Теория праздного класса

Торстейн Бунде Веблен

Теория праздного класса

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Предисловие

Задача настоящего исследования состоит в том, чтобы обсудить место и значение праздного класса как экономического фактора современной жизни, однако выяснилось, что практически невозможно сузить рассмотрение данного вопроса до заранее намеченных пределов. Некоторое внимание по необходимости придется уделить происхождению и истории развития институции праздного класса, а также тем признакам общественной жизни, которые обыкновенно исключаются из числа признаков экономических.

В отдельные моменты изложение будет опираться на экономическую теорию или на обобщенные факты этнологии, которые могут оказаться до некоторой степени незнакомыми читателю. Вводная глава раскрывает в достаточной мере природу этих теоретических предпосылок и тем самым позволяет, как хочется надеяться, избежать неясностей и двусмысленностей. Более четкое и подробное изложение исходных теоретических положений содержится в ряде статей, опубликованных в четвертом томе «Американского журнала по социологии» (American Journal of Sociology), в разделах «Инстинкт мастерства и изнурительность труда», «Зарождение собственности» и «Статус женщин в эпоху варварства». Впрочем, наши доводы не основываются лишь на этих отчасти совершенно новых и потому непривычных обобщениях, поскольку иначе им грозила бы опасность совсем утратить свою возможную ценность как часть экономической теории в том случае, если бы указанные новые обобщения оказались в представлении читателя недостаточно обоснованными или недостаточно авторитетными.

Отчасти из соображений удобства, а отчасти по причине того, что возможность ошибочного истолкования тех явлений, которые знакомы всем людям, не слишком велика, те данные, которые приводятся для иллюстрации или для подкрепления теоретических выводов, взяты непосредственно из повседневной жизни, почерпнуты из наблюдений или являются общеизвестными, то есть их никак нельзя отнести к сведениям из малоизвестных или недоступных широкой публике источников. Смею надеяться, что никто не сочтет себя оскорбленным с литературной или научной точки зрения ввиду подобного обращения к обыденным фактам и ввиду той вольной, как может почудиться порой, трактовки вульгарных явлений или феноменов, сокровенное положение которых в человеческой жизни исключало их, бывало, из рассмотрения под углом экономической теории.

Те теоретические предпосылки и подкрепленные фактами свидетельства, извлеченные из менее доступных публике источников, наряду с любыми теоретическими рассуждениями или выводами, заимствованные из этнологической науки, также относятся к числу наиболее известных и знакомых: их не составит труда отыскать и выявить в источниках для всякого начитанного и сведущего человека. Поэтому в настоящей книге не соблюдается правило обязательного цитирования и ссылок на научные авторитеты. Те немногочисленные цитаты, которые все же встречаются в тексте (в первую очередь ради иллюстрирования теоретических положений), обычно узнаются достаточно легко без указания источника цитирования.

Глава 1

Введение

Институция праздного класса получает свое наивысшее развитие на более поздних стадиях варварской культуры, например в феодальной Европе или феодальной Японии.

В таких сообществах очень строго соблюдаются различия между классами, а наиболее поразительной с экономической точки зрения особенностью этих классовых черт является различие между видами деятельности, свойственными и подобающими конкретным классам. Верхние слои общества обыкновенно, по традиции, освобождаются от производственных занятий или остаются от них в стороне, они придерживаются того образа жизни, который диктуется представлением о чести. Главным среди таких почетных занятий в феодальном обществе выступает военное дело, а второе место после него обычно занимает священнослужение. Если варварское сообщество не отличается воинственностью, то священнослужение может выдвигаться на первое место, а военное дело отступает и занимает подчиненное положение.

Впрочем, при незначительных исключениях в целом соблюдается следующее правило: верхние слои общества, будучи воинами или священнослужителями, не заняты производственной деятельностью, и эта свобода есть экономическое выражение их высокого социального положения. Индия эпохи господства брахманов[1] служит наглядной иллюстрацией общества, в котором оба указанных класса освобождены от производственных занятий. В более развитых варварских сообществах наблюдается значительное расслоение на подгруппы того социального класса, который, обобщая, можно охарактеризовать как праздный класс, и между этими подгруппами тоже налицо распределение видов деятельности. Праздный класс как таковой объединяет знать и священнослужителей, к которым присоединяется их многочисленное окружение. Соответственно разнообразны и занятия этого класса, но им присуща общая экономическая особенность: такая деятельность носит внепроизводственный характер. Эти непроизводительные виды деятельности высших слоев общества можно в первом приближении разделить на области управления, военного дела, исполнения религиозных обрядов и развлечений.

На относительно ранних, но вовсе не начальных стадиях варварства праздный класс пребывает в менее дифференцированном состоянии. Ни классовые различия, ни различия между областями деятельности праздного класса еще не проявляются столь четко, а сами занятия не дробятся. На примере обитателей островной Полинезии довольно хорошо прослеживается данный этап общественного развития, но следует учитывать то обстоятельство, что ввиду отсутствия на островах крупной дичи охота обыкновенно не занимает здесь почетного места в жизненном укладе. Также наглядным примером тут может выступать жизнь в Исландии в эпоху составления саг[2]. В подобных сообществах налицо строгое разделение на классы, а занятия четко распределяются между классами. Ручной труд, производство и все, что непосредственно связано с повседневным добыванием средств к существованию, является занятием, вменяемым в обязанность исключительно низшим слоям общества. К таковым принадлежат рабы и прочие зависимые от хозяев люди; кроме того, в число тружеников обычно включались и все женщины. При наличии деления аристократии на несколько ступеней женщины высокого положения освобождались, как правило, от производственной деятельности или по меньшей мере от наиболее вульгарных разновидностей ручного труда. Мужчины из высших слоев общества не просто освобождаются от производства, но, согласно предписывающему обычаю, вообще не допускаются к участию в производственной деятельности. Область их занятий строго ограничена. Как отмечалось ранее, на более высокой стадии развития общества это управление, военное дело, религиозная служба и развлечения. Эти четыре направления деятельности определяют образ жизни высших слоев общества, а для тех, кто занимает высочайшее положение (вождей, царей и королей), они являются единственно возможными видами деятельности, которые допускаются обычаем или здравым смыслом сообщества. Там, где эта схема надежно утвердилась, даже спортивные занятия и развлечения не считаются безусловно приемлемыми для представителей наивысшей знати. Для более «скромных» слоев праздного класса возможны некоторые другие виды деятельности, но все равно это будут те виды, которые дополняют собой одни или другие типичные занятия праздного класса. К примеру, здесь допускаются изготовление оружия, военного снаряжения и боевых кораблей, содержание и дрессировка лошадей, собак и охотничьих птиц, подготовка утвари для священнослужения и так далее. Низшие классы лишены возможности заниматься этими «вспомогательными» видами почетной деятельности, за исключением тех из них, которые носят явно производственный характер и лишь отдаленно связаны с типичными занятиями праздного класса.

Если сделать шаг назад от этой культуры позднего варварства и вернуться к более ранним варварским обществам, мы не найдем праздного класса, который успел вполне сформироваться. Однако и для низшей ступени варварства характерны те обычаи, причины и обстоятельства, из которых возникает институция праздного класса, а также возможно проследить начальные стадии ее становления. Кочующие охотничьи племена в различных частях света выступают наглядным примером указанных начальных этапов расслоения общества. Нагляднее всего тут в качестве иллюстрации будут племена охотников Северной Америки. Едва ли можно утверждать, что эти племена выделялись присутствием сложившегося праздного класса. Но им было свойственно разделение функций, которое влекло за собой разделение на классы, хотя освобождение от труда высших слоев общества еще не зашло настолько далеко, чтобы мы смело могли употреблять применительно к ним выражение «праздный класс». Племена, принадлежавшие к этому уровню экономического развития, уже достигли того предела экономической специализации, при котором проявляется заметное различие в занятиях мужчин и женщин, причем эти занятия противопоставляются друг другу. Почти во всех североамериканских племенах женщины по предписывающему обычаю занимались теми видами деятельности, из которых впоследствии возникли собственно производственные занятия. Мужчины освобождались от подобной вульгарной деятельности, дабы они могли воевать, охотиться, развлекаться и соблюдать религиозные обряды. Здесь, кстати, мы сразу обнаруживаем все признаки дискриминации.

Такое разделение труда совпадает с разделением на работающий и праздный классы, характерным для более развитых варварских сообществ. По мере дальнейшей специализации производства и диверсификации по видам деятельности все четче вырисовывается соответствующая разграничительная линия, отделяющая производственную деятельность от непроизводственной. Мужские занятия, присущие ранним стадиям варварства, отнюдь не служат той первоосновой, из которой впоследствии развивается какая-либо ощутимая часть производственной деятельности. Позднее все эти занятия распространяются на ту область деятельности, которую нельзя отнести к производственной: это война и политика, спортивные состязания и развлечения, образование и богослужение. Единственными заметными исключениями тут выступают отчасти рыбный промысел, а также те занятия, каковые не представляется возможным безоговорочно отнести к производственным, скажем, изготовление оружия, игрушек, охотничьих и спортивных товаров. Фактически весь ряд производственных видов деятельности «произрастает» из занятий, которые причислялись к женским в ранних варварских сообществах.

Мужской труд на начальных стадиях варварства не менее необходим для выживания коллектива, чем работа, выполняемая женщинами. Не исключено, что мужчины своим трудом обеспечивали добывание пищи и других предметов потребления, насущных для коллектива. В целом этот «производственный» характер мужского труда столь очевиден, что в учебниках по экономике охота обыкновенно относится к типичным образцам первобытной производственной деятельности. Но варвары воспринимали подобный труд совершенно иначе. В собственных глазах мужчины-варвара он вовсе не был тружеником, и в этом отношении его нельзя ставить в один ряд с женщинами, а его труд нельзя приравнивать к повседневной женской работе, как работу или производственную деятельность, то есть попросту непозволительно отождествлять его свершения с женскими занятиями. Во всех варварских сообществах отмечалось несомненное и выраженное неравенство между работой мужчин и работой женщин. Мужские деяния могли способствовать поддержанию жизни коллектива, но считалось, что эти труды исполнены такого мастерства и такой дееспособности, каковые невозможно, не умаляя их достоинств, сравнивать с повседневным женским прилежанием.

Продолжая двигаться вспять по культурной шкале, мы достигаем стадии диких групп, на которой разделение труда еще менее заметно, а дискриминирующие различия между классами и видами деятельности менее последовательные и менее строгие. Отыскать наглядные примеры первобытной «дикой» культуры сегодня довольно нелегко. Лишь отдельные группы или сообщества, причисляемые ныне к «диким», не выказывают признаков упадка, свидетельствующих о том, что некогда они могли похвалиться более высокой ступенью развития. Но все же встречаются группы, которые с некоторой точностью воспроизводят (причем в ряде случаев это явно не результат социального регресса) черты первобытного дикарства. Их культура отличается от культуры варварских сообществ отсутствием праздного класса, а также отсутствием, в значительной степени, того предубеждения или духовной предрасположенности, на которой, собственно, и зиждется институция праздного класса. Эти сообщества первобытных дикарей, где нет иерархии экономических сословий, составляют лишь малую и пренебрежимую долю человеческой расы. Лучшими среди доступных нам образцов таких групп могут служить племена андаманцев или тода с холмов Нилгири[3]. Уклад жизни этих племен к моменту первых контактов с европейцами характеризовался, по-видимому, почти полным отсутствием праздного класса. В качестве дальнейшего примера можно привести айнов с Йезо[4] и, пусть это менее достоверно, некоторые группы бушменов и эскимосов. К той же категории, вероятно, стоит отнести и отдельные сообщества индейцев-пуэбло[5]. Подавляющее большин-ство, если даже не все указанные сообщества следует трактовать как примеры вырождения более развитого варварства, не усматривать в них носителей той культуры, которая никогда не поднималась выше своего нынешнего уровня. Если это так, то в нашем исследовании нужно принимать данный факт во внимание; впрочем, эти группы все равно могут служить свидетельством в пользу нашего вывода, как если бы они действительно принадлежали к «первобытному» населению.

Эти сообщества, лишенные сложившегося института праздного класса, похожи друг на друга также некоторыми другими общими чертами социального устройства и образа жизни. Это малые группы с простым (архаичным) устройством, обыкновенно они ведут миролюбивую и оседлую жизнь; они бедны, а индивидуальная собственность не является преобладающей чертой в их системе экономических отношений. Но необходимо отметить, что отсюда отнюдь не следует, будто это мельчайшие из существующих сообществ, будто их социальная структура во всех отношениях оказывается менее дифференцированной или будто в эту категорию обязательно включаются все первобытные сообщества, у которых нет сложившейся системы индивидуальной собственности. Однако в данную категорию входят наиболее миролюбивые – возможно, характерно и показательно миролюбивые – первобытные группы. Им всем свойственна общая черта, которая бросается в глаза, а именно некая дружелюбная беспомощность при столкновении с враждебной силой или обманом.

Свидетельства, предоставляемые обычаями и культурным укладом сообществ на низкой ступени развития, позволяют предположить, что институция праздного класса появляется постепенно при переходе от первобытного дикарства к варварству, или, точнее, при переходе от миролюбивого к последовательно воинственному образу жизни. Условия, очевидно необходимые для такого развития, следующие: 1) хищнический уклад жизни сообщества (война или охота на крупную дичь – или то и другое), то есть мужчины, составляющие зарождающийся праздный класс, должны привыкнуть наносить урон силой и военной хитростью; 2) средства к существованию должны добываться сравнительно просто, дабы появилась возможность освободить значительную часть сообщества от постоянного труда по заведенному распорядку. Институция праздного класса развивается из раннего разграничения видов деятельности, согласно которому одни виды труда признаются почетными, тогда как другие считаются недостойными. В соответствии с этим древним разграничением почетными занятиями оказываются те, которые можно отнести к подвигу, к героическим деяниям, а недостойными – те насущные повседневные занятия, которые не содержат в себе ощутимых признаков подвига.

Данное разграничение не имеет большого значения для современного индустриального общества и потому почти не удостаивается внимания на страницах учебников по экономике. С точки зрения современного здравого смысла, который определяет развитие экономической мысли, это разграничение кажется формальным и несущественным. Но даже в наши дни оно упорно продолжает сохраняться уже в качестве банального предрассудка, что явствует, например, из хорошо знакомого всем нам отвращения к мелким повседневным обязанностям. Это разграничение личного свойства, разделение между превосходством и подчинением. На ранних стадиях развития цивилизации, когда личная сила человека значила куда больше для формирования хода событий, элемент принуждения играл важную роль в повседневной жизни. Это обстоятельство в немалой степени обуславливало образ жизни. В результате любое последующее разделение общества на этом основании казалось важнее и строже, чем выглядит в наши дни. Как факт последовательности общественного развития это разделение нужно признать существенным, поскольку оно зиждется на достаточно веских и убедительных основаниях.

Опора для привычного различения каких-либо фактов меняется вместе с изменением привычной точки зрения на эти факты. Характерными и существенными оказываются те признаки рассматриваемых фактов, которые наделяются значимостью благодаря преобладающим потребностям эпохи. Всякое конкретное основание для различения этих фактов покажется малосущественным тому, кто привык оценивать указанные факты и ценности с иной точки зрения. Привычка различать и классифицировать цели и направления деятельности везде и во всем преобладает над необходимостью, ведь без этого невозможно выдвинуть действенную теорию или схему общественной жизни. Особая точка зрения, или особая характеристика, которая выбирается для классификации жизненных фактов, зависит от интересов, по которым производится различение фактов. Следовательно, основания разграничения и процедурные нормы классификации фактов постепенно и последовательно меняются с развитием общества, ведь меняется точка зрения на эти факты, то есть переосмысляется отношение к жизни. Признаки деятельности или черты социального слоя, которые воспринимались как характерные и показательные на одной стадии развития общества, лишаются своего относительного значения для классификации на всех последующих стадиях.

Но изменение норм и смещение точек зрения происходит постепенно и редко приводит к сомнениям или полному отрицанию однажды принятого взгляда. Привычка побуждает сохранять некогда усвоенное разделение между производственными и непроизводственными занятиями, и сегодняшнее разделение труда есть преобразованная форма разделения эпохи варварства – между подвигом и повседневной работой. Такие занятия, как война, политика, богослужение и публичные развлечения, общество воспринимает как деятельность, исходно отличную от труда, подразумевающего производство материальных средств существования. Сегодня разграничение проводится не в точности там, где линия раздела пролегала в эпоху раннего варварства, однако разделение как таковое по-прежнему налицо.

Сегодня это разделение по умолчанию, диктуемое здравым смыслом, допускает, утрируя, что всякие усилия следует считать производственными, пока их конечной целью является использование вещей. Принудительное использование человека человеком не воспринимается как производственная функция, тогда как любые усилия, направленные на улучшение человеческой жизни посредством внечеловеческой среды, трактуются в совокупности как производственная деятельность. Те экономисты, которые лучше прочих сохранили и развили классическую традицию, провозглашают характерным признаком производственной деятельности «власть человека над природой». Эта промышленная власть над природой понимается как власть человека над жизнью животных и над всеми стихийными силами. Тем самым ставится граница между человеком и неразумным тварным миром.

В иные времена и среди людей, исполненных иных предрассудков, эта граница пролегала вовсе не там, где мы проводим ее сегодня. В укладах жизни первобытного или варварского общества она ставилась в другом месте и другим образом. Всем сообществам варварской культуры было присуще обостренное ощущение противопоставления двух обширных групп явлений: к одной группе варвар относил самого себя, а во вторую включал съестные припасы. То есть экономические явления противополагались неэкономическим, но понималось это различие иначе, нежели сегодня: граница ставилась не между человеком и неразумным тварным миром, а между одушевленным и неодушевленным.

Возможно, в наши дни покажется чрезмерным разъяснять, что варварское мировосприятие, которое здесь передается словом «одушевленный», отнюдь не было тождественно понятию «живой». Слово «одушевленный» охватывает далеко не все живое и при этом обнимает множество иных явлений. Такие поразительные природные явления, как грозы, болезни, водопады, «одушевлялись», но вот плоды и травы, наряду с мелкими животными и насекомыми, скажем, мухами, личинками, мышами или овцами, обыкновенно не воспринимались как «одушевленные» – разве что только собирательно. Мы под этим словом, в том значении, в каком оно здесь употребляется, не обязательно подразумеваем наличие условной души или духа. Понятие одушевленности охватывает явления, которые в анимистическом мировоззрении дикаря или варвара считались грозными вследствие фактического или приписываемого им свойства совершать враждебные действия. К этой категории относится множество разнообразных естественных объектов и явлений. Указанное разграничение между пассивным и активным до сих пор проявляет себя в образе мышления тех, кто не склонен к размышлениям, и оказывает сильнейшее воздействие на распространенные представления о человеческой жизни и природных процессах; впрочем, оно все-таки не затрагивает нашу жизнь в той степени и с теми далекоидущими практическими последствиями, которые были характерны для ранних стадий развития культуры и веры.

Для варварского мировосприятия переработка и употребление всего того, что способна дать неодушевленная природа, было деятельностью, принципиально отличной от занятий, к которым варвар приступал, взаимодействуя с «одушевляемыми» объектами и силами. Граница тут выглядит размытой и подвижной, но само разделение было достаточно ощутимым и веским для того, чтобы оказывать влияние на уклад жизни варваров. Той категории явлений, которые воспринимались как одушевленные, воображение варвара приписывало целенаправленную деятельность. Именно такая понимаемая телеологически деятельность превращала любой объект или явление в «одушевленное». Всякий раз, когда непросвещенный дикарь или варвар сталкивались с действиями, которые в чем-либо им препятствовали, они истолковывали эти действия в том смысле, какой единственно был ему доступен, то есть в смысле, который диктовался представлениями об их собственных поступках. Благодаря этому подобная деятельность как бы ассимилировалась в круг человеческих действий, а активные объекты по той же причине уподоблялись человеку как агенту действия. Явления такого типа, в особенности те, которые проявляли себя угрожающе или внушали смятение, приходилось трактовать иначе, видеть в них нечто, отличное от привычных неодушевленных явлений. Успешное взаимодействие с «одушевляемыми» явлениями – это своего рода героическое деяние, а не рутинная работа. Тут важна доблесть, а не прилежание.

Вследствие такого наивного разграничения неодушевленное и одушевляемое действия первобытной социальной группы делились, как правило, на две категории, которые, пользуясь современным языком, можно назвать доблестным трудом и производством, или индустрией. Индустрия есть действия, призванные создавать новые вещи с новым назначением, придаваемым предмету творческим порывом изготовителя, который работает с пассивным («диким») материалом; а доблестный труд, если он приводит к результатам, полезным для агента, представляет собой употребление в собственных целях тех энергий, каковые ранее направлялись на какую-либо другую цель другим агентом. Мы все еще говорим о «грубом», или «диком», материале, отчасти вкладывая в эти слова то глубинное понимание, каким, несомненно, обладал когда-то варвар.

Различение подвига и повседневной работы совпадает с различием между полами. Два пола различаются не только телосложением и силой мышц, но и, быть может, даже более радикально – по темпераменту, и данное обстоятельство, полагаю, издавна воспринималось как повод для соответствующего разделения труда. В целом те действия, которые как бы предусматривали подвиг, выпадали именно мужчинам, ведь они крепче, крупнее телосложением, способнее к внезапному и сильному порыву, более склонны к самоутверждению, активному соперничеству и агрессии. Различия в весе, физиологии и темпераменте среди членов первобытной группы могли быть незначительными, и наблюдения показывают, что дело обстоит ровно так у некоторых наиболее архаичных из известных нам сегодня примитивных сообществ – например, у племен Андаманских островов. Однако, если разделение функций происходит по направлениям, задаваемым различиями в телосложении и мировосприятии, исходное различение полов неизбежно должно усугубляться. Сам процесс приспособления группы к новому распределению занятий происходит быстрее в тех случаях, когда место обитания или фауна, с которыми группа находится в постоянном взаимодействии, требуют постоянного напряжения сил и физической нагрузки. Привычная погоня за крупной дичью вынуждает чаще проявлять мужские качества (нужны плотное телосложение, ловкость и жестокость), так что она, вполне естественно, углубляет разделение функций между полами. Едва группа людей вступает во враждебное взаимодействие с другими группами, распределение функций обретает зрелую форму различия между доблестным трудом и индустрией.

В такой хищнической группе охотников на долю телесно здоровых мужчин выпадает сражаться и охотиться. Всякая прочая работа достается женщинам, причем те члены сообщества, которые непригодны для мужского труда, тоже причисляются к женщинам. Отметим, что охота и сражения, в которых участвуют мужчины, суть занятия одного свойства. По своей природе это хищнические занятия; воин и охотник, образно выражаясь, жнут там, где сами не сеяли. Утверждение своей силы и сообразительности явно отличается от женского усердного и бессобытийного труда по обработке материалов; перед нами не производительный труд, а скорее приобретение чего-либо путем захвата. Такова деятельность мужчины-варвара, которая в развитом виде принципиально расходится с женским трудом, и всякое усилие, не связанное с утверждением доблести, признается недостойным мужчины. По мере укрепления этой традиции здравый смысл сообщества возводит ее в канон поведения, поэтому для уважающего себя мужчины на этой стадии развития общества никакое занятие и никакое приобретение невозможны с точки зрения морали, если они не зиждутся на доблести, то есть на силе или на обмане. Когда в группе благодаря давней привычке устанавливается такой хищнический образ жизни, общепризнанной экономической функцией телесно здорового мужчины становится убийство, уничтожение соперников в борьбе за существование, истребление тех, кто пытается ему сопротивляться или норовит ускользнуть; он побеждает и подчиняет себе, приводит к покорности те чуждые силы, которые выказывают враждебные намерения во внешней среде. Это теоретическое представление о различии между доблестным трудом и повседневной работой укореняется настолько и становится таким очевидным, что во многих охотничьих племенах мужчине запрещается приносить убитую им дичь: он должен послать за дичью свою женщину, которой подобает это более «низкопробное» занятие.

* * *

Как уже указывалось, различение доблестного труда и повседневной работы представляет собой несправедливое различие между видами занятий. Те виды занятий, которые считаются доблестными, суть достойные, почетные и благородные занятия, тогда как другие, лишенные элемента доблести, в особенности предполагающие услужение или подчинение, суть занятия недостойные, низкие и неблагородные. Понятие о достоинстве, достойности и чести в применении к человеку или к его поведению чрезвычайно важно для становления классовых различий, и потому необходимо остановиться кратко на его происхождении и значении. Психологическую основу этого понятия можно изложить в общих чертах следующим образом.

В силу неизбежного отбора человек является агентом деятельности. По собственному пониманию он сознает себя средоточием нарастающей под влиянием побуждений деятельности, которую можно определить как «телеологическую». Человек есть агент, стремящийся во всяком действии к достижению какой-либо конкретной, объективной и безличной цели. Будучи таким агентом, он наделен склонностью к работе, приносящей результаты, и отвращением к напрасным усилиям. Он отдает себе отчет в достоинствах, которыми обладают такие качества, как полезность и результативность, и не видит достоинств в бесполезности, пустой трате сил или неспособности к труду. Эту склонность, или предрасположенность, можно назвать «инстинктом к работе». Если обстоятельства или традиции общественной жизни ведут к привычному сравнению одного человека с другим по полезности их действий, то инстинкт к работе преобразуется в сопоставление себя с соперником или в подражание другому. Степень, в которой осуществляется такое преобразование, в известной мере зависит от характера группы. В сообществах, где принято проводить подобные завистливые, несправедливые сравнения, зримый успех, как основа уважения, превращается в цель, которой добиваются ради нее самой. Проявляя свои способности в действии, человек обретает уважение и избегает хулы. То есть инстинкт к работе выливается в подражательное соперничество и в демонстрацию своей силы.

На той примитивной стадии социального развития, когда сообщество обыкновенно ведет мирный и, возможно, оседлый образ жизни, в отсутствие зрелой системы индивидуальной собственности, наиболее наглядно и полно полезные способности отдельного человека проявляются в занятиях, направленных на поддержание и улучшение жизни группы. Каким бы ни было экономическое соперничество между членами такой группы, в первую очередь это соперничество в производственной деятельности. При этом побуждение к соперничеству является довольно слабым, а его масштабы невелики.

Когда сообщество переходит от стадии миролюбивого дикарства к хищнической фазе жизни, условия соперничества изменяются. Возможности и побудительные мотивы к соперничеству возрастают как в масштабах, так и в настоятельности. Действия людей все чаще приобретают характер доблестного труда, а вызывающие зависть сравнения одного охотника или воина с другим становятся все более распространенными и привычными. Трофеи, эти осязаемые доказательства доблести, постепенно занимают особое место в образе мыслей, признаются неотъемлемым признаком существования. Военная добыча, трофеи из набега или с охоты начинают цениться как свидетельства выдающейся силы. Агрессия становится общепринятой формой действий, добыча служит этаким prima facie[6] свидетельством успешности агрессии. Как принято на этой ступени общественного развития, общепризнанной, достойной формой самоутверждения считается поединок; полезные предметы или услуги, получаемые посредством захвата или грабежа, служат распространенным свидетельством успеха в поединке. Тогда как, что показательно, материальные ценности, добытые иным способом, без отъема и захвата, начинают признаваться недостойными настоящего мужчины. Выполнение производственной работы или занятость в личном услужении тем самым оказываются столь же одиозными. Из-за этого возникает провоцируемое завистью различие между доблестным трудом и приобретением чего-либо посредством захвата, с одной стороны, и производственной занятостью, с другой стороны. Работа попадает в разряд нудного занятия, поскольку ее считают недостойной.

Для первобытного варвара понятие «почетный», пока его исходный смысл не исказили всевозможные уточнения и обилие однородных вторичных понятий, означает, по-видимому, всего-навсего способность утверждать силой свое превосходство «Почетный» – это значит «грозный», а «достойный» значит «сильный». Почетное действие тем самым оказывается неотличимым от признанного соплеменниками успешным акта агрессии; в тех случаях, когда агрессия означает столкновение с людьми или животными, особенно и прежде всего почетными будут те действия, через которые достигается победа. Наивное архаичное стремление истолковывать все проявления силы с точки зрения отдельной личности или «силы воли» значительно укрепляет такое общепринятое возвеличивание победы. Выражения почтения, модные среди варварских племен и среди носителей более развитой культуры, обычно несут на себе отпечаток подобного безыскусного понимания чести. Эпитеты и титулы, которыми восхваляли вождей, а также обращались к царям и богам, очень часто наделяли тех, кого следовало умилостивить, неодолимой жестокостью и несокрушимой тягой к разрушению. До некоторой степени это справедливо и в отношении более цивилизованных обществ настоящего времени. Да и свойственное геральдическим изображениям пристрастие к более кровожадным животным и хищным птицам подкрепляет эту точку зрения.

Согласно таким представлениям варварского здравомыслия о достоинстве и почете, убивать – лишать жизни грозных соперников, будь то люди или неразумные твари, – почетно в наивысшей степени. Это высокое служение кровопролитию, будучи выражением силы победителя, придает блеск достойности всякому акту кровопролития, всем его орудиям и приспособлениям. Оружие почетно, его применение для лишения жизни даже самых безобидных земных созданий становится почетным занятием. В то же время производственная деятельность превращается в откровенно одиозную, и варварское здравомыслие исключает обращение с орудиями и принадлежностями индустрии из круга занятий, достойных телесно здорового мужчины. Труд становится досадной помехой.

* * *

Здесь заявляется, что на протяжении общественной эволюции первобытные группы людей перешли от начальной миролюбивой стадии к последующей, на которой характерным и ценимым занятием группы сделалась война. Но отсюда вовсе не следует, будто имел место внезапный переход от нерушимого мира и доброжелательности к более поздней, или высшей, стадии общественной жизни, когда впервые начались боевые действия. Точно так же не следует и то, что всякая мирная производственная деятельность исчезает при переходе к хищнической стадии развития. Можно смело допустить, что отдельные стычки происходили и на любой ранней стадии общественного развития. Достаточно часто такие стычки должны были обуславливаться сексуальным соперничеством. Доводами в пользу такого допущения являются известные обычаи первобытных групп и поведение человекообразных обезьян, да и свидетельства относительно хорошо изученных человеческих побуждений доказывают обоснованность данной точки зрения.

Следовательно, нам могут возразить, что, вопреки нашему утверждению, в обществе могло не быть той начальной стадии мирной жизни. В общественной эволюции нет такого момента, раньше которого стычек бы не случалось. Однако мы говорим отнюдь не о частоте стычек, не о том, бывали они редкими и спонтанными или же происходили достаточно часто; нас интересует появление столь привычного ныне воинствующего расположения духа, преобладающего стремления судить о фактах и событиях с точки зрения противоборства. Хищническая стадия развития общества наступает лишь тогда, когда хищнический настрой становится привычным и общепринятым духовным настроем членов группы, когда схватка делается основой жизненного уклада, когда здравомыслие коллектива сводится к оценке людей и вещей применительно к противоборству.

Значит, существенное различие между миролюбивой и хищнической стадиями развития общества является не механистическим различением, а различием духовным. Изменение духовного настроя оказывается результатом перемен в материальной стороне жизни группы, оно осуществляется постепенно, по мере утверждения материальных обстоятельств, благоприятствующих хищническому отношению к миру. Нижним пределом хищнического сообщества будет предел производственный. Хищничество не способно стать источником средств к существованию какой-либо группы или какого-либо класса до тех пор, пока усложнившиеся способы производства не начнут приносить излишки, за которые стоит сражаться, сверх поддержания жизни тех, кто занят добыванием средств к существованию. Переход от мира к хищничеству зависит поэтому от развития технических знаний и навыков владения инструментами. Выходит, что становление хищнической культуры попросту невозможно на ранних стадиях общества, что оно связано с совершенствованием орудий, превращающим человека в грозное животное. Совершенствование оружия и орудий труда – это, безусловно, один и тот же процесс, рассматриваемый с двух разных точек зрения.

Жизнь той или иной группы будет характеризоваться как миролюбивая до тех пор, пока обычай сражаться не выдвигает схватку вперед в повседневном сознании, пока схватка не становится главенствующим признаком человеческой жизни. Группа, очевидно, может усваивать такое хищническое поведение в большей или меньшей степени, поэтому образ жизни и каноны поведения в группе могут в большей или меньшей мере подчиняться хищническому настрою. Потому-то хищническая стадия общественного развития наступает именно постепенно, через совокупное развитие хищнических склонностей, привычек и традиций; подобное развитие обусловлено теми изменениями в условиях коллективной жизни, которые позволяют сохранять и развивать свойства человеческой натуры, традиции и нормы поведения, приводящие к хищническому, а не к миролюбивому укладу.

Свидетельства в пользу гипотезы существования такой миролюбивой стадии первобытного общества в основном предлагает нам психология, а не этнология, и здесь мы не можем останавливаться на них подробно. Но мы отчасти вернемся к ним в одной из следующих глав, при рассмотрении вопроса о сохранении архаичных черт человеческой натуры в современном обществе.

Глава 2

Денежное соперничество

В ходе культурной эволюции возникновение праздного класса совпадает по времени с зарождением института собственности. Это должно было случиться, ведь обе указанные институции обусловлены одними и теми же экономическими причинами. На начальном этапе своего развития они суть всего-навсего разные проявления одних и тех же общих фактов общественного устройства.

Будучи элементами социальной структуры, то есть общепринятыми явлениями, праздность и собственность в равной степени представляют интерес для целей настоящего исследования. Привычное пренебрежение работой само по себе не порождает праздный класс, а механистическое потребление и пользование отнюдь не ведут напрямую к появлению институции собственности. В настоящем исследовании поэтому не рассматриваются ни зарождение праздности, ни истоки присвоения полезных предметов для индивидуального потребления. Нас занимают исключительно происхождение и природа праздного (в широком понимании слова) класса, с одной стороны, и начала индивидуальной собственности как разделяемого обществом права или справедливого притязания, с другой стороны.

Ранняя дифференциация, из которой проистекает разделение общества на праздный и работающий классы, проявлялась в различии между мужским и женским трудом на заре варварства. А наиболее ранней формой собственности было присвоение женщин телесно здоровыми мужчинами в том или ином сообществе. Этот факт можно выразить иначе, обобщенно и ближе к самому варварскому пониманию жизни: перед нами собственность на женщину со стороны мужчины.

До владения женщинами существовала, безусловно, практика присвоения каких-то полезных предметов. Это утверждение подкрепляется обычаями известных сегодня архаических сообществ, которым неведома собственность на женщин. Во всех сообществах мужчины и женщины привычным образом забирают в личное пользование разнообразные полезные предметы, однако не считается, будто эти предметы принадлежат тому человеку, который их присваивает и потребляет. Привычное присвоение и потребление мелкого имущества происходит как бы само по себе, никто не задается вопросом о собственности, то есть справедливость притязания на посторонние для того или иного индивидуума вещи не оспаривается.

Собственность на женщин зарождается на заре варварской эпохи, по всей видимости, вследствие захвата пленниц. Первоначальной причиной захвата и присвоения женщин была, как кажется, их полезность в качестве трофеев. Такое изымание у врага женщин как добычи привело к появлению собственности в форме брака, и в результате сложилась семья-домохозяйство с мужчиной во главе. Вслед за этим рабство распространилось на прочих пленников и людей низкого положения, помимо женщин, а собственность в форме брака охватила также женщин, которые не принадлежали к захваченным у врага трофеям. Тем самым плодами соперничества в условиях хищнического образа жизни явились, с одной стороны, возникновение брака по принуждению и, с другой стороны, обычай владения собственностью. Эти две институции неразличимы, по сути, в начальной стадии своего развития; обе возникают из стремления преуспевающих мужчин доказать свою доблесть какими-либо долговременными свидетельствами. Кроме того, обе институции отражают стремление к господству, свойственное всем хищническим сообществам. От владения женщинами понятие о собственности постепенно расширяется, охватывая и результаты женского труда, из чего вырастает владение вещами наряду с владением людьми.

Так утверждается признаваемая обществом система личной принадлежности имущества. Пускай на поздних стадиях общественного развития полезность предметов для потребления сделалась наименее явным признаком их ценности, богатство ни в коей мере не утратило своего значения в качестве почетного свидетельства господства его владельца над остальными.

* * *

Везде, где обнаруживается институция частной собственности, пусть даже в примитивнейшей своей форме, экономический процесс отражает противостояние членов коллектива из-за притязаний на имущество. Экономическая теория утверждает (в особенности грешат этим те, кто строго привержен современным истолкованиям классических доктрин), что данное противостояние из-за богатства нужно трактовать как борьбу за средства к существованию. Конечно, во многом именно так все обстояло на ранних, менее производительных этапах трудовой деятельности. Вдобавок это верно и для обстоятельств, в которых «нищета природы»[7] столь велика, что сообщество вынуждено влачить жалкое существование вопреки всем непрестанным и целенаправленным своим усилиям. Но все развивающиеся сообщества сегодня уже сделали шаг вперед от той ранней стадии технологического развития. Эффективность производства доведена ныне до такого уровня, когда возможно производить значительно больше, нежели просто добывать скудные средства к существованию. В экономической теории все чаще обсуждается схватка за благосостояние на этой новой производственной основе; такая схватка понимается как приращение жизненных благ, прежде всего как приращение материальных условий, проистекающих из потребления вещей.

Целью приобретения и накопления принято считать потребление накопленных материальных благ, будь то потребление непосредственно владельцем или его домохозяйством-семьей, которое, по теории, неразрывно с ним связано. Считается, по крайней мере, что это экономически обоснованная цель приобретения, чего оказывается вполне достаточно для теоретиков. Разумеется, такое потребление может мыслиться как удовлетворяющее материальные нужды потребителя (его жажду материальных благ или же так называемые высшие запросы – духовные, эстетические, интеллектуальные и прочие, причем последние обслуживаются материальным потреблением косвенно, по принципу, знакомому всем, кто интересуется экономикой).

Но лишь только в том случае, когда мы избавляемся от наивной трактовки материального потребления, можно говорить, что такое потребление стимулирует неизбежное накопление. Мотивом, лежащим в основании собственности, выступает подражательное соперничество, и тот же мотив соперничества непосредственно сказывается на дальнейшем развитии этой институции, которую он порождает, и на развитии всех тех черт социального устройства, каковые затрагивает владение собственностью. Обладание богатством наделяет человека почетом и служит поводом для зависти. Ничего столь же весомого нельзя утверждать ни о потреблении материальных благ, ни о каком-либо другом стимуле к приобретению, уж тем более ни о каком стимуле к накоплению богатства.

Конечно, не следует упускать из виду тот факт, что в сообществе, где почти все материальные блага находятся в личном владении, необходимость добывать средства к жизни является мощным и вездесущим стимулом для более бедных членов сообщества. Потребность в выживании и в приращении материальных благ может на протяжении какого-то времени преобладать среди мотивов приобретения для тех классов, которые обыкновенно заняты ручным трудом, чье положение остается крайне шатким, которые владеют малым и потому мало накопляют; но в ходе нашего рассмотрения будет установлено, что даже у этих нуждающихся классов преобладание мотива потребления материальных благ не столь уж неоспоримо, как порой предполагается. С другой стороны, для тех членов и слоев общества, которые главным образом заняты накоплением богатства, стимул выживания и потребления материальных благ не играет существенной роли. Зарождение и становление института собственности происходит по причинам, которые не связаны с минимальными средствами для поддержания жизни. Главным стимулом служили первоначально зависть и различия, связанные с благосостоянием; никакой другой стимул, кроме как временно и в силу исключения, на более поздней стадии развития не занимал главенствующего положения.

Собственность начиналась с добычи, захваченной у противника в успешных набегах. До той поры, пока группа не отходила далеко от первобытной общественной организации, до той поры, пока она находилась в тесном соприкосновении с другими, враждебными группами, полезность людей и вещей, попадавших в личное владение, определялась главным образом завистью – завистническим сопоставлением между владельцем собственности и врагом, у которого он отобрал эту собственность. Обычай различать интересы отдельного человека и интересы группы, к которой этот человек принадлежал, возник, по всей видимости, позже. Завистническое сопоставление обладателя почетной добычи с его менее удачливыми товарищами по группе издавна, несомненно, сказывалось на полезности, приписываемой личному имуществу, хотя вначале оно, безусловно, не выступало важнейшей составляющей ценности предметов собственности. Личная доблесть во многом являлась общегрупповой доблестью, и обладатель добычи еще воспринимал себя в первую очередь как хранителя чести своей группы. С таким взглядом на доблестные свершения с общинной точки зрения мы встречаемся и на более поздних стадиях общественного развития, особенно в военных почестях.

Но стоило обычаю индивидуальной собственности обрести устойчивость, точка зрения в завистническом сопоставлении, на котором покоится частная собственность, начинает меняться. По сути, одно изменение повлекло за собой другое. Начальная стадия собственности, то есть стадия приобретения путем откровенного захвата и обращения в свою пользу, сменяется следующей; новую стадию можно обозначить как период зарождения организованного производства на основании частной собственности (на рабов); примитивная группа развивается в производящее сообщество, более или менее способное себя обеспечивать; приобретения начинают цениться не столько как свидетельства успешного грабежа, сколько как доказательства превосходства обладателя этих материальных ценностей над другими членами сообщества. Завистническое сопоставление теперь проводится в сравнении владельца собственности с другими членами группы. Собственность пока сохраняет природу трофея, но с развитием общества она все больше превращается в трофеи успешных свершений в погоне за владением, а эта погоня ведется между членами группы по условно-миролюбивым правилам кочевой жизни.

По мере вытеснения хищничества производственной деятельностью в повседневной общественной жизни и в образе мышления людей накопляемая собственность постепенно и все увереннее заменяет собой трофеи хищнических набегов в качестве общепринятого показателя успеха и превосходства. Потому с ростом налаженного производства обладание богатством становится все более значимым и признается обществом как привычная основа уважения и почета. Конечно, иные, более непосредственные свидетельства доблести продолжают цениться, успешные хищнические набеги или военные подвиги по-прежнему вызывают одобрение и восхищение толпы, а менее удачливые соперники вынуждены завидовать, но возможностей выделиться посредством такой прямой демонстрации превосходящей силы становится все меньше, как по масштабам, так и по частоте появления. При этом возможностей для производственной агрессии и для накопления собственности условно-мирными способами в кочевом скотоводстве обнаруживается больше и они появляются чаще. Еще уместнее отметить, что собственность превращается в нагляднейшее доказательство успеха, достойного почитания, отличное от героического или выдающегося достижения. То есть она делается общепринятой основой уважения. Владение имуществом оказывается до некоторой степени непременным условием для обретения сколько-нибудь заметного положения в обществе. Чтобы сохранить свое доброе имя, обязательно накапливать и приобретать собственность. Когда накопленные материальные ценности тем самым преображаются в общепринятый «ярлык» преуспевания, обладание имуществом приобретает характер независимой и определенной основы распределения уважения. Обладание материальными ценностями, добыты они лично, агрессивными усилиями, или получены пассивно, за счет наследования от других, становится общепринятой основой почета. Обладание богатством, ранее ценившееся просто как свидетельство личных навыков, теперь само делается в представлении общества достойным делом. Богатство как таковое почетно, и оно наделяет почетом своего владельца. В дальнейшем богатство, приобретаемое пассивно, через унаследование от предков или других предшественников, становится даже более почетным, чем благосостояние, полученное за счет собственных усилий; впрочем, это различение характерно для более поздних стадий развития денежных отношений, и о нем будет идти речь в соответствующем месте изложения.

Подвиги и доблесть могут оставаться основанием для снискания самого высокого общественного уважения, пусть обладание богатством постепенно становится основой общего почтения и признаваемого безупречным положения в обществе. Хищнический инстинкт наряду с последующим одобрением хищнических навыков глубоко укореняются в образе мышления тех людей, которые подверглись длительному влиянию хищнического образа жизни. Высочайшими почестями, которые только можно заслужить, пока остаются те, каковые обретаются посредством проявления предельно развитых хищнических навыков на войне или условно-хищнических навыков в управлении; но для достойного положения в сообществе в целом эти способы достижения славы стали менее важными, чем приобретение и накопление материальных ценностей. Чтобы достойно выглядеть в глазах сообщества, необходимо соответствовать некоему не совсем четко установленному стандарту благосостояния, тогда как на ранней, хищнической стадии развития варвару требовалось соответствовать принятым у племени нормам физической выносливости, ловкости и владения оружием. Некий стандарт благосостояния, или норма доблести, в этих случаях выступает необходимым условием обретения почета, а всякое превышение этого стандарта, или нормы, признается похвальным.

Те члены сообщества, которые не в состоянии достичь такой довольно расплывчатой, по определению, степени доблести или собственности, теряют уважение собратьев и вследствие того лишаются уважения к себе, поскольку обычной основой самоуважения служит уважение, которое тебе выказывают соседи. Только индивидуумы, чей темперамент отклоняется от нормы, способны в длительной перспективе сохранять уважение к себе, несмотря на неуважение сотоварищей. Встречаются и видимые исключения из общего правила, особенно среди людей с сильными религиозными убеждениями. Однако эти случаи вряд ли могут считаться подлинными исключениями, ведь подобные люди обыкновенно жаждут мнимого одобрения со стороны некоего сверхъестественного свидетеля их деяний.

Едва владение собственностью становится основой для уважения со стороны окружающих, оно превращается в насущный повод для той удовлетворенности собой, которую принято именовать самоуважением. Во всяком обществе, где материальные ценности обособляются, индивидуум ради собственного душевного покоя вынужден стремиться к обладанию долей материальных ценностей, не уступающей размерами долям тех, кого он привык считать членами своего сословия; чрезвычайно приятно владеть долей, которая несколько больше, чем доли других. Но совершая новые приобретения и привыкая к новому уровню благосостояния, человек вскоре понимает, что этот новый уровень перестает доставлять больше удовлетворения, нежели доставлял прежний. По крайней мере, налицо общее стремление к превращению текущего денежного уровня в отправную точку для нового увеличения богатства, что, в свою очередь, вводит в практику новый стандарт благосостояния и обуславливает новое распределение влияния при сравнении личного достатка с благосостоянием соседей. Применительно к данной картине цель накопления заключается в том, чтобы возвыситься над другими членами сообщества и достичь большей денежной силы. Пока результат подобного сопоставления будет явно неблагоприятным для нормального среднего индивидуума, такой человек будет жить в постоянной неудовлетворенности своим положением; когда же он достигнет уровня, который можно посчитать почетным денежным стандартом данного сообщества или какого-то класса, постоянная неудовлетворенность сменяется беспокойным желанием нарастить как можно шире разрыв между своим денежным достатком и почетным общественным стандартом. Завистническое сопоставление никогда не принесет индивидууму столь полного удовлетворения, чтобы в состязании за денежный почет он добровольно отказался от стремления поставить себя еще выше своих соперников.

Жажду богатства, в силу ее природы, почти невозможно утолить в каждом отдельном случае, и, по всей видимости, нельзя рассуждать об удовлетворении общего стремления большинства к богатству. Сколь бы широко, равноправно или «справедливо» ни распределялся общий прирост общественного благосостояния, он нисколько не приближает утоление той потребности, основой для которой служит желание превзойти всех вокруг в накоплении материальных ценностей. Если бы, как иногда утверждают, стимулом к накоплению являлась нужда в средствах к существованию или в материальных благах, тогда совокупные экономические потребности сообщества, не исключено, могли бы удовлетворяться при определенном уровне развития производственной деятельности; но поскольку перед нами, в общем-то, погоня за почетом на основании завистнического сопоставления, никакое приближение к определенному уровню потребления попросту невозможно.

Сказанное выше не следует понимать так, будто нет никаких других стимулов к приобретению и накоплению, кроме этого желания превзойти других в денежном положении и тем самым добиться уважения и зависти сотоварищей. Жажда дополнительных благ и обеспеченности выглядит как повод к накоплению на каждой стадии развития современного индустриального общества, хотя на стандарте достатка в этом отношении сильно сказывается, в свою очередь, привычка к денежному соперничеству. Это соперничество в значительной мере обуславливает способы потребления и выбор предметов потребления для личных благ и достойного существования.

Помимо того, мотивом к накоплению выступает и власть, даруемая богатством. Склонность к целенаправленной деятельности и отвращение к бесплодности усилий, присущие человеку в силу способности быть агентом действия, сохраняются и тогда, когда он поднимается над наивной общественной жизнью, где доминирует не подвергаемое анализу и безраздельное единение индивидуума с группой, воплощающей для него все на свете. Когда человек встает на хищнический путь, где уже господствует своекорыстие в узком смысле слова, эта склонность остается при нем и делается основополагающей чертой, которая формирует жизненный уклад. Склонность к достижению успеха и отрицание тщетности усилий остаются базовыми экономическими мотивами деятельности. Изменяются лишь форма выражения этой склонности и непосредственные объекты, на которые она направляет деятельность человека. При индивидуальной собственности наиболее доступными для достижения цели средствами становятся те, которые предполагают приобретение и накопление материальных ценностей; когда антитезис самоуважения между мною и прочими осознается более полно, склонность к достижениям (инстинкт к работе) упорно заставляет прикладывать все больше усилий к тому, чтобы превзойти других в денежном успехе. Относительный успех, поверяемый завистническим денежным сопоставлением себя с другими людьми, превращается в общепринятую цель всякого действия. Текущий и признаваемый в обществе легитимным результат деятельности преображается в достижение денежного успеха в сопоставлении себя с другими людьми, а потому отвращение к тщетным действиям в значительной степени отождествляется со стимулами к соперничеству. Всячески поощряется нарастание борьбы за денежный почет посредством резкого неодобрения неудач на этом пути и любых свидетельств провала в стремлении к денежному преуспеянию. В итоге целенаправленными начинают считаться прежде всего усилия, направленные на более наглядное проявление накопленного богатства и ведущие к такому исходу. Среди мотивов, побуждающих людей накапливать богатство, первенство по размаху и по силе удерживает именно мотив денежного соперничества.

Быть может, излишне пояснять, что за определением «завистническое» не скрывается никакого намерения как-либо оценить те явления, которые характеризуются этим словом, – за ним не таится желание унизить или осудить или, наоборот, превознести и дать понять, что какое-то явление достойно похвалы. Это определение употребляется сугубо в техническом значении, для описания сопоставления людей друг с другом с целью расположения по достоинству и значимости (в некотором эстетическом или моральном смысле), благодаря чему становится возможным закрепить за индивидуумами соответствующие степени довольства, которых допустимо ожидать или на которые они вправе рассчитывать сами. Завистническое соперничество есть процедура распределения людей по их достоинствам.

Глава 3

Нарочитая праздность

Если бы в происходящее не вмешивались прочие экономические силы или прочие факторы соперничества, непосредственным результатом той денежной схватки, о которой мы рассуждали выше в общих чертах, было бы следующее – все люди сделались бы трудолюбивыми и бережливыми. Подобный результат наблюдается в действительности – применительно к низшим слоям общества, для которых естественным способом добывания материальных ценностей является производительный труд. В особенности сказанное справедливо в отношении трудового слоя в оседлом сообществе на аграрной ступени общественного производства: там присутствует значительное дробление собственности, а законы и обычаи обеспечивают этому слою более или менее определенную долю плодов общественного производства. Такие низшие слои в любом случае не в состоянии избегать труда, а потому трудовая повинность не воспринимается ими как нечто, унижающее их достоинство (по крайней мере, внутри своего слоя). Скорее, поскольку труд является для них признаваемым и принимаемым образом жизни, они испытывают некую состязательную гордость оттого, что занимаются производством, ведь зачастую это единственная доступная им область соперничества. Среди тех, для кого приобретение и соперничество возможны лишь в производительности и бережливости, борьба за денежный почет в известной мере выливается в повышенное усердие и умеренность в расходах. Но в ходе соперничества проявляются и некоторые вторичные его признаки, о которых еще будет идти речь; они существенно видоизменяют и преображают соперничество, как среди слоев, малообеспеченных в денежном выражении, так и среди главенствующего класса.

Совсем иначе обстоит дело с господствующим в денежном отношении классом, который нас, собственно, и интересует. Этому классу тоже присуще стремление к усердию и бережливости, но на его действиях столь сильно сказываются вторичные признаки денежного соперничества, что всякое желание чего-то добиваться в этой области практически подавляется, а стимул к усердию не находит ни малейшего отклика. Наиболее важным среди вторичных признаков соперничества, а также самым широким по охвату выступает условие строгого воздержания от производительного труда. Нагляднее всего это проявляется на варварской стадии развития общества. В эпоху хищничества труд в мышлении людей стал ассоциироваться со слабостью и подчинением господину. Следовательно, трудятся те, кто занимает низкое положение в обществе, а потому работать недостойно для настоящего мужчины. Эта традиция отнюдь не умерла: труд стал восприниматься как нечто постыдное. С углублением социальной дифференциации данная традиция закрепилась как своего рода аксиома, освященная древними неписаными (и никем не оспариваемыми) законами.

Для того чтобы заслужить и сохранить уважение людей, недостаточно просто обладать богатством и властью. Богатство или власть нужно предъявлять, ведь уважение оказывается только по представлении доказательств. Свидетельства богатства не только подчеркивают значимость человека в глазах других, не только поддерживают, ежедневно и непрерывно, его важность, но и едва ли не в той же степени, необходимы для сохранения самоуважения. На всех стадиях развития общества, кроме низших, обыкновенный человек утешается и воодушевляется в самоуважении за счет «достойного окружения» и пренебрежения «повседневными обязанностями». Вынужденный отказ от такого привычного для него стандарта достоинства, будь то в личном имуществе или в размахе бытовой деятельности, становится ущемлением его человеческого достоинства, даже если не принимать во внимание осознание одобрения или неодобрения со стороны сотоварищей.

Архаическое теоретическое различение низкого и почетного в образе жизни мужчины по сей день сохраняет ощутимое влияние. Это влияние ощущается настолько, что лишь немногие представители «сливок общества» не питают инстинктивного отвращения к вульгарному труду. Нам свойственно воображать этакую ритуальную грязь, которая будто бы сопутствует тем занятиям, что в нашем мышлении связываются с черновой работой. Всем личностям с утонченным вкусом присуще мнение, будто некоторые обязанности, по обыкновению возлагаемые на прислугу, таят в себе осквернение души. Плебейское окружение, захудалое (дешевое) жилище и вульгарное производственное занятие – все это безоговорочно осуждается и с презрением отвергается. Все перечисленное несовместимо с жизнью на удовлетворительном духовном уровне, то есть с «высокими мыслями». Со времен древнегреческих философов и по настоящее время толика праздности и желание отстраниться от участия в тех производственных процессах, которые служат непосредственно повседневным целям человеческой жизни, неизменно воспринимаются мыслителями как предпосылки достойной, красивой и даже безупречной жизни. Сама по себе и в своих последствиях праздная жизнь прекрасна и благородна в глазах всех цивилизованных людей.

Такая личная, субъективная оценка праздности и других доказательств богатства во многом, несомненно, вторична и может считаться по большей части производной. Отчасти мы наблюдаем признание полезности праздности как средства заслужить у других почет, а отчасти это следствие мысленной подмены одного понятия другим. Выполнение работы превратилось в признак низкого общественного положения, поэтому сам труд путем мысленного опущения промежуточных понятий стал рассматриваться как низкий по самой сути.

На протяжении хищнической стадии развития, и особенно в ходе ранних стадий условно-миролюбивого развития производства, которые наступили следом, праздная жизнь была нагляднейшим и убедительнейшим доказательством денежной силы, тем самым подтверждая превосходство вообще, всегда при условии что праздный господин способен предъявить другим жизнь в покое и блаженстве. На этой стадии богатство состояло главным образом из рабов, а выгоды из обладания таким богатством и властью в основном выражались в личном услужении и непосредственных результатах подобного услужения. Нарочитое воздержание от труда становится, таким образом, расхожим признаком превосходства в денежных делах и общепризнанным показателем уважения; при этом, наоборот, поскольку усердный производительный труд считается презренным уделом бедноты, работа признается несовместимой с почетным положением в обществе. Потому-то привычка к прилежанию и бережливости не получала единодушной поддержки со стороны господствующего денежного соперничества. Напротив, данное соперничество исподволь ослабляло стремление к участию в производительном труде. Труд неизбежно становился постыдным, свидетельствуя о бедности труженика, пусть бы он и не считался недостойным занятием согласно древней традиции, унаследованной от более ранних стадий развития общества. Обычаи хищнической стадии утверждали, что производительных усилий мужчинам, здоровым телесно, следует избегать, и эти обычаи укрепились, а вовсе не были отринуты при переходе от хищнического к условно-миролюбивому образу жизни.

Даже не появись институция праздного класса сразу с робкими ростками частной собственности, в силу пренебрежения занятостью в производительном труде она, вне сомнения, стала бы одним из первых последствий обладания собственностью. Здесь нужно заметить, что, пускай теоретически праздный класс существовал со времен зарождения хищнического общества, институция приобрела новый, более полный смысл с переходом от хищнической к следующей за ней денежной стадии развития. Именно тогда и впредь «праздный класс» стал таковым на деле, так и в теории. К этой дате восходит институция праздного класса в своей полноценной форме.

На протяжении хищнической стадии развития общества различие между праздным и трудящимся классами было до некоторой степени лишь ритуальным. Здоровые телом мужчины решительно избегали всего, что, по их мнению, являлось повседневной черновой работой, однако их деятельность ощутимым образом способствовала выживанию и поддержанию жизни группы. Последующая стадия условно-мирного производства обычно характеризуется утверждением принципа рабского труда, стадами скота, появлением подневольного слоя табунщиков и пастухов; индустрия продолжала развиваться, и выживание общества перестало зависеть от средств к существованию, добываемых охотой или каким-либо другим занятием из числа безусловно героических. С этого времени отличительной особенностью жизни праздного класса становится нарочитое пренебрежение любыми полезными занятиями.

Типичными и характерными занятиями праздного класса в этой зрелой фазе его истории выступают почти те же самые по форме виды деятельности, как и в раннюю пору. Это управление, война, развлечения и отправление обрядов. Те, кто склонен чрезмерно вдаваться в тонкости теоретических рассуждений, могут заявить, что все перечисленные занятия косвенно и несущественно «производственные» изначально, однако следует отметить (это принципиально важно), что основным и преобладающим мотивом участия праздного класса в этих занятиях отнюдь не является приращение благосостояния посредством производительных усилий. На этой, как и на любой другой стадии развития общества управление и война, по крайней мере отчасти, ведутся ради денежной прибыли тех, кто в них участвует, но это ведь прибыль, получаемая почетным способом, то есть через захват и обращение в свою пользу. Такие занятия суть хищнические, они не относятся к производительному промыслу. Нечто подобное можно сказать и об охоте, но с одним отличием: когда общество перерастает собственно охотническую стадию развития, сама охота постепенно разделяется на два направления. С одной стороны, это ремесло, которым занимаются преимущественно ради прибыли, и потому элемент доблести в нем практически отсутствует (либо присутствует в малой степени, как бы избавляя занятие от «тени» прибыльного промысла). С другой стороны, охота есть развлечение, попросту говоря, проявление хищнического побуждения. Как таковая она лишена каких-либо заметных денежных стимулов, зато содержит более или менее явные элементы подвига. Подобное преображение охоты, избавление от неблаговидного «ярлыка» ремесла, делает ее достойным занятием и причисляет к деятельности, допустимой для развитого праздного класса.

Воздержание от труда становится не просто почетным или похвальным делом; подобного поведения требуют соображения приличия. Настаивать на владении собственностью как на основе уважения – вот отличительная наивная черта ранних стадий накопления богатства. Воздержание от труда видится обыденным доказательством достатка и, следовательно, выступает общепризнанным мерилом положения в обществе, а настойчивые призывы к поощрению состоятельности неуклонно ведут к поощрению праздности. Nota notae est nota rei ipsius[8]. По надежно установленным законам человеческого бытия общественная мораль подмечает эти свидетельства обладания богатством и закрепляет их в образе мышления как нечто такое, что достойно само по себе и облагораживает человека, тогда как производительный труд в то же самое время и по той же причине признается недостойным – как бы сразу с двух сторон. Кроме того, труд не только делается постыдным в глазах членов общества, он отныне морально невозможен для благородных и свободных по праву рождения людей, несовместим с достойной жизнью.

Этот запрет на труд имел последствия для дальнейшей производственной дифференциации классов. С ростом плотности населения хищническая группа превращается в оседлое производящее сообщество, а действия законных властей и обычаи по поводу собственности получают больший масштаб и согласованность. Вскоре уже становится непрактичным накапливать богатство посредством захвата, и вполне логично, что приобретать богатство посредством производственной деятельности мыслится одинаково невозможным для людей неимущих, но гордых. Перед ними открываются иные пути – жизнь в нужде или нищете. Везде, где утверждается канон нарочитой праздности, складывается «вторичный» и в некотором смысле незаконнорожденный праздный класс – крайне бедный, влачащий жалкое существование в нужде и неудобствах, но морально неспособный снизойти до прибыльных занятий. Опустившийся господин или дама, видавшая лучшие времена, встречаются довольно часто даже в наши дни. Это распространенное неприятие труда, ощущение унижения при малейшем намеке на физическую работу хорошо знакомо всем цивилизованным народам, а также народам с менее развитой денежной культурой. Для людей повышенной чувствительности, которым давно прививались благородные манеры, ощущение постыдности физического труда может усилиться настолько, что в критический момент оно возобладает даже над инстинктом самосохранения. Например, рассказывают о полинезийских вождях, которые, соблюдая хорошие манеры, предпочитали голодать, но не подносить пищу ко рту собственными руками. Не исключено, впрочем, что хотя бы отчасти такое поведение обусловлено чрезмерной святостью фигуры вождя или каким-то табу, связанным с его личностью. Быть может, подразумевалось, что через прикосновение пальцев вождь проклинает, а тем самым все, чего он касался, делалось непригодным в качестве пищи. Но само это табу есть производное от представления о недостойности или моральной неуместности труда, а потому даже истолкованное в указанном смысле поведение полинезийских вождей ближе к канону почтенной праздности, чем может показаться на первый взгляд. Лучшим примером (по крайней мере, более очевидным) будет случай с одним из французских королей, который, как говорят, лишился жизни вследствие избытка моральной стойкости при соблюдении правил хорошего тона. В отсутствие придворного, в обязанности которого входило перемещение кресла господина, король безропотно сидел у огня и позволил своей королевской особе поджариться до смерти. Так он спас свое «Наихристианнейшее величество»[9] от осквернения повседневным трудом.

Summum crede nefas animam præferre pudori,

Et propter vitam vivendi perdere causas[10].

Уже отмечалось, что определение «праздный» в том значении, в котором оно употребляется здесь, не означает лени или блаженного ничегонеделания. Оно подразумевает непроизводительное потребление времени. Время потребляется непроизводительно, во-первых, под влиянием представления о недостойности производительного труда и, во-вторых, как доказательство возможности позволить себе жизнь в безделье благодаря денежному успеху. Но далеко не вся жизнь праздного господина открыта глазам зрителей, которых нужно поражать зрелищем почтенного досуга, по идеальной схеме эту жизнь и составляющего. Отдельные части его жизни по необходимости скрываются от взоров публики, и об этом времени, проводимом в уединении, праздный господин должен ради своего доброго имени уметь дать убедительный отчет. Ему нужно отыскать какое-либо очевидное свидетельство досуга, проводимого не на виду у зрителей. Это можно сделать лишь косвенно, посредством осязаемых и наглядных результатов такого досуга, как было ранее с предъявлением осязаемых плодов труда, выполняемого для праздного господина ремесленниками или слугами у него на содержании.

Наглядным свидетельством производительного труда выступает материальный результат: обыкновенно это какой-либо предмет потребления. В героических свершениях тоже возможно и принято обеспечивать какой-то осязаемый результат, который может служить для предъявления в виде трофея или добычи. На более поздней стадии развития общества входит в обычай придумывать какие-нибудь отличительные знаки и почетные регалии, которые призваны служить общепринятыми доказательствами доблести и которые одновременно указывают на качество или степень доблести, ими символизируемой. По мере роста плотности населения и по мере усугубления многообразия человеческих отношений все частности жизни подвергаются пересмотру и уточнению; использование трофеев развивается в систему рангов, титулов, степеней и знаков отличия, типичные примеры которых суть геральдические знаки, медали и почетные украшения.

С экономической точки зрения праздность, рассматриваемая как вид занятости, состоит в близком родстве с доблестной деятельностью; достижения, характерные для праздной жизни и предъявляемые в качестве ее внешних признаков, имеют много общего с трофеями героических свершений. Но праздность в более узком смысле слова, отличная от доблестной деятельности и от всякого будто бы производительного употребления сил на что-либо, по существу, бесполезное, обычно не приводит к появлению каких-то материальных следов. Поэтому оценивать былые свершения при праздной жизни обыкновенно приходится посредством «нематериальных» ценностей. Такими нематериальными свидетельствами былой праздности выступают квазинаучные или квазихудожественные достижения, а также осведомленность о событиях и случаях, не имеющих непосредственного отношения к улучшению человеческой жизни. Так, к примеру, в наше время бытует знание о мертвых языках и об оккультных науках, о правописании, синтаксисе и просодии, о различного рода домашнем музицировании и прочих семейных развлечениях, о свежайших поветриях в одежде, обстановке жилья и способах выезда[11], об играх и развлечениях, о ценимых домашних питомцах, будь то собаки или скаковые лошади. Во всех этих отраслях знаний изначальным мотивом к их приобретению (благодаря чему они, собственно, когда-то вошли в моду), могло быть что-то, никак не связанное с желанием показать, что досуг тратится отнюдь не на производственное занятие; однако, не служи эти достижения оправданием непроизводительной траты времени, они бы довольно быстро исчезли, вместо того чтобы сделаться привычными свидетельствами жизни праздного класса.

В известном смысле эти достижения возможно причислить к области ученого знания. Помимо и кроме них, имеются иные общественные явления, которые постепенно переходят из области учености в область физического навыка и ремесла. Сюда относятся совокупности правил, известные как воспитанность и умение держать себя, вежливое обхождение, этикет, а также вообще соблюдение приличий и церемоний. Эта категория явлений более явно и непосредственно предстает наблюдению, а потому их все шире и настоятельнее признают необходимыми свидетельствами почтенной степени праздности. Нужно отметить, что все соблюдение церемоний, попадающее под определение хороших манер, занимает важное место в оценке людей на той стадии общественного развития, когда нарочитая праздность становится основным признаком уважения, а не на более поздних стадиях. Варвар условно-мирного этапа развития производства куда более благовоспитан в том, что касается соблюдения правил, нежели любой из людей, кроме самых изысканных, пожалуй, живших в поздние века. Общеизвестно (по крайней мере, так принято теперь считать), что хорошие манеры приходят в упадок тем заметнее, чем дальше общество отходит от патриархальной стадии развития. Немало джентльменов старой школы вынужденно высказывали свои сожаления по поводу недостойных манер и недостаточной обходительности даже среди высших слоев современного индустриального общества; а забвение церемониального кодекса – иначе говоря, вульгаризация жизни – среди самих промышленных слоев сделалось в глазах всех утонченных натур одной из главных аномалий цивилизации поздних времен. Забвение, от которого страдает этот кодекс у деловых людей, свидетельствует (никакого осуждения!) в пользу того факта, что внешние приличия суть плод жизни праздного класса и ее показатель, в полной мере соблюдаемый лишь при режиме строгого соблюдения положения в обществе.

Источник или, лучше сказать, происхождение хороших манер следует, конечно, искать в чем-то другом, а не в сознательных усилиях со стороны благовоспитанных людей показать, сколько времени они потратили на освоение этих манер. Конечная цель их придумывания и внедрения, когда они были новыми, заключалась в том, что они были красивее и выразительнее. Во многом своим появлением и развитием церемониальный кодекс пристойного поведения обязан желанию вызвать к себе доверие или выказать добрую волю, как утверждают социологи и антропологи, и этот исходный мотив за редкими исключениями (если таковые вообще случаются) присутствует почти всегда в поведении благовоспитанных людей на любой более поздней стадии развития общества. Хорошие манеры, как нам говорят, суть отчасти уточнение жестов, а отчасти суть символические и общепринятые пережитки прошлого, выражающие былые проявления господства, личного услужения или личного контакта. В значительной мере они являются выражением отношений статуса, символической пантомимой господства, с одной стороны, и подчиненности, с другой стороны. Везде, где в настоящее время хищнический склад и проистекающие из него отношения господства и подчиненности передает свои воззрения общепринятому укладу жизни, щепетильное соблюдение всевозможных особенностей поведения имеет крайне важное значение, а упорство, с которым скрупулезно блюдутся ранги и титулы, вплотную приближается к идеалу, установленному когда-то варварами условно-миролюбивых кочевых сообществ. Хорошими примерами таких духовных пережитков являются некоторых страны континентальной Европы. В этих сообществах налицо стремление к архаичному идеалу хороших манер, которые словно признаются как наделенные самостоятельной ценностью.

Внешние приличия, будучи символами и пантомимой, вначале были полезными исключительно для замещения символизируемых ими фактов и качеств, но затем претерпели превращение, какое обыкновенно случается в человеческом общении со всеми символическими фактами. По общему представлению, манеры приобрели значимость сами по себе, усвоили сакраментальный характер, в значительной мере не зависимый от тех фактов, которые первоначально за ними стояли. Отклонения от кодекса внешних приличий делались все более одиозными в глазах окружающих, а хорошее воспитание считалось и считается, по досужему суждению, не просто случайным признаком превосходства, а неотъемлемым свойством достойной личности. Немногое способно внушить нам инстинктивное отвращение сильнее, чем нарушение правил приличия, и мы так далеко зашли по пути приписывания общепринятому соблюдению этикета некой самоценности, что мало кто в состоянии отделить нарушение этикета от ощущения недостатка достоинства у нарушителя. Можно примириться с изменой вере, но нельзя смириться с нарушением правил поведения. «Манеры делают человека»[12].

Тем не менее, пусть хорошие манеры в представлении их носителя и в глазах наблюдающего обладают некоей внутренней значимостью, ощущение присущей им правильности является лишь условным источником моды на манеры и воспитанность. Скрытые экономические основания хороших манер надлежит искать в почетном характере того праздного или непроизводительного потребления времени и сил, без которого не обходится их приобретение. Знание хороших манер и обладание ими усваиваются только после продолжительной практики. Утонченный вкус, изысканные манеры и образ жизни выступают приемлемыми доказательствами благородного происхождения, потому что хорошее воспитание требует времени, сил и расходов, то есть, следовательно, невозможно для тех, чьи силы и время поглощаются работой. Знание правил приличия есть prima facie свидетельство того, что часть жизни благовоспитанного человека, проводимая им в уединении от публики, потрачена с пользой на достижения, лишенные какой-либо материальной прибыльности. В конечном счете значение хороших манер заключается в том факте, что они представляют собой своего рода расписку в праздном образе жизни. Значит, если идти от обратного, раз уж праздность есть общепринятое средство обретения денежной репутации, получение навыка в соблюдении внешних приличий необходимо всем, кто домогается малой толики денежного достоинства.

Та часть почтенной праздной жизни, которую проводят втайне от взоров публики, может служить поддержанию репутации лишь в той мере, в какой она обеспечивает осязаемые, наглядные результаты, каковые возможно предъявить и соизмерить с результатами такого же рода, предъявляемыми зрителям прочими соискателями почета. Подобные образчики праздного поведения, умение себя держать и подавать, проистекают естественным образом из постоянного воздержания от труда, даже когда субъект не задумывается о сути происходящего, просто усердно впитывает дух праздной власти и состоятельности. Особенно значимым видится то обстоятельство, что праздная жизнь, ведущаяся таким образом на протяжении нескольких поколений, будет оказывать постоянное и ощутимое воздействие на личность, а тем более на его привычное поведение и облик. Но всему тому, что указывает на совокупный опыт праздной жизни, наряду с опытом в соблюдении приличий, который приходит в результате пассивного привыкания, можно придать еще больше совершенства через заботливое и ревностное стремление приобретать признаки почтенной праздности, а затем деятельно и систематически демонстрировать прилюдно эти дополнительные признаки освобождения от работы. Попросту говоря, в этой точке развития прилежные усилия и денежные расходы могут существенно содействовать успешному приобщению к достойным повадкам праздного класса. Напротив, чем выше степень опытности и чем очевиднее усвоенное стремление следовать тому, что не служит никакой прибыльной или какой-то другой полезной цели, тем значительнее потребление времени и денег, потраченное на приобретение нужных навыков, и тем весомее получаемая репутация. В условиях соперничества за совершенное овладение хорошими манерами это занятие отнимает немало сил; далее отдельные правила благопристойности складываются во всеохватывающий порядок, соответствие которому требуется от всех, кто желает считаться безупречным с точки зрения репутации. А нарочитая праздность, признаком которой служит соблюдение хороших манер, мало-помалу подменяется изнурительными упражнениями по умению держать себя, превращается в воспитание вкуса, в старательное изучение того, какие предметы потребления отвечают приличиям и каковы отвечающие приличиям способы их потребления.

В этой связи следует присмотреться к тому обстоятельству, что возможность продуцирования патологических и иных идиосинкразических особенностей поведения в личных качествах и манерах через стойкое подражание и систематические тренировки превратилась для культурного класса в преднамеренное производство, причем зачастую приносила крайне благоприятный результат. Тем самым посредством того, что попросту именуется снобизмом, «синкопированное» благородное происхождение и воспитание во множестве случаев обеспечиваются в семьях и аристократических родах. Такое «синкопированное» благородное происхождение приводит к тому, что среди факторов, определяющих положение праздного класса в обществе, происхождение никоим образом не уступает всем остальным факторам, каковые, быть может, требовали более долгой, но не столь прилежной подготовки к соблюдению денежных приличий.

Также наблюдается соизмеримая степень соответствия кодексу скрупулезных действий, признаваемому в текущий момент обществом, в отношении подобающих способов и средств потребления. Здесь можно сопоставить между собой различия между двумя людьми в степени соответствия идеалу, а далее распределить людей с некоторой степенью точности по шкале хороших манер и воспитанности. Выказывание почтения в данном случае происходит искренне, на основании соответствия принятым канонам вкуса и без осознаваемого внимания к денежному положению или степени праздности, в которой живет тот или иной кандидат на уважение; впрочем, каноны благовоспитанности, согласно которым производится указанная оценка, постоянно подправляются законом нарочитой праздности, постоянно претерпевают изменения и подвергаются пересмотру, призванному совместить их с требованиями этого закона. Непосредственное основание для различения людей может быть каким угодно, однако преобладающим принципом благовоспитанности и ее испытанной пробой является требование существенного и очевидного расхода времени. В пределах этого принципа возможны разнообразные колебания и отклонения, но в целом это именно видоизменения формы выражения, а не содержания.

Разумеется, во многом учтивость в повседневном общении представляет собой прямое выражение внимания и искренней доброжелательности; этот элемент поведения как таковой не побуждает нас, в общем-то, искать какие-либо скрытые основания почтения, объясняющие как его наличие, так и одобрительное к нему отношение. Но того же самого нельзя сказать о кодексе приличий. Последние, то есть приличия, суть выражение общественного положения. Конечно, совершенно очевидно для всякого, кто даст себе труд приглядеться, что наше отношение к прислуге и к людям, занимающим, если рассуждать денежно, более низкое и зависимое положение, есть поведение вышестоящего члена общества, пусть внешние проявления статуса нередко сильно видоизменяются и смягчаются по сравнению с первоначальным выражением неприкрытого господства. Подобным же образом наше поведение по отношению к тем, кто стоит выше по положению, а в немалой степени и по отношению к тем, кого мы считаем ровней себе, выражает более или менее общепринятое отношение подчиненности. Любой аристократический господин или госпожа всем своим видом сообщает нам о доминировании и независимости своего экономического положения, а одновременно и столь же убедительно внушает нам ощущение правоты и справедливости. Именно среди представителей высших слоев праздного класса, которые никому не подчиняются и с которыми мало кто может сравниться, соблюдение приличий выполняется наиболее последовательно и строго; их усилия вдобавок обеспечивают правилами приличия ту окончательную формулировку, которая превращает эти правила в канон поведения для нижестоящих. Вновь мы видим, что кодекс поведения, очевидно является кодексом положения в обществе, что он наглядно показывает несовместимость высокого положения со всякой грубой производительной работой. Вселяемая свыше самоуверенность и властное самодовольство, присущие тем, кто привык требовать подчинения и кто не беспокоится о дне грядущем, обретаются по праву рождения и становятся мерилом благородства происхождения; по общему представлению, такая манера поведения воспринимается как врожденный признак превосходящего достоинства, перед которым низкорожденный простолюдин счастлив склониться и уступить.

* * *

Как отмечалось в предыдущей главе, имеются основания полагать, что институт собственности зарождался с возникновением собственности на людей, прежде всего на женщин. Побуждениями к приобретению такой собственности были, по всей видимости, во-первых, склонность к господству и принуждению, во-вторых, возможность использовать этих людей в доказательство доблести их владельца, в-третьих, полезность их услужения.

Личное услужение занимает особое место в экономическом развитии общества. На стадии условно-миролюбивого производства, в особенности на этапе раннего развития трудовой индустрии, полезность услужения представляется обыкновенно господствующим мотивом к приобретению людей в собственность. Прислуга ценится за ее службу. Но преобладание такого мотива объясняется вовсе не понижением абсолютной значимости двух других качеств, свойственных прислуге. Скорее изменения в условиях общественной жизни сделали прислугу полезнее именно в последнем из названных качеств. Женщины и прочие рабы высоко ценятся как доказательство богатства и как способ накопления богатства. Наряду со скотом, если племя ведет пастушеский образ жизни, они оказываются принятой формой вложения средств ради извлечения выгоды. Причем женщины-рабыни могут настолько определять характер экономической жизни общества на данной стадии развития, что у некоторых народов условно-миролюбивого периода развития женщина сделалась единицей стоимости – например, так было во времена Гомера. Там, где дело обстоит ровно так, не приходится сомневаться в том, что основой системы производства будет рабство и что большинство рабов составляют женщины. Общественными отношениями, преобладающими в такой системе, будут отношения хозяина и слуги. Общепринятым доказательством благосостояния выступает владение множеством женщин, а затем и другими рабами, вовлеченными в услужение господину и в производство для него материальных ценностей.

Далее происходит разделение труда, при котором личное услужение и забота об особе хозяина становятся специальной обязанностью части слуг, в то время как те из них, кто целиком занят в сугубо производственной деятельности, все более и более отдаляются от непосредственных отношений со своим владельцем. В то же время те слуги, чьи обязанности состоят в личном услужении, в том числе в выполнении работ по хозяйству, постепенно исключаются из производительных работ, выполняемых с целью получения прибыли.

Этот процесс постепенного отстранения от обычных производственных занятий начинается, как правило, с освобождения от них жены или главной из жен. После того как общество переходит к оседлому образу жизни, захват женщин у враждебных племен в качестве главного источника приобретения рабов становится практически невозможным. Там, где достигнут такой переход, главная жена обыкновенно имеет благородное происхождение, и данный факт ускоряет для нее освобождение от вульгарной повседневной работы. Здесь мы не станем обсуждать, каким образом зарождается понятие благородной крови и какое место это понятие занимает в развитии института брака. Для нашего изложения достаточно указать, что благородная кровь есть кровь, облагороженная длительным соприкосновением с накопленным богатством либо с неоспариваемыми высокими привилегиями. Женщина с такими предками предпочтительнее для брака, как вследствие возможного союза с ее могущественными родственниками, так и вследствие того, что считается, будто высокое достоинство, которое связано с ценностями и властью, передается потомкам через кровь. Женщина остается невольницей своего мужа, как до замужества была невольницей отца, но в ее жилах течет благородная отцовская кровь, и потому возникает некоторая моральная несообразность: такой женщине не пристало выполнять поденную унизительную работу, поручаемую другим служанкам. При всей полноте подчинения господину, при всем ее более низком положении по отношению к мужчинам того слоя общества, который ей отведен рождением, принцип передавания благородства по наследству непременно возвысит ее над простыми рабами; едва утвердившись в качестве закона, этот принцип станет наделять женщину в некоторой мере той прерогативой праздности, которая выступает главным признаком знатности и величия. Благодаря этому принципу наследуемости благородного происхождения жены все чаще освобождаются от труда, если позволяет благосостояние мужей, и в итоге такое освобождение распространяется на все поденные работы и занятия ремеслом. По мере развития производства собственность сосредотачивается в руках сравнительно малого числа людей, и повышается общепринятый стандарт достатка высших слоев общества. То же стремление к избавлению от ремесла (а с течением времени и от унизительного труда по хозяйству) будет присуще прочим женам, если таковые имеются, а еще затронет тех слуг, которые непосредственно заботятся об особе своего господина. Это избавление случается тем позднее, чем отдаленнее связь, в которой находится слуга по отношению к особе своего хозяина.

Если позволяет денежное положение хозяина, появлению особой категории личной прислуги также способствует та значимость, которую начинают приписывать личному услужению. Особа господина, будучи воплощением достоинства и чести, требует надлежащего попечения. Для уважительного отношения сообщества и для уважения к себе делом необходимо иметь в собственном распоряжении слуг, моментально являющихся по зову, причем слуг с различной специализацией, и от заботы об особе господина, их главной обязанности, не должны отвлекать никакие побочные занятия. Эта специализированная прислуга полезна больше для показа, чем для фактического услужения. В той степени, в которой ее содержат ради реального попечения о господине, она доставляет удовлетворение своему хозяину главным образом тем, что позволяет безоговорочно собой помыкать. Впрочем, содержание постоянно возрастающего штата домашней прислуги может потребовать добавочного труда, но так как прислугу обычно наращивают в числе с тем, чтобы она служила доказательством доброму имени хозяина, а не ради удобства, такое ограничение не будет слишком уж весомым. Во всех этих случаях наибольшей полезности прислуги служат увеличение численности и более разносторонняя специализация. Следовательно, идет углубление разделения труда и постоянное увеличение численности домашней и личной прислуги, заодно с сопутствующим постепенным ее избавлением от производительного труда. Благодаря тому что такая прислуга свидетельствует о благосостоянии своего господина, в обязанности этой прислуги включается все меньше хозяйственных дел, то есть со временем эти обязанности превращаются для нее в чистую условность. Особенно это справедливо в отношении тех слуг, которые поглощены явной и непосредственной заботой о хозяине. По большей части их полезность обуславливается теперь нарочитым избавлением от производительного труда, а также тем, что это избавление подтверждает власть и богатство господина.

С широким распространением практики содержания особого корпуса слуг для публичного предъявления нарочитой праздности там, где услужение подразумевало выставление прислуги напоказ, предпочтение начинает отдаваться мужчинам, а не женщинам. Мужчины, в особенности крепкие, привлекательные на вид парни, каким подобает быть лакеям у дверей и прочим, явно производят лучшее впечатление и обходятся дороже, чем женщины. Они лучше подходят для такой работы, сам их облик говорит о большем расточении времени и сил. Как следствие в экономическом укладе праздного класса работающая жена-домохозяйка времен раннего патриархата со своей свитой усердных служанок уступает место неработающей госпоже и лакеям.

Во всех проявлениях общественной жизни и на любой стадии экономического развития праздность госпожи и лакеев отличается от праздности благородных господ тем, что она представляет собой довольно утомительное занятие. Во многом это занятие предусматривает неустанное попечение о господине или хлопоты по содержанию и улучшению обстановки в доме; поэтому праздностью оно является лишь в том смысле, что почти или целиком не связано с производительным трудом, а не в том смысле, что подразумевает избавление от всякой работы вообще. Зачастую обязанности госпожи, домашней или личной прислуги чрезвычайно многочисленны и по своему назначению нередко считаются крайне необходимыми для блага всего домохозяйства. Поскольку это услужение призвано физически проявлять заботу о господине или о хозяйстве как таковом, его следует считать производительной работой. Лишь занятия, которые не входят в вышеперечисленные обязанности, нужно относить к праздности.

Впрочем, во многом это услужение, в сегодняшней повседневной жизни причисляемое к домашнему труду, а также многие из «удобств», необходимых цивилизованному человеку для благополучного существования, носят церемониальный характер. Следовательно, их корректно относить к проявлениям праздности в том смысле, в каком здесь употребляется это определение. Пусть такое услужение оказывается настоятельно насущным с точки зрения достойного существования, оно выступает условием личного блага, даже если носит главным образом или всецело церемониальный характер. Да и утрачивая такое свойство, оно остается настоятельно насущным, ведь мы приучены ожидать такого услужения благодаря укорененному страху церемониальной нечистоты или неблагопристойности. При отсутствии этого услужения мы испытываем неудобство, но не потому, что это отсутствие прямо ведет к физическому неудобству; чувство вкуса, не привыкшего отличать дурное от хорошего, по мнению общества, не пострадает при отсутствии услужения. В той мере, в какой сказанное справедливо, труд, затрачиваемый на услужение, надлежит относить к праздности, а когда такое услужение выполняют не те, кто экономически независим и владеет собственным хозяйством, следует говорить о мнимой праздности.

Эта мнимая праздность хозяек дома и прислуги под присмотром главы домохозяйства может зачастую превращаться в утомительные тяготы, в особенности там, где соперничество за почтение ведется непрестанно и яростно. Такое нередко случается в современной жизни. В этих случаях услужение, предусматривающее выполнение обязанностей домашней прислуги, справедливо и уместно именовать расточительными усилиями, а не мнимой праздностью. Но последнее определение имеет то преимущество, что указывает на происхождение домашней прислуги, а также в достаточной степени обосновывает реальную экономическую ценность их полезности, ведь эти занятия полезны главным образом как способ придания денежной почтенности хозяину дома или самому домохозяйству, поскольку все видят, что в поддержку этой почтенности нарочито растрачивается определенное количество времени и сил.

То есть возникает побочный, или производный, праздный класс, заботой которого является предъявлять праздность мнимым образом, ради сохранения репутации первичного, легитимного праздного класса. Этот мнимый праздный класс отличается от собственно праздного класса по характерному признаку – по свойственному ему образу жизни. Праздность легитимного класса, по крайней мере показная, есть публичное потакание склонности избегать труда, и считается, что тем самым господа приумножают свое благополучие и заполняют жизнь; но праздность услужливого класса, освобожденного от производительного труда, оказывается в некотором роде вынужденной и обычно не направлена – или направлена не в первую очередь – на их собственное благо. Праздность слуги – это не его собственная праздность. Оставаясь в полном смысле слова слугой, не будучи в то же время представителем низшего слоя собственно праздного класса, он, как правило, предается праздности под видом специализированного услужения, направленного на обеспечение благополучия господина во всей полноте. Свидетельство таких отношений подчиненности очевидным образом присутствует в поведении и образе жизни слуг. Подобное часто верно и для жены хозяина дома на протяжении продолжительной экономической стадии, когда она выступает в первую очередь как служанка, то есть пока сохраняется патриархальная семья с мужчиной во главе. Дабы удовлетворять притязания на образ жизни праздного класса, слуге полагается не просто выказывать подчиненность своего положения, но и демонстрировать специальную выучку и навык подчинения. Жена или слуга должны не только выполнять определенные обязанности и выказывать подчиненное положение, но от них требуется столь же настоятельно предъявлять приобретенные навыки в тактике подчинения, то бишь усвоенное соответствие канонам нарочитой праздности. Даже сегодня именно эта способность, это приобретенное умение публичного проявления подчиненного положения составляет главный элемент полезности наших высокооплачиваемых слуг, равно как и одно из главных украшений благовоспитанной хозяйки дома.

Хороший слуга должен знать свое место и всячески это демонстрировать. Недостаточно быть сведущим настолько, чтобы выполнять те или иные нужные физические операции для механического достижения результатов; прежде всего слуге надлежит знать, как обеспечивать эти результаты в должной форме. Можно было бы сказать, что домашнее услужение является не механической, а духовной функцией. Постепенно складывается проработанная система приличий, специфическим образом регулирующая способы надлежащего отправления мнимой праздности услужливого класса. Всякий отход от этих формальных канонов подлежит осуждению не только потому, что он обнажает недостаток механической полезности, и даже не потому, что он говорит об отсутствии расположенности и темперамента к услужению, но и потому, что при ближайшем рассмотрении он свидетельствует об отсутствии специальной подготовки. В личном услужении специальная подготовка стоит сил и времени, и там, где явно присутствует в высокой степени, она доказывает, что слуга, имеющий такую подготовку, не занят никаким производительным трудом и никогда не был к последнему привычен. Это prima facie свидетельство мнимой праздности, уходящее глубоко в прошлое. Услужение со специальной подготовкой полезно не только как способ удовлетворить инстинктивную расположенность господина к добротному и умелому труду наряду со стремлением нарочито господствовать над теми, чьи жизни подчинены его собственной, но и как свидетельство резко возросшего потребления человеческого труда, если сравнивать с текущей нарочитой праздностью слуги, не получившего специальной подготовки. Привратник или лакей благородного господина нанесет немалый урон положению своего господина, если станет выполнять свои обязанности столь неуклюже, будто ранее его привычным занятием было землепашество или выпас овец. Такая неуклюжая работа подразумевает, что господин не в состоянии обеспечить себя слугами со специальной подготовкой; другими словами, это будет предполагать его неспособность оплатить потребление времени, сил и наставлений, необходимых для того, чтобы подготовить слугу к специфическому услужению согласно жесткому кодексу внешних приличий. Если действия слуги обнажают недостаток средств со стороны его господина, они не достигают своего основного предназначения, поскольку главная польза от прислуги состоит в том, чтобы завидетельствовать платежеспособность и благосостояние хозяина.