Помоги проекту - поделись книгой:
В 1189 году Лондон впервые избрал мэра (название этой должности французское и происходит от слова «мажордом» – так назывался главный управляющий замка[18]). До 1212 года должность занимал Генри Фиц-Эйлвин. На него пала обязанность собрать деньги на выкуп короля Ричарда Львиное Сердце из австрийского плена после Третьего крестового похода. После смерти Ричарда король Иоанн (1199–1216) официально даровал Сити право избирать мэра в надежде заручиться поддержкой Сити против баронов, многие из которых подняли открытый бунт, возмущенные королевскими налогами, а также войной во Франции. Тщетная надежда! На лугу Раннимид, где была подписана Великая хартия вольностей, Сити занял сторону баронов, завоевав ряд сформулированных в хартии прав и свобод. Так, статья 41 гласила: «Все купцы имеют право свободно и безопасно въезжать в Англию, выезжать из Англии, пребывать в Англии и ездить по Англии, как сушей, так и по воде, покупать и продавать безо всяких незаконных пошлин, в соответствии со старинными и справедливыми обычаями». Европе предстояло стать единым рынком, а король не должен был своей властью в ущерб торговцам заключать договоры и даровать кому-либо привилегии.
Как и в Венеции, еще одном великом торговом городе, лондонцы считали, что губительно для коммерции надолго передавать слишком много власти в руки одного человека, поэтому срок полномочий мэра в конечном итоге был ограничен всего одним годом. Избирателями могли быть «благоразумные полноправные граждане… наиболее богатые и мудрые, как принято исстари». Как правило, мэрами становились выходцы из именитых олдерменских семейств, имевшие связи с главными гильдиями. Это была не демократия, а олигархия. Сити ежегодно в знак почтения «представлял» своего мэра королю: члены гильдий выходили из Сити и шли торжественной процессией по Стрэнду в Вестминстер – от этой церемонии ведет свое начало нынешний «парад лорд-мэра». За то или иное место в процессии часто разгорались нешуточные споры. Конфликт между портными и кожевниками по вопросу о том, какая из гильдий должна идти в процессии шестой, по одной из версий, дал жизнь идиоме
Генрих III: опасный бунт
Лондону не очень нравилось быть казначеем Плантагенетов – не в последнюю очередь из-за того, что королевское бряцание оружием обходилось дорого и не сулило ничего хорошего для коммерции. Борьба Генриха II с церковью, необходимость выкупать из плена его сына Ричарда I, дорогостоящие поражения короля Иоанна во Франции и его же война с баронами – все это только вредило торговле. В царствование его преемника Генриха III (1216–1272) тоже не прекращались раздоры. Воспитанный во Франции король считал Лондон культурной провинцией, нуждающейся в свежем влиянии. Он мечтал играть важную роль в европейской политике и пригласил в Англию с континента новые монашеские ордена: в 1221 году – доминиканцев, а в 1224 году – францисканцев. Когда в 1236 году Генрих женился на 13-летней Элеоноре Прованской, девушка прибыла в Лондон в сопровождении французского короля и «всего цвета рыцарства и красоты Южной Франции, величавой свиты из знатных кавалеров и дам, менестрелей и жонглеров», как сообщает хронист. Многие члены этой свиты надеялись получить в дар какое-нибудь английское поместье или епископскую кафедру.
Приезд Элеоноры пробудил в лондонцах самые ксенофобские инстинкты. Ее судно, проплывавшее вверх по Темзе, забрасывали гнилыми овощами. Бароны и власти Сити протестовали против использования при дворе «чужого» провансальского языка вместо «английского» (под которым они понимали нормандский диалект французского). Не примирил лондонцев с Генрихом даже устроенный в Тауэре первый в истории города зоопарк с медведем, носорогом, слоном, львами и змеями. Стоимость посещения составляла одну кошку или собаку, которые должны были служить кормом для животных.
Безусловным авторитетом для Генриха был его дальний предок-франкофил Эдуард Исповедник. Для увековечения его памяти Генрих перестроил Вестминстерское аббатство, где предусмотрел и гробницы для себя и своей семьи – все в новом французском готическом стиле. Этот проект потребовал сбора грабительских налогов не только от Сити, но и от двора. Генрих объявил, что не следует «взвешивать расходы, прошедшие или будущие, если постройка окажется достойной Бога и святого Петра и угодной им». Этот взгляд на государственные расходы, и в последующие времена не чуждый ряду монархов и правительств, Сити не разделял.
Решение Генриха в 1245 году провести в Вестминстере две ежегодные ярмарки купцы Сити расценили как акт враждебности. Члены гильдий бунтовали на улицах и посылали вооруженные отряды в поддержку Симона де Монфора, восставшего против короля. В битве при Льюисе (1264) Монфор одержал победу; Генрих был взят в плен. В следующем году в Вестминстере собрался первый независимый парламент, хотя его работа и закончилась хаосом. Беспорядки и преследования царили в стране; во время одного из ничем не спровоцированных погромов толпа убила 400 евреев. Хронист Томас Уайкс был потрясен. «Хотя на них не было знака нашей веры, – писал он, – было бесчеловечным и нечестивым делом такое убийство безо всякой причины».
В этот раз Сити неверно оценил политическую ситуацию и дорого заплатил за поддержку, оказанную Симону де Монфору. После поражения Монфора в битве при Ившеме (1265) было конфисковано имущество шестидесяти именитых горожан; еще большее число было наказано штрафами, хотя позднее многие штрафы были отменены. Неудивительно, что после смерти Генриха олдермены приложили все усилия, чтобы роскошно отпраздновать коронацию Эдуарда I (1272). На банкете в Вестминстер-холле подавали лебедей, павлинов, щук, угрей, лососей; было заколото шестьдесят коров и сорок свиней. В самом Сити из фонтанов Чипсайда попеременно било то красное, то белое вино.
Разносторонняя столица
Правление Эдуарда, несмотря на оказанный ему приветственный прием, ознаменовало начало эпохи постоянных конфликтов Сити и монарха. Эдуард укрепил Тауэр, объявил незаконными ряд гильдейских запретов, нацеленных на ограничение конкуренции, а для поддержания порядка водворил в Гилдхолле своих шерифов. Правовые вопросы в Сити вошли в юрисдикцию королевских судов. Кроме того, король потребовал открыть доступ в совет олдерменов для более широких слоев ремесленников так называемого среднего класса. Своей властью он выдавал разрешения на торговлю иностранным купцам, к вящему недовольству Сити. Наконец, в 1290 году Эдуард изгнал из Англии всех евреев, чтобы не платить им по долгам короны. За немногим исключением, евреи не возвращались в Англию до эпохи Оливера Кромвеля, то есть почти четыре столетия. Евреев отчасти заменили хлынувшие в Англию итальянские банкиры, давшие свое имя Ломбард-стрит. А купцам Ганзейского союза был предоставлен свой укрепленный квартал – Стил-ярд на берегу Темзы.
Как и позднее не раз случалось в истории Лондона, травматические отношения с монархом привели к пересмотру и осовремениванию гильдейских запретов, действовавших в Сити, и подстегнули конкуренцию. Главной продукцией, питавшей экономику Лондона, да и всей Англии, стала теперь шерсть. Ее традиционно вывозили через Лондон на оптовые рынки континента, однако на эти рынки приплывали и корабли из Халла, Бостона в Линкольншире, Кингс-Линна и Саутгемптона. Многие из этих кораблей шли прямиком во Фландрию. Разрешения и налоги на эту торговлю были королевской прерогативой.
Все это только усиливало интенсивность обмена денег на власть, шедшего между Сити и монархом. Эдуард I был королем-воином, а для сражений, особенно в Уэльсе и Шотландии, ему необходимы были деньги. Время от времени для установления новых податей он созывал парламент, что дало этому органу рычаг влияния на него. Благодаря этим податям положение Сити стало таковым, что его власти смогли торговаться за права и привилегии с Вестминстером. В результате в течение всего XIV века трем Эдуардам приходилось завоевывать лояльность Лондона в переговорах. Воинственность Плантагенетов, стоившая им немалых денег, стала ключевым фактором появления в английском государственном строе двух уравновешивающих друг друга центров власти. В своем богатстве монарх не был независимым.
4. Эпоха Чосера и Уиттингтона. 1348–1485
Чума и восстание
Мы не располагаем картой или изображением средневекового Лондона, и впечатление о нем приходится строить исходя из позднейших свидетельств. Предполагаемая численность его населения – около 80 000 человек – тоже результат догадки. При этом Париж и другие крупные европейские города – Амстердам, Венеция, Неаполь – все еще превосходили Лондон по численности населения. А в Константинополе жило более 400 000 человек. Лондон оставался укрепленным поселением, состоявшим в основном из домов с деревянным каркасом на кирпичном фундаменте. Только самые роскошные дома и церкви были каменными. По улочкам и внутренним дворам бежали ручейки нечистот, воздух был наполнен тлетворными запахами, и примитивная служба вывоза отходов не очень облегчала ситуацию. Из-за постоянных болезней средняя продолжительность жизни в Средние века была невелика – около 30 лет, и население росло лишь благодаря постоянной внутренней иммиграции. Лондон оставался местом повышенной социальной мобильности, городом приключений и возможностей, и, несмотря на ужасные порой жилищные условия, немногие лондонцы голодали.
Но от болезней спасения не было. Чума, завезенная из Азии в Европу, вероятно, на генуэзских кораблях в 1347 году, прибыла в Англию к осени 1348 года. Эпидемия, названная Черной смертью, пошла на спад лишь через год, а затем вновь вернулась в более мягкой форме в 1361 году. Предполагается, что умерло около половины лондонцев; в одни только чумные ямы Смитфилда привозили по шестьдесят трупов в день. По всему Лондону вырос уровень почвы на кладбищах. Хроника сообщает, что многие, «кто был заражен утром, покинули круг людских забот еще до полудня, и никто из тех, кому было суждено умереть, не прожил долее трех или четырех дней». Священники призывали горожан покаяться в грехах, и немало часовен было построено на средства, завещанные богатым горожанином на помин души.
Последствия мора, как и любого национального кризиса, были тяжелыми, но в Лондоне они быстро изгладились. Возник острый недостаток рабочей силы, и приходилось увеличивать жалованье, несмотря на запрещавшие это законы. Говорили, что каменщики в Вестминстерском аббатстве повысили расценки на свою работу вдвое по сравнению с теми, что были до чумы. Те, кто пользовался услугами каретников, перчаточников, кузнецов и даже домашних слуг, находили, что они требуют «неизмеримо больше, чем привыкли брать» до эпидемии. В то же время город на некоторое время перестал страдать от перенаселенности.
Эдуард III ответил чуме тем, что разрешил провинциальным и иностранным купцам торговать в пределах Сити. Ослабленному Сити, испытывавшему нехватку рабочей силы, оставалось только уступить. Запреты, нацеленные на ограничение конкуренции, были ослаблены. Приезжие итальянцы, фламандцы и выходцы из Ганзы нередко подвергались нападению городских банд, но без них Лондон не оправился бы так легко. Кроме того, они предоставляли королю кредиты на продолжение войны во Франции, которую король было забросил и которая не пользовалась популярностью ни у Сити, ни у провинциальной аристократии – по крайней мере, до тех пор, пока она не приносила побед и добычи.
Администрация Сити теперь была упорядочена. Действовал совет из 25 олдерменов, избиравшихся обычно на всю жизнь из именитых членов двенадцати главных гильдий. Хотя такая олигархическая модель способствовала появлению сильных личностей, одни и те же семьи редко оставались у власти долго, может быть, потому, что деловая элита Сити все время пополнялась новой кровью – в этом была ключевая разница между торговым городом, ориентированным прежде всего на море, и стоявшей «на земле» экономикой континентальной Европы. В Лондоне не было ни своих Монтекки и Капулетти, ни своих гвельфов и гибеллинов, хотя из-за изменений в ремесле той или иной гильдии конфликты возникали нередко, иногда выплескиваясь на улицы.
Совету олдерменов подчинялся городской совет, составленный из ста представителей 25 округов и становившийся со временем все более буйным и влиятельным. Его члены контролировали получение прав горожанина Сити, и совет был средоточием лоббизма и регулирования со стороны гильдий. Городской совет не управлял Сити, но, по обычаю, совет олдерменов должен был консультироваться с ним в своих решениях, особенно по финансовым вопросам. Менее влиятельные гильдии в дни пиров занимали скромное место на нижнем конце стола, но, по мере того как Сити становился все более разнообразным, преимуществами членства в гильдиях смогли воспользоваться и более бедные слои городского общества. К концу XIV века в ту или иную гильдию, как предполагается, входили три четверти мужского населения.
Благодаря чуме все эти группы стали лучше оплачиваться, чувствовать себя в большей безопасности и вести себя увереннее. И со временем ими неизбежно должны были завладеть идеи народовластия. Драпировщик из городского совета Джон Нортгемптон был прирожденным возмутителем спокойствия: он дорос до олдермена и стал глашатаем интересов мелких гильдий и городской «черни». Взаимоотношения между Сити и короной стали накаляться после смерти Эдуарда III, когда на трон вступил его внук, десятилетний Ричард II (1377–1399).
Кризис разразился, когда некоторые из сподвижников Нортгемптона приняли сторону крестьян Уота Тайлера, которые в июне 1381 года прибыли в Сити из Кентербери и учинили бунт, требуя повышения жалованья. Три дня в городе царило насилие. Горели дома и монастыри; убивали восставшие и тех, кто всегда был мишенью лондонских хулиганов, – чужаков. Однако отряды полиции в округах приняли меры к тому, чтобы бунтовщики Тайлера искали свои жертвы в основном за пределами стен Сити. Им пришлось громить Ламбетский дворец архиепископа Кентерберийского, юристов в Темпле, Савойский дворец Джона Гонта[19], а также тюрьмы Ньюгейт и Маршалси.
Когда наконец с мятежниками встретился подросток-король и пообещал удовлетворить их требования, именно мэр Лондона убил Тайлера, а отряды полиции Сити окружили его сторонников и изгнали их из города. Нортгемптон позднее сам стал мэром, вновь продемонстрировав способность Сити вовремя переметнуться к победителю. Однако само восстание стало свидетельством появления в Лондоне нового источника власти – народных масс. Как разговаривать с этими массами и контролировать их? Этому вопросу предстояло стать главным для управления городом в смутные времена в будущем. На портрете в Вестминстерском аббатстве, датированном 1390 годом, 23-летний Ричард выглядит задумчивым и очень уязвимым. И возможно, это первое изображение английского монарха, выполненное с портретным сходством.
Лондон Чосера
Если Лондон времен крестьянского восстания остается для нас «закрытой книгой», то вскоре эта книга была решительно открыта. Джефри Чосер был чиновником и придворным в беспокойные времена Эдуарда III и Ричарда II. Он служил дипломатом, выполнял поручения на континенте, где встречался с Петраркой и Боккаччо. Он стал членом парламента от Кента, смотрителем таможни и клерком королевских работ[20]. Его жена Филиппа де Руэ была сестрой второй жены Джона Гонта, Кэтрин Суинфорд. Чосер был во всех смыслах членом средневекового истеблишмента. Однако с юных лет его тянуло к литературному ремеслу, и он стал первым английским поэтом, в трудах которого как в зеркале отразилось все многообразие окружавшего его мира.
Описывая современную ему Англию, Чосер воспользовался сюжетной рамкой: паломники, вышедшие на Пасху из Саутуорка в Кентербери, рассказывают друг другу свои истории. «Кентерберийские рассказы» были написаны в 1380-х годах, но Чосер их так и не закончил, и на момент смерти поэта в 1400 году они не были опубликованы. Ни один из паломников не принадлежит ни к высшей знати, ни к бедноте: напротив, все они представляют нарождающийся средний класс позднесредневековой Англии: рыцарь, юрист, купец, мельник, аббатиса – всего около тридцати человек. Все характеры описаны удивительно живо.
Купец говорит немного – лишь о своих деньгах да о мужьях-рогоносцах. Ткачиха из Бата с независимым характером рассказывает о своих четырех мужьях, а интересуется одеждой, магией, сплетнями и положением женщины в обществе. Рыцарь описывает, как «Шли в понедельник игрища и пляс, / И там Венере все служили рьяно»[21]. Однако на покой он все же удаляется рано, чтобы наутро «видеть грозный бой». «Веселый подмастерье» из рассказа повара «ходил к подружкам ежедневно в гости», и хозяин едва смог избавиться от него, выдав бумагу о завершении ученичества. После чего подмастерье отправляется с дружком кутить и предаваться разврату.
Эти персонажи встают со страниц «Кентерберийских рассказов» не как карикатуры, стесненные суевериями прошлого, но как вневременные образы – веселые, циничные, свойские, скептические, сознающие свое место в социуме. Паломничество в Кентербери – средневековый пакетный тур к модной достопримечательности. Все помешаны на теме секса. А в нападках на времена и нравы паломники не щадят ни церковь, ни власть, ни своих юных и старых современников, чьи похождения они описывают. Это граждане открытого общества, имеющие собственное мнение по всем вопросам.
Улицы Лондона также являлись местом постоянных празднеств и развлечений. Проституция была распространена повсеместно; об этом напоминают такие названия, как Паппекёрти-лейн (искаженное
Я не раз думал о том, какие современные города могли бы помочь представить чосеровский Лондон. Ближайшее, что приходит мне на ум, – это если бы нищету и грязь Калькутты 1970-х годов перенести на улицы современного Йорка. Возможно, более достоверное впечатление можно получить, если всматриваться в картины Карпаччо и его современников, творивших в Венеции XV века.
Празднество на картине Карпаччо «Чудо реликвии Креста на мосту Риальто» (Галерея Академии, Венеция) может дать представление о подобных событиях в Лондоне. Это многолюдное шествие ярко одетых горожан – молодых и старых, богатых и бедных, набожных и нечестивых, но прежде всего уверенных в себе и тщеславных. Таков, без сомнения, был и Лондон Чосера.
Церковь и политика
Важной отличительной чертой Лондона этого времени остается статус церкви. Ей принадлежала четверть Сити и бо́льшая часть земли в пригородах, она играла важную роль как в парламенте, так и в городском управлении. Церковь учила детей лондонцев, кормила бедных и заботилась о больных. При этом резиденция папы в тот момент располагалась в Авиньоне, под защитой Франции, с которой Англия формально находилась в состоянии войны. Вполне понятно, что лондонцы были весьма восприимчивы к критикам церковной коррупции и догматики, таким как Джон Уиклиф и его последователи – лолларды. Уиклиф был противником церковной иерархии, продажи индульгенций и излишнего поклонения святым. Он высмеивал косность священников. Источник вероучения, по словам Уиклифа, следовало искать только в Библии; в этом он был предшественником ранних деятелей Реформации – Яна Гуса из Праги и Мартина Лютера в Вормсе.
Бросив вызов авторитету церкви, Уиклиф сразу обрел множество последователей не только среди простых горожан, но и среди выдающихся фигур того времени, среди которых были Чосер и Джон Гонт. Однако движение лоллардов ненадолго пережило своего основателя. Лондонцы были людьми широких взглядов, но не религиозными радикалами. Король вовсе не был очарован лоллардами, а Сити в период беспокойных отношений с Вестминстером не стремился стоять на своем в этом вопросе. К тому же на смену Нортгемптону явилась другая выдающаяся фигура – великолепный Ричард Уиттингтон.
Уиттингтон, сын землевладельца из Глостершира, был типичным «новым лондонцем». По профессии он был торговцем тканями, поставщиком двора Ричарда II. Между 1397 и 1419 годами он четырежды был мэром Лондона – случай чрезвычайно редкий. Позднейшая сценическая популярность Дика Уиттингтона представляет собой загадку[25]. Он не был беден, не уходил из Лондона через Хайгейт, и уж, конечно, у него не было кота, обученного ловить мавританских крыс. А вот кем он был, так это тонким дипломатом и любимцем короля, которому давал щедрые займы под залог королевских драгоценностей и поступлений от налога на шерсть. Тем же он занимался и при Генрихе IV, и при Генрихе V, льстя монархам и одновременно блюдя интересы Сити.
Уиттингтон наверняка был среди лондонцев, приветствовавших Генриха V в столице после его победы при Азенкуре в 1415 году. Согласно одной анонимной записи, после чествования в Блэкхите Генрих вступил в Сити. Город был украшен гобеленами и бутафорскими башнями, в каждой нише которых «стояла красивая девушка в позе статуи; в их руках были золотые чаши, из которых они весьма нежно сдували золотые листки, падавшие на голову проезжавшего короля… Из специально проложенных желобов и кранов в трубах лилось вино». Сити никогда не экономил на стиле.
Позднейшей славой Уиттингтон почти наверняка обязан еще одной традиции Сити: богатства, добытые коммерцией, должны в Сити же и возвращаться. Не имея наследников, Уиттингтон занимался благотворительностью в непревзойденных масштабах. Он перестроил Гилдхолл, осушил почву в трущобах вокруг Биллингсгейта, выделил деньги на прием матерей-одиночек в больнице Святого Фомы и профинансировал колледж, где обучались будущие священники. Еще одним его деянием стала постройка у реки общественного туалета на 128 мест, известного как Длинный дом Уиттингтона; нечистоты дважды в сутки смывал прилив. А вот больницу Уиттингтон-хоспитал в Хайгейте он не строил; она построена в память о легенде, согласно которой юный Ричард вернулся в Лондон, услышав звон колоколов церкви в Боу.
Завершение Столетней войны и последующая гораздо более жестокая гражданская война за корону между Йорками и Ланкастерами причинили городу неудобства, но не стали для него катастрофой. Сити в основном поддерживал Йорков и открыто выступал на стороне Эдуарда IV. Но, когда Эдуард в 1483 году умер, а двумя годами позже Генрих Тюдор одержал победу над Ричардом III на Босуортском поле, Лондон это устроило. Город приветствовал Генриха VII в Шордиче процессией трубачей и поэтов, а также преподнес королю в дар 1000 марок. Теперь это был город Тюдоров.
Эпитафия средневековому городу
Мэр и олдермены, приветствовавшие Генриха VII после победы при Босуорте, все еще представляли собой город на задворках новой Европы – Европы Возрождения и Реформации. Численность населения после Черной смерти восстанавливалась медленно – уровня, предшествовавшего эпидемии, она достигла лишь к концу века – и по-прежнему не могла сравниться с Парижем, отставая от него вчетверо. Торговля Лондона основывалась главным образом на шерсти, а трудовые ресурсы зависели от притока мигрантов из провинции. Изучение имен и диалектов этой эпохи показывает, что лондонцы на протяжении большей части XIV века говорили на восточно-английском диалекте англосаксонского языка, а затем перешли на восточномидлендский диалект. Судя по документам, после чумы четверть тех, кто получил гражданство города, происходили из Йоркшира или еще более северных частей страны. В европейской экономике Лондон по-прежнему оставался чужаком. В торговле он был младшим компаньоном Антверпена. Здания последнего были более величественными, его купцы были богаче, а моряки предприимчивей. В отличие от Венеции, у Англии не было торговых представительств за рубежом. Хотя слухи о трансатлантических путешествиях ходили еще до Колумба, люди толковали о «землях, известных бристольским капитанам», но не капитанам лондонским. В Антверпене печаталось больше книг на английском языке, чем в Лондоне. У Англии был Томас Мор, здесь принимали как гостя Эразма Роттердамского, но у нее не было ни своих художников, которые могли бы сравниться с Дюрером или Кранахом, ни архитекторов уровня Брунеллески или Браманте. В эпоху, когда Флоренция цвела ренессансной архитектурой, в Лондоне свой последний всплеск переживала средневековая готика так называемого «перпендикулярного» стиля. Часовня Генриха VII в Вестминстере, построенная в 1503 году неизвестным архитектором, остается шедевром европейской архитектуры, но она была далека от господствовавшего в Европе стиля.
Вместе с тем Лондон обладал двумя ингредиентами, которым суждено было стать очень важными для долгосрочного роста города. За пределами его стен было достаточно земли, и он пользовался политической стабильностью, необходимой для эксплуатации этой земли. В отличие от городов на континенте, Лондону не грозила осада. Стены, построенные римлянами, укрепленные Альфредом и не раз подновленные позднее, выполняли в основном административную функцию. Горожане с деньгами могли покинуть тесные и шумные улицы и колонизировать сельскую местность вокруг города. Да и коммерческая власть существовала в не слишком тесной связи с политической. У каждого сословия королевства была своя география. История Лондона в основе своей – это история его земли.
Сити в соответствии с королевскими хартиями эпохи нормандского завоевания обладал независимостью, а вот Вестминстер фактически пребывал вне всякой юрисдикции. Его население составляло в XV веке не более 3000 человек; почти все они служили короне или Богу. Только в периоды созыва парламентов – обычно это происходило, когда королю нужны были деньги, – анклав наполнялся пэрами, епископами, членами парламента и их свитой, громогласно требовавшей ночлега и припасов. Старинное аббатство, владевшее двумя третями земли Вестминстера и хозяйствовавшее на ней, богатело от этого. По мере роста королевского двора ряд коммерсантов начинал колебаться в вопросе о том, где выгоднее вести бизнес. В 1476 году британский первопечатник Уильям Кэкстон установил свой знаменитый печатный станок близ Вестминстерского аббатства, чтобы быть ближе к князьям церкви и дальше от запретов гильдии печатников Сити. Другие издатели переехали поближе еще к одной церкви – Святого Павла, где и оставались до Второй мировой войны.
Еще в XII веке секретарь Томаса Бекета Уильям Фицстивен отмечал, что «почти все епископы, аббаты и магнаты» занимали три с лишним десятка особняков, впоследствии получивших название иннов (гостиниц), по берегам Темзы. Главная река Лондона стала просторным проспектом для высокопоставленных особ; плыть по ней было легче, чем двигаться по запруженным улицам. Король пребывал в Вестминстере. Архиепископ Кентерберийский жил в Ламбетском дворце, архиепископ Йоркский – во дворце Йорк-плейс (позднее получившем имя Уайтхолл). Епископ Винчестерский тоже жил неподалеку – через реку, в Саутуорке.
Вдоль Стрэнда стояли особняки епископов Даремского, Карлайлского, Вустерского, Солсберийского, а также епископа Батского и Уэльского. Лишь небольшой клочок земли рядом с Йорк-плейс удержал за собой упрямец-простолюдин Адам Скот. Позднее этот участок получил название «Скотсланд» («Земля Скота»), а затем стал известен как Скотланд-Ярд (никакого отношения к Шотландии это название не имеет). Район иннов для юристов удобно располагался между Сити и вестминстерскими судами – непосредственно к западу от реки Флит. Некоторые из этих «гостиниц» выросли в размерах, обрели прямоугольную форму и холлы на манер оксфордских колледжей. Четыре из этих иннов – Иннер-Темпл, Миддл-Темпл, Линкольнс-Инн и Грейс-Инн – сохранились поныне.
К востоку от Сити располагался госпиталь[26] Cвятой Екатерины, а рядом с ним – забытое ныне Истминстерское аббатство, основанное Эдуардом III в 1350 году в благодарность за спасение в буре на море. Это аббатство никогда не могло сравняться с Вестминстерским; позднее на его месте вырос Королевский монетный двор. На южном берегу реки к востоку от Саутуорка раскинулось обширное аббатство Бермондси, некогда бенедиктинское; его основание, согласно хроникам, относится к VIII веку. Вокруг этих учреждений вырастали городки из хижин пивоваров, мясников, кожевников, изготовителей извести и черепицы, а также предприятия, связанные с морем, – ведь морская торговля все расширялась. Верфи и сопутствующие предприятия протянулись от Уоппинга к Шедуэллу; снасти производили на Кейбл-стрит. Начинало проявляться различие между богатыми и бедными районами Лондона, которое в дальнейшем только углублялось.
Генрих VII (1485–1509) стал основателем династии Тюдоров. Желая закрепить за Англией статус державы европейского значения, он женил своего сына Артура на испанке Екатерине Арагонской, дочери короля Фердинанда и королевы Изабеллы, и тем самым вовлек Англию в сферу влияния Священной Римской империи. Артур умер молодым (король был так расстроен, что даже не явился на похороны), и наследником под именем Генриха VIII стал его брат, сразу женившийся на вдове Артура. Поначалу брак был счастливым, но Екатерина не смогла родить королю сына, и это привело к величайшим со времен нормандского завоевания потрясениям в истории Лондона.
5. Тюдоровский Лондон. 1485–1603
Столица Реформации
В ранние годы правления Генриха VIII в стране царили мир и процветание. Он женился на Екатерине за две недели до коронации в июне 1509 года, и супруги вели роскошную жизнь, пользуясь оставленной отцом Генриха богатой казной.
Молодой король, атлет и ученый, всерьез углубился в религиозные противоречия, раздиравшие в этот момент церковь в большинстве стран Европы. Королева была умной и активной женщиной; прежде она исполняла обязанности испанского посла в Лондоне. Другой посол, шотландский поэт Уильям Данбар, вернувшись домой, написал стихотворение, в котором как в зеркале отразился прекрасный Лондон (1501):
Данбар, судя по всему, считал Лондон неплохим местом для дипломатического назначения.
В начале правления король в основном предоставлял вершить государственные дела своему честолюбивому советнику – архиепископу Йоркскому, позднее кардиналу Томасу Вулси. Но, по мере того как Вулси преподавал Генриху науку государственного управления, в молодом короле взыграло честолюбие, и он возжелал жать, где не сеял. Он решил предаться старинному развлечению английских королей – войне с Францией. Две кампании 1512 и 1513 годов, целью которых было завоевание Аквитании, некогда английского владения, обернулись неудачей. Это привело к несвязным дипломатическим действиям Вулси против Франции в союзе с императором Священной Римской империи Карлом V, племянником супруги Генриха. В 1520 году Генрих попытался примириться с французским королем, устроив самую сенсационную в истории демонстрацию монаршего тщеславия – «Поле золотой парчи» около Кале, где присутствовали 6000 человек свиты. Чтобы подчеркнуть свой статус, он потребовал обращаться к себе не «ваша светлость», как было принято ранее, а «ваше величество» (это титулование королевская семья сохранила поныне).
Несмотря на проповеди Уиклифа веком ранее, ранняя эпоха Реформации в Северной Европе не затронула Лондон. Генрих был верным католиком и оставался в стороне от зарождающегося протестантизма. Когда в 1517 году Лютер объявил в Виттенберге о своем выходе из римской церкви, Генрих принял сторону папы и получил от Рима титул «Защитник веры», который, как ни удивительно, и ныне украшает британские монеты (в виде латинского сокращения
Однако и вся королевская вера не могла противостоять нарастающему беспокойству Генриха об отсутствии наследника мужского пола. Дело осложнялось его романом с Анной Болейн, начавшимся в 1526 году, и он счел необходимым развестись с Екатериной Арагонской. Для этого требовалось разрешение от папы, но папа в тот момент был фактически пленником Карла V, племянника Екатерины, и в разводе отказал. Таким образом, первоначально разрыв Англии с Римом был не теологическим, а личным и институциональным. По Акту о супрематии 1534 года Генрих стал во главе Церкви Англии, «не признавая никого на земле выше себя, помимо Бога». Томас Мор, непреклонный противник нового закона, был казнен год спустя – и канонизирован Римом. Итак, Лондон стал протестантским городом почти случайно, но по сути своей он был протестантским городом и прежде.
Упразднение монастырей
Теперь Генрих приступил к действиям, которые вытекали из его решения, и действия эти принесли ему – и Сити – немалую выгоду. К 1536 году Генрих со своим новым канцлером Томасом Кромвелем упразднили все аббатства, приораты и монастыри и изгнали оттуда монахов и монахинь. Земли и богатства монастырей (а по всей стране их было от 800 до 900) были конфискованы; средства король либо присвоил, либо раздал своим придворным и сторонникам. Историки подсчитали, что на начало XVI века треть земельных владений Сити и практически весь Вестминстер находились в собственности религиозных организаций. Теперь тридцать девять религиозных учреждений Лондона, в том числе двадцать три в Сити, были упразднены. Самое решительное сопротивление оказали монахи картезианского монастыря, восемнадцать из которых были в конечном итоге казнены за неповиновение королю и, само собой, канонизированы католической церковью.
Буквально в одночасье в Сити и на окружающей территории произошел такой передел земли и богатств, какого не было даже в эпоху нормандского завоевания. В провинции большая часть собственности отошла непосредственно в королевскую казну, но имущество в Сити и вокруг него переходило аристократам, купцам и приближенным монарха. Король занял дворец кардинала Вулси на реке (принадлежавший ему же Хэмптон-корт король отнял еще раньше), намереваясь построить там новый дворец Уайтхолл. Особняки епископа Честерского и епископа Вустерского были разрушены, земля подарена Эдварду Сеймуру, позднее шурину короля и герцогу Сомерсету, и на их месте вырос Сомерсет-хаус. Особняк епископа Батского и Уэльского отошел герцогу Норфолку; епископа Карлайлского у старого монастырского сада – герцогу Бедфорду; епископа Солсберийского – графу Дорсету. Аббатства Гластонбери, Льюис, Малмсбери, Питерборо и Сайренсестер все утратили свои лондонские здания. Приорат Святой Троицы в Олдгейте перешел к лорду-канцлеру Томасу Одли. Великое аббатство Бермондси, стоявшее семь веков, было разрушено, а у земельного участка за тридцать лет сменилось три собственника.
Для Сити упразднение монастырей и открывало новые возможности, и сулило кризис. Хотя забота о бедных была исключительной обязанностью прихода, монастыри занимались обширной благотворительной деятельностью в области обучения, заботы о больных, увечных и бедных. Депутации от Сити подавали королю прошения: мол, как бы король ни поступал с монастырями, пусть он оставит в покое их благотворительную деятельность или, по крайней мере, передаст соответствующую инфраструктуру Сити. В противном случае «бедные, больные, слепые, престарелые и немощные… лежали бы на улицах, оскорбляя каждого чистого прохожего своими грязными и отвратительными ароматами».
На это король в целом соглашался. В 1547 году госпиталь Христа превратился в приют для сирот, а картезианский монастырь стал богадельней Чартерхаус; домом престарелых он служит и сегодня.
Госпитали Святого Фомы и Святого Варфоломея сохранили свое назначение – именно поэтому проходную больницы Святого Варфоломея в Смитфилде украшает, как ни странно, статуя Генриха. Когда приорат Святого Варфоломея был переведен в Сити, предполагаемый приют на сотню нищих оказался заброшенным, и там «лежали в родах три или четыре гулящие девки». Брайдуэлл был построен Генрихом как королевский дворец, но позднее передан Сити как приют для молодых бродяг и мелких жуликов – прообраз работного дома. Вместо монастырских школ возникали новые. Школа при соборе Святого Павла вновь открылась в 1510 году. Торговцы тканями основали свою школу в 1541 году, а портные – в 1561 году. Госпиталь Христа и Чартерхаус вскоре тоже расширили сферу благотворительности, открыв школы.
Более долгосрочное воздействие оказала конфискация Генрихом церковных земель в целях расширения своих охотничьих угодий. Так появились – и сохранились – сегодняшние Грин-парк, Сент-Джеймс-парк, Гайд-парк, Кенсингтонские сады и Риджентс-парк.
Если принять во внимание ненасытный характер застройщиков в последующие века, вполне вероятно, что в центре Лондона не было бы парков, если бы не Анна Болейн и страсть ее мужа к охоте. Даже сегодня в Центральном Лондоне меньше открытых пространств, чем в любой другой европейской столице.
Город золотых мостовых
После смерти Генриха и его недолго прожившего сына Эдуарда VI Лондон пережидал контрреформацию, инициированную его дочерью, католичкой Марией (1553–1558). Среди населения города всегда была сильная католическая фракция, равно как и упрямая протестантская. В 1554 году подмастерья швыряли снежками в свиту католика Филиппа II Испанского, прибывшего взять Марию в жены и заодно предъявить свои притязания на английский трон. Однако, когда 300 протестантов по повелению Марии были сожжены на Тауэр-хилле, это не привело к восстанию. Широкие взгляды, издавна свойственные Лондону в вопросах веры, судя по всему, научили жителей относиться терпимо даже к проявлениям нетерпимости. После смерти Марии «Книга мучеников» протестантского историка Джона Фокса стала самой продаваемой книгой эпохи – после Библии.
После коронации Елизаветы I (1558–1603) Лондон вступил в период колеблющейся стабильности. Главный советник королевы лорд Берли был мастером дипломатии в отношениях между Сити и короной, теплоте которых способствовала достойная восхищения бережливость королевы. Между тем рынок недвижимости Сити продолжал переваривать результаты упразднения монастырей. Венецианский посол сообщал, что вид города «был весьма испорчен развалинами множества церквей и монастырей, принадлежавших прежде монахам и монахиням». Другой современник отмечал, что «из-за недавнего упразднения религиозных учреждений многие дома стояли пустыми и никто не желал приобрести их». Рынок был подобен баку с водой, половину которого разом вычерпали, – требовалось время, чтобы он снова заполнился. После упразднения монастырей около 60 000 человек жили в самом Сити, а все население (Большого) Лондона составляло около 100 000 человек. К 1600 году монастырские постройки были заняты, и население Сити выросло до 100 000 человек, а Лондона в целом – до 180 000. Большинство населения города все еще проживало в Сити, но его перевес был уже незначительным.
В правление Елизаветы I на развитие Лондона оказывали все большее влияние события за границей. В 1572 году по наущению вдовствующей королевы Франции Екатерины Медичи католики организовали резню протестантов в Варфоломеевскую ночь, и тысячи гугенотов (французских протестантов) бежали в Лондон, ища спасения. В основном это были искусные ремесленники и торговцы, быстро встроившиеся в городскую экономику. Четыре года спустя введение Испанией католической инквизиции во Фландрии привело к тому, что испанские солдаты разграбили Антверпен (событие получило название «Испанская ярость») и убили около 7000 горожан. Антверпен долгое время был торговым партнером и соперником Лондона, и Лондон вновь извлек пользу из гонений со стороны католиков. Десятилетие спустя образ сильного и независимого города был укреплен разгромом Непобедимой армады Филиппа II (1588), и то был конец попыток вернуть Англию под власть папства.
Эти события на континенте придали внешней политике Англии новый вектор: страна обратила свои взоры в Новый Свет, на который до той поры не посягал никто, кроме Испании, Португалии и Нидерландов. Пока соперники Елизаветы пытались насаждать свои религиозные убеждения среди соседей по Европе, паруса ее кораблей надували ветра торговли. Фрэнсис Дрейк обошел вокруг света в 1577–1580 годах и объявил Калифорнию владением английской короны. Ему и его собратьям-морякам было позволено использовать всякую возможность исследования и обогащения, что после разгрома армады подразумевало не что иное, как пиратство. Филипп назначил за голову Дрейка награду 6 миллионов фунтов на сегодняшние деньги. При Елизавете Англия сделала первые шаги от офшорного острова к морской империи, и всегда осторожный Берли напрасно умолял королеву вернуть Испании награбленную добычу.
Типичным купцом из Сити, готовым использовать подобные возможности, был Ричард Грешэм, торговец тканями из Норфолка, который к двадцати пяти годам уже ссужал деньги Генриху VIII. Он стал олдерменом, мэром и членом парламента. Во время упразднения монастырей Грешэму были поручены упомянутые переговоры, целью которых было закрепление бывших монастырских больниц за Сити. Его сын сэр Томас Грешэм стал агентом короны и послом в Антверпене. Он превзошел богатством отца и без стеснения пускался в финансовые махинации; еще при жизни его обвиняли в мошенничестве и порче монеты. Невзирая на это, четыре Тюдора – Генрих, Эдуард, Мария и Елизавета – доверяли ему управление своими займами.
В этот поворотный для себя момент Лондон перехватил у Антверпена роль торгового узла Северной Европы, и Грешэм этому активно способствовал. Он был против ксенофобии Сити и упросил королеву впустить фламандских беженцев, спасавшихся от преследований испанцев, так как это «принесет городу большую прибыль». Основанная Грешэмом Лондонская биржа переросла Антверпенскую. Здание, построенное фламандскими архитекторами из фламандского камня и стекла, открылось в 1571 году и было украшено семейной эмблемой Грешэмов – кузнечиком. Биржа с крытой колоннадой стала первым ренессансным гражданским зданием Лондона. Под его арками могло разместиться 4000 купцов; кроме того, в здании было 160 запирающихся стойл.
Грешэм был первым из череды талантливых финансистов, постепенно закрепивших за Лондоном статус главного финансового центра Европы. Елизавета называла его «необходимым злом» и с удовольствием наносила ему визиты в его особняк Остерли в Мидлсексе. Рассказывают, что как-то раз за ужином она мимоходом заметила, как хорош был бы внутренний двор, если бы его пересекала стена. И к утру стена была построена, что было объявлено доказательством отнюдь не любви Грешэма к королеве, а его утверждения о том, что «деньги – владыка всех вещей». Основанное им учебное заведение – Грешэм-колледж – было конкурентом Оксфорда и Кембриджа, а позднее стало образцом для создания Королевского научного общества. К моменту его смерти (1579) колледж располагался в его особняке в Бишопсгейте. Ныне колледж продолжает свою работу, организуя лекции в зале Барнардс-Инн в Холборне.
Сити в эту эпоху делал первые шаги от торговли товарами к предоставлению кредитов, то есть фактически к торговле деньгами. Кредит основывался на доверии и аккуратной «кредитной истории» – так появлялись группы людей, знавших друг друга и готовых положиться друг на друга. Самым важным фактором в этом была стабильная политическая структура Сити, независимая от смены королей, живших выше по течению, – как, впрочем, и от других внешних обстоятельств. На вершине иерархии Сити был не один человек, а две дюжины олдерменов, связанные родством и пожизненной службой. Да, это была клика, но клика открытая, постоянно пополняемая честолюбивыми молодыми людьми из провинции, такими как Уиттингтон и Грешэм.
В течение бурного XVI столетия Лондон вполне мог стать очагом инакомыслия и бунта. Однако даже во время Реформации Генриха и контрреформации Марии он держался в стороне. Социальный историк Рой Портер писал: «Отсутствие низового протеста заставляет предположить, что, хотя Сити и управлялся богачами, в широких слоях населения его учреждения считались не чужеродными и не деспотичными, а более или менее ответственными и чуткими». Прежде всего, «Лондоном управляли лондонцы, и это не скрывалось». Иными словами, первые ростки своего рода демократии были в равной степени важны и для успешной коммерции, и для политической стабильности.
Зарождение мегаполиса
В 1550 году появилось первое аутентичное изображение Лондона, нарисованное на семи листах с натуры фламандцем Антонисом ван ден Вингарде, мастером панорам европейских городов. На основе своих прогулок по улицам столицы он изобразил город с высоты птичьего полета широкой дугой, идущей от Вестминстерского аббатства до отдаленных башен Гринвича, так, как если бы наблюдатель парил над Саутуорком. За этим изображением скоро последовала первая настоящая карта, известная как «медная» и отпечатанная с анонимной гравюры на меди в Антверпене в 1559 году. Она стала источником новой карты, опубликованной Франсом Хогенбергом в 1574 году; считается также, что на ее основе создана знаменитая «деревянная» карта Лондона, отпечатанная с деревянной доски Ральфом Агасом и другими уже в XVII веке. Недавно Университет де Монфора создал на ее базе трехмерную цифровую модель тюдоровского Лондона – блестящий способ получить представление о средневековом городе.
В этих работах Лондон показан таким, каким он был между упразднением монастырей и началом эпохи Стюартов. Архитектурными доминантами по-прежнему являются церкви во главе с собором Святого Павла. Ренессанс почти не коснулся архитектурного облика города: у особняков готические фасады, вдоль улиц выстроились дома с выступающими рядами кладки и стрельчатыми крышами. Нет никаких признаков официального планирования – прямых улиц, декоративных садов и классических фасадов, характерных для Рима и Парижа этого времени. Разве что по улице Чипсайд сразу видно, что это транспортная артерия. Хорошо заметен Лондонский мост, и на нем по-прежнему торчит жутковатый ряд кольев с головами изменников.
За пределами городских стен застроен главным образом Саутуорк, включенный в юрисдикцию Сити после 1550 года, а также районы Фаррингдон, Кларкенуэлл и Холборн. За пределами этих районов – сельская местность. Коровы пасутся на Боро-Хай-стрит, а лучники упражняются в полях Финсбери, окруженных садами, где на продажу выращиваются фрукты. К западу среди полей стоит Ламбетский дворец; к востоку река вьется вдоль разбросанных по берегу поселений, пока не достигает готических башен королевского дворца Плацентии в Гринвиче. Здесь родились и Генрих VIII, и Елизавета; сюда они любили приезжать на лето.
Как ясно видно из рисунка Вингарде и карты Хогенберга, Лондон XVI века почти не имел достопримечательностей, подобающих великой столице, за исключением Вестминстерского аббатства и собора Святого Павла. Он не произвел бы впечатления на искушенного путешественника. Здесь не было королевского дворца с аллеями и изящными фасадами. Генрих VIII построил дворец Нансач близ Юэлла в Суррее в попытке подражания Фонтенбло Франциска I, но этот дворец, расположенный слишком далеко за городом, пришел в упадок и в конце концов был разобран. Елизавета новых дворцов не строила: ей хватало Уайтхолла, Гринвича и Ричмонда. Ее творческие порывы были направлены на экстравагантный макияж и наряды. Однако она не возбраняла своим придворным тратить деньги (главным образом из бывшей монастырской казны) на «чудо-дома» в стиле английского Ренессанса, самые известные из которых построил Роберт Смитсон в Хардвике, Уоллатоне и Лонглите. Просто королева без приглашения наезжала в гости, что ей самой ничего не стоило, зато влетало хозяевам в немалые суммы.
Самой сильной стороной Лондона была литература. Здесь он в полной мере пожал плоды Возрождения в поэмах Эдмунда Спенсера, драмах Кристофера Марло и Бена Джонсона, но прежде всего в трудах Уильяма Шекспира, чьи стихи при жизни не уступали в известности его пьесам. Но пьесам, в отличие от книг, нужны театры, а властям Сити они не нравились из-за шумной толпы и причиняемого беспокойства. Согласно одной из петиций, призывавших к запрету театров, в них можно было найти «лишь нечестивые басни, дела любострастия, мошеннические приспособления и непристойное поведение». Сити исключил театры из своей юрисдикции и подал прошение об их закрытии, с тем чтобы изгнать их за пределы городских стен, например на свободное место на берегу Темзы за границей округа Саутуорк. Исключением была труппа королевских хористов в Блэкфрайарсе, известных тем, что они похищали мальчишек, чтобы те пели в хоре.
Столяр Джеймс Бербедж построил первый деревянный театр в полях Финсбери в Шордиче в 1576 году да так и назвал – «Театр» (The Theatre). Вскоре вблизи открылся театр «Занавес» (Curtain), а в 1587 году в Саутуорке, где тогда уже устраивались бои быков и медвежьи травли, – «Роза» (Rose) Филипа Хенслоу. Согласно записям, «Роза» за один только 1595 год дала около 300 представлений, причем в репертуаре было тридцать шесть пьес. В 1596 году труппа Бербеджа попыталась переехать из Шордича в Блэкфрайарс, но ему пришлось закрыть театр. Он буквально по одной дощечке перенес здание в Саутуорк и в 1599 году вновь открыл театр под названием «Глобус» (Globe). Он стал домом для труппы «Слуги лорда-камергера», для которой писал Уильям Шекспир, а сын Бербеджа Ричард стал звездой спектаклей по шекспировским пьесам. Два театра были злейшими конкурентами, но оба оказались чрезвычайно уязвимыми для огня, и их не раз приходилось отстраивать заново.
Театр был популярен и как развлечение, и как литературное явление. Даже относительно небогатые лондонцы могли заплатить несколько пенсов за вход. Драматург Томас Деккер старался в пьесах угодить и своим богатым патронам, и «простолюдинам из партера и с галерки», от которых зависел его доход. Среди этих простолюдинов были каретники и носильщики, паписты и пуритане, щеголи и проститутки – неудивительно, что между зрителями часто вспыхивали драки. Смотрели не только пьесы, но и медвежью травлю, цирковые представления и показы уродцев. Театр был не просто развлекательным заведением: здесь смешивались между собой разные общественные слои; сочинители пьес, их постановщики и актеры служили мостиком между аристократией, мелким дворянством и чернью. Возможно, именно поэтому Тайный совет относился к театру с подозрением и стремился связать его определенными правилами или цензурой. В конце концов, когда более либеральные Стюарты дали драме «права гражданства» при дворе и в Вестминстере, театральная жизнь в Саутуорке пришла в упадок. И все же вспомним добрым словом район «к югу от реки», который на время стал для лондонцев вотчиной непослушания, отдыха и творчества.
Город Джона Стоу
По оценкам, к концу правления Елизаветы половина самых богатых лондонцев проживала за пределами городских стен. Некоторые из них жили к северу, в Финсбери, но большинство – в Фаррингдоне, к западу. Сто двадцать один человек числился в записях как имеющий «загородное имение», то есть, по сути, второй дом. Во многом благодаря упразднению монастырей и распределению церковных богатств в Лондоне появился средний класс, не зависевший ни от двора, ни от церкви. Посетивший город герцог Вюртембергский писал домой, что лондонцы «великолепно одеты и чрезвычайно горды и заносчивы, а так как большинство из них, особенно ремесленники, редко путешествуют в другие страны, но все время пребывают в своих домах, чтобы вести коммерцию, им мало дела до иностранцев, – напротив, они насмехаются и глумятся над ними». Что касается лондонских женщин, они «обладают большей свободой, чем, вероятно, где бы то ни было. И они хорошо знают, как ею пользоваться, ибо они выходят облаченными в чрезвычайно изящные платья и все свое внимание уделяют воротникам и манжетам».
Первое подробное описание огромного города, составленное округ за округом и улица за улицей, принадлежит перу антиквара Джона Стоу и появилось в 1598 году. Он забирался в новые тогда предместья на севере, юге, востоке и западе. Он наблюдал, как новые дома пожирают открытые пространства, как в аллеях «кишат сдаваемые внаем домишки и уютные особнячки… людей, которым свое удобство дороже общественного блага всего города».
С точки зрения Стоу, времена при нем были уже не те. Его Лондон был «более глумливым, непочтительным и неблагодарным, чем когда-либо ранее». Чтобы в Лондоне по-прежнему можно было жить, рост мегаполиса нужно было остановить. Эти причитания будут не раз повторяться в течение всей последующей истории Лондона.
Стоу везде видел мигрантов. «Джентльмены из всех графств стаями слетаются в этот город: юноши – чтобы на людей посмотреть и себя показать, старики – в поисках рынка, на котором их товар найдет быстрый спрос». Даже транспорт вызывает у Стоу стенания: «Мир мчится на колесах, а вместе с ним и многие из тех, чьи родители были довольны и тем, что ходили пешком». Стоу был первым городским экономистом Лондона. Он видел, что растущее население столицы приведет «к ущербу и упадку многие или даже большинство из древних городов, городков и ярмарок нашего королевства». Лондон вредил развитию ремесел в провинции, и Стоу предлагал насильно выселить некоторые ремесла в другие города.
Однако даже Стоу приходилось признать, что ничто не могло сопротивляться притяжению королевского двора, который «в наше время куда более многочислен и галантен, чем в старые времена». Когда в город приезжал граф Солсбери, его сопровождала «сотня всадников». Говорили, что для Стоу «единственным трудом и заботой было писать правду». К концу жизни антиквар испрашивал пенсию у Якова I, преемника Елизаветы, но добился только разрешения «обращаться к его подданным за добровольными пожертвованиями и милосердными даяниями». Иными словами, Стоу получил право просить милостыню. На памятнике в церкви Сент-Эндрю-Андершафт он держит в руке перо; когда оно разрушается от времени, его старательно заменяют. Перо репортера должно оставаться бессмертным.
Заря городского планирования
Лондон Тюдоров стремился, в основном без особых успехов, заместить те функции социальной защиты, которые некогда выполняли, пусть и неохотно, монастыри. Нескольких гражданских больниц и приходских благотворительных фондов было недостаточно для постоянно растущего населения. Были приняты меры, пусть и жестокие. Бродяг, в их числе и беспризорных детей, регулярно отлавливали и помещали в тюрьму-приют Брайдуэлл, откуда некоторых из них депортировали в Виргинию. Затем, в 1576 году, более сотни городских приходов впервые установили обязательные сборы с прихожан на бедных. Этот первый шаг к общественной системе социальной защиты официально устанавливал ответственность приходов за больных и неимущих, хотя новый сбор вряд ли мог покрыть их нужды.
К 1580 году относится первая попытка городского планирования и контроля. Елизавета издала прокламацию, запрещавшую любое дальнейшее строительство в пределах трех миль (ок. 4,8 км) от ворот Сити, создав первый «зеленый пояс» города. Запрещалось также сдавать жилье в субаренду или «допускать, чтобы в любом доме отныне проживало или размещалось более одной семьи». Другие указы запрещали новое строительство в глубине Мидлсекса. Вопреки самым драконовским мерам наказания эти указы не возымели действия. Скученность росла везде, где собственник жилья полагал, что выгоды превышают риски судебного преследования.
Вскоре власти сдались и позволили делить жилище между несколькими семьями при условии выплаты короне «субсидии». Таким образом, государство оказалось финансово заинтересованным в нарушении собственных законов. Елизавета была не более готова бороться с этим несоответствием, чем любой из ее преемников – до нынешнего дня. В конце своего правления она жаловалась, что, «невзирая на ее милостивые и благородные повеления… они терпят неудачу из-за неуемной алчности некоторых лиц, которые, не питая никакого уважения к общественному благу и выгоде королевства, пекутся лишь о своей личной наживе». Королева критиковала и халатность своих собственных чиновников, которым «следовало бы надзирать за надлежащим соблюдением прокламации».
К 1590-м годам, отчасти вследствие урона для торговли из-за войн с Испанией, Лондон страдал от экономического спада. Лендлорды, приобретшие земли, где прежде стояли монастыри, чаще всего строили на них не особняки для богачей, а лепили друг к другу наемные дома для более бедных лондонцев. Наплыв выходцев из провинции сбивал заработную плату, но он же, наряду с неурожаями, приводил к росту цен на продовольствие. В последнее десятилетие правления Елизаветы они подскочили на 40 %, и в Лондоне вспыхнули первые известные нам «голодные бунты». В годы заката тюдоровского Лондона город увидел рассвет новой реальности. Как и предупреждал Стоу, свободный рынок людских ресурсов и собственности настолько сильно принуждал город к расширению, что даже короли не могли этому противиться. Правительство предполагает, а лондонский рынок недвижимости располагает.
6. Стюарты и революция. 1603–1660
Божественная бюрократия
Прибытие в Лондон из Шотландии короля Якова I (1603–1625) знаменовало освобождение от пуританского духа, характерного для последних лет правления Елизаветы. Несмотря на психологические травмы детства (его отец был убит, а мать – королева Шотландии Мария Стюарт – казнена), Яков оказался королем образованным, элегантным и склонным к новшествам. Он сочинил ряд богословских и философских трудов, по его инициативе был осуществлен новый перевод Библии (так называемая «Библия короля Якова»); при королевском дворе были желанными гостями актеры шекспировской труппы, которая стала называться «Слуги короля» и открыла второй театр в Блэкфрайарсе.
Приезд Якова и его особые представления о королевской власти привели к изменению самой концепции столичного города. При Елизавете монархия носила средневековый, личный характер: многое решалось в режиме «ручного управления» королевой, постоянно разъезжавшей по стране – во всяком случае, по ее более безопасной южной половине. Повседневные вопросы решались в Лондоне Тайным советом, а в остальной части страны феодалами – полновластными хозяевами на своей земле. Когда королева находилась в Лондоне, общая численность правительства ее величества составляла не более тысячи чиновников, включая тех, что служили в казначействе и судах.
При Якове столица выросла не только в абсолютных цифрах, но и по сравнению с остальной частью страны. В течение XVI–XVII веков Лондону предстояло выйти с пятого или шестого места в Европе на второе после Константинополя. В 1500 году столица была втрое больше ближайших по численности населения английских городов – Нориджа и Бристоля. При Стюартах она стала минимум в десять раз больше, и к 1680 году два из каждых трех горожан Англии проживали в Лондоне.
Масштабы этого роста озадачивают историков. Сегодня его нельзя объяснить только экономическим размахом Сити: по всей вероятности, важным фактором стали и новые функции, связанные со статусом Лондона как столицы Англии и местопребывания правительства. Король был убежден, что ниспосланный стране свыше монарх должен опираться на пирамиду созидательной бюрократии. При нем количество гражданских служащих выросло более чем вдвое: в Лондон потянулись стряпчие, подрядчики, искатели мест, просители, любители выслужиться – все желали предстать перед королем, и всем им нужно было жилье, еда, обиход и развлечения. Лондон заполонили персонажи, явившиеся словно из монолога привратника в «Макбете»: капелланы, лекари, учителя, музыканты, художники, нотариусы, писцы, секретари, привратники, герольды, менестрели, ювелиры, книготорговцы, мастера по изготовлению париков, конюхи, граверы…[27]
Место в Лондоне для новоприбывших, во всяком случае, нашлось. Главным препятствием на пути миграции в большинстве европейских городов были ужасные условия жизни в них. Лондонский Сити в этом смысле не был исключением. В одном из домишек в округе Даугейт жили, как оказалось, одиннадцать семейных пар и пятнадцать холостяков. В другом доме на Силвер-стрит в десяти комнатах ютилось десять семей, большинство из которых еще брали жильцов на постой. Канализации не было нигде, всевозможные отбросы просто вываливали на улицу в надежде на то, что сборщики нечистот их уберут. Но в Лондоне, в отличие от других городов, те, у кого были деньги, могли поселиться от всего этого подальше, на севере и западе. К тому же на западе сияло зарево королевского величия, средоточие придворной жизни с ее искушениями. А вслед за деньгами переселялись и те, кто от этих денег кормился.
Поделиться книгой: