумеется, не просто проявлением лености или безделья. Почти всегда она маскируется какой-либо работой, обязанностями по дому или общественными заботами, причем все перечисленное, по-видимому, мало отвечает каким-либо иным целям (или вообще никаким), помимо убеждения общества в том, что жена не занимается ничем прибыльным или приносящим реальную пользу. Как уже отмечалось там, где мы обсуждали хорошие манеры, такой характер носит большая часть обычного круга домашних обязанностей, которым домашняя хозяйка средних классов отдает свои время и силы. Внимание, которое она уделяет домашним делам нарочитого и общественного свойства, приносят приятные ощущения людям, воспитанным в духе приличий среднего класса, но вкус, к которому взывают эти усилия по украшению дома и поддержанию опрятности, есть вкус, сложившийся под выборочным руководством канона приличий, каковой требует именно таких доказательств затраченных усилий. Результаты трудов жены льстят нам главным образом потому, что нас учили находить их приятными. К таким домашним обязанностям относятся хлопоты в стремлении обеспечить должное сочетание формы и цвета, а также прочие, которые следует отнести к категории эстетических в собственном смысле слова; никто не станет отрицать, что порой здесь достигается некоторая реальная эстетическая ценность. Многое из сказанного выше сводится к тому, что применительно к указанным жизненным благам усилия хозяйки по дому подчинены традициям, которые сформировались под воздействием закона нарочито расточительного расхода времени и средств. Если при этом обретается красота или удобство (что происходит во многом как более или менее удачное стечение обстоятельств), то к этому надлежит приходить способами и средствами, которые определяются великим экономическим законом расточительного расхода сил. Наиболее почетная, «представительная» доля параферналии[14] в домашнем хозяйстве среднего класса – это, с одной стороны, предметы нарочитого потребления, а с другой стороны, способы предъявления мнимой праздности в исполнении хозяйки дома.

Требования к мнимому потреблению со стороны жены хозяина дома действуют и на более низких по доходам ступенях денежной шкалы, причем превосходят в настоятельности требования мнимой праздности. На уровне, ниже которого почти не встречается притязаний на расточительные усилия, на поддержание церемониальной чистоты в доме и тому подобное, там, где напрочь отсутствуют любые сознательные попытки продемонстрировать нарочитую праздность, соображения благопристойности все равно подразумевают, что жена должна потреблять материальные блага в некоторой степени нарочито ради поддержания репутации домохозяйства и его главы. Потому современным результатом развития архаического института становится превращение жены, изначально, фактически и теоретически невольницы и рабы мужчины, производившей товары для его потребления, в церемониального потребителя материальных ценностей, производимых уже мужчиной. Впрочем, она во многом остается, несомненно, рабыней в теории, поскольку продолжающиеся мнимая праздность и мнимое потребление есть наглядный признак подневольного положения.

Мнимое потребление в домохозяйствах среднего и низшего классов не может считаться прямым выражением праздного уклада жизни, ведь домохозяйства с таким уровнем достатка не принадлежат к праздному классу. Скорее праздный уклад жизни тут находит опосредованное выражение. С точки зрения репутации праздный класс занимает главенствующее положение на социальной лестнице, а его образ жизни и нормы достоинства выступают ориентирами репутации для всего общества. Соблюдение этих норм, до некоторой степени приближение к ним, становится обязательным для всех более низких социальных слоев. В современном цивилизованном обществе разграничительная линия между социальными слоями становится размытой и подвижной, и там, где наблюдается такая картина, норма репутации, устанавливаемая высшим классом, навязывается всей социальной структуре вплоть до самых нижних ее слоев почти без сопротивления. В итоге представители каждого слоя общества принимают в качестве идеала благопристойности уклад жизни, принятый в ближайшем к ним вышестоящем слое, и направляют свои усилия на соответствие этому идеалу. Опасаясь лишиться в случае неудачи своего доброго имени и потерять уважение к себе, эти люди вынуждены подчиняться общепринятому кодексу благопристойности хотя бы внешне.

Основанием, на котором в конечном счете зиждется хорошая репутация в любом высокоорганизованном индустриальном обществе, является денежная сила, а способами предъявления денежной силы, тем самым и средствами приобретения или сохранения доброго имени, выступают праздность и нарочитое материальное потребление. Собственно, оба эти способа сохраняют востребованность при движении вниз по ступеням социальной лестницы, пока остается возможным их применение, и внизу, там, где эти два способа применяются, обе обязанности в значительной мере возлагаются на жену и детей хозяина. Еще ниже по социальной лестнице, где для жены практически невозможна всякая степень праздности, даже мнимой, все же сохраняется нарочитое материальное потребление со стороны жены и детей главы семейства. Сам домовладелец тоже может кое-что делать в этом отношении и обыкновенно так и поступает, но при погружении на те уровни, где бедность граничит с прозябанием в трущобах, мужчина, а за ним и дети перестают, по сути, потреблять материальные ценности ради видимости: женщина остается фактически единственной, кто олицетворяет денежную благопристойность домохозяйства. Никакой слой общества, включая сюда и тех, кто страдает в нищете, не отвергает целиком нарочитого потребления, вошедшего в обычай. Никто не отказывается от приобретения предметов этой статьи потребления вообще – разве что к тому принудит жесточайшая нужда. Люди готовы терпеть крайнюю нищету и неудобства, прежде чем расстаться с последней безделушкой или с последней претензией на денежную благопристойность. Ни один класс и ни одна страна на свете не поддаются безоговорочно давлению физических потребностей в такой степени, чтобы лишать себя удовлетворения такой высшей, или духовной, потребности.

* * *

Из предшествующего обзора развития нарочитой праздности и нарочитого потребления следует, что возможность использования обоих способов приобретения и сохранения репутации обуславливается элементом расточительства, общим для них обоих. В одном случае это расход времени и сил, в другом – расход материальных благ, и в обоих случаях перед нами способы демонстрации обладания богатством, которые оба трактуются обществом как равноценные. Выбор в пользу того или другого определяется всего-навсего степенью сообразности обстоятельствам в той мере, в какой конкретный способ подчиняется иным нормам приличия, проистекающим из иных источников. На различных ступенях экономического развития выбор между способами диктуется сугубой целесообразностью. Вопрос заключается в том, какой из этих способов окажется наиболее действенным для людей, на чьи убеждения необходимо повлиять. На практике этот вопрос решается по-разному, в зависимости от различных обстоятельств.

Пока сообщество или социальная группа достаточно малочисленны и компактны, чтобы подчиняться одному только факту общей осведомленности обо всех (то есть пока человеческое окружение, к которому индивидуум должен приспосабливаться, желая добиться уважения в кругу личных знакомств и соседской молвы), до тех пор оба способа приблизительно одинаковы по своим результатам. Значит, они оба будут приблизительно эффективными на более ранних стадиях развития. Но с углублением социальной дифференциации и с возникновением потребности оказывать влияние на более широкое человеческое окружение потребление начинает превосходить праздность в качестве основного способа предъявления благопристойности. Это особенно справедливо на поздней, миролюбивой экономической стадии. Средства общения и подвижность населения выставляют индивидуума на обозрение множества людей, не имеющих иных способов суждения о его почтенности, кроме тех материальных ценностей (и, быть может, воспитания), которые он в состоянии предъявить под непосредственным наблюдением.

Современная организация производства действует в том же направлении и другим путем. Потребности современной индустриальной системы зачастую помещают индивидуумов и домохозяйства в такое положение, при котором налицо почти полное отсутствие контакта, кроме проводимого сопоставления. Рассуждая формально, соседи нередко даже не являются соседями по общественному положению, не говоря уже о знакомстве, но все-таки их преходящее мнение может оказаться в высшей степени полезным. Единственным реальным способом предъявить свою денежную состоятельность этим безучастным наблюдателям чьей-то повседневной жизни будет непрерывная демонстрация платежеспособности. В современном обществе также наблюдается более частое посещение больших сборищ людей, которым неведома повседневная жизнь конкретного человека; это такие места, как церкви, театры, бальные залы, гостиницы, парки, магазины и прочее. Дабы поразить мимолетных наблюдателей и сохранить под их взорами самоуважение, о собственной денежной силе следует сообщать так громко, чтобы услышали все вокруг. Выходит, современное направление развития предусматривает дальнейшее распространение нарочитого потребления в ущерб праздности.

Также бросается в глаза, что пригодность потребления как средства поддержания репутации, заодно с вниманием к нему как одному из элементов благопристойности, в полной мере проявляется в тех слоях общества, где наиболее широки социальные контакты индивидуума и где подвижность населения максимально велика. Нарочитое потребление требует от городского населения сравнительно большей доли дохода, если сопоставлять с населением сельским, причем это требование является более настоятельным. В результате для поддержания внешних приличий городскому населению привычка жить впроголодь свойственна больше, нежели сельскому. Поэтому, например, американский фермер, его жена и дочери заметно проигрывают в манерах и в модности своей одежды семье городского ремесленника с равным доходом. Дело не в том, что городское население по природе гораздо настойчивее стремится к особого рода удовлетворенности, обусловленной нарочитым потреблением, и не в том, что оно меньше почитает денежную благопристойность. В городе просто куда нагляднее проявляются преходящий характер этого способа доказывать денежную состоятельность и побуждение к нему. Посему к такому способу прибегают более охотно, и городское население в жажде превзойти друг друга поднимает норму нарочитого потребления на более высокий уровень, а в итоге горожанину необходимы сравнительно более высокие расходы для предъявления обществу данной степени денежной благопристойности. Требование сообразности такой повышенной и общепризнанной норме становится обязательным. Норма благопристойности повышается от одного социального слоя к другому, и соблюдение внешних приличий становится насущным условием сохранения достигнутого положения в обществе.

Потребление в городе становится более существенным элементом уровня жизни по сравнению с сельской местностью. Среди сельского населения его место до некоторой степени занимают сбережения и благоустройство дома, которые посредством соседской молвы оказываются достаточно известными и потому тоже служат общей цели создания денежной репутации. Эти домашние удобства и праздность (если ее себе позволяют) надлежит, конечно же, причислять большей частью к статьям нарочитого потребления; почти то же самое можно сказать о сбережениях. Меньшие размеры сбережений, характерные для слоя ремесленников, объясняются, несомненно, в какой-то мере тем, что для ремесленника сбережения суть менее надежное средство предъявления себя человеческому окружению, нежели сбережения для обитателей ферм и малых поселений. Среди последних каждый осведомлен о делах других, в особенности о денежном положении каждого. Если рассматривать этот факт сам по себе, как главный и единственный, данное дополнительное побуждение, которому подвержены слои ремесленников и городских тружеников, не в состоянии сильно сократить размеры сбережений; но в сочетании с иными мотивами, повышающими норму благопристойности в расходах, оно не может не оказывать значительного влияния на склонность к бережливости.

Наглядной иллюстрацией того способа, каким обыкновенно действует этот канон почтенности, будут практики совместного распития напитков, «взаимного угощения» и совместного курения в общественных местах, распространенные среди городских рабочих и ремесленников, а также среди нижних слоев городского населения в целом. Наемных печатников можно охарактеризовать как одну из социальных групп, приверженных такой форме нарочитого потребления, и у них эта форма проявляется с четко выраженными последствиями, которые часто подвергаются публичному осуждению. Те или иные привычки подобного рода, свойственные конкретной социальной группе, приписываются, как правило, некоей, достаточно слабо определяемой, моральной неполноценности – или пагубному влиянию, каковое неким необъяснимым образом, как предполагается, оказывает на нравы этих людей выполняемая ими работа. Применительно к тем, кто трудится в наборных и печатных мастерских и типографиях, их положение можно описать следующими словами. Навыки, приобретаемые в какой-либо одной типографии или одном городе, оказываются востребованными почти везде, в любой другой типографии или городе, то есть инерция обучения специфическому ремеслу незначительна. Вдобавок это занятие подразумевает наличие умственных способностей выше средних и обладание довольно широким общим кругозором, значит, людям, занятым в этой области, обычно проще, нежели всем остальным, извлекать выгоду из малейшего отличия в условиях найма в одном месте по сравнению с другим. Инерция, обусловленная нежеланием покидать родные места, у печатников также незначительна. При этом заработки в печатном ремесле достаточно высоки, вследствие чего имеется возможность относительно свободно переезжать с места на место. В результате возникает большая текучесть наемного труда в печатном деле, пожалуй, более высокая, чем в любой другой, столь же четко оформленной и многочисленной группе рабочих. Эти люди постоянно сталкиваются с новым кругом знакомых, устанавливают с ними мимолетные, преходящие отношения, но доброе мнение таких случайных знакомых все равно ценится в каждый конкретный момент времени. Склонность людей к показному поведению, подкрепляемая чувством товарищества, побуждает свободно тратить деньги на все то, что наилучшим образом служит указанной цели. Повсеместно обычай, стоит ему утвердиться, возводится в неписаный закон и включается в состав общепринятой нормы благопристойности. Следующим шагом будет превращение этой нормы благопристойности в отправную точку для дальнейшего движения в том же направлении, ведь нет никакой заслуги в бездуховной жизни, просто соответствуя норме расточительности, на которую ориентируется как на само собой разумеющееся всякий представитель конкретного ремесла.

Преобладание расточительства в жизни печатников, если сравнивать их с другими рабочими, можно, соответственно, трактовать – хотя бы отчасти – как свидетельство большей свободы передвижения и более преходящего характера знакомств и общения у людей этой профессии. Но, если присмотреться, станет понятным, что истинной основой такого высокого уровня расточительства является все та же склонность к проявлению своего господства и денежной благопристойности, под влиянием каковой французский крестьянин-собственник становится скупым и бережливым, а американский миллионер учреждает колледжи, больницы и музеи. Не воздействуй на канон нарочитого потребления в значительной мере другие черты человеческой природы, ему чуждые, то всякое сбережение было бы логически невозможно для населения в том положении, какое занимают сегодня слои городских рабочих и ремесленников, сколь бы ни были высоки их заработки или доходы.

Впрочем, помимо достатка и желания им похвастаться, существуют и другие нормы репутации, другие более или менее обязывающие каноны поведения, причем некоторые из них порой усиливают или ограничивают действие общего, фундаментального канона нарочитого расточительства. Простейшая оценка восприятия рекламы заставляет нас думать, будто праздность и нарочитое материальное потребление исходно делят между собой область денежного соперничества приблизительно поровну. Далее можно было бы ожидать, что праздность постепенно будет уступать и исчезать по мере поступательного развития экономики и разрастания сообщества, тогда как нарочитое потребление будет неуклонно приобретать все большее значение в относительном и абсолютном выражении – до тех пор, пока не поглотит все доступные товары, не оставив ничего сверх пределов выживания. Однако фактическое развитие общества несколько отличается от подобной идеальной схемы. Праздность исходно преобладает и со временем существенно теснит расточительное материальное потребление – как в качестве прямого выражения достатка, так и в качестве составной части нормы благопристойности – на условно-миролюбивой стадии развития. С этого момента и впредь потребление неуклонно выдвигается на первый план и к настоящему времени уже получает бесспорный приоритет, пусть ему еще далеко до поглощения всех объемов продукции сверх прожиточного минимума.

Изначальное потакание праздности как способу предъявить репутацию восходит к архаическому различению благородных и низких занятий. Праздность почетна и становится обязательной отчасти потому, что она демонстрирует освобожденность от низкого труда. Архаическое разделение общества на благородный и низкий классы опирается на завистническое различение почетных и унизительных занятий, и это традиционное различение становится императивом, каноном благопристойности на ранней условно-миролюбивой стадии развития. Возвышению праздности способствует и то обстоятельство, что она по-прежнему остается столь же зримым доказательством благосостояния, как и потребление. В самом деле, она столь зрима – в том сравнительно малочисленном и стабильном человеческом окружении, в котором индивидуум пребывает на этой стадии развития общества, – что при посредстве архаической традиции, порицающей всякий производительный труд, ведет к появлению крупного безденежного слоя и даже стремится ограничить общественное производство прожиточным минимумом. Последнего удается избежать лишь потому, что рабский труд, работа под принуждением, а не ради уважения, попросту вынуждает производить продукт сверх прожиточного минимума трудовых слоев. Последующее относительное умаление значимости нарочитой праздности как основы репутации происходит отчасти из-за повышения относительной значимости потребления как свидетельства достатка, но частично оно обусловлено иной причиной, чуждой и в некоторой степени антагонистической обычаям нарочитой праздности.

Этим враждебным фактором является инстинкт к работе. Если позволяют прочие обстоятельства, этот инстинкт располагает людей к благосклонному взгляду на производительный труд и на все, что представляет собой пользу для человека. Он располагает к суровому осуждению расточительных затрат времени и сил. Инстинкт к работе присутствует у всех людей и дает о себе знать даже в крайне неблагоприятных условиях. Поэтому, сколь бы расточительным ни выглядело то или иное расходование в действительности, оно должно иметь хотя бы благовидное оправдание, нечто вроде заявляемой цели. Способы, какими при особых обстоятельствах инстинкт к работе порождает стремление к подвигу и завистнические различия между знатными и низкими классами, описывались в одной из предыдущих глав. В той степени, в какой инстинкт к работе вступает в конфликт с законом нарочитого расточительства, он выражается не столько в настоятельном требовании полезности усилий, сколько в постоянном ощущении одиозности и эстетической неуместности явно бесполезных занятий. В силу природы инстинктивной привязанности влияние этого ощущения затрагивает преимущественно и главным образом случаи наглядного и очевидного нарушения его требований. Лишь тогда, когда действие не столь незамедлительно и менее ограничено обстоятельствами, оно распространяется на те существенные отклонения от требований, которые постигаются только по размышлении.

Пока всякий производительный труд продолжает выполняться исключительно или обыденно рабами, ощущение унизительности любых производительных усилий постоянно и сильно присутствует в мышлении, не позволяя инстинкту к работе сколько-нибудь существенно подталкивать людей к производственной деятельности; но с переходом от условно-миролюбивой стадии (характеризуемой рабством и уважением к положению в обществе) к миролюбивой производственной стадии развития (наемный труд и денежная оплата) инстинкт к работе проявляется более действенно. Он начинает агрессивно определять взгляды людей на то, что достойно поощрения, и утверждается в качестве – хотя бы – вспомогательного канона самоудовлетворенности. Оставляя в стороне все привносимые обстоятельства, можно сказать, что сегодня в ничтожном меньшинстве будут те взрослые, кто вовсе не питает намерений достичь какой-либо цели или кто вовсе не испытывает побуждения придать форму предмету, факту или отношению на пользу человечеству. В значительной степени эту склонность может подавлять более насущное побуждение к почтенной праздности и стремление избежать недостойной полезности, а потому, следовательно, она может проявляться лишь в мнимой деятельности, например во взятии на себя «общественных обязанностей», в квазинаучных и квазихудожественных достижениях, в заботах по дому и его убранству, в участии в кружках кройки и шитья, в установлении моды в одежде и следовании этой моде, в умении играть в карты, ходить под парусом, играть в гольф и предаваться иным развлечениях. Сам тот факт, что под давлением обстоятельств инстинкт к работе способен выродиться в бессмысленность, ничуть не больше опровергает его наличие, нежели реальность инстинкта наседки опровергается тем, что нетрудно заставить наседку высиживать фарфоровые яйца.

Современные поиски какой-либо формы целенаправленной деятельности, которая одновременно не была бы неприлично производительной для личной или коллективной выгоды, знаменует собой различие в положении нынешнего праздного класса и того же слоя общества на условно-миролюбивой стадии развития. Как отмечалось выше, на более ранней стадии повсеместно господствующие институции рабства и статуса твердо и однозначно осуждали все цели, отличные от наивно и откровенно хищнических. Для наклонности к действию еще можно было найти какое-то привычное занятие через насилие, агрессию или подавление в отношении враждебных групп или подчиненных слоев внутри группы; тем самым снижалось социальное давление и праздный класс выплескивал энергию без обращения к реально полезным или хотя бы воображаемо полезным занятиям. До некоторой степени той же цели служила и практика охоты. Когда первобытное сообщество достигло этапа мирной производственной организации и когда более широкое освоение земель почти не оставило возможностей для охоты, давление побудило обращаться к полезным занятиям, и праздному классу пришлось искать себе это занятие в каком-либо ином направлении. Предосудительность полезных усилий также стала восприниматься менее остро с исчезновением принудительного труда, и тогда инстинкт к работе начал заявлять о себе все более настойчиво и последовательно.

В какой-то мере изменилось направление наименьшего сопротивления, так что энергия, ранее находившая отдушину в хищнической деятельности, теперь отчасти направлялась на достижение мнимо полезных целей. Нарочитая бесцельная праздность стала осуждаться, в особенности среди той значительной части праздного класса, чье плебейское происхождение заставляло поступать вразрез с традицией otium cum dignitate[15]. Но тот канон почтенности, который порицал всякое производительное занятие вообще, продолжал присутствовать и не допускал ничего, помимо мимолетной моды, для любого вида деятельности, реально полезного или производительного по своей сути. Это означало, что в практикуемой праздным классом нарочитой праздности произошли перемены – не столько по существу, сколько по форме. Примирение двух противоречащих друг другу требований было достигнуто за счет мнимой деятельности. Появились и утвердились многочисленные и сложные правила вежливости и социальные обязанности церемониального свойства, возникло множество организаций, в официальных названиях и труде которых воплощалась какая-либо благовидная цель, обильно велись разговоры и обсуждения, причем их участникам редко случалось задумываться о фактическом экономическом значении всей этой суеты. Наряду с мнимо целенаправленными занятиями обыкновенно, если не неизменно, присутствовал и неразрывно вплетенный в их структуру элемент подлинности целенаправленного стремления к какой-либо серьезной цели.

В более узкой области мнимой праздности тоже произошла аналогичная перемена. Вместо простого наслаждения зримым бездельем, как в лучшие патриархальные времена, домохозяйка на более поздней миролюбивой стадии прилежно хлопочет по дому. Характерные особенности такого развития домашней заботы уже описывались выше.

На протяжении всей эволюции нарочитого расходования, будь то расходование материальных благ, услуг или человеческих жизней, очевидным образом подразумевается, что для сохранения доброго имени потребителя нарочитое расходование должно быть направлено на излишества. Чтобы приносить почет, оно должно быть расточительным. Никаких достоинств у потребления предметов жизненной необходимости нет, разве что они появляются в сравнении с крайней нищетой, когда нет возможности рассчитывать даже на прожиточный минимум; из такого сравнения не могла бы возникнуть никакая норма расходования, за исключением наиболее прозаической и непривлекательной по уровню благопристойности. Но возможна норма жизни, позволяющая проводить завистническое сопоставление в областях, отличных от достатка, например в различных проявлениях моральных, физических, интеллектуальных или эстетических сил. Сегодня такое сопоставление пользуется популярностью, и эти сравнения обычно столь неразрывно связаны с денежным сопоставлением, что они едва отличимы от последнего. Это особенно справедливо в отношении нынешней оценки выражения умственных и эстетических сил или способностей; поэтому мы часто принимаем за эстетическое или интеллектуальное то различие, которое по существу является всего лишь денежным.

* * *

Употребление термина «расточительство» неудачно с той точки зрения, что в повседневной речи это слово, как правило, содержит оттенок осуждения. Мы употребляем этот термин за неимением лучшего, который будет должным образом описывать тот же круг мотивов и явлений и не станет восприниматься в одиозном значении, подразумевающем нелегитимное расходование плодов человеческого труда или человеческой жизни. Для экономической теории рассматриваемое здесь расходование не более и не менее легитимно, чем любое другое расходование. Мы именуем его «расточительством» потому, что оно не служит человеческому обществу или не отвечает человеческому благополучию в целом, а вовсе не потому, что это напрасные, ошибочные усилия или расходы в представлении отдельного потребителя, решившего прибегнуть к такому образу жизни. Если потребитель делает такой выбор, тем самым он снимает для себя вопрос об относительной его полезности для потребителя по сравнению с другими формами потребления, которые не порицаются обществом вследствие их расточительности. Какую бы форму расходов ни выбирал потребитель, какую бы цель он ни преследовал, производя свой выбор, полезность формы обуславливается для него в первую очередь самим фактом предпочтения. Вопрос о расточительстве, как он видится отдельному потребителю, не возникает в рамках собственно экономической теории. Следовательно, употребление слова «расточительство» как технического термина не несет никакого осуждения мотивов, лежащих в основании действий потребителя в условиях господства канона нарочитого расточительства.

Но, исходя из других соображений, стоит отметить, что слово «расточительство» в повседневной речи содержит в себе порицание, направленное на то, что характеризуется как расточительное. Это здравомыслящее порицание само по себе является признаком инстинкта к работе. Общепринятое неодобрение расточительства говорит о том, что обыкновенный человек ради обретения согласия с самим собой должен уметь находить во всем без исключения (во всех усилиях и всех делах) улучшение жизни и увеличение благополучия в целом. Чтобы получить безоговорочное одобрение, любое экономическое явление должно выдерживать проверку на безличную полезность, то есть на полезность с общечеловеческой точки зрения. Относительное или конкурентное преимущество одного индивидуума перед другим не соответствует требованиям экономической справедливости, и потому конкуренция в расходах не одобряется с точки зрения такой справедливости.

Строго говоря, под нарочитым расточительством следовало бы понимать только те расходы, которые вызваны завистническим денежным сопоставлением. Но для того чтобы классифицировать именно так какой-либо данный элемент или предмет, не обязательно расценивать его как расточительство в глазах человека, несущего расходы. Нередко случается так, что элемент жизненного уровня, поначалу воспринимаемый прежде всего как расточительство, впоследствии становится в понимании потребителя жизненной необходимостью и тем самым оказывается столь же необходимым, как любая другая статья привычных расходов. В качестве предметов, попадающих иногда под это определение и, следовательно, пригодных как пример того, каким образом действует это правило, можно назвать ковры и гобелены, столовое серебро, услуги официантов, шелковые шляпы, крахмальное белье, многие предметы одежды и драгоценные украшения. Обязательность этих вещей становится общепринятой после утверждения привычки, впрочем, мало помогает для отнесения конкретных расходов к расточительству или к иной статье в техническом значении этого термина. Проверка, которой должно подвергаться всякое расходование при попытке решить этот вопрос, сводится к выяснению того, служат ли расходы непосредственно улучшению человеческой жизни в целом, способствуют ли они безличному общественному развитию. Вот основание для решения, выносимого инстинктом к работе, который выступает судом высшей инстанции при любом обсуждении экономической истинности и адекватности. Налицо решение, выносимое беспристрастным здравым смыслом. Поэтому спрашивать нужно не о том, ведут ли конкретные расходы при существующих условиях в виде индивидуальных привычек и общественных обычаев к удовлетворению отдельного потребителя или к его душевному покою, а о том, создается ли благодаря этим расходам, независимо от приобретенных вкусов и от канонов обхождения и общепринятых приличий, реальная прибыль в удобстве или в полноте жизни. Привычное расходование надлежит трактовать как расточительство в той мере, в какой обычай, на который оно опирается, возможно проследить до привычки к завистническому денежному сопоставлению, то есть постольку, поскольку представляется, что оно не могло бы стать привычным и обязательным без опоры на принцип денежной репутации или относительного денежного успеха.

Совершенно очевидно, что конкретной статье расходов не нужно быть сугубо расточительной, дабы отнести эту статью расходов к категории нарочитого расточительства. Вполне может оказаться, что тот или иной предмет расходов расточителен и полезен одновременно, и его полезность для потребителя может складываться из пользы и расточительства в самых разных пропорциях. Потребительские товары и даже средства производства обычно содержат оба указанных элемента в различных сочетаниях; впрочем, рассуждая в целом, элемент расточительства обыкновенно стремится занять господствующее положение в предметах потребления, тогда как для предметов, предназначенных для производственного использования, справедливо обратное. Даже в предметах, которые на первый взгляд служат только чисто показным целям, всегда возможно обнаружить присутствие некоторой (хотя бы мнимой) полезности; с другой стороны, даже в инструментах и специальном оборудовании какого-либо отдельного производства или в самых грубых предметах, созданных человеческим трудом, при ближайшем рассмотрении, как правило, выявляются следы нарочитого расточительства, по крайней мере следы привычки к показному. Было бы неосмотрительно утверждать, что какой-то предмет или какая-то услуга напрочь лишены полезного назначения, пусть их первичной целью и главным элементом выступает нарочитое расточительство; лишь чуть менее опасно и ошибочно заявлять применительно ко всякому преимущественно полезному изделию, будто элемент расточительства в нем никоим образом не содержится в его ценности, прямо или опосредованно.

Глава 5

Денежная норма жизни

Для большей части людей в любом современном обществе непосредственным основанием для денежных трат сверх необходимых для физического благополучия является не столько сознательное стремление превзойти других в размере явного потребления, сколько желание соответствовать общепринятым требованиям благопристойности по качеству и количеству потребляемых благ. Это желание вызывается вовсе не какими-то жесткими и неизменными нормами, которых нужно придерживаться и выходить за которые ничто не побуждает. Нет, норма требований подвижна, прежде всего она способна бесконечно повышаться, при условии что может пройти достаточно времени для привыкания к очередному повышению платежеспособности и к новым, возросшим размерам расходов, вытекающим из этой повышенной платежеспособности. Куда труднее отказаться от усвоенного однажды размера расходов, чем увеличить привычные размеры в ответ на увеличение достатка. Многие статьи привычных расходов оказываются при анализе едва ли не сугубым расточительством, и потому они обусловлены лишь стремлением к уважению, а стоит им утвердиться в рамках соответствующего нормативного потребления и тем самым сделаться неотъемлемой частью образа жизни, как выясняется, что отказаться от них ничуть не проще, чем от многих расходов, непосредственно ведущих к материальному благополучию или даже необходимых для жизни и здоровья. То есть нарочито расточительные «уважительные» расходы, приносящие духовное благополучие, могут стать более насущными, нежели многие расходы, которые покрывают «низшие» потребности в физическом благополучии или хотя бы в средствах к поддержанию жизни. Отказаться от «высокого» уровня жизни заведомо трудно, как и «спуститься» на любой сравнительно низкий жизненный уровень; в первом случае, впрочем, налицо затруднение морального толка, а вот второй может затрагивать материальную сторону физического благополучия.

Да, обратный переход сверху вниз затруднителен, зато увеличение нарочитого расходования происходит относительно легко, практически как почти само собой разумеющееся. В тех редких случаях, когда увеличения зримого потребления не случается, хотя средства для этого вроде бы в наличии, публика обычно желает получить этому объяснение и нередко приписывает таким потребителям столь недостойный и презренный мотив, как скупость. С другой стороны, быстрая реакция на соответствующий стимул воспринимается как обычное следствие. Отсюда следует, что нормой расходования, обыкновенно определяющей наше поведение, не может считаться тот средний, обыденный порог, который уже достигнут; это своего рода идеал потребления, лежащий близко за пределами досягаемости, и его достижение требует от нас некоторых усилий. Мотивом выступает соперничество, стимулируемое завистническим сравнением, которое побуждает нас превосходить тех, с кем мы привыкли себя соотносить. По сути то же суждение выражается банальным замечанием: каждый класс завидует и подражает классу, стоящему на социальной лестнице ступенью выше, но при этом редко сравнивает себя с теми, кто находится ниже или кто значительно его опережает. Иными словами, норма приличия в расходах, как и остальные нормы соперничества, устанавливается теми, кто занимает ступень репутации прямо над нами; тем самым, особенно в обществах, где классовые различия несколько размыты, все каноны репутации и благопристойности заодно с нормами потребления можно проследить последовательно до обычаев и привычного мышления наивысшего в социальном и денежном отношении класса – праздного класса богатых.

В общих чертах именно этот класс определяет, какой образ жизни общество воспримет как благопристойный или заслуживающий уважения, именно ему выпадает разъяснять наставлением и личным примером эту идеальную форму общественного благоденствия в ее предельном развитии. Но высший праздный класс способен играть эту псевдосвященническую роль только при существенных материальных ограничениях. Данный класс не в силах по собственному усмотрению устроить неожиданный переворот или возвратить прежний, привычный образ мышления, если того потребуют некие социальные условности. Нужно время, чтобы любое изменение распространилось и преобразило привычные взгляды; в особенности много времени уходит на изменение привычек тех социальных слоев, которые дальше всего отстоят от класса-«светила». Процесс медленнее протекает там, где ниже подвижность населения или где промежутки между различными слоями общества шире и четче выражены. Но при наличии времени праздный класс вполне в состоянии оказывать воздействие, в целом и в мелочах, на образ жизни общества, хотя в отношении существенных принципов почета те перемены, которые он способен произвести, лежат в узких пределах допустимости. Наставления и личный пример праздного класса имеют силу предписаний для всех слоев ниже, но на практике наставления, которые спускаются этим слоям в качестве руководства по выбору формы и способов приобретения почета (то есть когда формируются практическое и духовное мировоззрение низших слоев), эти авторитетные предписания постоянно и выборочно следуют канону нарочитого расточительства, а последний, в свою очередь, подвержен в различной степени влиянию инстинкта к работе. Сюда необходимо добавить и еще один общий принцип человеческой природы, а именно хищнический умысел, который по своей сути и по психологическому содержанию занимает промежуточное положение между двумя названными свойствами. Воздействие этого последнего на формирование образа жизни требует отдельного рассмотрения.

Значит, канон почтения должен приспосабливаться к экономическим обстоятельствам, традициям и степени духовной зрелости того конкретного класса, образ жизни которого он призван упорядочивать. Особо следует отметить, что при всем своем авторитете и при всей неоспоримости основополагающих исходных требований почета ни при каких обстоятельствах канон не может соблюдаться, если по прошествии времени или при переходе к менее денежно состоятельному классу выясняется, что он противоречит главному основанию благопристойности у цивилизованных народов, то бишь способностью надежно служить цели завистнического сопоставления денежных успехов.

Очевидно, что каноны расходования во многом определяют нормы жизни в любом обществе и для любого класса. Не менее очевидно и то, что норма жизни, преобладающая в какое-то время и на какой-либо социальной широте, сама, в свою очередь, в значительной мере определяет будущие формы почетного расходования и степень, до которой эта «высшая» потребность подчиняет себе потребление. В этом отношении общепринятая норма жизни действует преимущественно запретительно: она почти исключительно призвана воспрепятствовать умалению нарочитых расходов от уровня, который однажды был установлен.

Норма жизни обладает природой привычки. Это привычное мерило и способ реагирования на определенные стимулы. Отступление от привычного уровня жизни есть трудность отказа от некогда усвоенной привычки. Сравнительная простота, с которой повышается жизненный уровень, показывает, что жизненный процесс представляет собой процесс развертывания деятельности и он будет охотно продолжаться в каком-либо новом направлении всякий раз, когда сопротивление самовыражению уменьшается. Но когда привычка самовыражения по такой заданной линии малого сопротивления уже усвоена, человек будет искать привычный выход даже после того, как в среде произойдут какие-либо изменения, из-за чего возрастет сопротивление внешних обстоятельств. Это наглядное стремление выражать себя в заданном направлении, которое называют привычкой, позволяет справляться со значительным увеличением сопротивления внешних обстоятельств развертыванию жизни. Как среди разнообразных привычек, или привычных способов и областей самовыражения, которые во многом и составляют личную норму жизни, наблюдаются ощутимые различия в упорстве перед лицом противоборствующих обстоятельств и в степени приверженности движению в заданном направлении.

Следовательно, выражаясь языком современной экономической теории, люди неохотно соглашаются на сокращение расходов в любой области потребления, но все-таки в одних направлениях они движутся менее твердо, чем в других, и потому, пусть мы вынужденно отказываемся при необходимости от любых статей привычного потребления, имеются такие виды потребления, от которых отказываются крайне редко и крайне неохотно. Предметы и формы потребления, за которые потребитель держится наиболее крепко, суть обычно так называемые предметы жизненной необходимости, или насущные средства к существованию. Разумеется, этот минимум средств к существованию не является твердо установленным набором благ, определенным и неизменным по количеству и типу, но для целей нашего исследования можно считать, что он охватывает некоторую более или менее определенную совокупность предметов потребления, требуемых для поддержания жизни. Можно полагать, что от этого минимума при постепенном сокращении расходов люди отказываются в последнюю очередь. Вообще говоря, наиболее древние и закоренелые привычки, управляющие поведением индивидуума (привычки, которые затрагивают его органическое существование), принадлежат к числу самых живучих и властных. За ними в относительно произвольной и ни в коей мере не постоянной градации идут потребности более высокого порядка, поздно усваиваемые привычки отдельного человека или целого народа. Ряд этих потребностей – например, вошедшее в привычку употребление стимуляторов, потребность в спасении души (в эсхатологическом смысле) или в доброй репутации может в некоторых случаях предшествовать низшим, более элементарным потребностям. В целом чем дольше складывается привычка, тем она прочнее, а чем точнее она совпадает с предыдущими, усвоенными ранее формами общественной жизни, тем настойчивее будет проявлять себя. Привычка будет сильнее, если какие-то свойства человеческой природы, затрагиваемые ее действием, или какие-то склонности, находящие в ней выражение, будут свойствами и склонностями, каковые уже успели прочно внедриться в жизненный процесс или неразрывно связаны с историей жизни отдельной этнической группы.

Различная степень легкости, с которой разные привычки усваиваются разными людьми, как и различная степень сопротивления при попытке отказаться от той или иной привычки, говорят о том, что усвоение отдельных привычек зависит не только и не просто от продолжительности привыкания. Унаследованные склонности и свойства характера имеют не меньшее значение при выяснении того, какая совокупность привычек станет господствовать в образе жизни индивидуума. Преобладающий тип передаваемых по наследству склонностей, или, иными словами, тип темперамента, присущий доминирующей этнической группе сообщества, во многом предопределяет масштаб и формы выражения привычного образа жизни этого сообщества. О том, насколько важны наследуемые индивидуумом особенности для быстрого и решительного усвоения привычки, свидетельствует та крайняя легкость, с какой иногда перенимается всевластная привычка к алкоголю; также можно напомнить, как аналогичным образом и не менее решительно формируется привычка к строгому соблюдению обрядов благочестия у тех, кто наделен к этому особой предрасположенностью. Схожее значение имеет и та своеобразная легкость привыкания к конкретному человеческому окружению, которая называется романтической любовью.

Люди отличаются друг от друга в отношении наследуемых склонностей или в отношении того сравнительного умения, с каким они разворачивают свою жизнедеятельность в тех или иных областях; привычки, которые совпадают со сравнительно сильными склонностями или переходят в них, проявляясь более выраженно, чем другие, приобретают немалую значимость для благополучия человека. Роль, которую этот элемент играет в формировании ряда сравнительно устойчивых привычек, определяющих уровень жизни, объясняет то нежелание, с каким люди отказываются от привычных статей расходов при нарочитом потреблении. Предрасположенность, в которой нужно усматривать почву для такого рода привычки, есть склонность к соперничеству, а стремление к соперничеству, завистническое сопоставление, есть исконная черта человеческой природы и главная ее особенность. Она в любом новом обличье проявляет себя достаточно ярко и утверждается с большой настойчивостью в тех формах выражения, которые когда-то облюбовала. Когда у индивидуума складывается привычка проявлять себя в той или иной статье почетных расходов (когда на некий заданный набор стимулов привычно отвечают деятельностью конкретного рода и направления, движимой живой и глубоко укорененной предрасположенностью к соперничеству), то от таких расходов отказываются как раз крайне неохотно. С другой стороны, едва приращение денежных сил позволяет индивидууму развернуть жизнедеятельность с новым размахом, древние особенности расы сразу же устанавливают направление, которое должна принять общественная жизнь. Те наклонности, которые уже выражались при посредстве каких-либо родственных форм в развитии жизненного процесса по его корректирующим указаниям и для проявления которых всегда имеются в наличии материальные средства и возможности, будут оказывать особенно сильное влияние при выборе формы и направления, в которых заявит о себе новый прирост совокупной силы индивида. Если перейти к конкретике, то в любом обществе, где нарочитое потребление выступает составной частью образа жизни, увеличение платежеспособности индивидуума, вполне вероятно, будет иметь следствием расходы в какой-нибудь общепринятой области нарочитого потребления.

За исключением инстинкта самосохранения, предрасположенность к соперничеству является, вероятно, сильнейшим, нагляднейшим и наиболее настоятельным среди собственно экономических мотивов. В индустриальном обществе эта предрасположенность к соперничеству выражается в денежном соперничестве; применительно к цивилизованным западноевропейским странам это фактически означает, что такая предрасположенность выражается в какой-либо форме нарочитого расточительства. Потребность в нарочитом расточительстве, следовательно, всегда готова поглотить любое повышение эффективности производства или выпуска товаров, когда наиболее элементарные материальные нужды удовлетворены. Там, где в современных условиях этого не происходит, причину расхождения следует обычно искать в том, что темп увеличения достатка индивидуумов слишком высок и привычка к расходам за ним не успевает; или же конкретный индивид может откладывать приращение в нарочитом потреблении на более поздний срок (обыкновенно ради того, чтобы произвести зрелищное впечатление своим предполагаемым совокупным расходом). По мере того как возрастающая эффективность производства предоставляет возможность обеспечить средства к существованию при меньших трудозатратах, усилия производителей направляются на достижение более высоких результатов в нарочитом потреблении, а вовсе не снижаются до более приемлемого уровня. С ростом эффективности производства и появлением повода сбавить темп прирост выработки обращается на удовлетворение потребности в нарочитом потреблении (эта потребность способна расти бесконечно, подобно тому как, по экономической теории, растут обычно высшие, или духовные, потребности). В основном именно благодаря присутствию этого элемента в норме жизни Дж. С. Милль мог утверждать, что «до сих пор сомнительно, чтобы все сделанные к настоящему времени технические изобретения облегчили повседневный труд хотя бы одного человеческого существа»[16].

Принятая в обществе или внутри того класса, к которому принадлежит человек, норма расходов в значительной мере определяет его жизненный уровень. Эта норма расходов естественно осознается человеком как правильная и хорошая, через привычное созерцание и усвоение того образа жизни, к которому эта норма относится; также она осознается и опосредованно, через распространенное требование соответствовать общепринятому размаху расходов, как подобает, из страха перед неуважением и остракизмом. Принимать норму жизни и ее придерживаться, пока она в моде, – одновременно приятно и целесообразно, причем такое поведение становится необходимым условием личного блага и жизненного успеха. Норма жизни любого класса (по крайней мере, когда речь идет о нарочитом расточительстве) обыкновенно настолько высока, насколько позволяет уровень доходов этого класса, причем с постоянным стремлением к росту. Воздействовать на значимую деятельность, следовательно, означает направлять их к единственной цели, на обретение как можно большего достатка и на отказ от работы, которая не приносит никакой денежной прибыли. В то же время влиять на потребление – значит сосредоточить его на тех направлениях, где оно наиболее хорошо заметно сторонним наблюдателям, доброго мнения которых взыскуют, а те наклонности, следование каковым не предусматривает почетных затрат времени или средств, рискуют постепенно забыться.

Благодаря такой дискриминации в пользу зримого потребления домашняя жизнь большинства классов и сословий выглядит сравнительно убогой по контрасту с тем eclat[17], с той блистательной частью их жизни, которая проходит на глазах наблюдателей. Вторичное следствие той же дискриминации проявляется в том, что люди прячут свою личную жизнь от чужих глаз. Когда речь о той части потребления, которая может без осуждения оставаться в тайне, люди избегают всяческих контактов с соседями. Отсюда отчужденность, уединенность и замкнутость в частной жизни, что характерно для многих промышленно развитых обществ; отсюда же в результате привычка к приватности и скрытности, столь заметная среди положений кодекса приличия у высших классов любого общества. Низкий уровень рождаемости в тех слоях общества, на которые накладывается настоятельное требование почетных расходов, объясняется схожим образом, прослеживается вплоть до базовых признаков нормы жизни, основанной на нарочитом расточительстве. Нарочитое потребление и обусловленное им увеличение расходов, необходимое для надлежащего содержания ребенка, составляют изрядную статью затрат и выступают мощным сдерживающим фактором. Пожалуй, это наиболее действенная из мальтузианских мер благоразумного сдерживания рождаемости[18].

Влияние данного фактора на норму жизни, будь то сокращение менее зримых статей потребления (физическое благополучие и поддержание существования) или малочисленность, а то и отсутствии детей в семье, сказывается, быть может, сильнее всего на тех, кто предается ученым занятиям. В силу предположительного превосходства и редкости талантов и навыков, которыми характеризуется жизнь этих слоев, они по обычаю причисляются к более высокой ступени социальной лестницы, чем следовало бы по денежному положению. Величина почетных расходов для них, соответственно, оказывается чрезмерно большой, и они практически лишаются возможностей уделять внимание другим сторонам жизни. Под воздействием обстоятельств их привычные представления о хорошем и правильном, наряду с ожиданиями общественности относительно денежной благопристойности ученой публики, оказываются чрезвычайно высокими (особенно если отталкиваться от средней состоятельности и уровня доходов их социальной группы и тех групп, которые номинально им равны, но не по образованности). В любом современном обществе, где нет монополии жрецов на занятия науками, люди со стремлением к учености неизбежно вступают в контакт с классами, стоящими над прочими в денежном отношении. Высокие нормы денежной благопристойности, действующие среди указанных вышестоящих классов, проникают в среду ученых, лишь слегка смягчая суровость требований; в итоге в обществе нет слоя, который тратил бы больше ученых в нарочитом расточительстве.

Глава 6

Денежные каноны вкуса

Уже не раз повторялось предостережение: притом что регулирующей нормой потребления во многом выступает требование нарочитого расточительства, не следует трактовать сказанное так, будто мотивом, под влиянием которого потребитель действует в каждом конкретном случае, является именно этот принцип в своей неприкрытой, простейшей форме. Обыкновенно мотивом оказывается желание соответствовать установившейся практике, избегать недружелюбного внимания молвы и жить на уровне общепринятых канонов благопристойности как по виду, количеству и сорту потребляемых благ, так и по достойному применению собственных времени и сил. В обычных случаях это ощущение предписывающего обычая проступает в мотивах потребителя и оказывает прямое принудительное давление, прежде всего на потребление в глазах наблюдателей. Но существенная доля предписываемой дороговизны также заметна в потреблении, которое ни в какой сколько-нибудь ощутимой степени не становится известным посторонним; это касается, например, нижнего белья, некоторых разновидностей пищи, кухонных принадлежностей и прочих предметов домашнего обихода, предназначенных скорее для реальной, а не для показной деятельности. Все такие полезные изделия при ближайшем рассмотрении обнаруживают определенные свойства, повышающие цену и продажную стоимость рассматриваемых благ, но не увеличивающие пропорционально пригодность этих предметов для служения материальным целям, которым они якобы очевидно подчиняются.

При отборе под надзором закона нарочитого расточительства складывается кодекс общепризнанных канонов потребления, и в результате потребитель старается соответствовать нормам расточительности в дороговизне и расходах применительно к потреблению благ и затратам времени и сил. Такое развитие предписывающего обычая оказывает прямое и немедленное действие на экономическую жизнь, а также оно косвенно воздействует на человеческое поведение в других отношениях. Восприятие выражения жизни в любой конкретной области неизбежно затрагивает привычную точку зрения на то, что признается правильным и благим в других областях. В органическом комплексе привычек мышления, который составляет суть сознательной жизни индивидуума, экономический интерес отнюдь не изолирован от всех прочих интересов. К примеру, выше уже говорилось о его связи с канонами репутации.

Принцип нарочитого расточительства определяет формирование мыслительных привычек в отношении того, что считать нравственным и почетным в жизни и в предметах потребления. При этом данный принцип пересекается с иными нормами поведения, первоначально никак не связанными с кодексом денежного уважения, но обладающими, непосредственно или в конкретных случаях, известным экономическим значением. Так, канон репутационного расточительства может оказывать прямое или косвенное влияние на чувство долга, чувство прекрасного, на представления о полезности, о благочестивой или ритуальной уместности, а также на представление о научной истине.

Едва ли необходимо затевать здесь обсуждение отдельных ситуаций, когда канон репутационных расходов обыкновенно пересекается с моральными канонами поведения. Таким встречам уделяют большое внимание и широко их освещают те люди, в обязанность которых входит наблюдать и давать указания в отношении всевозможных отступлений от общепринятого морального кодекса. В современных сообществах, где господствующей экономической и юридической чертой общественной жизни выступает институция частной собственности, одной из важнейших характеристик морального кодекса является священная неприкосновенность собственности. Нет необходимости отстаивать или пояснять на примерах справедливость утверждения, что обычай соблюдать неприкосновенность частной собственности пересекается с другим обычаем – добиваться богатства ради доброго имени через нарочитое потребление. Большинство преступлений против собственности, прежде всего тяжких преступлений, подпадают под эту категорию. Широко известно, кстати, что в тех преступлениях, в результате которых в иные руки переходит крупная доля собственности, преступник обычно не подвергается высшей мере наказания или тому величайшему позору, который неминуемо пал бы на него, полагайся мы только на наивный моральный кодекс. Вор или жулик, изрядно разбогатевший путем правонарушения, скорее избежит сурового наказания со стороны закона, чем мелкий воришка; а благодаря возросшему достатку и тратам нечестно приобретенного богатства благопристойным образом ему перепадает толика репутации. Благовоспитанное расходование добычи в особенности привлекает особ, у которых сильно развито чувство внешних приличий, и существенно утишает остроту ощущения моральной низости при виде правонарушителя. Можно также отметить (это прямо связано с рассматриваемым вопросом), что мы все склонны прощать преступление против собственности тому человеку, мотивом действий которого является стремление обеспечить средства к «приличному» образу жизни для жены и детей. Если при этом упоминают, что жена «росла и воспитывалась в роскоши», такое уточнение принимается в качестве дополнительного смягчающего обстоятельства. То есть мы склонны прощать такие преступления, где цель преступника почтенна, где он стремится дать своей жене возможность осуществлять ради него мнимое потребление времени и материальных благ соответственно норме денежной благопристойности. В таком случае обычай одобрения привычного уровня нарочитого расточительства пересекается с обычаем порицания преступлений против собственности, причем до такой степени, что порой невозможно даже решить, выносится порицание или похвала. В особенности наглядно это проявляется там, где правонарушение имеет выраженные признаки хищничества или пиратства.

Вряд ли следует углубляться в изложение данной темы, но стоит, пожалуй, заметить, что все обилие моральных устоев, окружающих представление о неприкосновенности собственности, есть психологическая предпосылка традиционного восхваления богатства. Тут нужно добавить, что богатство, почитаемое как свято неприкосновенное, ценится прежде всего во имя доброй славы, обретаемой через нарочитое его потребление.

О влиянии денежной благопристойности на дух науки и на стремление к познанию будет сказано более подробно в отдельной главе. Также здесь нет особой необходимости останавливаться на представлении о достоинствах благочестия или ритуалов, равно как и об их полезности; данная тема будет затронута среди прочих в одной из последующих глав. Тем не менее практика репутационного расходования играет немалую роль в формировании широкого мнения о правильном и похвальном в вопросах священнослужения; следовательно, тут мы вправе разъяснить, как принцип нарочитого расточительства проявляется в некоторых общепринятых обрядах благочестия и в обусловленной этими обрядами кичливости.

Очевидно, что канон нарочитого расточительства во многом объясняет то явление, которое может быть названо благочестивым потреблением, например потребление священных зданий, церковных облачений и других материальных благ того же рода. Даже в тех современных культах, божествам которых приписывается предрасположенность к нерукотворным храмам[19], священные строения и прочее культовое имущество возводятся и отделываются с известным расчетом на толику почета от расточительных расходов. Достаточно лишь присмотреться или задуматься (оба варианта допустимы), чтобы убедиться, что дорогостоящая роскошь храмов оказывает возвышающее и утешающее воздействие на душевный настрой молящихся. Другим доказательством будет то обстоятельство, что, как известно, всякое свидетельство бедности или запущенности в священном храме вызывает ощущение глубокого стыда у всех очевидцев. Принадлежности для отправления всякого обряда благочестия должны быть безупречными в денежном отношении. Это требование не подлежит обсуждению, пусть полезность указанных принадлежностей может быть сомнительной в эстетическом или ином отношении.

Пожалуй, уместно также будет отметить, что во всех сообществах, в первую очередь там, где норма денежной благопристойности для жилищ невысока, местное святилище лучше украшено, более нарочито расточительно по своей архитектуре и убранству, нежели жилые дома прихожан. Это справедливо в отношении почти всех вероисповеданий и культов, христианских или языческих, но прежде всего верно для более старых и более зрелых религиозных образований. В то же время святилище обыкновенно почти никак не способствует созданию физического удобства для паствы. Вообще-то священные строения лишь в незначительной степени служат физическому благополучию прихожан по сравнению с их более скромными жилыми домами, а также все люди ощущают, что правильный и просвещенный смысл истины, красоты и добра требует, чтобы во всяких расходах на храм нарочитым образом игнорировалось любое удобство прихожанина. Если какой-либо элемент удобства допускается в убранстве храма, этот элемент должен быть как минимум тщательно скрыт и замаскирован под показную строгость обстановки. В наиболее уважаемых современных храмах, где не делается никаких расходов, принцип строгости соблюдается вплоть до превращения убранства храма, особенно на вид, в средство умерщвления плоти. Люди изысканного вкуса в вопросах благочестивого потребления в большинстве своем принимают это аскетически расточительное неудобство как признак необходимой справедливости и добра. Благочестивое потребление есть разновидность мнимого потребления. Этот канон благочестивого аскетизма опирается на денежную репутацию нарочито расточительного потребления, в основании которого лежит правило, гласящее, что мнимое потребление нарочито не должно потакать желанию удобства со стороны мнимого потребителя.

Святилище и его убранство передают ощущение аскезы во всех тех культах, где святой или божество, которому храм посвящен, в нем, как понимается, не присутствуют и сами не пользуются имуществом храма, хотя обладают, как считается, пристрастием к роскоши. Несколько иной характер носят священные параферналии в тех культах, где приписываемый божеству образ жизни приближается к образу жизни мирского патриархального властелина, то есть там, где божество, как представляется, лично потребляет предназначенные ему материальные блага. В данном случае святилище и его убранство в какой-то мере приобретают стиль имущества, которое назначено в нарочитое потребление временному (мирскому) владельцу. С другой стороны, там, где предметы священнослужения используются на службах в честь божества, то есть там, где они потребляются мнимослужителями от имени божества, священное имущество наделяется свойствами, которые подобает иметь предметам, предназначенным сугубо для мнимого потребления.

В последнем случае святилище и принадлежности священнослужения мыслятся не как что-то, способное увеличить удобство или даровать ощущение полноты жизни мнимому потребителю; во всяком случае, они не должны создавать впечатление того, будто целью их потребления является удобство потребителя. Ведь суть мнимого потребления состоит не в обострении чувства полноты жизни потребителя, а в повышении денежной репутации хозяина, в интересах которого имеет место потребление. Поэтому церковные облачения, как всем известно, дорого стоят, богато украшены и неудобны, а в тех культах, где служитель божества, как представляется, не обладает имущественными правами консорта, эти облачения подчеркнуто аскетичны и неудобны по покрою. Причем считается, что именно такими они и должны быть.

Принцип расточительства не только устанавливает благочестивую норму приличествующих расходов, вторгаясь тем самым в область действия канонов ритуального служения. Он затрагивает как средства, так и способы служения и побуждает к мнимому потреблению и мнимой праздности. Манеры духовенства в их лучшем виде величавы, медлительны, формальны и лишены любых оскверняющих намеков на чувственные удовольствия. Это верно – в различной, конечно, степени – для различных вероисповеданий и культов, но в жизни духовенства всех антропоморфных культов очевидны следы мнимого потребления времени.

Тот же преобладающий канон мнимой праздности явно присутствует во внешних деталях обрядовых церемоний, и на него нужно только указать, чтобы он стал очевиден для всякого наблюдателя. Всем ритуалам свойственно постепенно превращаться в повторение догматов. Такое развитие догмата наиболее заметно в более зрелых культах, духовенство которых в то же время придерживается более строгих правил облачения и более аскетического образа жизни; то же развитие можно наблюдать в формах и способах богопочитания в современных, недавно возникших сектах, где вкусы менее требовательны в отношении священников, их одеяний и святилищ. Повторение службы (слово «служба» здесь содержит отсылку к рассматриваемому вопросу) становится все более формальным по мере того, как религиозный обряд «взрослеет» и получает большее распространение, и такая формальность повторения приятна всем, кто сведущ в обрядах благочестия. Это вполне объяснимо, ведь формальность в данном случае прямо говорит о том, что господин, ради которого отправляют службу, вознесен выше вульгарной потребности в службе, действительно доставляющей пользу или выгоду, со стороны его слуг. Эти слуги не приносят прибыли, причем их неприбыльность мыслится проявлением почета, который окружает хозяина. Здесь нет необходимости указывать на схожесть между занятием священнослужителя и занятием лакеев. Наше представление о том, что в этих вопросах является надлежащим, позволяет легко осознавать, что очевидная формальность службы в обоих случаях есть лишь pro forma[20]. В исполнении священнических обязанностей не должно быть никакого проворства или умелой манипуляции, то есть ничего такого, что наводило бы на мысль о способности быстро справиться с работой.

Во всем сказанном угадывается, конечно, намек на темперамент, вкусы, наклонности и образ жизни, приписываемые божеству богомольцами, которые живут в традиции денежных канонов репутации. Через господствующий образ мышления людей принцип нарочитой расточительности придает новые краски представлениям о божестве и об отношении, в котором находится к нему человеческий субъект. Разумеется, эта маскировка денежной расточительностью заметнее в наиболее наивных религиозных обрядах, но в целом ее нетрудно различить повсюду. Все народы, на какой бы стадии развития общества они ни находились и как бы ни были просвещены, вынуждены восполнять довольно скудные сведения относительно личности божеств и привычного для божеств окружения. Прибегая к помощи воображения, дабы заполнить и украсить картину внешнего облика и образа жизни божества, они привычным образом наделяют божество чертами, которые составляют их идеал достойного человека. В стремлении к общению с божеством принимаются такие способы и средства привлечь его внимание, которые признаются предельно близкими тому божественному идеалу, что существует в данное время в людских умах. Предполагается, будто пред божеством следует являться наиболее пристойным образом и добиваться его благосклонности по определенной общепринятой схеме, учитывая известные материальные обстоятельства, которые, по общему пониманию, максимально сообразны природе божества. Этот всеми принимаемый идеал поведения и использования принадлежностей, соответствующих мгновениям причащения, формируется в изрядной степени, безусловно, общим представлением о том, что является по своей сути достойным и красивым в человеческом исполнении и окружении во всех ситуациях возвышенного общения. Потому будет заблуждением попытка проследить все случаи денежной нормы почтения, прямо и без обиняков, до лежащей в ее основании нормы денежного соперничества. Столь же ошибочным было бы приписывать божеству, как принято считать, ревнивую заботу о его денежном положении и привычку избегать убогих мест и окружений просто в силу того, что они не отвечают норме в денежном отношении.

Но все-таки, когда сделаны необходимые допущения, ясно, что каноны денежной репутации на самом деле, прямо или косвенно, материально воздействуют на наши представления об атрибутах божества и на наши понятия о том, каковы подобающие способы и обстоятельства святого причастия. Считается, что божеству должен быть присущ особенно размеренный и праздный (безмятежный) образ жизни. Всякий раз, когда поэтическая мысль, в назидание или взывая к благочестивой фантазии, рисует божественное местожительство, благочестивый словесный художник как само собой разумеющееся вызывает в воображении слушателей престол с обилием признаков богатства и власти, окруженный многочисленными слугами. Обыкновенно в таких представлениях небесных обителей обязанностью этого корпуса слуг является мнимая праздность, их время и силы в значительной мере тратятся на непроизводительное повторение и перечисление, снова и снова, похвальных качеств и свершений божества; за этими представлениями неизменно скрывается блеск драгоценных металлов и наиболее дорогих драгоценных камней. Лишь при наиболее наивных проявлениях благочестивого воображения возможно столь грубое вторжение денежных канонов в идеалы благочестия. Предельным случаем здесь выступают благочестивые представления негров в южных штатах Америки. Там художники слова не в состоянии снизойти до чего-то более дешевого, чем золото, и потому настоятельное требование денежной красоты приводит к поразительному цветовому эффекту желтизны (быть может, для более взыскательного вкуса этот эффект был бы невыносим). Не исключено, впрочем, что в любом культе идеалы ритуальной сообразности, которыми руководствуются люди, помышляя о церемониальной уместности особенностей священнослужения, дополняются идеалами денежного достатка.

Подобным же образом ощущается (и это ощущение выступает руководством к действию), что священнослужители божества не должны участвовать в производительном труде; что никакая работа, никакое занятие, приносящее ощутимую пользу людям, не должно выполняться в божественном присутствии или в пределах окружающей храм территории; что всякий человек, вступающий под своды храма, должен заранее избавиться от всех мирских, производительных черт в одежде и облике, должен приходить в наряде, более дорогостоящем, нежели повседневное платье; что в праздники, отводимые для восславления божества или для святого причастия, никакая работа, полезная для общества, не должна никем выполняться. Даже более далекие от божества зависимые миряне должны раз в неделю предаваться мнимой праздности, как бы отдавая долг божеству.

Во всех подобных проявлениях наивного человеческого представления о том, что должно и уместно при соблюдении обрядов благочестия и во взаимоотношениях с божеством, достаточно наглядно проявляется действенное присутствие канонов денежной репутации – вне зависимости от того, оказывают ли эти каноны непосредственное влияние на благочестивое суждение или влияют на него опосредованно.

Данные каноны денежной репутации схожим, но более далекоидущим и поддающимся более точному определению образом воздействуют на общепринятое ощущение красоты и полезности в пригодных для потребления благах. Требование соблюдать денежную благопристойность довольно ощутимо проявляет себя в представлениях о красоте и полезности предметов обихода и произведений искусства. Те или иные предметы выбираются для употребления именно (до некоторой степени) в силу нарочитой расточительности; их пригодность мыслится в какой-то мере пропорциональной свойству расточительности и неприспособленности этих предметов к употреблению по их очевидному назначению.

Пригодность предметов, ценимых за красоту, прямо определяется их дороговизной. Указанную зависимость иллюстрирует простой пример. Серебряная ложка ручной работы при коммерческой стоимости от десяти до двадцати долларов не более полезна (в утилитарном значении этого слова), как правило, чем ложка из того же материала, изготовленная машинным способом. Быть может, она даже не полезнее той, что изготовлена машинным способом из какого-то «неблагородного» металла вроде алюминия, а ведь стоимость последней не превышает десяти-двадцати центов. Вообще говоря, первый из двух названных предметов обихода обычно менее полезен при использовании по очевидному назначению, нежели второй. Конечно, тут немедленно возразят, что, если отталкиваться от такой точки зрения, налицо пренебрежение одним из главных, если не главнейшим качеством более дорогой ложки: ложка ручной работы потакает нашему вкусу, нашему чувству прекрасного, тогда как та, что изготовлена машинным способом из неблагородного металла, не имеет никакого иного полезного назначения, кроме грубой функциональности. Несомненно, факты таковы, но по размышлении становится ясно, что приведенное возражение не столько убедительно, сколько предположительно. Ведь (1) пусть два различных материала, из которых сделаны наши ложки, обладают каждый собственной красотой и пригодны к употреблению данным способом, материал, из которого изготовлена ложка ручной работы, раз в сто ценнее неблагородного металла, хотя и не слишком-то превосходит его с точки зрения красоты фактуры или цвета и ничуть не более полезен по механической пригодности; (2) если при тщательном осмотре обнаружится, что ложка ручной работы на самом деле является лишь искусной подделкой под изделие ручной работы, причем такой умелой, что при всяком осмотре, кроме самого скрупулезного, она производит впечатление подлинной по форме и фактуре, то полезность предмета, включая сюда и удовлетворение потребителя при созерцании его как произведения искусства, немедленно снизится процентов на восемьдесят-девяносто или даже более; (3) если две ложки оказываются при достаточно пристальном осмотре настолько одинаковыми на вид, что подложный предмет опознается лишь по меньшему весу, то такое сходство цвета и формы почти не прибавляет ценности предмету, который изготовлен машинным способом, и не приносит потребителю сколько-нибудь более ощутимого удовлетворения «чувства красоты» при созерцании – разве что дешевая ложка окажется новинкой, которую возможно приобрести по номинальной стоимости.

Этот случай с ложками является типичным. Как правило, большее удовлетворение от употребления и созерцания дорогих и якобы красивых предметов в значительной мере проистекает из утоления нашего стремления к дороговизне, замаскированной под красоту. Гораздо чаще мы высоко ценим превосходные предметы за их почетное превосходство, а не просто за некую исходную красоту. Требование нарочитой расточительности обычно не присутствует как осознаваемое в наших канонах вкуса, но оно тем не менее в них содержится – как господствующая норма выбора, формирующая и поддерживающая наше представление о красоте и позволяющая нам различать, что может быть легитимно признано красивым.

Как раз тут, где сталкиваются и смешиваются понятия красоты и почета, в каждом конкретном случае труднее всего провести разграничение между полезностью и расточительностью. Часто бывает так, что предмет, который служит почетной цели нарочитого расточительства, одновременно прекрасен, а затраты труда, которым он обязан полезностью для первой цели, могут придавать и зачастую придают предмету красоту формы и цвета. Вопрос еще более усложняется тем обстоятельством, что многие предметы, как, например, драгоценные камни и металлы, а также некоторые другие материалы, которые используются для украшения и убранства, обязаны своей пригодностью в области нарочитого расточительства тому факту, что прежде они служили предметами, восхищавшими своей красотой. К примеру, золото обладает изрядной привлекательностью для наших органов чувств; внутренняя красота присуща очень многим, если не большинству высоко ценимых произведений искусства (пусть нередко с существенными оговорками); то же самое верно для некоторых материалов, из которых шьют одежду, каких-то пейзажей и ландшафтов и в меньшей степени для многого другого. Помимо этой внутренней красоты, все эти объекты едва ли вызывали бы зависть или становились бы монополизированными предметами гордости их владельцев и пользователей. Но полезность всего перечисленного для владельца обычно проистекает не столько из внутренней красоты, сколько благодаря почету, который окружает владение ими и их потребление, или благодаря тому, что так предотвращается порицание в денежной неблагопристойности.

Независимо от пригодности в других отношениях, эти объекты красивы сами по себе и потому обладают полезностью; на этом основании они ценятся, если возможно их присвоить или монополизировать; поэтому обладанию ценным имуществом завидуют, а исключительное наслаждение, которое эти объекты доставляют своему владельцу, утоляет стремление к денежному превосходству, тогда как их созерцание потакает чувству прекрасного. Но их красота в наивном смысле этого слова выступает скорее случайным поводом, а не основанием для их монополизации или коммерциализации. «Сколь бы ни была велика чувственно воспринимаемая красота самоцветов, их редкость и цена придают им отличительную особенность, которой они никогда бы не обрели, будь они дешевыми»[21]. Действительно, во всех обычных случаях такого рода мало что может служить таким побуждением к исключительному обладанию этими красивыми предметами и их потреблению, если отбросить их почетный характер в качестве объектов нарочитого расточительства. Большинство предметов этой обширной категории, частично исключая из нее предметы личного украшения, с тем же успехом могли бы служить любым другим целям, а не только приобретению почета, невзирая на то, принадлежат они конкретному человеку или нет; даже в отношении личных украшений следует добавить, что их главное назначение – придавать eclat (блеск) личности владельца (или того, кто носит украшения) в сравнении с другими лицами, вынужденными обходиться без них. Эстетическая пригодность предметов красоты при обладании ими повышается не сильно и не повсеместно.

Обобщение, которое можно сделать на основании нашего рассмотрения, состоит в том, что всякий ценный предмет, дабы он взывал к нашему чувству прекрасного, должен соответствовать одновременно требованиям красоты и дороговизны. Впрочем, это еще не все. Канон дороговизны также влияет на наши вкусы, причем таким образом, что мы неразрывно соединяем при восприятии предмета признаки дороговизны с его характерными признаками красоты, а общий итог обыкновенно выдается за простое восхищение красотой. Признаки дороговизны начинают приниматься за признаки красоты дорогих предметов. Они приятны нам как признаки почетной немалой стоимости, и доставляемое ими удовольствие такого рода смешивается с тем, какое мы получаем от красоты формы и цвета; например, мы часто заявляем, что тот или иной предмет одеяния «безукоризненно прекрасен», хотя изучение его эстетической ценности позволяет лишь утверждать, что он почетен в денежном выражении.

Подобное смешение и путаница элементов дороговизны и элементов красоты лучше всего, пожалуй, проявляют себя в предметах одежды и в обстановке домов. Кодекс репутации в вопросах одежды определяет, какие формы, материалы и окраски признаются в данное время подходящими и какое общее впечатление должна производить одежда; нарушения этого кодекса оскорбительны для нашего вкуса, потому что в них усматривается отход от эстетической истины. Одобрение, с которым мы смотрим на модный наряд, никоим образом не следует считать сугубым притворством. Мы охотно и по большей части совершенно искренне находим приятными вещи, пребывающие в моде. Скажем, ворсистые материи и резко выраженные цветовые сочетания оскорбляют нас тогда, когда модными считаются гладкий лоск и нейтральные цвета. Модная шляпка модели этого года гораздо убедительнее взывает сегодня к нашим чувствам, чем столь же модная шляпка модели прошлого года, хотя, если судить с точки зрения перспективы в четверть века, крайне затруднительно, боюсь, присудить пальму первенства какой-то одной из них за внутреннюю красоту. Опять-таки, можно отметить, что, если мерить по физическому соответствию человеческой фигуре, благородному лоску мужской шляпы или патентованных туфель из лакированной кожи, внутренняя красота присуща ничуть не больше, чем тому же благородному лоску на поношенном рукаве; тем не менее никто не сомневается в том, что все благовоспитанные люди (в цивилизованных западных сообществах) инстинктивно и непредвзято воспримут первое как прекрасный объект и отвернутся от второго как от оскорбительного для всякого чувства, которое оно способно вызвать. Крайне сомнительно, чтобы кого-то можно было заставить носить такое сооружение, как цилиндр, шляпу цивилизованного общества, ради какой-то неотложной цели, на основаниях, отличных от эстетических побудительных мотивов.

Дальнейшее привыкание к восприятию в вещах признаков дороговизны и к обыденному отождествлению красоты с репутацией ведет к тому, что красивый предмет, который не является одновременно дорогим, признается некрасивым. Потому, например, некоторые красивые цветы принимаются обществом из-за подобных условностей за отвратительные сорняки, а другие, которые возможно выращивать без особого труда, находят признание и восхищение у нижних слоев среднего класса, каковые не в состоянии позволить себе никакой более дорогой роскоши такого рода; но эти сорта отвергаются как вульгарные теми людьми, кто способен платить за дорогие цветы и у кого развит вкус к более дорогой жизни и денежной красоте в продуктах цветоводства. Отдельная категория цветов, которой свойственна ничуть не большая красота, выращивается при больших затратах и вызывает изрядное восхищение у тех любителей цветов, вкусы которых полностью сложились под критическим руководством изысканного окружения.

Те же различия в вопросах вкуса при переходе от одного слоя общества к другому проступают применительно ко многим другим видам потребляемых товаров, например в отношении домашней обстановки, домов, парков и садов. Такое разнообразие взглядов на красоту для различных групп товаров не есть расхождение в норме, в соответствии с которой действует естественное чувство прекрасного. Это не столько различие в природных эстетических дарованиях, сколько различение, налагаемое кодексом репутации, который устанавливает, какие предметы должны попадать в область почетного потребления того слоя общества, к которому принадлежит данный человек. Это различие в традициях приличий в отношении всего того, что без ущемления чувства собственного достоинства возможно потреблять как предметы утонченного вкуса и произведения искусства. Допуская известные различия по ряду других причин, все-таки можно утверждать, что эти традиции определяются более или менее жестко денежным уровнем жизни того или иного слоя общества.

В повседневной жизни наблюдается множество любопытных иллюстраций для тех способов, какими кодекс денежной красоты полезных предметов видоизменяется от одного слоя общества к другому, наряду с примерами того, каким образом общепринятое чувство прекрасного отходит в своих суждениях от чувства, не искушенного требованиями денежной репутации. Такими примерами выступают лужайка перед домом, аккуратно подстриженные деревья во дворе или в парке, столь очевидно привлекательные для западноевропейских народов. По-видимому, более всего нечто подобное отвечает вкусам зажиточных слоев в тех сообществах, где среди населения преобладают долихоблонды[22]. Лужайка, бесспорно, наделена красотой для чувственного восприятия и как таковая она, несомненно, радует глаз людям почти всех наций и слоев общества, но, полагаю, для долихоблонда эта красота еще более очевидна, нежели для большинства прочих представителей человечества. Высокая оценка полоски дерна среди этого этнического элемента по сравнению с прочими элементами населения проявляется заодно с иными признаками темперамента долихоблондов и указывает на то, что эта расовая группа когда-то в течение продолжительного времени обитала в местности с влажным климатом и занималась скотоводством. Коротко подстриженная лужайка прекрасна для тех, кто унаследовал склонность находить удовольствие в созерцании хорошо подготовленного пастбища или природного выпаса.

С эстетической точки зрения лужайка есть выгон для скота; в наши дни бывают случаи, когда – ведь дороговизна сопутствующих обстоятельств исключает какие-либо подозрения в бережливости – воссоздается идиллия долихоблонда за счет помещения домашнего скота на частную территорию. Обычно в таких случаях выбирается корова дорогостоящей породы. Но все же вульгарный намек на бережливость, который неотделим от такого поступка, выступает стойким возражением против использования животного в декоративных целях. Так что во всех случаях, за исключением тех, когда роскошное окружение опровергает всякие подозрения в бережливости, использования коровы в качестве объекта утонченного вкуса надлежит избегать. Там, где слишком велико стремление обзавестись каким-либо пасущимся животным, которое призвано как бы имитировать пастбище, место коровы занимают нередко какие-то другие животные, в той или иной степени ей уступающие, – например, олень, антилопа или иное экзотическое создание. Хотя эти животные в пасторальном представлении европейца менее красивы, нежели корова, им все же отдается предпочтение из-за чрезвычайно высокой цены или бесполезности, благоприятной для хорошей репутации. Они не приносят прибыли в заурядном смысле слова и не предполагают никакой выгоды.

Общественные парки, разумеется, попадают в ту же категорию явлений, что и лужайки, ибо в идеале тоже представляют собой имитацию пастбища. Лучшим уходом за таким парком будет, конечно, выпас скота, а скот на траве – это неплохое дополнение к красоте самого парка, что едва ли нужно доказывать человеку, который когда-либо видел своими глазами пастбище в хорошем состоянии. Но стоит отметить, что к такому способу содержания общественных парков, одному из выражений денежного влияния в общественных вкусах, прибегают редко. Обыкновенно искусный рабочий под наблюдением опытного смотрителя лишь воссоздает более или менее близкую имитацию пастбища, но результат неизбежно будет в чем-то не уступать эстетической картине от выпаса скота. Впрочем, при понимании, которое бытует в обществе, присутствие стада столь явно наводит на мысль о бережливости и полезности, что это присутствие в общественном месте выглядит попросту неприличным. Такой способ ухода за парками сравнительно недорог – и потому не соответствует внешним приличиям.

Во многом сходное значение имеет еще одна особенность, характерная для общественных парков. Налицо прилежное демонстрирование дороговизны в сочетании с притворной простотой и грубой полезностью. Частные сады выказывают ту же физиогномику во всех тех случаях, когда там заправляют владельцы или управляющие, чьи вкусы складывались в условиях жизненного уклада средних слоев или под влиянием традиций высших слоев общества, не позднее, чем в детские годы того поколения, которое теперь доживает свой век. В парках, сообразных вкусам, которые были привиты современному высшему слою общества, такие черты не проявляются настолько заметно. Причина такого различия во вкусах между двумя поколениями благовоспитанных лиц заключается в изменении экономического положения. Аналогичные отличия можно выявить и в прочих отношениях, а также в общепринятых идеалах обустройства площадок для развлечений. В нашей стране, как и во многих других, до второй половины текущего столетия[23] лишь очень малая часть населения обладала таким достатком, который освобождал бы от необходимости проявлять бережливость. Благодаря несовершенным средствам сообщения представители этой малой части населения были рассеяны по стране и не имели реального контакта друг с другом. Поэтому не было оснований для развития вкуса в духе пренебрежения дороговизной. Возмущение благовоспитанного вкуса против плебейской бережливости не ведало ограничений. Естественное чувство красоты время от времени проступало в одобрении недорогих или нерасточительных объектов, но ему недоставало «социального подтверждения», которые не в состоянии обеспечить ничто, кроме многочисленной группы людей, мыслящих схожим образом. Соответственно не было никакого действенного мнения высших слоев, которое позволяло бы смотреть сквозь пальцы на факты возможной нерасточительности в содержании садов; не было, следовательно, и никаких существенных расхождений между представлениями об идеальной физиогномике площадок для развлечений у праздного класса и у низких слоев среднего класса. Все возводили свои идеалы в страхе уронить в глазах окружающих собственную денежную репутацию.

Сегодня расхождение в идеалах становится очевиднее. Та часть праздного класса, которая последовательно освобождалась от труда и денежных забот на протяжении минимум одного поколения, теперь стала достаточно многочисленной для того, чтобы формировать и поддерживать мнение в отношении вкусов. Увеличившаяся подвижность этой группы добавилась к факторам, которые облегчают достижение «социального подтверждения» внутри праздного класса. Для этой группы избранных избавление от бережливости сделалось данностью и фактически почти утратило свою пригодность в качестве основы денежной благопристойности. Поэтому сегодняшние каноны вкуса высших слоев общества не так суровы в требовании неустанного демонстрирования приверженности к дороговизне и полного отказа даже от видимости бережливости. Значит, на этих высших социальных и интеллектуальных уровнях проявляется предрасположенность к деревенскому и «естественному» в устройстве парков и садов. Во многом обусловленная инстинктом к работе, эта предрасположенность приносит свои плоды с переменным успехом. Она редко проявляется в чистом виде и порой перетекает в нечто, не сильно отличное от той подделки под сельскую безыскусность, о которой говорилось выше.

Тяга к приспособлениям, которые грубо пригодны к использованию и прямо указывают на непосредственное и нерасточительное применение, ныне проявляется даже во вкусах среднего класса, но там она во многом подчиняется неоспоримой власти канона почтенной бесполезности. Вследствие этого она проявляет себя во множестве способов и средств притворной полезности, будь то псевдодеревенские ограды, мосты, беседки, павильоны и тому подобные декоративные детали. Выражением такой тяги к пригодности – пожалуй, это наиболее сильное отклонение от начальных побуждений экономической красоты – служат чугунные псевдодеревенские ограды и решетки, а также извилистые дорожки, проложенные по ровной местности.

Избранная часть праздного класса переросла применение таких псевдополезных разновидностей денежной красоты – по крайней мере, частично. Однако вкусы тех, кто сравнительно недавно пополнил ряды собственно праздного класса, и тех, кто принадлежит к средним и низшим слоям, все еще требуют усугубления эстетической красоты красотой денежной, даже в тех предметах, которые первоначально вызывали восхищение своим естественным бликом, сродни земной растительности.

Вкусы общества в этом отношении становятся очевидными, к примеру, в том, сколь высоко ценятся фигурная стрижка в садах и парках и типовые клумбы на общественных участках. Быть может, нагляднейшей иллюстрацией преобладания денежной красоты над красотой эстетической во вкусах средних слоев будет реконструкция участка, прежде отведенного под Колумбийскую выставку[24]. Эта деятельность показывает, что почтенная дороговизна до сих пор остается насущной даже там, где старательно избегают всякой демонстрации мнимой расточительности. Художественный эффект, которого действительно достигают при такой реконструкции, довольно сильно расходится с тем видом, который обрел бы этот участок радениями человека, пренебрегающего денежными канонами вкуса. Даже высшие слои городского общества взирают на происходящее с нескрываемым одобрением, и это наводит на мысль, что в данном случае налицо минимальное расхождение между вкусами высших и низших или средних слоев городского населения. Чувство прекрасного у населения города, представляющего развитую денежную культуру, всячески препятствует любым отступлениям от великого общественного принципа нарочитого расточительства.

Любовь к природе, сама, возможно, заимствованная из великосветского кодекса вкусов, порой выражается самым неожиданным образом из-за воздействия такого канона денежной красоты и приводит к результатам, которые могут показаться нелепыми неискушенному наблюдателю. Например, широко распространенная в этой стране практика сажать деревья в безлесных районах была перенесена, как статья почетных расходов, и в местности, густо поросшие лесом, а потому для деревни или для отдельно взятого фермера в лесистой сельской местности нет сегодня ничего удивительного в том, чтобы расчищать площади от местных деревьев и немедленно высаживать завезенные породы во дворе фермы или вдоль улиц. В итоге привычные поросли дуба, вяза, бука, ореха, тсуги, березы и американской липы вырубаются, чтобы освободить место для саженцев клена, тополя трехгранного и плакучей ивы. Считается, что дешевизна решения оставить на своем месте лесные деревья умаляет достоинство, которым должен облекаться предмет, предназначенный для украшения и призванный внушать уважение.

Подобное преобладание денежной репутации над вкусами прослеживается и в господствующих представлениях о красоте животных. О той роли, которую денежный канон вкуса играет в отведении корове определенного места на шкале эстетических оценок общества, уже говорилось. Нечто похожее справедливо и в отношении других домашних животных в той мере, в какой они ощутимым образом полезны обществу в производственном отношении; это касается домашней птицы, свиней, овец, коз и тягловых лошадей. Все эти животные принадлежат к производительным породам и служат полезной, нередко прибыльной цели, а потому красота им приписывается не то чтобы часто. Иначе обстоит дело с теми домашними животными, которые обычно не служат никакой производственной цели: речь о голубях, попугаях и других птицах, которые содержатся в клетках, о кошках, собаках и скаковых лошадях. Обыкновенно это статьи нарочитого потребления, и, следовательно, они почетны по своей природе и потому легитимно могут признаваться красивыми. Этой группой животных принято восхищаться среди высших слоев общества, тогда как менее обеспеченные слои, а также избранное меньшинство праздного класса, для которого канон отказа от бережливости в известной мере является устаревшим, находят красивыми всяких животных вообще, не проводя четкой денежной границы между прекрасным и уродливым.

По поводу тех домашних животных, что почетны и потому слывут красивыми, нужно сказать кое-что еще об их второстепенных достоинствах. Помимо птиц, принадлежащих к «почетной» группе домашних животных (своим местом в ней они обязаны исключительно тому, что владение ими не приносит прибыли), особое внимание привлекают кошки, собаки и скаковые лошади. Кошка уступает в почтенности двум другим видам, поскольку ее содержание не столь расточительно и она способна даже приносить пользу. При этом кошачий темперамент не соответствует почтенному назначению. Кошка живет с человеком на условиях равенства, не ведая ровным счетом ничего обо всех древних основаниях различий в достоинстве, почете и славе, и не позволяет использовать себя для завистливого сопоставления между ее владельцем и соседями. Исключение из этого последнего правила встречается в случае таких редких и причудливых пород, как ангорская кошка, обладающая некоторой почетной ценностью в силу своей дороговизны и потому притязающая на признание красивой по денежным мотивам.

Собака обладает известными достоинствами с точки зрения бесполезности и по особенностям природного темперамента. В возвышенном смысле ее часто называют другом человека и высоко ценят за ум и преданность. По сути, собаку причисляют к слугам человека, она наделена даром безоговорочного подчинения и с расторопностью раба угадывает настроение хозяина. Вкупе с этими чертами, которые вполне укладываются в систему статуса (для наших целей мы вправе отнести эти черты к полезным), собака также обладает рядом свойств, сопряженных отчасти с эстетической ценностью. Среди домашних животных она – самое грязное и самое несносное по своим повадкам. Зато она услужлива и раболепна перед хозяином и готова причинять урон и неудобство всем остальным. Значит, собака способна снискать наше расположение, позволяя свободно проявляться нашей склонности к господству, и при этом выступает статьей расходов, но не служит обычно никакой производственной цели; она занимает прочное место в людском восприятии – как нечто почтенное. В то же время собака в нашем воображении связана с охотой, каковая есть достойное занятие и выражение почтенного хищнического побуждения.