Помоги проекту - поделись книгой:
Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком
ОТ РЕДАКТОРА
Представляемое русскому читателю издание является третьим, завершающим, трудом, образующих триптих значительных произведений новой арабской литературы — «Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа, или Драгоценный диван сведений о Париже» Рифа‘ Рафи‘и ат-Тахтави — «Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком» Ахмада Фариса аш-Шидйака — «Рассказ ‘Исы ибн Хишама, или Период времени» Мухаммада ал-Мувайлихи. Первое и третье из них ранее увидели свет в академической серии «Литературные памятники».
«Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком» в данном хронологическом ряду занимает второе место, но публикуется в русском переводе последним. Тому было несколько причин, но об этом будет сказано несколько позже, поскольку наше введение необходимо предварить несколькими обязательными — в данном случае — словами о личности переводчика и подготовителя русских изданий названных памятников новой арабской литературы. Мы говорим: «переводчика и подготовителя», поскольку все три сочинения были переведены и снабжены сопроводительными комментариями одним человеком — Валерией Николаевной Кирпиченко.
К глубокому сожалению, Валерии Николаевне не придется увидеть печатное издание русского перевода «Шага за шагом»: 2 июня 2015 г. она скончалась, во многом уже завершив работу над сочинением аш-Шидйака и ведя до последнего дня работу по подготовке рукописи к печати.
Родившаяся 11 января 1930 г. в Гатчине, В. Н. Кирпиченко в 1962 г. окончила Московский институт востоковедения и с этого времени работала в области изучения новой и новейшей арабской литературы, став одним из лучших и признанных отечественных специалистов в данной области. Основные вехи востоковедного пути В. Н. Кирпиченко таковы — кандидат филологических наук (1970); доктор филологических наук (1987); научный сотрудник Института востоковедения АН СССР (позднее: Российской академии наук) с 1974 г.
Основные работы В. Н. Кирпиченко связаны с ее главной востоковедной темой — новой и новейшей египетской литературой. Она автор многочисленных работ (книг и статей) обобщающего характера по истории египетской литературы XIX—XX вв., о современной египетской прозе, о египетском романе, о выдающемся египетском романисте Нагибе Махфузе, о египетском новеллисте Юсуфе Идрисе.
В. Н. Кирпиченко зарекомендовала себя и как переводчик арабской литературы. Причем здесь она не ограничивалась хронологическими рамками нового и новейшего времени (Махфуз, ал-Куайид, Тахир Баха), но обращалась и к произведениям средневековой арабской литературы, как к высокой классике (макамы ал-Харири), так и к арабской народной литературе (жизнеописание султана аз-Захира Бейбарса).
Последние годы своей жизни В. Н. Кирпиченко, продолжая исследовательскую работу в Институте востоковедения РАН, трудилась над переводами трех упомянутых выше памятников новой и новейшей арабской литературы. Результатом стали выход в свет сочинений ат-Тахтави (2009) и ал-Мувайлихи (2013) и практически завершенные перевод книги аш-Шидйака и исследование о ней.
Последовательность обращения к сочинениям трех ведущих авторов новой арабской литературы — ат-Тахтави, ал-Мувайлихи, аш-Шидйак — во многом определялась двумя причинами: текстологическим уровнем изданных текстов и градацией сложности сопряженных с данными сочинениями историко- и теоретико-литературных проблем.
Все три памятника ни в отношении текстологии, ни в плане проблематики, конечно же, не могут быть отнесены к разряду простых. Говоря о первой стороне дела, можно констатировать, что имеющиеся на нынешний день изданные тексты всех сочинений, о которых идет речь, несмотря на усилия многих публикаторов, не могут быть признаны образцовыми. Переводчику приходится волей-неволей заниматься и текстологическими вопросами. Что же касается второго аспекта, то и здесь необходимо отметить, что многотрудный и сложный комплекс проблем изучения новой арабской литературы в ее взаимосвязях с предшествующим, позднесредневековым, и последующим, новейшим, периодами истории всей арабской (и в частности, египетской ветви) литературы во взаимодействии с европейскими литературами также нельзя отнести к достаточно изученным сегментам литературоведческой арабистики. Новая арабская литература не пользовалась в силу разных причин вниманием, сопоставимым с тем, которого удостаивались средневековая классика и новейшая литература арабов.
Однако даже на данном не вполне благоприятном фоне «Шаг за шагом» аш-Шидйака выглядит еще более сложным и проблемным произведением. В сопроводительной статье к переводу В. Н. Кирпиченко достаточно полно говорит о текстологических особенностях и многослойной стилистической природе памятника, о сложной судьбе автора и его произведения, что избавляет нас от необходимости подробно говорить об этом. Скажем лишь, что особый характер сочинения аш-Шидйака и определил последовательность работы В. Н. Кирпиченко над тремя памятниками. По ее верному заключению, о котором она говорила автору данных строк, работа над «Описанием Парижа», а затем и над «Рассказом ‘Исы ибн Хишама» способствовала созданию наиболее благоприятных условий для подступа к третьему сочинению триптиха: накопленный опыт перевода и комментирования текстов, углубленное проникновение во внутренний мир новой арабской литературы оказались в данном случае как нельзя кстати.
Как уже было сказано, В. Н. Кирпиченко в основном завершила работу над переводом текста и смогла обсудить и — в случаях согласия — учесть значительную часть замечаний редактора. Вместе с тем в переводе осталось недостаточно проясненным значительное число мест в оригинале, где в той или иной форме используются или же обыгрываются понятия и термины классической арабской грамматической теории, поэтики и риторики, юриспруденции, богословия и т. п.; то есть все то, чем так любит щеголять аш-Шидйак. «Темные» места переводчик и редактор отметили, но к совместной работе над ними по существу не приступали. Соответственно не были выправлены в нужной мере и комментарии к «темным» пассажам текста. Эту работу редактору пришлось, к сожалению, проводить уже без участия В. Н. Кирпиченко.
В заключение хотелось бы выразить благодарность всем тем, без чьего содействия публикация задуманного и выполненного В. Н. Кирпиченко труда была бы более сложной. Член-корреспондент РАН профессор Д. В. Фролов оказал неоценимую помощь в переводе и комментировании многих терминов грамматики, риторики, богословия, юриспруденции. Свой вклад в комментирование ряда англо-арабских литературных параллелей в «Шаге за шагом» внесла доктор филологических наук Е. В. Халтрин-Халтурина; ее же помощь на заключительном этапе, при подготовке рукописи к печати, имела очень весомый характер. На всех этапах значительное содействие в работе над памятником, как отмечала В. Н. Кирпиченко, оказывали ей коллеги, родные и близкие, делившиеся с переводчицей ценными замечаниями и наблюдениями. Хочется надеяться, что публикация «Шага за шагом» аш-Шидйака станет достойной данью памяти замечательного ученого и человека.
ШАГ ЗА ШАГОМ ВСЛЕД ЗА АЛ-ФАРЙАКОМ{1}
КНИГА ПЕРВАЯ
1
РАЗЖИГАНИЕ СТРАСТЕЙ
(Предисловие сочинителя)
Перестань болтать, закрой рот, молчи, не мешай, дай сказать, слушай внимательно. Знай, что я приступил к сочинению этой книги, состоящей из четырех книг, в ночи тяжелые, давящие. Я долго заикался и мычал, то садился, то вставал, пока не выскочила наконец из крана пробка, не дававшая моим мыслям свободно изливаться на желобок калама, а с него — на эти страницы. Убедившись, что калам подчинился моим пальцам, а чернила — каламу, я сказал себе: ну что ж, последую и я примеру тех людей, которые обеляли себя, марая бумагу. Если они совершали благое дело, то и меня посчитают благодетелем, а если приносили вред, то, наверное, написанное ими нуждается в дополнении. Во всяком случае, моя книга будет отличаться полнотой, ведь любое дополнение тоже требует дополнения. Поэтому я решительно принялся за дело, подбирая наилучшие, самые точные слова и выражения и прекрасные, возвышенные мысли, ласкающие слух и приятные для души, но зная при этом, что сочинитель вряд ли может угодить всем читателям.
Кто-то будет упорно твердить: «Если бы автор, напрягши все свои способности, сочинил полезную книгу, он бы заслуживал благодарности. Но я вижу, что он потратил время впустую, то говоря о вещах, не заслуживающих упоминания, то пускаясь в бесполезные рассуждения». На первый упрек ответ таков: «Бери у сухого пня то, что он может дать». А на второй: «Не спеши судить». Кто-то другой скажет: «Все это глупые россказни». Ему я отвечу: «А сколько находилось критиков и на верные суждения?!». Наконец я могу оказаться перед лицом целой армии ненасытных клириков во главе с католикосом. Все они будут шуметь и кричать, злиться и порицать, возмущаться и негодовать, обвинять и угрожать [...]{2} Им я скажу: «Тише, тише, вы всю свою жизнь только и занимались что толкованием. Почему бы вам не попытаться истолковать то, что с первого взгляда вам в моей книге не понравилось? С вашими опытом и искушенностью вы нашли бы в том, что показалось вам безобразным, красивое, а в принятом вами за неприличное — забавное. Вспомните, что еще сотни лет назад Абу Нувас{3} дал вам такой наказ:
И он же сказал:
Если же вы скажете, что, мол, слова его ясны и толковать их не требуется, то я отвечу: Еще вчера вы ошибались и говорили вздор, путались, не соблюдали правил, допускали несообразности, болтали что-то непонятное [...]{4} так когда же вы успели набраться знаний, чтобы все понимать?
А если вы скажете: «Кое-что, а именно плохое, понятно, а кое-что непонятно», отвечу: Возможно, то, чего вы не поняли, и есть хорошее, принимаемое за плохое. В любом случае вам не следует его уничтожать. Клянусь своей жизнью, если бы нашелся хоть один человек, одобряющий подобные вещи (помимо множества синонимов) в литературных сочинениях, в том числе и в ваших собственных, то и этого было бы достаточно. А ведь в моей книге говорится о красоте, и о красавицах — да продлит Аллах их цветение, — за что автор ее достоин восхваления при жизни и возвеличения после ухода из нее против собственного желания.
Так вот, я ставлю перед читателем условие не убирать из моей книги синонимы несмотря на их множество. Встречаются в ней ряды, насчитывающие до пятидесяти слов, имеющих одно или близкие значения. Я не принуждаю их читать и получать от этого удовольствие, однако не считаю, что значение этих слов полностью совпадает, просто некоторые из них могут быть использованы вместо некоторых других. К примеру, такие слова, как красота, длина, белизна, мягкость, красноречие, приобретают разные значения в зависимости от того, к чему они относятся. У арабов на каждый случай было особое слово, но сейчас, по прошествии долгого времени мы считаем, что все они значат одно и то же. Возьми, к примеру, названия сладостей, еды, напитков, одежды, обуви. Я убежден — и не боюсь, что меня обвинят в упрямстве, — что если два имени относятся к одному предмету и имеют одно значение — например,
Короче говоря, единственным источником при сочинении этой книги мне послужил «Словарь»{5}. Мои книги мне уже надоели, и я отложил их в сторону. А автор «Словаря», да упокоит Аллах его душу, не оставил без внимания ни одного описания женщин, он словно лелеял мысль, что после него придет другой, тот, кто погрузится в его словарь, дабы извлечь из него все эти перлы и поместить их, упорядочив, в одном сочинении, более притягательном для ума и более запоминающемся.
Не бойся я, что красавицы на меня рассердятся, я подробнее описал бы их хитрости, коварство и их безрассудства, но цель моего сочинения — сблизиться с ними и ублажить их. Мне очень жаль, что они не способны понять написанное, поскольку не умеют читать, хотя за словом в карман не лезут и им не составляет труда понять все, что касается любви и страсти. Подобные вещи они схватывают на лету и проглатывают моментально без остатка. Мне достаточно знать, что до их слуха дойдет, что такой-то сочинил книгу о женщинах, в которой поставил их выше всех прочих созданий, назвал украшением мира, радостью жизни, ее блаженством и счастьем, усладой сердца и венцом желаний, мечтой и зеницей ока, утешением души и увеселением духа, райским садом и даром природы, упоением чувств и утехой умов, прелестью времени и великолепием места и даже, скажу без смущения, божественным даром. Ведь стоит человеку увидеть красавицу, как он воздает хвалу Создателю. О женщинах не устают говорить языки, услужить им кидаются со всех ног, ради них готовы взвалить на свои плечи любое бремя, выдержать любые испытания, не замечать трудностей, страдать, терпеть зло. Чтобы заслужить их благосклонность, жертвуют гордостью, растрачивают богатства, отдают последнее. Не будь женщин, участь мужчины была бы ужасна, его победы обернулись бы поражением, его успех — разочарованием, продолжение рода — одиночеством, насыщение — голодом, утоление жажды — жгучей жаждой, спокойный сон — бессонницей, благополучие — бедой, счастье — горем, блаженство — горечью, а восхождение — падением. Если бы соизволил Господь довести эти мои шутливые слова до ушей одной из почитаемых мною красавиц, и она бы обрадовалась и возликовала, то я покорнейше просил бы ее передать эти слова соседке. Я надеялся бы также, что они станут известны и ее подруге, и не пройдет недели, как новость о выходе книги распространится по всему городу. Это вознаградило бы меня за все, что я сделал ради них, и они узнали бы, что, если бы я мог написать им восхваление всеми десятью пальцами и зачитать его в полный голос, то и тогда не раскрыл бы всех их достоинств и прелестей. Какую же радость я испытывал, когда они появлялись в самых роскошных своих нарядах и гордо выступали, сверкая драгоценностями и бросая на меня взгляды искоса, отчего я немел и мысли мои путались. Но едва я брался за калам, мысли лились потоком, и рука быстро скользила по листу бумаги. Они вселили в меня мужество и гордость, благодаря им я возвысился над праздными и бездельниками. И образ одной из них стал являться мне в те редкие минуты, когда мне удавалось задремать. Но она в этом неповинна, ведь она не знала, что, увидев ее ослепительную и смущающую ум красоту, я стал мучиться бессонницей.
Если же кто-то станет упрекать меня в недостатке красноречия, в том, что стиль мой не сверкает блестками созвучий, метафор, намеков, игрой слов, ему я скажу: Когда я обратился к Его Чести{6} с предложением написать эту книгу, я и не думал об ат-Тафтазани{7}, ас-Саккаки{8}, ал-Амиди{9}, ал-Вахиди{10}, аз-Замахшари{11}, ал-Бусти{12}, Ибн ал-Му‘таззе{13}, Ибн ан-Набихе{14} и Ибн Нубате{15}. Я был погружен в мысли о том, как описать красоту и воздать хвалу тем, кого Господь одарил этой великой благодатью, передать счастье тех, кому Всевышний дозволил любоваться красотой, и выразить сочувствие лишенным ее. Ни о чем другом я не думал. Но я надеюсь, что само по себе описание красоты, ее притягательной силы, великолепия и блеска избавляет от необходимости прибегать к словесным изыскам. Ведь красавица не нуждается в украшениях, иначе ее не называли бы красавицей. К тому же я убедился на опыте, что те перлы красноречия, на которые не скупятся сочинители, частенько отвлекают читателя от углубления в смысл.
Клянусь своей жизнью, единственный изъян этой книги тот, что тебе трудно представить самого ал-Фарйака: он то вторгается в рой красавиц, то без спроса разглядывает их в укромных местах — в саду, в молельне или на ложе. Но мне было необходимо об этом сказать, поскольку в книге повествуется об ал-Фарйаке и о событиях его жизни. Я слышал, что многие люди вообще отрицают существование человека, носящего такое имя, говорят, что он из породы гулей или фениксов. Другие же заявляют, что когда-то он существовал, но потом скрылся с глаз и исчез. А некоторые даже утверждают, что несколько дней спустя после его рождения он был превращен в другое существо, и ни вид, ни облик его теперь неизвестны. Возможно, он стал обезьяной или преобразился в джинна, а то и в женщину. Когда он увидел, что женщины в этом мире счастливее мужчин, он начал неотступно молить Господа сделать его женщиной, и Всемогущий снизошел к его мольбам. При таком положении дел я понял, что должен рассказать всем этим спорщикам, кто такой ал-Фарйак и каков он от природы. Что же касается действительно случившихся с ним перемен, то ими он обязан тяготам жизни, суровым условиям существования, трудностям путешествий и общению с иностранцами, а в особенности — седине в волосах, знаменующей переход из молодого в зрелый возраст. Если ты это усвоил, то продолжу:
Родился ал-Фарйак под самой что ни на есть злосчастной звездой, когда Скорпион подтаскивал свой хвост к Козерогу, а Рак переползал через рог Тельца. Его родители были людьми достойными, образованными и праведными. Однако их вера была устойчивее, чем их мир, а их известность не способствовала наполнению их кошелька. Слава их разносилась далеко, и гром похвал отдавался эхом в горах и в пустынях. Наплыв гостей и многолюдные застолья исчерпали все их доходы, колодец щедрости их пересох, в нем осталась лишь жижа, годящаяся разве что на подачки нищим. Но они были щедры и на подачки, а потому не смогли отправить сына в Куфу или в Басру{16} изучать арабский язык. Они определили его в ученики к учителю куттаба{17} той деревни, где жили. А упомянутый учитель, как и прочие учителя в той стране, за всю жизнь не прочел ничего, кроме Книги псалмов Давида, и по ней же учил детей. Дети ее заучивали, но это совсем не значит, что они ее понимали. Упаси Боже! Книга была такая древняя, что понять в ней было ничего невозможно. Дело еще усугублялось плохим переводом на арабский язык и множеством грамматических ошибок, что делало книгу похожей на собрание загадок и головоломок. Однако жители деревни привыкли учить детей чтению без понимания смысла. Более того, понимать смысл им было запрещено. Раз они не понимают, что означают буквы «ха», «мим» и «каф»{18}, то как им понять текст упомянутой книги?!
Ясно, что наши правители, духовные и мирские, не желают, чтобы их несчастные подданные что-то понимали и чему-то учились. Наоборот, они пытаются по мере возможности оставить их блуждать в потемках глупости и невежества. Если бы они стремились к чему-то другому, они озаботились бы строительством типографии и печатанием полезных книг, арабских и переведенных на арабский язык. Как же вы, наши дорогие господа, допускаете, чтобы ваши смиренные рабы растили своих детей неграмотными невеждами? Чтобы их учителя не знали ни арабского языка, ни письма, ни счета, ни истории, ни географии — ничего из того, что должен знать учитель? Жизнью клянусь, многих среди этих детей Всевышний одарил и разумением, и прекрасными способностями, но негодное обучение, отсутствие надлежащего воспитания и подготовки гасят эти способности в детстве, и, став взрослыми, они уже не могут наверстать упущенное. А ведь вы, слава Аллаху, люди денежные, богатые. Вам бы ничего не стоило потратить часть своих капиталов на строительство школ и на издание полезных книг. Доходы патриарха маронитской общины{19} всем известны. И он мог бы смягчить жесткие сердца членов своей общины, которые и не помышляют о соперничестве с людьми, далеко обогнавшими их в науках и в заслугах. Они довольствуются знанием некоторых правил арабского и сирийского языков, притом без всякой для себя пользы. Ибо до сих пор неизвестно, чтобы хоть кто-то из них перевел книгу, толстую или тонкую, на один из этих языков, либо, что патриарх приказал напечатать словарь этих языков или потратил бы половину своего годового дохода на обучение этим языкам вместо того, чтобы закатывать пиры своим гостям. Не слышно и о том, чтобы кто-то из благородных эмиров и шейхов ежегодно жертвовал какие-либо средства на общественное благо или посылал своих уполномоченных в европейские страны собирать у тамошних благотворителей пожертвования на эти наши нужды, чем заслужил бы похвалу всех живущих в Машрике и в Магрибе. Но если кому-то из наших господ приходит на ум направить Ханну, Матту или Луку{20} собирать деньги у своих европейских собратьев, то лишь на строительство церкви или монастыря. Однако человек со дня своего рождения и до двенадцати лет не способен постичь ни одной истины из тех, что проповедуются в церкви и в монастыре, хотя за эти годы он может узнать много полезного в школе или в куттабе. Вы обещаете мне, господа, строить школы и печатать книги, чтобы я больше не распространялся на эту тему? В сердце моем накопилось против вас столько злобных и горьких упреков! Ведь в вашей счастливой стране мой любезный ал-Фарйак смог выучить только Псалтырь по книге, полной опечаток, ошибок и искажений, потому что ее переводчик не знал арабского языка, и таковы же все книги, отпечатанные в вашей стране и в Великом Риме. А известно, что ошибка, застрявшая в уме ребенка, остается там и когда он повзрослеет, и выкорчевать ее уже невозможно. Так, неужели же вы допустите, чтобы ваше пренебрежение и ваша негодная общественная и церковная политика привели к столь плачевным результатам?
Или вы думаете, что косноязычие это непременная принадлежность религии, одно из ее достоинств, нечто вроде обряда или ритуала, а красноречие таит в себе угрозу ереси и безбожия, отступничества и разложения? А может, вы полагаете, что лишенные смысла фразы могут заткнуть рот мусульманским улемам, заставить их отказаться от возражений и споров? Неужели кровь, текущая в ваших жилах, не рождает в вас любви к прекрасному, ясному слогу, к красноречивым выражениям, к правильно построенным и четко излагающим вашу мысль предложениям, свободным от слов-паразитов, от нудных длиннот и от ненужной зауми, от пустопорожних словопрений и утомительных повторений? Почему же вы превращаете трехбуквенный глагол в четырехбуквенный и наоборот, заменяете предлог
Итак, ал-Фарйак жил у своего учителя, пока не закончил чтение упомянутой книги. После чего учитель стал бояться, как бы ученик не замучил его вопросами, на которые он не знал ответов, и не опозорил бы его. Он посоветовал отцу забрать сына из куттаба и занять его дома переписыванием рукописей. Ал-Фарйак занимался перепиской долгое время и извлек из этого дела пользу, которую способен был извлечь подобный ему, а именно улучшил свой почерк и запомнил некоторые незнакомые ему ранее слова. Жители страны ценили тогда хороший почерк выше всего из того, что можно делать руками. В их глазах обладатель красивого почерка превосходил всех своих сверстников. Несмотря на это, правитель страны брал к себе на службу из окончивших куттаб лишь тех, чей почерк вызывал отвращение, а речь — оскорбляла слух. Он объяснял это тем, что хороший почерк — дело случая, и что от чиновника не требуется владеть тонкостями языка: многие, мол, получили хорошие должности и заняли высокие посты, не умея толком написать свое благородное имя. Но ал-Фарйака не привлекала эта профессия, он знал, что, водя каламом по бумаге, много не заработаешь. И знал, что многие люди добывают хороший кусок хлеба и другие блага из источника более щедрого, чем калам, но при их алчности и любви к излишествам и он кажется им скудным. Однако ал-Фарйак в то время был еще неопытным юнцом и судил не далее своего носа. А что ближе всего другого к носу переписчика, чем кончик его калама и лист бумаги? И что ближе его сердцу, чем слова, которые он пишет?
Разумен тот, кто довольствуется профессией, которой овладел и не тяготится, и не замахивается на другую профессию, ему не знакомую.
2
СЛУЧИВШЕЕСЯ ПАДЕНИЕ И ЧАЛМА КАК СРЕДСТВО ПРЕДОХРАНЕНИЯ
Ал-Фарйаку, как и всем молодым людям, было свойственно подражать в одежде, поведении и разговоре тем, кто считался в его время образцом благородства и учености. Однажды случилось ему увидеть карлика, на чьей голове возвышалась огромная чалма. Этого карлика почитали тогда великим поэтом, и ал-Фарйаку захотелось увенчать свою маленькую голову такой же чалмой и при ходьбе склонять ее направо и налево, как это делает кади{22}, выходя из мечети после пятничной молитвы и приветствуя народ, толкущийся на рынке.
Как-то отец ал-Фарйака отправился ко двору правителя и взял сына с собой. Отец поехал на своем жеребце, а сына посадил на молодую кобылку. Они задержались в столице на несколько дней, и однажды ал-Фарйаку взбрело на ум поучаствовать в скачках на ипподроме. Отцовский жеребец был привязан на обочине. Кобылка проскакала половину дистанции, но, увидев привязанного жеребца, свернула в его сторону, обернулась к своему седоку, словно давая понять, что он не достоин восседать на ней в присутствии лошадей эмира, и ал-Фарйак вылетел из седла кувырком. А кобылка, сбросив его, продолжала скакать, как ни в чем не бывало, не ожидая пока он встанет на ноги. Будь он более искусным наездником, этого бы не случилось.
Он поднялся с земли, благодаря Бога за размеры своей чалмы, именно она уберегла его голову от ран и ссадин. Но все же чувствовал себя униженным. В тот день он осознал все достоинства и преимущества большой чалмы, понял, что жители его страны носят таковые отнюдь не для украшения, а ради сохранности своих голов. Ведь огромная чалма скрывает красоту лица и искажает черты, не говоря уже о том, что от нее болит голова, и она препятствует испарению пота, как писал об этом великий христианский врачеватель{23}. Но если известно, что чалмы огромных размеров носят не для украшения, а для обережения голов, то почему некоторые спят в чалмах? Или они боятся, что ночью головы их скатятся с подушек и провалятся в какую-нибудь щель в доме, хотя постель они стелят прямо на полу? Думаю, обычай этот связан с тем, что местные женщины носят на голове некое подобие рогов, серебряных или золотых, именуемых
На самом деле рога были придуманы для закрепления на голове чадры. Вначале они были маленькими, короткими, но удлинялись с течением времени и с ростом динара. Чем богаче становился муж, тем длинней и увесистей делались рога его супруги.
Об этом полезно помнить, так как слово «рог» присутствует во всех языках так же, как слова «мыло», «кошка», «смесь» и другие. И оно известно всем сочинителям в качестве иносказательного обозначения определенного поведения жены по отношению к мужу. Кроме сочинителей-иудеев: они считают рогатость похвальным качеством. Поэтому в Псалтири часто можно прочесть: «возвышается рог наш» или «мой рог Ты возносишь», или «с Тобою избодаем рогами»{25} и тому подобное. В двух первых случаях значение слова остается неясным или двусмысленным. Что же до сочинителей-неиудеев, то неясно, почему они употребляют это слово, имея в виду измену жены мужу. Как форма рога не указывает на определенный член человеческого тела, так и само слово не указывает на определенное животное: рога есть у быка, антилопы, горного козла, носорога и т. д. Это слово не является также производным от глагола, обозначающего измену или преступную любовь. Отчего же оно используется в таком значении? С этим затруднительным вопросом я часто обращался к опытным мужьям. И все они старались уклониться от ответа, бормотали что-то невразумительное, спешили уйти и явно тяготились вопросом. Быть может, кто-то из читателей моей книги поймет с Божьей помощью, какое значение вкладывается в это слово, почему оно употребляется в качестве символа супружеской неверности. Тогда пусть он будет любезен объяснить, в чем тут дело. А использование его иудейскими сочинителями как символа крепости, мощи, силы и победы объяснить трудно, учитывая сказанное выше о множестве рогатых животных, в том числе и животных, не обладающих силой и мощью. Единственное, что тут можно сказать: людям свойственно по-разному понимать одно и то же слово и вкладывать в него разные значения.
Что же касается слова «чалма», то, как я понимаю, оно образовано от глагола «быть всеобщим»{26} в смысле «охватывать», потому что чалмы охватывают головы, хотя и различаются по форме: закрученные винтом, круглые, ободом, тюрбаном, завернутые в другую сторону, корзинкой, чашей, и все они красивей, нежели «ступы», которые носят на голове иерархи маронитской церкви, — пусть они взглянут на себя в зеркало.
3
РАЗНЫЕ АНЕКДОТЫ
С детства ал-Фарйаку доставляло неизъяснимое удовольствие читать книги на литературном языке и выуживать из них незнакомые и странные слова: у родителей его было много книг по разным наукам и искусствам. И он, ал-Фарйак, пристрастился к стихотворству раньше, чем изучил то, что требуется знать, чтобы заниматься этим делом. Иногда стихи ему удавались, иногда нет. А он считал, что поэты это лучшие люди, а поэзия — лучшее из всего, чем может заниматься человек. Однажды он прочел биографию одного поэта, который в юности был глупцом и невеждой, а потом прославился своими великолепными длинными касыдами. Об этом поэте рассказывали, что как-то раз он сидел пьяный, и его донимали москиты, а он стал читать им на манер назиданий Абу-л-‘Ибара{27}: «Что вы нашли в моей щетине? Кыш, кыш, кыш, летите от сточной ямы!!!»
В другой раз он решил перелезть через стену в сад, чтобы полакомиться фруктами, и угодил в ловушку, поставленную владельцем сада на животных.
А однажды сказал своей матери, что у их соседки чистоплотная служанка: она вымыла дверь дома «до черного блеска».
И еще, увидев на улице мальчишку с вырванным зубом, он пошел, взял взаймы дирхем и сказал цирюльнику: «Вырви и мне зуб, он плохо пережевывает пищу, быть может, вместо него у меня вырастет новый, поострее».
А когда ему сказали, что о его глупости уже слагают анекдоты, он ответил: «Хорошо бы кто-нибудь почитал их мне, а я бы посмеялся».
Однажды заболел его брат, и отец сказал жене брата: «Ему навредила пища, которую он ел вчера». А поэт подтвердил: «Да, пища, а еще служанка». Отец спросил: «Причем здесь служанка?» Он сказал: «Может быть, она подала ему то, что он не любит».
Как-то мать заметила на его одежде кровь и спросила, что это за кровь. Он ответил: «Я упал, и потекла кровь, и правильно сделала». Как будто, если человек упал, и из него потекла кровь, значит все в порядке и он здоров.
Он поранил себе руку ножом, отбросил нож и сказал: «Этот нож ни на что не годится». Отец возразил ему: «Если бы это было так, то нож не поранил бы твою руку». На что он ответил: «Любой человек может поранить себе руку ножом или чем угодно».
А однажды сказал: «Я видел на рынке сыр белый, как смола».
У него спросили: «Почему ты не моешь руки?» Он сказал: «Я мою их, но они тут же становятся грязными. Я не могу их отмыть, потому что у меня грязная кровь».
Как-то он увидел распятых людей и спросил у матери: «Мама, если бы эти люди ожили, те, кто их распял, могли бы распять их еще раз?»
Некие люди искали дом одного человека. Он сказал им: «Я знаю, где он живет». Они спросили: «Как ты узнал?» Он ответил: «Я видел этого человека ходящим по рынку».
Однажды он сказал: «От восьми до девяти часов время идет быстрее, чем от шести до семи».
Его спросили: «Что ты любишь больше, мясо или рыбу?» Он ответил: «Думаю, что это я люблю больше».
Отец спросил его: «Если ты уедешь от нас, ты напишешь нам письмо?» Ответил: «Да, напишу и сам его вам принесу».
Он услышал, как отец хвалит купленную им шелковую ткань и радуется, и сказал: «Какое счастье, что вы ее не купили».
Он увидел, что отец пишет письмо, и спросил: «Отец, ты можешь прочесть написанное?» Отец ответил: «А как же, ведь это я написал!» Он сказал: «А я не могу».
Он увидел, что отец сокрушается из-за потерявшейся птицы, и сказал: «Да благословит Господь час, когда она улетела». Отец возразил: «Глупец, мы горюем из-за ее потери». Он сказал: «Так почему же вы не построили ей дом?» Отец воскликнул: «Разве птицам строят дома?» Он сказал: «Я имел в виду два шеста, поставленные рядом».
Как-то он описывал животных, которых видел, и сказал: «А еще я видел свинью больше меня ростом».
Он жаловался на боль в ноге и сказал: «Хоть бы эта нога сгнила!»
Отец объяснял ему значение слова «спасать» и сказал: «Если, например, кто-то попал в огонь, а ты его вытащил из огня, значит ты его спас». Он ответил: «Но он же сгорел, как я его спасу? Предположим, что я сунул в огонь этот вертел, а потом вынул его, это тоже спасение?»
В другой раз отец объяснял ему значение слова «упрекать»: «Если человек не выполнил данное тебе обещание в срок, ты говоришь ему: почему ты опоздал, почему промедлил? То есть ты его упрекаешь». Он сказал: «Я ему также скажу: почему ты постарел, почему помолодел, почему стал меньше ростом?»
Мать упрекала его за то, что у него хриплый голос. Он сказал ей: «Упрекай не меня, а мою душу».
Отец его хотел выйти из дома в дождливый день, но потом передумал. Он сказал своей матери: «Матушка, Господь повелел сегодня никому не выходить из дома, даже при хорошей погоде».
Мать купила ему кафтан. Он спросил, изменится ли цвет кафтана. Мать сказала, не знаю. Он воскликнул: «Мне хочется, чтобы он изменился, может быть, станет лучше». Она сказала: «Сейчас зима, а ты ходишь в одной рубашке, надень кафтан поверх нее». Он ответил: «Нет, в нем я еще больше замерзну».
Отец упрекал его за то, что он громко читает, и сказал: «К чему так громко читать?» Он ответил: «Я не могу кричать громче».
Он не знал, что такое «посещение». Мать объяснила ему: «Если я пошла в дом такой-то женщины повидать ее, это и есть посещение». Он сказал: «Я понял, ты ходишь к ней, чтобы обмануть ее».
Мать сказала ему, что женщина, которая была к нему добра, умерла. Он молчал целый час, потом сказал: «Я скорблю о ней, как скорбел о смерти моей матери. Да пошлет ее Аллах в рай немедленно, ее и ее мужа».
Однажды он сказал своему отцу: «Наш учитель купил палку для битья детей, но мальчики нарочно злят его, чтобы он бил их и чтобы палка сломалась. Тогда и я отдохну».
Матери, когда она заболела, он сказал: «Если к тебе придет врач, а Господь не пожелает тебя исцелить, то к чему лекарства?»
В другой раз он сказал ей: «Прими это лекарство, может быть, ты заболеешь».
Однажды он хотел зажечь огонь и сказал: «Я хотел его потушить, а он не потух».
Как-то мать сказала ему: Иди к такой-то и спроси ее: «Почему ты боишься моей матери, ведь она такой же человек, как и ты?» Он ответил: «Я скажу ей: Моя мать велела тебя спросить, почему ты не любишь ее, ведь она такое же животное, как и ты?»
Когда ему сказали, что такой-то хочет взять его в свою школу и учить, он ответил: «Да поселит его Господь в раю». Отец спросил: «Ты желаешь ему смерти?» Он спросил: «А что я должен сказать?» Скажи: «Да продлит Господь его дни». Он сказал: «Да удлинит его Господь».
Он спросил мать: «Ты дашь мне сегодня вечером этой халвы?» Она ответила: «До вечера надо дожить». Он воскликнул: «Мы ведь будем жить завтра, как же мы можем не дожить до вечера?»
Конец.
Прочел все это один разумный человек из их деревни и сказал ал-Фарйаку: Мне это показалось словами глупца или слабоумного, как же он мог стать поэтом? Ал-Фарйак ответил: Возможно, он говорил это нарочно, чтобы посмешить отца, или был тугодум, но обладал остротой мысли. Есть такие люди, которых любой вопрос ставит в тупик, и они не могут правильно на него ответить. Но, поразмыслив хорошенько, дают самый верный ответ. Либо он своими ответами хотел прославиться между людьми хотя бы глупостью и бестолковостью. Многие люди добиваются известности любой ценой. Кто-то переводит книги и поучает других, хотя сам ничего не смыслит, для него радость увидеть свое имя на обложке книги, напичканной глупостями и несуразностями, или услышать, как о нем говорят: такой-то сказал то-то и то-то, и все это бредни и вздор. Есть и такие, кто восседает на почетном месте среди своих друзей и сверстников и рассказывает им истории о дальних странах, вставляя в свой рассказ заученные им иностранные выражения. Говорит, например:
Кроме того, поэту не обязательно быть умным или философом. Многие безумцы были поэтами, или многие поэты были безумцами. Такие, например, как Абу-л-‘Ибар, Бухлул{29}, ‘Улаййан{30}, Тувайс{31}, Музаббид{32}. Недаром говорили философы, что исток поэзии в безумстве и что лучшие стихи рождаются на почве помешательства и страсти, а стихи почтенных богословов — не более, чем жалкое виршеплетство.
Услышав эти слова, ал-Фарйак отказался от поэзии и предпочел ей заучивание незнакомых слов и выражений, но вскоре отошел и от этого. Дело в том, что отец взял его с собой в одну из отдаленных деревень, чтобы собрать с ее жителей положенные налоги в казну правителя. Там его поселили в доме уважаемых людей. А рядом жила одна очень красивая девушка, на которую ал-Фарйак по молодости своей стал заглядываться, — неопытным влюбленным свойственно начинать с соседок, поскольку это ближе и проще. А соседкам свойственно строить глазки соседям, возбуждая их чувства и давая понять, что не стоит искать врача далеко, если можно найти лекарство поблизости. Однако люди, опытные в любви, требуют большего и ищут себе пастбище подальше, потому что, когда они уже усердно потрудились на этой ниве, вошли во вкус и привыкли удовлетворять все свои прихоти, это становится их настоятельной потребностью, и, одерживая все новые победы, они испытывают великое удовольствие. Ведь только слабосильные раскрывают рот в надежде, что плоды сами в него посыплются. Ал-Фарйак влюбился в соседку по неопытности. Она очаровала и пленила его, потому что жила рядом. А он привлекал к себе людей тем, что был сыном своего отца. Однако прожили они в этой деревне недолго и должны были уехать, а ал-Фарйак все еще был влюблен и при расставании плакал, горевал и облегченно вздохнул, только излив свои чувства в касыде, один из бейтов которой гласил:
Сказано совершенно в духе тех поэтов его века, которые клялись самыми ужасными клятвами, что не могут ни есть, ни пить по причине страстной любви, что проводят ночи без сна, умирают, уже умерли, забальзамированы, одеты в саван и похоронены. А сами при этом развлекались, как могли. Когда он показал эти прощальные стихи отцу, тот обругал его и запретил заниматься стихотворством. И этим только распалил его чувства. Большинству сыновей свойственно ни в чем не соглашаться с отцами. Ал-Фарйак покинул деревню, чувствуя себя несчастным, влюбленным и безумным.
4
ЗЛОСЧАСТЬЯ И ЛЮТНЯ
Отец ал-Фарйака занимался делами, не сулящими прибыли, рискованными, последствия их были непредсказуемы, потому что они были связаны с распрями, ожесточавшими людей — как правителей, так и тех, кем они управляли. Он поддерживал партию друзских шейхов{33}, известных своей храбростью, мужеством и благородством. Однако руки их были пусты, равно как и их кошельки, сундуки, шкафы и дома. А известно, что земля наша в силу округлости ее формы покровительствует лишь тому, что округло подобно ей, а именно динару. Без динара на земле ничего не делается, ему служат и меч и перо, ему покоряются и наука и красота. И будь ты силен телом и заслуженно уважаем, ни сила твоя, ни заслуги без динара ничего не стоят. Он хоть и мал, всегда одержит верх над самыми большими и сильными желаниями и душевными порывами. И круглые чеканные лица выполняют его волю, где бы он ни появился, и рослые мужчины следуют за ним, куда бы он ни покатился, и высокие, гладкие лбы склоняются перед ним, и широкие груди сжимаются от его утраты.
Что же до разговоров о том, что друзы ленивы и нерадивы, что у них нет ни совести, ни чести, то все это неправда. Слово «лень» по отношению к ним должно звучать как похвала, потому что лень их — от неприхотливости, от неподкупности и воздержанности. Ведь если эти похвальные, завидные качества хоть немного превышают меру, они кажутся их противоположностью. Излишнюю мечтательность, например, принимают за слабость. В щедрости усматривают расточительность. В смелости — безрассудство и авантюризм. Даже излишнюю ревностность в вере считают слепотой и помешательством. Вот так! И если друзы слишком неприхотливы, если никто из них не преодолевает пустыни и не пересекает моря в поисках достатка, если они скромно одеваются и нетребовательны в еде, если они не унижаются до того, чтобы зарабатывать себе на жизнь грязными и тяжелыми работами, то их считают ленивыми и нерадивыми. Известно, что чем более жаден и алчен человек, тем больше он трудится, утомляется, нервничает. Европейские купцы при всем их богатстве несчастнее крестьян нашей страны. Их купец на ногах с раннего утра до позднего вечера.
А утверждения о том, что у друзов нет ни чести, ни совести, — чистая ложь и клевета. Никто не слышал, чтобы они не сдержали данное кому-то слово, если только тот, другой, не повел себя вероломно. Или, что их эмир или шейх, увидев однажды жену соседа-христианина купающейся и привлеченный ее молодостью и нежной кожей, попытался бы обольстить ее или взять силой. Всем известно, что многие христиане живут под их покровительством и чувствуют себя в безопасности. И если им предлагают перейти под покровительство христианских шейхов, они отказываются. Я считаю, что человек, уважающий соседа, которому он покровительствует, обладает самыми высокими достоинствами и не может быть предателем. Что же касается обособленности друзской общины, ее нежелания сближаться с другими, то это все из области политики и не имеет отношения к религии. Одни люди хотят иметь своим правителем этого эмира, другие предпочитают того.
Отец ал-Фарйака оказался на стороне тех, кто пытался сместить правившего тогда эмира, определявшего политику Горы{34}, он поддержал его противников, своих родственников{35}. Столкновения и схватки между эмиром и его врагами происходили постоянно, в результате враги эмира потерпели поражение и бежали в Дамаск, надеясь на помощь, обещанную им тамошним вазиром{36}. В ночь побега солдаты эмира напали на родную деревню ал-Фарйака. Он и его мать успели укрыться в хорошо укрепленном доме одного эмира, неподалеку от деревни. Солдаты разграбили их дом и унесли все найденное в нем серебро, дорогую посуду и другие вещи, в том числе лютню, на которой ал-Фарйак играл в часы досуга. Когда все успокоилось, и ал-Фарйак с матерью вернулись в свой дом, они нашли его пустым. Несколько дней спустя лютню ему вернули: укравший ее не видел в ней никакой пользы для себя и не смог ее продать, поскольку играющих на музыкальных инструментах в стране было очень мало. Солдат отдал лютню священнику деревни во искупление совершенного грабежа, а священник передал ее ал-Фарйаку.
Кто-то может мне возразить: к чему, мол, рассказывать о таком незначительном случае? Отвечаю: Как я только что упомянул, лютня в горах встречается очень редко. Сочинение мелодий и игра на музыкальных инструментах кладет на музыканта клеймо позора, это считается пустым развлекательством, ребячеством и возбуждением порочных страстей. Люди гор настолько религиозны, что опасаются всяких чувственных радостей и не хотят учиться пению и игре на музыкальных инструментах. Они не используют их — как это делают священники-иностранцы — в своих храмах и в молитвах, боясь впасть в ересь. По их понятиям, все изящные искусства, как то: поэзия, музыка, живопись — предосудительны. Но если бы они слышали, как упомянутые священники ради привлечения мужчин и женщин поют в церквах или играют на органе те же самые мелодии, которые возбуждают людей в театрах, танцевальных залах и в кафе, то они не сочли бы игру на лютне грехом. Лютня в сравнении с органом все равно, что ветка в сравнении с деревом либо бедро в сравнении с телом. Лютня издает лишь легкий звон, тогда как орган издает и звон, и перезвон, и гудение, и грохот, и треск, и лязг, и чириканье, и бряцание, и громыхание, и бормотание, и ржание, и шипение, и бульканье, и свист, и скрип [...]{37} Разве можно все это сравнить с нежным тин-тин лютни? Говорят, что нежелание играть на ней объясняется ее похожестью на задницу. А что же тогда можно сказать о женщинах, приходящих в церковь с этими рогами на голове, похожими, прости Господи, на свиное рыло? А на что, прости Господи, похоже свиное рыло?
Надеюсь, тебе ясно, что твои возражения не принимаются и что рассказ о лютне был вполне к месту. А возражал ты просто из упрямства, из желания приписать мне ошибку и безосновательно придраться ко мне. Тебе хотелось показать всем, как ловко ты раскритиковал меня, и заставить отказаться от завершения этой книги. Но клянусь жизнью, если бы ты знал, что я задумал ее с целью развеять твою печаль и позабавить тебя, то не стал бы ни в чем меня упрекать. Так, сделай, ради Господа, милость, потерпи, пока я закончу прясть нить своего повествования, а после этого можешь делать с моей книгой все, что взбредет тебе на ум: бросай ее хоть в огонь, хоть в воду.
А сейчас вернемся к ал-Фарйаку и скажем, что он жил с матерью в их доме и занимался переписыванием. В скором времени из Дамаска пришло известие о смерти отца, отчего сердце ал-Фарйака чуть не разорвалось, и он подумал, что лучше бы лютня оставалась у того, кто ее украл. Мать не выходила из своей комнаты, горько оплакивая мужа — слезы ее не высыхали. Она принадлежала к числу любящих и преданных жен и искренне горевала о своем супруге. И не хотела, чтобы сын видел ее плачущей и тоже ударился бы в слезы. Но ал-Фарйак знал, что она плачет и оплакивал ее тоску и одиночество, а когда она выходила из своей комнаты, утирал слезы и делал вид, что занят переписыванием или еще чем-нибудь. Он тогда уже понял, что у него нет, помимо Господа, другого прибежища, кроме работы, и постоянно корпел над рукописями. Однако с той поры, как Господь создал калам, эта профессия не может обеспечить занимающемуся ею достойное существование, особенно в стране, где за кыршем{38} гоняются, а динару поклоняются. И все же понимание этого улучшило его почерк и заострило его ум.
5
О СВЯЩЕННИКЕ, ЛОВКОСТИ, УСЕРДИИ И СУМАСБРОДСТВЕ
Некто прочел конец предыдущей главы, а тут пришел слуга и позвал его ужинать. Он оставил книгу и сосредоточился на рюмке, тарелке, миске, чашке и других сосудах разных форм и размеров. Потом к нему пришли друзья-собеседники. Один рассказал: Я сегодня побил свою рабыню и отвел ее на рынок, решив продать хоть за полцены, потому что она нагрубила своей госпоже. Другой поведал: А я крепко наподдал своему сыну, увидев, что он играет с соседскими детьми, и запер его в отхожем месте, где он и находится до сих пор. А следующий сказал: Я сегодня потребовал от своей жены, чтобы она открыла мне все, что у нее на уме, все мысли и чувства, которые ее тревожат, а также все сны, которые она видит по ночам, объевшись вечером или одурманенная любовью перед сном. Я пригрозил ей, что если она не скажет мне правды, я нажалуюсь на нее нашему священнику, и он объявит ее неверующей, запретит выходить из дома, а потом вытянет из нее все, что она скрывает и что замышляет. Он сумеет выведать, что она таит, чего боится и чего остерегается, чему она радуется, что любит и чего хотела бы. Я ушел из дома злой и разъяренный, как тигр, и решил, что не помирюсь с ней, пока она не расскажет мне свои сны. Еще один сказал: А я больше тревожусь из-за своей дочери. Сегодня она причесалась, повязала голову, надушилась, нарядилась, приукрасилась [...]{39} и, сияя улыбкой, уселась у окна разглядывать прохожих. Я запретил ей это, и она ушла, но затем, вопреки запрету, снова вернулась на то же место, заявив мне, что она-де что-то шьет для себя. Но каждый взмах иголкой сопровождался двумя взглядами в окно. Я разозлился, вспылил, вцепился в ее расчесанные и заплетенные в косы волосы и вырвал клок. Вот он у меня в руке! И горе ей, если она не раскается, я выдеру ей все волосы. Она словно строптивая молодая кобылка, закусившая удила, не образумит ее ни кулак, ни палка.
Наверняка, тот, чье чрево наполнено всякими яствами, а уши забиты подобными россказнями, успел уже забыть о мытарствах и переживаниях ал-Фарйака, о его горе из-за потери отца и о копировании им рукописей, благодаря чему он выработал прекрасный почерк. Это вынуждает меня повторить сказанное и кое-что к нему добавить.
Когда ал-Фарйак стал широко известен своим искусством копирования, к нему обратился некто по имени ‘Али Ваззан Ба‘ир Ба‘ир{40} и предложил переписать сделанные им записи о событиях его времени. Он делал их не с целью принести пользу какому-либо ученому, а чтобы скрасить однообразие будней или отвлечься от унылых мыслей. Многие люди считают нужным, воскрешая прошлое, рассматривать его как череду великих событий. Поэтому французы так ревностно записывали все происходящее у них. Вышла, к примеру, старушка утром погулять со своей собакой и вернулась домой в десять часов. Они не забывали упомянуть ни о бурном ветре, ни о сильном дожде. В предисловии к дивану Ламартина, величайшего из французских поэтов нашего века, названному им «Поэтические размышления»{41}, есть такие слова (вот они в моем переводе): «Арабы курили табак из длинных трубок и молча наблюдали за тем, как голубые столбы дыма поднимались вверх, радуя глаз, и растворялись в воздухе, а воздух оставался чистым и прозрачным»{42}. Далее он говорит: «Мои спутники-арабы давали ячмень в торбах из козьей шерсти лошадям, привязанным вокруг моей палатки. Лошади были стреножены железными цепочками и стояли недвижно, склонив к земле головы с лохматыми гривами. Под горячими лучами солнца от их серой блестящей шерсти шел пар. Мужчины собирались в тени гигантской маслины, расстилали на земле сирийскую циновку и заводили разговоры: рассказывали истории из бедуинской жизни, курили табак и декламировали стихи ‘Антара{43}, поэта из числа арабских поэтов-пастухов и воинов, славных своим красноречием. Его стихи действовали на них так же, как табак в наргиле, а выслушав особенно впечатлившие их строки, они воздевали руки, склоняли головы и восклицали: Аллах, Аллах, Аллах!»{44}
Женщину с распущенными, длинными до земли волосами, увиденную им у могилы ее мужа, он описал так: «Грудь ее была обнажена по обычаю женщин этой арабской страны и, когда она наклонялась, чтобы поцеловать изображение чалмы на каменном столбе могилы или приложить к нему ухо, ее пышные груди касались земли и оставляли на ней свой отпечаток»{45}. Все предисловие написано в этой манере, однако назвал он его «Предназначение поэзии»{46}, то есть то, что предначертано Господом поэзии и поэтам.
В путешествии другого великого поэта нашего века Шатобриана{47} в Америку описан такой эпизод: «Жилище президента Соединенных Штатов представляло собой небольшой дом в английском стиле, возле него не было охраны, а в самом доме не видно было толпы слуг. Когда я постучал в дверь, мне открыла маленькая служанка. Я спросил, дома ли генерал? Она ответила — да. Я сказал, что у меня письмо, которое я хотел бы ему вручить. Она спросила мое имя (ей оказалось трудно его повторить), пригласила войти (ее слова автор приводит по-английски: Walk in, sir, чтобы продемонстрировать читателю свое знание этого языка) и повела меня по длинному коридору. Привела в кабинет и предложила сесть и подождать»{48}. В другом месте Шатобриан пишет, что он увидел тощую корову{49} одной американской индианки и сочувственно спросил ее, отчего корова такая тощая. Женщина ответила, что корова мало ест («She eats very little»). Еще в одном месте он упоминает, что наблюдал в небе скопление облаков{50} — одно было похоже на какое-то животное, другое напоминало гору, третье — дерево и т. д.
Поделиться книгой: