Хомский без церемоний

То, что характерно для человека, может быть не одним уникальным свойством, а уникальной комбинацией свойств. Язык вполне может быть всего лишь одним из элементов. Исследования приматов показывают, что даже если эти животные не могут создавать язык, некоторые из них – Ним Химский, например, – могут оказаться способны выучить его и использовать. Уникальное сочетание качеств, которое определяет человечество, может вообще не включать язык. Оно может, например, состоять в одновременности и коэволюции прямохождения, увеличении головного мозга, организованной социальной жизни и реализованной способности к символическому (но не лингвистическому) мышлению и выражению. Кто знает? Не Локк, не Руссо и не Хомский.

Вероятно, Хомский цепляется за идею универсальной, неизменной человеческой природы, потому что он имеет дело только с крайне похожими на себя людьми. До выхода на пенсию Хомский с пяти лет не покидал учебных заведений. Он пролейбористских взглядов, но у него никогда не было настоящей (по пролетарским меркам) работы. Хомский – академик и левак. Люди, с которыми он встречается, почти все академики или леваки, даже когда он летает по всему миру в Турцию, Индию или Австралию, чтобы выступить с речами – перед академиками и леваками. Даже анархисты отличаются настолько, что ему с ними неудобно, хотя ему комфортно с леваками, ведь он сам левак, то есть они такие же как он, только не такие умные. Его личный опыт не даёт повода для сомнений в фундаментальном сходстве человеческой природы.

Хомский – человек, много путешествующий, но как это ни парадоксально, редко выходящий на улицу. Все люди похожи на Ноама Хомского, пусть они и не столь умны. Точно так же, как для установления универсальной обоснованности правила генеративной грамматики нужен только один подтверждённый пример из одного языка, понадобится и один пример, вроде английского языка, – интуитивно понятый и проанализированный самозамкнутым умом Ноама Хомского, – чтобы установить универсальные истины человеческой природы. В его уме нет ничего изменчивого или податливого. Ум этот, в отличие от его бабушки, похож на скалу.

А какой может быть человеческая природа? Хомский действительно не имеет об этом понятия.152 Он утверждает, что человеческая природа не податлива, потому что если бы это было так, авторитарные правительства (консультируясь с экспертами) могли бы формировать наши взгляды: «Принцип, согласно которому человеческая природа в своих психологических аспектах есть не более чем продукт истории и данной социальной ситуации, устраняет все препятствия для манипуляций со стороны сильных мира сего».153 Считает ли он, что естественное право является препятствием для манипуляций со стороны сильных мира сего? Хомский соглашается с Эриком Маком в том, что «Локкеанские права» – ну, для Хомского это не Локкеанские права – «сами по себе обеспечивают морально-философский барьер против посягательств Государства на общество».154 На что Л. А. Роллинз отвечает: «„морально-философский барьер“ – барьер только метафорический, и он поможет предотвратить посягательство Государства на „Общество“ не больше, чем морально-философский щит поможет остановить летящую в вас стрелу».155 Джордж Х. Смит писал: «В различных своих проявлениях теория естественного права использовалась для оправдания олигархии, феодализма, теократии и даже социализма [!]».156

В 1890 году некоторые индейские племена на американском Западе были охвачены религией Пляски Духа, пророк которой обещал, что если индейцы будут исполнять её ритуалы (особенно длительные танцы), боги избавятся от белых и для индейцев наступит рай. Индейцы также станут неуязвимы для пуль.157 Однако оказалось, что индейцы равнин на самом деле не стали неуязвимыми. Американские солдаты истребили индейцев сиу на ручье Вундед-Ни.158 Никаких моральных барьеров не существует. Любой, кто говорит, что они есть, просто ещё один лжепророк.

Как заметил Джон Локк, естественное право предполагает Законодателя или Законотворца: Бога.159 Все древние, средневековые и проходившие в раннее новое время дискуссии о естественном праве приписывали его Божеству. Римско-католическая доктрина до сих так делает. Сдержанность Хомского в отношении Бога предполагает, что, в отличие от Декарта, Локка и Папы, он в Него не верит.160 Но если вы не верите в Бога, нет смысла верить в естественное право. Это может не иметь смысла даже если вы действительно верите в Него.

Хомский против манипуляции взглядами со стороны сильных мира сего, хотя будучи профессором колледжа (сейчас на пенсии), он получал деньги – хорошие деньги – за то, что немного манипулировал сознанием. Действительно, он считает, что «школы всегда на протяжении всей истории играли институциональную роль в системе контроля и принуждения».161 Однако то, что не нравится Хомскому – только потому, что ему это не нравится, – не есть аргумент в поддержку любой теории человеческой природы – или чего-либо ещё. Он опасается, что человеческой природой будет манипулировать власть, если человеческая природа податлива.162 В ходе обсуждения на конференции он упомянул, что «это чистые домыслы с моей стороны, у меня нет никаких доказательств».163 Но если человеческая природа может быть управляемой с помощью власти, то она также может быть обновлена свободным выбором автономных групп и индивидуумов, действующих сами по себе. Риск может быть возможностью. Если обстоятельства благоприятны – например, во время революции, – люди способны меняться очень сильно и очень быстро. Идёт ли речь о «человеческой природе» или «человеческой сущности» – кого это волнует? Только Папа Римский и Ноам Хомский, по доктринальным соображениям, беспокоятся о подобных вещах. Если (как, похоже, в случае с Хомским) проблема должна быть решена из соображений политической целесообразности, то, как обычно, он решил её неправильно: «На практике консерваторы обычно предпочитают рассматривать человеческую природу как биологически обоснованную и негибкую, в то время как радикалы надеются, что это обусловлено ситуацией и, следовательно, способно к быстрым и радикальным изменениям».164

Хомский не отвергает высокие технологии, потому что ими могут «манипулировать» капитал и государство. Ими уже манипулируют капитал и государство. Они это придумали. Технологии – их основа. Технологии воздвигают реальные, а не воображаемые моральные барьеры на пути к свободе действий и самореализации. Но для Хомского технологии морально нейтральны и потенциально освободительны. Он не осуждает их, с учётом того, что ими действительно злоупотребляют. Но он осуждает социальную и историческую концепцию человеческой природы, потому что ею можно злоупотребить.

Хомский сомневается, что эмпирические модели сознания прогрессивны – во всяком случае, сегодня уже нет. Но иннатистские модели сознания никогда не были прогрессивными. Платон не был прогрессивным. Фома Аквинский не был прогрессивным. Средневековые схоластики и иезуиты не были прогрессивными. Социобиология Эдварда Уилсона не прогрессивна. Когда его социобиология была объявлена консервативной идеологией, Уилсон защищался тем, что Ноам Хомский также является «иннатистом»!165 Согласно Уилсону, анархизм, поскольку он противоречит врождённой человеческой природе, «невозможен».166

По словам Джона Локка, естественное право – это то, что стоит между нами и – анархией!: «если лишить [людей] закона природы, то это означало бы одновременно уничтожение государства, власти, порядка и общества».167 Звучит неплохо. Демократия, которую исповедует Хомский, в конце концов подразумевает манипулирование: «Само действие демократического процесса, с точки зрения аргументации и убеждения, представляет собой попытку манипулировать поведением и мыслями для достижения определённых целей».168

Хомский считает, что язык – или, скорее, языковая способность – это отличительный, определяющий человеческий атрибут. Если такой атрибут существует, то язык, я признаю, является одним из наиболее вероятных кандидатов. Аристотель рассматривал язык под этим углом.169 Но кто сказал, что должен быть один единственный определяющий атрибут? Гегель считал, что это государство, но Маркс отрицал, что государство есть «всеобщее в себе и для себя».170 Маркс явно не считал ни цивилизацию, ни государство совершением выхода из животного мира. Для него особое человеческое качество – это труд: «Людей можно отличать от животных по сознанию, по религии171 – вообще по чему угодно. Сами они начинают отличать себя от животных, как только начинают производить необходимые им средства к жизни, – шаг, который обусловлен их телесной организацией».172

По словам Шарля Фурье, такого же иннатиста, как Хомский, существует двенадцать «страстей» – пять «чувственных», четыре «душевных» (перестановки этих типов порождают 810 типов личностей) и три «распределительных». Следовательно, общество должно быть организовано таким образом, чтобы координировать и удовлетворять все различные страсти каждого.173 Механизмы, предлагаемые Фурье для «фаланстера», гениальны и изобретательны, хотя и чрезмерно организованы и несколько неправдоподобны; что и привлекательно в этом авторе. Даже Маркс и Энгельс относились к Фурье с уважением.174 По крайней мере, они его читали. Фурье позиционирует инстинкты так же произвольно, как Хомский позиционирует способности, но первый гораздо привлекательнее. Хомскому никогда не приходило в голову, что удовлетворение страстей – это цель анархистского общества.

Есть много признаков, которые, возможно, отличают людей от животных, но сущность может быть только одна: чтобы нас не приняли за кроликов или скалы. Помимо языка, государства, города и труда, к другим номинантам относятся разум, религия и обладание душой. Ницше добавлял смех. По словам консерватора Пола Элмера Мора, человеческая сущность – это собственность: «ценности, наделяющие нашу жизнь бо́льшим значением, чем у зверей, во многом сводятся к нашему имуществу – под имуществом я имею в виду всё, начиная с еды, которую мы делим с животными, и заканчивая результатами человеческого воображения».175 Антрополог Эдвин Р. Лич предполагает, что «способность лгать – это, пожалуй, самая поразительная человеческая характеристика».176

Если отсутствие перьев, двуногость и лживость, хотя и присущие только человеку, в данном случае – примеры несерьёзные, то лишь потому, что только связанные с человеческими действиями особенности (к которым, так или иначе, относится ложь) представляют практический интерес для ищущих человеческую природу. В частности, любой спор о человеческой природе может иметь отношение к политике.177 Это не наука. Всегда есть идеологическая повестка дня. Представление Хомского о человеческой природе является одним из звеньев между его лингвистикой и его политикой. В обоих случаях представление это консервативно.

В традиции христианской мысли человеческая природа считается врождённо греховной (первородный грех). В традиции западной мысли человеческая природа считается эгоистичной, жадной и агрессивной.178 Кропоткин и другие анархисты, напротив, утверждали, что люди (как и некоторые другие социальные животные) по своей природе склонны к сотрудничеству, а не к соперничеству.179 Свидетельства истории и этнографии в подавляющем большинстве демонстрируют, что люди способны поддерживать постоянные эгалитарные, кооперативные анархистские общества. Такие формы общества, независимо от того, являются ли они в каком-то смысле естественными для нас, не являются и противоестественными. Это всё, что нам нужно знать на данный момент.

Хомский полагает, что человеческая природа когда-нибудь станет предметом научного исследования. Собственно, она уже давно, очень давно стала таким предметом. Например, выводы социобиологии – которые я не поддерживаю – хотя и не столь оптимистичны, как предположения Кропоткина, по крайней мере опровергают теорию «обезьян-убийц», теорию первородного греха и теорию Гоббса о войне всех против всех. «Инстинкта социальной агрессии» не существует.180 Как ни странно, недавно Хомский пришёл к выводу, что Кропоткин изобрёл социобиологию!181 Может быть, существует инстинкт социальной защиты и укоренившаяся подозрительность к тем, кто отличается. Но это не есть непреодолимые «барьеры» (по словам Хомского) для анархии, они лишь подразумевают, что люди, которые отличаются друг от друга, должны узнавать друг друга и формировать общества, члены которых не будут боятся друг друга, идёт ли речь о внутри или между-общественном взаимодействии.

Лично я считаю, что если нет веских доказательств психологической неспособности людей жить вместе в анархистском обществе, анархия – это цель, к которой стоит стремиться.182 А даже если бы и нашлись какие-то обескураживающие доказательства, я бы рискнул. Как сказал Ницше, человека следует превзойти. А также, как сказал Гастон Башляр: «Человеку следует давать определение, имея в виду совокупность тенденций, подвигнувших его [или её] на преодоление условий человеческого существования».183 Проверка границ человеческой природы – единственный способ узнать, что собой представляют люди. Единственный способ – зайти слишком далеко.

Хомский претендует на звание оптимиста,184 но он фаталист. Вынужденный. Мы знаем, что человеческая природа не есть «барьер» для анархии, потому что анархия была реализована, хотя вы можете не знать этого, если почерпнёте свои этнографические знания о человеческой природе из Ветхого Завета. Моё собственное мнение известно: «действительно, анархисты отвергают идеи врождённой порочности или первородного греха. Это религиозные идеи, в которые большинство людей не верит. Но анархисты, как правило, не считают, что человеческая природа изначально хороша. Они принимают людей такими, как они есть. Люди не есть что-то „изначальное“».185

Я могу поверить, что человеческая природа уже достаточно хороша для анархии. Я также могу поверить, что в практике анархии как повседневной жизни, в её проживании откроются новые перспективы коллективных приключений. И я даже могу поверить, что одновременный процесс революционного строительства и разрушения положит начало преобразованию и подготовит нас к новому образу жизни. «Человеческая природа» может быть сведена к банальным истинам, например, что мы никогда не будем летать, взмахивая руками, в то время как человеческие натуры социальных индивидов – более социальные и более индивидуальные, чем мы, возможно, когда-либо были, даже в эпоху палеолита – расцветут и процветут во всех своих множествах. Человеческая природа – это наш наименьший общий знаменатель, наша, как сказал бы Хомский, минималистская программа. Давайте де-программируем себя (свои личности: друг друга, один другого, всех нас).

Любопытно, что человеческая природа, которая, по определению, одна и та же во все времена и во всех местах, отличается – во все времена и во всех местах – от того, как она выражается во все другие времена и в других местах. Джон Локк обратил внимание на этот факт:

Если этот закон природы целиком и сразу запечатлевается природой в душах людей при самом рождении, то как же получается, что люди, все до единого обладающие душами, в которых якобы запечатлён этот закон, не приходят тотчас же, безо всяких колебаний к согласию относительно этого закона и не проявляют готовности повиноваться ему? Почему об этом законе они придерживаются столь противоположных взглядов, когда в одном месте нечто рассматривается как требование природы и здравого разума, а в другом – как совершенно иное, когда то, что у одних считается достойным, у других считается позорным, когда одни толкуют закон природы иначе, чем другие, третьи вообще не признают никакого, и все вместе считают его тёмным?186

«То, что представления о добре и зле различаются, – замечает социальный психолог Соломон Аш, – создаёт теоретическую проблему человеческой природы».187 Это мягко сказано. Казалось бы, тут Хомскому следует заявить, что нравственное чувство – это ещё одна врождённая способность. И он так и делает! Нравственные принципы «должны возникать из некоего гораздо меньшего набора нравственных принципов» – я знаю, это обтекаемо, – «которые являются частью нашей фундаментальной природы и задействуются посредством некоей генеративной процедуры…»188 Что, ещё одна генеративная процедура? Алгоритм альтруизма? Генеративная щедрость? Вычислительное сострадание? Но это лишь для того чтобы спутать «есть» и «должно», факт и ценность.

Как возможно (например), что сегодня почти никто не считает наёмный труд моральным эквивалентом рабского труда? Потому что эта самоочевидная истина «была вытеснена из сознания людей массированной пропагандой и институциональными структурами»!189 Вот вам и моральные барьеры, нравственные принципы и наша фундаментальная природа! Их могут задавить даже такие негодяи, как учителя, рекламщики и журналисты (к которым я могу добавить: родители, начальники и священники).

Это, как говорит Томас Кун, отрезвляющая истина, что «все прошлые представления о природе рано или поздно оказались ложными».190 Взгляд на человеческую природу, находящийся под непосредственным влиянием религиозных и идеологических соображений, чаще обычного оказывается ложными.

По словам историка Питера Маршалла, «основная слабость аргумента, что анархизм каким-то образом противоречит „человеческой природе“, заключается в отсутствии общего для всех анархистов взгляда на человеческую природу. Среди классических мыслителей мы находим рациональную доброжелательность Годвина, сознательный эгоизм Штирнера, разрушительную энергию Бакунина и спокойный альтруизм Кропоткина».191 Как отмечает анархист Питер Гелдерлоос: «огромное разнообразие способов поведения человека, считающихся нормальными в различных сообществах, ставит под вопрос саму идею человеческой природы».192 Хомский далёк от сложившегося мнения анархистов: «хотя большинство социалистов и анархистов утверждали, что характер в значительной степени является продуктом окружающей среды, Хомский попытался сформулировать биологическую концепцию „человеческой природы“ с её собственными врождёнными и когнитивными аспектами».193

Хотя Хомский не может сказать, что такое человеческая природа, он настаивает на существовании естественных прав, вытекающих из человеческой природы: «Что касается здравого смысла и свободы, существует богатая традиция, которая развивает идею о том, что люди обладают неотъемлемыми правами. В соответствии [так], любая власть, посягающая на эти права, является незаконной. Это естественные права, что коренятся в человеческой природе, которая является частью естественного мира, так что мы можем познать их путём рационального исследования» (173). Он верит в нечто, зачастую предполагаемое, но никогда не демонстрируемое, – что из предположения о существовании естественного закона, проистекающего из человеческой природы, следует «сопутствующая этому идея естественных прав» (173).194 Только не для Иеремии Бентама, утилитаризм которого предполагал неизменную человеческую природу – он высмеивал естественные права как «нонсенс на ходулях».195 Естественный закон, по словам Джона Локка, «следует отличать от естественного права [jus naturale]; ибо право [jus] состоит в том, что мы имеем возможность свободно распоряжаться какой-либо вещью, тогда как закон [lex] есть то, что повелевает или запрещает нам делать нечто».196 Такими же были определения Гоббса.197

Философия естественного закона восходит, по крайней мере, к Аристотелю – а христиане заявляют, что изобрели её они198 – но разговоры о естественных правах, если не считать нескольких изолированных средневековых гипотез, едва ли старше XVII века. Ещё в 1756 году юрист Уильям Блэкстоун мог говорить о естественном законе, нигде не признавая естественных прав.199 Традиция, богатая она или бедная, возникла недавно.

Однако мы не можем вывести естественные права из природы человека, не зная, что такое человеческая природа. Вместо этого, по словам Хомского, мы вынуждены совершить «интуитивный скачок, чтобы сделать предположение о том, что же является существенным для человеческой природы, и на этой основе вывести, пусть и неадекватно, концепцию легитимного социального порядка» (173). Именно так поступал Платон, когда оказывался в затруднительном положении.200 Правило Хомского как политического философа и Хомского как лингвиста: когда сомневаешься, «сделай предположение», выдумай что угодно, предопределяющее твой вывод. Принятие желаемого за действительное – его научная методология. Но, как утверждал Иеремия Бентам, «причинами желания, чтобы существовали такие вещи, как права, не являются права – причина желания в том, чтобы установилось определённое право, не состоит в этом праве – нужда не является запасом – голод не является хлебом. Естественные права – это попросту несуразица, естественные и неотчуждаемые права – риторическая нелепость, нонсенс на ходулях».201

Эта «богатая традиция» естественных прав не такая впечатляющая, как предполагает Хомский. Но её короткой истории достаточно, чтобы представить фундаментальным естественным правом – если хоть одно таковое существует – право собственности, которое отстаивали Томас Гоббс, Джон Локк, Джеймс Мэдисон, Айн Рэнд и прочие и прочие, которых как собак нерезанных. Как заявил Локк: «и не без причины он [человек] разыскивает и готов присоединиться к обществу тех, кто уже объединился или собирается объединиться ради взаимного сохранения своих жизней, свобод и владений, что я называю общим именем „собственность“».202 Рабство широко считалось – и так же считал Локк – правом собственности. Цари и другие монархи, такие как Яков I Английский и Людовик XIV во Франции, провозгласили божественное (и, следовательно, естественное) право королей. Аристотель утверждал, что некоторые люди являются рабами по своей природе.203 Джон Локк также утверждал, что рабство – это право собственности, а значит, естественное право.204 Естественные права, подобно языковому органу, Богу, на самом деле не могут находиться где-либо:

Поскольку у них нет предопределённого анатомией расположения (никто точно не знает, где находятся ваши естественные права, но все знают, например, где находится ваша поджелудочная железа), [концепция естественных прав] предполагает способность иметь дело с нематериальными вещами такого рода. Они сводятся к вопросам, не имеющим измерений, и я называю их религиозными идеями – их нельзя оспорить. Тот, кто поддерживает религиозные идеи, связанные с Троицей, Пресуществлением или рядом других религиозных доктрин, не сомневается. Вы не можете это опровергнуть – но, опять же, их невозможно доказать.205

Любимец Хомского, барон Вильгельм фон Гумбольдт, строго придерживался доктрины естественного права. Он повсюду (говорит он) «имел в виду свойства человеческой природы», в соответствии с «из сущности человека проистекшими логическими философскими системами».206 Для него, как и для Хомского, из этого следует, что естественное право должно быть нашим непогрешимым руководителем: «Естественное право, если применять его к совместной жизни многих людей, резко определяет границу [между свободой и требованиями безопасности]».207 Но, как всегда, естественному праву, существование которого никогда не доказывалось, во всех вариантах формулировок, которые пытались вывести его сторонники, не хватает универсальности, которой естественное право должно обладать. Барон, например, думал, что «человек более склонен к властолюбию, нежели к свободе», и он также писал, что «война представляется мне одним из явлений, в высшей степени благодетельно действующих на развитие человечества, и мне прискорбно, что она всё более и более отступает на задний план».208 Хомский, наблюдая за сражениями на полях Вьетнама и Восточного Тимора, не согласился бы с этим. Значит, естественное право и естественные права – это просто здравый смысл?

Если бы мы провели перекличку исторических анархистов, то многие поддержали бы идею естественных прав, но нашлись бы и те, кто её отвергает. Уильям Годвин, первый систематический философ анархизма, отверг её.209 Так же поступил и Макс Штирнер. Пьер-Жозеф Прудон, первый самозваный анархист, считал, что «закон природы, равно как и справедливость, есть равенство…»210 и, таким образом, по-видимому, принял эту идею, поскольку его философия основывалась на идее справедливости. Это не вопрос, который должен решаться подсчётом голосов. Безусловно, у анархистов ни один вопрос не должен решаться подсчётом голосов.

Моё мнение об этом: так называемые «разговоры о правах» для анархистов есть мракобесие. Это лишь окольный способ выражения предпочтений, которые можно было бы более честно и экономно выразить напрямую. Возможно, я принимаю желаемое за действительное, но я чувствую постепенно растущее неприятие идеологии естественных прав среди анархистов.211 Хорошим примером её эрозии является сам Хомский, цитируемый выше (173), заявивший, что [1] нам нужна концепция неизменной человеческой природы, чтобы [2] мы могли вывести из неё наши естественные права, чтобы [3] мы имели право выступать против незаконной власти. Почему бы не пропустить шаги [1] и [2] и, если на то пошло, [3], и просто не выступить против власти по всем веским причинам, которые есть у анархистов для противодействия ей?

Что такое «законная власть»? Нам не нужно ни перед кем оправдываться за то, что мы взяли свою жизнь в свои руки. Пусть власть оправдывает себя, если может, к нашему удовлетворению. Но она не может, будь она даже демократическая.212 Хватит молоть чепуху. Давайте развивать и координировать наши устремления и, насколько это в наших силах, действовать в соответствии с ними (анархисты называют это «прямым действием» и «взаимопомощью»). Как писала Эмма Гольдман по поводу безупречной «лжи морали»: «никакое другое суеверие не наносит такого ущерба развитию людей, не ослабляет и не парализует их умы и сердца, как суеверие морали».213 Когда профессор Макгилврей предположил, что для Хомского «существует хотя бы несколько вполне достоверных фактов о нашей нравственной природе», Хомский ответил: «Ну, если кто-то как минимум не согласен с этим, тогда по совести им [так!] следовало бы заткнуться и ничего не говорить».214 Таким образом, согласно «науке о языке», некоторые люди должны заткнуться, включая Макса Штирнера, Бенджамина Такера, Эмму Гольдман, Ренцо Новаторе и меня. Хомский выступает за свободу слова даже для ревизионистов Холокоста, но не для анархистов не того типа. Хомский – морализатор на уровне редактора газеты или баптистского священника.

Смысл всей этой болтовни о естественном праве и естественных правах состоит в том, чтобы вывести «должно» из «есть» – вывести естественные права (ценности) посредством естественного права (своего рода путаницы или смешения ценностей и фактов) из человеческой природы (якобы факт). Но Хомский выводит «есть» (человеческую природу) из «должного» (морали): «Основой каких угодно взглядов [я уже цитировал это] является определённая концепция человеческой природы, хотя придерживающийся этих взглядов человек может не сознавать или не суметь её выразить. По крайней мере, это утверждение верно относительно тех людей, которые считают себя носителями определённой морали, а не монстрами» (185 [курсив мой]).215 В конце концов, человеческая природа не универсальна. У вас её нет, если вы в неё не верите. Хомский вычеркнул неверящих в неё, «монстров», таких как Штирнер, Такер, Гольдман, Новаторе и я, из человеческого рода. Точно так же благочестивые люди вычёркивают из человеческого рода атеистов, таких как Хомский и я, хотя атеисты гораздо чаще христиан склонны действовать в соответствии с христианскими ценностями (и подчиняться закону). Хомский считается гением, а говорит настоящие глупости.

Марксизм Хомского

После прочтения всех его политических книг трудно определить политические взгляды Хомского – если только как состоящие из какого-то общего антиамериканского левачества. После прочтения сборника «Хомский об анархизме», всё равно многое остаётся неясным. Хомский характеризовал себя по-разному – по-разному говорили о нём и его сторонники. Для него анархизм – это добровольный социализм, либертарианский социализм, либертарианские левые, анархо-синдикализм и анархо-коммунизм «в традициях Бакунина, Кропоткина и других» (133). У Хомского могут быть проблемы с идентификацией каких-либо «других» кроме Рудольфа Рокера, и он не знает, что Бакунин не был коммунистом.216 Он, должно быть, Бакунина читал не очень много. Анархизм «возможно считать либертарианским крылом социализма» (123).217 Но… есть ли у социализма либертарианское крыло? По мнению социалистов – нет. По словам выдающегося социалиста прошлого века Герберта Уэллса, анархизм есть «противоположность социализму».218 Социалисты до сих пор так считают. В кои-то веки они в чём-то правы.

Невежество или недалёкость Хомского уже очевидны. Например, анархо-коммунизм и анархо-синдикализм – это не одно и то же. Их сторонники спорят друг с другом уже более века. Кропоткин, выдающийся анархо-коммунист, написал благосклонное предисловие к изложению анархо-синдикализма, но не мог не заметить по поводу высшего координирующего органа: «что касается „Конфедерального Комитета“, то он слишком много заимствует у того самого правительства, которое он только что свергнул».219 На знаменитой конференции анархистов в Амстердаме в 1907 году коммунист Эррико Малатеста и синдикалист Пьер Монатт спорили о том, являются ли профсоюзы одновременно и средством, и целью революции – как утверждал Монатт, – или же профсоюзы, какими бы полезными они ни были для своих рабочих при капитализме, по своей сути реформистские и партикуляристские, как утверждал Малатеста.220 Здесь я говорю не о том, какая версия анархизма лучше, а лишь о том, что анархисты давно знают о принципиальных различиях этих версий. Все в меру начитанные анархисты это знают, но Хомского не назовёшь в меру начитанным анархистом, даже если опустить вопрос, что он вообще не анархист.

Хомский также поддерживал левый марксизм, в частности коммунистические рабочие советы: «Можно было бы утверждать, [он скромничает: он верит в это] что некая разновидность коммунистических рабочих советов служит естественной формой революционного социализма в индустриальном обществе» (127).221 Джордж Вудкок обвинил Хомского в том, что он «хочет использовать анархизм, дабы смягчить и прояснить свой собственный марксизм».222 Цитируя сторонника коммунистических рабочих советов Антона Паннекука, Хомский говорит нам, что «радикальный марксизм переплетается с анархистскими течениями» (126).223 Подобно многим высказываниям Хомского об истории – если здесь утверждение об истории – это ложь. Левые марксисты (они же сторонники коммунистических рабочих советов, теперь называющие себя «антигосударственными коммунистами») и синдикалисты никогда не «переплетались» – несмотря на то, что сторонним наблюдателям вроде меня кажется значительным сходством в их планах высокоорганизованного постреволюционного индустриального общества, каким оно представляется Хомскому (146). Сегодня они так же враждебны друг другу, как и всегда. «Последовательному анархисту следует быть социалистом – но социалистом особого рода» (125)224: да – быть наивным. Марксистом.

Его редактор доктор Барри Пэйтмен жалуется, что «Хомский регулярно упоминается в СМИ как видный анархист / либертарианский коммунист / анархо-синдикалист (выбирайте любой вариант)» (97). Если СМИ так поступают, они (что удивительно) всего лишь сообщают факты. Хомский охотно носил все эти и другие мундиры. Но на самом деле СМИ – американские, по крайней мере, – внесли Хомского в чёрный список с тех пор, как в 1974 году он неосторожно опубликовал книгу, в которой умеренно критиковался Израиль.225

Американские журналисты, как правило, более невежественны, чем глупы. Они никогда даже не слышали таких громких и длинных слов и фраз вроде «либертарианский коммунист» и «анархо-синдикалист». Вероятно, программы проверки правописания на их компьютерах (как и на моём) даже не распознают слово «синдикализм». Если журналисты вообще замечают Хомского – иногда его упоминает какой-нибудь правый обозреватель, охотник на ведьм или демагог из ток-шоу на радио, – они не используют эти причудливые слова, идентифицируя его как антиамериканского прокоммуниста. Вот кто он. Обязательно найдётся тот, кто напомнит им, что в 1970-е годы Хомский защищал красных кхмеров в Камбодже от обвинений в истреблении огромного числа собственных граждан.226 Именно это они и делали, как теперь известно всему миру. Хомский и его поклонники сожалеют о его вымарке из СМИ, что иронично, если не сказать лицемерно, потому что Хомский «сделал всё возможное, чтобы маргинализировать анархистские взгляды».227 Иногда деревянный башмак оказывается на другой ноге.228

Во введении к книге Герена об анархизме Хомский выделяет, что он считает в ней ценным:

Даниэль Герен затеял, как он выразился, «процесс реабилитации» анархизма. Он доказывает – полагаю, убедительно, – что «конструктивные идеи анархизма остаются жизненными и способными, если их пересмотреть и просеять, помочь современной социалистической мысли начать свой путь заново… [и] способствовать обогащению марксизма». С «широкой спины» анархизма он снимает, ради более пристального рассмотрения, идеи и действия, вписывающиеся в рамки либертарианского социализма. Это естественно и уместно (128).229

Для Хомского естественно и уместно, что современное значение анархизма состоит не в утверждении и разъяснении анархизма, а в обогащении и реабилитации марксизма. Только марксист, который не является анархистом – кроме как в своём недоразвитом воображении – может быть таким снисходительным и таким высокомерным. Всё, что анархисты думали, говорили и делали, за что многие из них умерли или попали в тюрьму, – всё это годиться лишь для реабилитации и обогащения марксизма, «если это пересмотреть и просеять». Мы должны считать за честь послужить этому. Однако – мягко говоря: «Отношения между анархистами и марксистами никогда не были счастливыми».230

Мы, анархисты, далеки от того чтобы спасать марксизм от идеологических ошибок, несоответствий и непоследовательностей, на которые мы указывали на протяжении почти 150 лет. Мы всё время были правы. Мы здесь не для того чтобы скрыть, а скорее для того чтобы раскрыть позорную историю марксистских движений и марксистских государств. Мы здесь не для того, чтобы наносить анархистскую косметику (чёрно-красную или даже зелёную), для придания социализму человеческого лица. Мы не забыли, что во времена кризиса мы поддерживали марксистов, но они никогда, никогда не поддерживали нас. Мы не забыли Русскую революцию и Испанскую революцию, и то, что мы тогда для них сделали, и во что это вылилось для нас. В этом новом веке, как революционеры, мы – вне конкуренции. Мы делаем вещи реальностью. Мы активизируем антиглобалистское движение. Мы вдохновили и участвуем в движении «Оккупай».231 Мы много всего делаем. Нам не нужны марксисты. Мы не хотим марксистов. Отсюда следует, что мы не нуждаемся и не желаем Хомского. «Просейте» это!

Хомский желает – это у нас уже есть, в огромной степени – «высокоорганизованного общества» (181).232 Анархизм, согласно Хомскому, это «рациональный способ организации для развитого индустриального общества» (136). Хомский поддерживает (62) позицию, которую когда-то занимал Бертран Рассел, что

Социализм будет достигнут только в том случае, если все социальные институты, в частности центральные промышленные, коммерческие и финансовые институты современного общества, будут поставлены под демократический индустриальный контроль в федеративной индустриальной республике того типа, который предполагали Рассел и другие, с активно функционирующими рабочими советами и другими самоуправляющимися единицами, в которых каждый гражданин, по словам Томаса Джефферсона, будет «непосредственным участником в управлении делами».233

Таким образом, в рациональном анархистском обществе будут «центральные промышленные, коммерческие и финансовые институты» – центральные институты позднего капитализма: двигатели глобализации. Анархисты призывают к децентрализации, а не к центральным институтам: по словам Герберта Рида, «анархизм предполагает всеобщую децентрализацию власти и всеобщее упрощение жизни».234 Что означает слово «индустриальный» в таких фразах, как «демократический индустриальный контроль» и «федеративная индустриальная республика»? Будет ли это государство советов или синдикатов контролироваться промышленными рабочими, которые сегодня – лишь малая часть населения в таких странах как США и которые сегодня составляют лишь меньшинство рабочего класса даже в этих странах, как запоздало заметил Хомский?235 Это диктатура пролетариата, если она вообще существует. Другое слово для этого – олигархия. Это не то чтобы лучше, скажем, диктатуры преподавателей колледжей или диктатуры домохозяек. К счастью, ни промышленные рабочие, ни домохозяйки – я не уверен в преподавателях колледжей – не стремятся к государственной власти.

Роберт Михельс, в то время (до Первой мировой войны) когда европейский социализм, синдикализм и даже анархизм считались серьёзными политическими силами – и когда он сам был социалистом – изучал Германскую социал-демократическую партию, крупнейшую такую в мире. Они были марксистами, программно приверженными демократии и социализму. Но в книге «Политические партии» Михельс обнаружил, что она была полностью олигархической. Элита политиков и партийных бюрократов принимала все решения от имени подавляющего большинства пассивных членов партии. Эту книгу должен прочитать каждый анархист, поскольку основной вывод из неё имеет отношение, как указывал Михельс, и к анархистам, когда они покидают область чистой мысли и «объединяются для создания политических ассоциаций, нацеленных на любой вид политической деятельности».236 Точно так же синдикализм считает, что «он открыл противоядие от олигархии. Но мы должны спросить, можно ли найти противоядие от олигархических тенденций организации методом, который сам коренится в принципе представительства? Не логичнее ли предположить, что сам этот принцип находится в неразрывном противоречии с антидемократическими протестами синдикализма?»237

Общеизвестно, что синдикализм основан на представительстве и иерархии. Это признаёт даже один из академических сторонников Хомского. Это форма представительного правления.238 И теперь даже Хомский признаёт это.239 Сущность политики – представительство.240 В «развитом индустриальном обществе» из-за крайнего разделения труда и высокой степени технической специализации многие важные решения, влияющие на повседневную жизнь, не могут быть приняты в местных ассоциациях или в рабочих советах. Поскольку синдикалисты не бросают вызов индустриальному обществу как таковому – они хотят только смены собственника – они должны принять специализацию, которую оно влечёт за собой, и надлокальный масштаб, в котором многие важные решения придётся по-прежнему принимать. Это означает, что если они не хотят открыто и напрямую облачать властью технократов, они должны передать некоторую власть представителям на более высоком уровне принятия решений. А это иерархия. И олигархия.

Некоторые современные синдикалисты могут сказать, что это в некотором отношении устаревшая критика. Они не обязательно могут быть безразличными к проблемам окружающей среды, как Хомский,241 и (они могут сказать) они не обязательно готовы принять все промышленные технологии в их нынешнем виде. Но – здесь – я не критикую современный синдикализм. Я критикую Ноама Хомского. По словам одного из его редакторов, синдикализм считает марксистскую экономическую теорию «по существу правильной».242 Хомский не выразил никакого несогласия.

Отмечая, что «принцип равенства перед законом только частично может быть реализован в капиталистической демократии» (149), Хомский подразумевает, что равенство перед законом – прекрасная вещь, которая может и должна быть полностью реализована при демократическом социализме. Но из этого следует, что он государственник. Нет закона без государства.243 Мысль о том, что анархия, как упразднение государства, неизбежно является также упразднением закона, не приходила в его светлую голову, хотя он должен был столкнуться с этой идеей в своих анархистских штудиях, какими бы скудными они ни были.

Синдикализм Хомского основан на централизованном национальном государстве:

Мне кажется, что анархистские или, если на то пошло, левые марксистские структуры, основанные на системе рабочих советов и федераций, обеспечивают именно тот набор уровней принятия решений, на которых могут приниматься решения о национальном плане. Аналогичным образом, государственные социалистические общества также обеспечивают уровень принятия решений – скажем, нация [!] – на котором могут разрабатываться национальные планы. В этом отношении нет никакой разницы (146).

Чего-чего? Анархизм интернационален, но Хомский националист. В каком-то смысле это неудивительно. Он всегда поддерживал любое национально-освободительное движение Третьего мира. То, что эти движения, приходя к власти, обычно устанавливают коррумпированные авторитарные режимы и никогда не совершают социальных революций, его не смущает. Если такая страна, как Восточный Тимор, – он отстаивал её национально-освободительное движение одновременно с защитой красных кхмеров, – это, как независимая нация, не есть общество свободных производителей, а просто ещё одно жалкое маленькое формально независимое государство Третьего мира, то единственное возможное объяснение – это злой умысел Запада.244 Хомский поддерживает любой национализм – кроме американского. Я считаю, что сионисты несправедливо называют Хомского ненавидящим себя евреем – он не антисемит, а просто антисемантик, – но он определённо ненавидящий себя американец.

Должны ли существовать какие-то международные – или, если вы предпочитаете другое слово, всемирные – политические институты? Должны ли шесть миллиардов человек избирать директоров Международного валютного фонда?245 По мнению Хомского, рабочее самоуправление на международном уровне – чёрт возьми, а почему бы и нет? – «не означает, что у него нет представителей» – нам не обязательно проводить шестимиллиардную генеральную ассамблею в стиле «Оккупай» – «представителей можно назначить, но они должны быть сменяемыми и находиться под влиянием и контролем участников».246 Участников чего: мировой экономики? Либертарианский социализм, конечно, мог бы решить эту конкретную проблему, отменив деньги. Но Хомский никогда не выступал за это, и, одобряя финансовые институты, он одобряет деньги, поскольку единственное, что делают финансовые институты, – перемещают деньги.

О внешнеполитических взглядах Хомского можно и нужно сказать многое, но не здесь. Всё, на что я хочу обратить внимание, это понятие Хомского о «национальном плане». Он признаёт национальное государство за высший элемент экономической и, следовательно, социальной организации. «Национальный» аспект моментально обнаруживает в нём государственника. (Правда, если он предполагает, как Герберт Уэллс и Бертран Рассел, всеобъемлющее мировое государство, то это ещё хуже.) Но этот его «плановый» аспект также является антианархистским. Неоклассические экономисты правы в одном: плановая экономика, также известная как командная экономика, расточительна и неэффективна. Всё никогда не идёт по плану. И должно быть очевидно, что независимо от полученного снизу вверх вклада, принятый План будет исходить сверху вниз, так или иначе. А анархисты не любят, когда ими командуют или даже что-то за них планируют. Если на низовом уровне они отклонятся от Плана, будут ли они арестованы Плановой полицией или Полицейским коллективом?

Откуда взяться этому Плану? Национальный экономический план не может составить кто угодно, даже если это классово-сознательный рабочий, прошедший вечерние курсы делового администрирования. Составить План могут только эксперты-экономисты. В среде действующих экономистов нет ни анархистов, ни даже симпатизирующих анархизму. После Революции этих экспертов придётся набирать из экономических ведомств врагов Революции, точно так же, как большевики набирали свою тайную полицию из царской охранки. Они уважали опыт. Большевики, в их понимании, по-своему тоже были знатоками: ленинская идея, авангардная партия. Они были экспертами в политике, считавшейся ещё одной профессией для экспертов. Это развитая индустриальная модель общества. Политбюро было фабрикой первоначального плана.

Идея Хомского, не имеющая основы в анархизме – и даже в самом архаичном и деградировавшем варианте анархо-синдикализма, – заключается в том, что экономическое планирование – это просто ещё одна отрасль. Специалисты по экономическому планированию – такие же рабочие, как и все остальные: обычные рабочие, только им не нужно пачкать руки. Некоторые рабочие производят продукты питания, некоторые рабочие производят сталь, а некоторые рабочие составляют планы: «возможно, управление само по себе находится на одном уровне, скажем, с производством стали», а если так, то управление тоже может быть «организовано промышленно, как одна из отраслей промышленности, со своими собственными советами рабочих, своим самоуправлением и участием в более широких собраниях» (138). Единственное место, где я столкнулся с этим понятием «фабрики планов», – это ранние (1950-х гг.) труды покойного Корнелиуса Касториадиса, бывшего троцкиста, в то время левого марксиста и сторонника коммунистических рабочих советов.247 Хомский следует за Касториадисом так близко, что Касториадис почти наверняка и есть его источник, и я удивляюсь, почему Хомский не говорит об этом.

Но пусть он ещё раз объяснится своими словами:

О да, давайте возьмём опыт в сфере экономического планирования, потому что, безусловно, в любом сложном индустриальном обществе должна быть группа технических специалистов, задача которых состоит в разработке планов и изложении последствий решений, чтобы объяснять людям, которые должны принимать решения, что если вы решите это, вы получите такие последствия, ведь это то, что показывает ваша модель программирования, и так далее. Но дело в том, что эти системы планирования сами по себе являются отраслями промышленности, и у них будут свои рабочие советы, и они будут частью всей системы советов, и различие в том, что эти системы планирования не принимают решений. Они создают планы подобно автопроизводителям, выпускающим автомобили.

Всё, что для этого нужно, – «информированный и образованный рабочий класс. И именно это достижимо в развитых индустриальных обществах» (146—147).

Что ж, у нас уже есть развитые индустриальные общества, но где же информированный и образованный рабочий класс? А где хоть малейший след интереса работников к рабочим советам? Эти советы просто означают, что работники должны продолжать выполнять свою работу, а именно тогда, когда они хотели бы вернуться домой и забыть о работе, они должны идти на собрания.248

Вероятно, ничто так не показывает удалённость Хомского от работы рабочего класса и его невежество, как его уверенное утверждение, что составление национальных экономических планов – это всё равно что производство автомобилей. Я родился в Детройте. Мой дед был автомехаником. Какие экспертные заключения закрепляют за мной эти факты? Никакие! Я просто решил упомянуть о них. Думает ли Хомский, что национальные экономические планы можно создать на конвейере? Знает ли он что-нибудь о процессе сборки автомобилей? Или что фабричным рабочим нечего сказать о том как автомобили делаются? Или что из-за доведённого до крайности разделения труда фабричные рабочие вообще знают о производстве автомобилей не больше чем Ноам Хомский? Как будто он никогда не слышал о Генри Форде, тейлоризме, конвейере и «точно в срок» – хотя на самом деле он слышал о тейлоризме (224).

Думает ли Хомский, что работа на конвейере будет более творческой и самореализующейся – как он и фон Гумбольдт призывают к тому всякую деятельность, – если рабочие изберут своих начальников? Или будут по очереди командовать друг другом? Создаёт ли Ноам Хомский лингвистическую теорию «точно так же, как автопроизводители делают автомобили» или домохозяйки пекут печенье? Подчинится ли он указаниям Совета лингвистов? Или он предполагает, что возглавит этот Совет?

Просто для смеха, давайте представим, что из экономических отделов был набран национальный Коллектив Планировщиков. Эти планировщики вряд ли сочувствуют или даже понимают запутанную левую риторику рабочего контроля, демократии участия и всей этой бодяги. Поскольку они обучены неоклассической микроэкономической теории, у них, по сути, не больше опыта в планировании промышленного производства, чем у социальных работников, артистов-исполнителей или профессоров лингвистики. Такого рода планирование – это то, что сегодня, спустя столько времени после падения восточно-европейского коммунизма, вероятно, никто не знает, как осуществить, и что никто никогда не знал, как осуществлять нормально. Научные притязания экономистов, которые были дискредитированы недавними экономическими событиями (и не в первый раз), столь же убедительны, как научные притязания криминологов, астрологов и некоторых лингвистов.

Планировщикам национальной экономики понадобится бюрократия, очень большая, хотя бы для накопления и переваривания огромного количества статистических данных о производстве и потреблении, необходимых для разработки рациональных планов в национальном масштабе. (Если предположить, что людей на низовом уровне может волновать составление этой статистики. Что с ними будет в противном случае?) Настоящие анархисты уничтожат всю бюрократию, правительственную и корпоративную. Это элементарно. Но национальный синдикализм Хомского не может обойтись без неё. И, как объясняли Бакунин и даже Маркс, бюрократия лучше всего увековечивает себя. И, как объяснили Вебер и Михельс (и опять-таки Маркс указал на это), сущность бюрократии – рутинизация. Это задушит и творческую самореализацию бюрократов, которые в свою очередь вряд ли будут способствовать творческой самореализации кого-либо ещё. Это отсутствует в их должностных инструкциях.

Как представляет себе Хомский, товарищи по планированию подготовят «шведский стол» из планов для отправки вниз. Как основные хранители и интерпретаторы всей этой статистики и как признанные эксперты в области экономического планирования, они, естественно, будут думать будто знают, что лучше для их коллег. Один из своих планов они сочтут лучшим. Они захотят чтобы коллеги приняли этот план. Таким образом, другие планы будут представлены как явно уступающие выбранному. И они будут хуже, хотя бы потому, что товарищи-планировщики позаботятся об этом. Даже если товарищеские массы заподозрят неладное, они не смогут сказать, почему – а План наверняка будет содержать сотни страниц со статистикой – и не захотят отправлять планировщиков обратно к чертёжной доске, потому что приближается крайний срок замены предыдущего Плана.

Идея Коллектива Планировщиков для анархистов гротескна. В наши дни происходит какое-то помешательство: что угодно квалифицируется как анархическое, если оно приписано «коллективу». Мне приходилось высмеивать анархиста, написавшего «Анархистский ответ преступности», который считает, что анархистский ответ преступности должен включать в себя Полицейские Коллективы, Коллективы Криминалистических Лабораторий, Детективные Коллективы и Коллективы Тюремной Охраны.249

Эти предложения должны быть противны всем анархистам. Но анархизм стал модным, особенно среди беженцев слева, которые не понимают, что анархизм – это не более сексуальная версия левачества, он таков какой есть, это что-то совсем другое, это просто анархизм и он пост-левый. Почему не Коллектив Правителей? Ведь это и есть Коллектив Планировщиков. Хомский использовал слово «управление». Это эвфемизм для слова «правительство». «Правительство» – синоним «государства». На самом деле, он имеет в виду делегацию власти от «органических сообществ» – что бы это ни значило – более высоким уровням управления, и он достаточно честен, чтобы использовать слово «правительство» (137). Я просто хочу, чтобы он был достаточно честен и перестал называть себя анархистом.

Технологии

Представление Хомского об анархическом обществе идёт рука об руку с его верой в освободительный потенциал промышленных технологий. Индустриализация и «развитие технологий расширяют возможности для самоуправления в широких масштабах, которых просто не существовало раньше» (136). Он не раздумывает над тем, уничтожило ли развитие технологий возможности самоуправления – как это произошло на самом деле. Это несколько непоследовательно для Хомского, потому что он прославлял самоуправление во время Испанской революции рабочих Барселоны (где промышленность была отсталой даже по стандартам 1930-х годов) и крестьян Каталонии и Арагона, технологическое развитие которых ушло недалеко от эпохи неолита. Анархо-крестьянские мятежники-махновцы в Украине технологически были столь же отсталыми. Для них передовую технику олицетворяли тракторы. Таким образом, лучшие примеры анархистского самоуправления в технологическом плане на практике оказываются далеко не передовыми даже для их времени. Фактически у нас нет примеров анархистских революций в действительно развитых индустриальных обществах, хотя в этих обществах есть некоторые анархисты. Возможно, анархо-примитивисты всё-таки заслуживают внимания.250

Анархисты-технофилы (и не только анархисты) много размахивают руками и флагами, но после драки они могут сказать только то, что передовые технологии уменьшат объём работы, которую необходимо выполнить. Технологии всегда будут решать проблемы, которые создадут сами, вдобавок к остальным проблемам, как в научной фантастике. Это панацея. Технологии для Хомского «довольно нейтральный инструмент» (225). Поэтому Хомский утверждает, что большая часть общественно необходимой работы «может быть поручена машинам» (136—137).

Но так никогда не получалось. «Веками, с тех пор, как возникла эта страна» – для меня это звучит как ещё одна из его сказок, – «когда-то давно» США были «развивающимся обществом». Конечно, очень несовершенным обществом (рабство, империализм, институциональный расизм, безудержное насилие, политическая коррупция, религиозный фанатизм, безжалостная эксплуатация рабочего класса и то, что было сделано с индейцами – хотя Хомский об этом молчит): «Но общий прогресс шёл к благосостоянию, индустриализации, развитию и надежде».251 Столь же бессмысленное и одномерное понимание американской истории я встречал в учебниках истории для младших классов средней школы. Это даже глупее написанного приятелем Хомского, историком Говардом Зинном. Хомский теперь признаёт, что даже в старые добрые времена благосостояние, индустриализация, развитие и продолжительность рабочего дня росли, а доходы стагнировали или падали.252 Технологии развиваются, производительность повышается, рабочее время увеличивается – если технология нейтральна, то почему она влечёт за собой такие последствия?

Марксистская концепция общественно необходимого труда сомнительна. Необходимого для чего и для кого? Среди некоторых анархистов сама концепция труда подвергалась сомнению в течение многих лет.253 Промышленные технологии никогда не сокращали продолжительность рабочего времени в XX или XXI веках. Например, за последние 60 лет в США производительность резко возросла благодаря передовым технологиям, но время работы за последние 50 или 60 лет всё увеличивалось, пока не стало самым продолжительным в западном мире. Даже Хомский это знает. Это никак не связано с уровнем технологий. Это как-то связано с уровнем классовой борьбы, который снижался всё это время, и как-то связано с упадком традиционной тяжёлой промышленности, отчасти вызванным более передовыми технологиями. Американские рабочие выполняют больше работы и работы гораздо худшей, по сравнению с тем, что им приходилось делать очень долгое время. Я не уверен, что где-то ещё условия лучше.

Какую именно общественно необходимую работу можно поручить машинам – и каким машинам – сказать не может никто, поскольку этих машин не существует и, вероятно, никогда не будет существовать. Эта идея представляет собой своего рода научно-фантастическую задротско-гиковскую фантазию о кнопочном рае. На самом деле это как тоска по роботам-рабам. Аристотель, который был сторонником человеческого рабства, однажды отпустил на волю своё воображение и представил машинных рабов; но тогда он считал машинами и человеческих рабов.254 Некоторые мыслители (например, Гегель) считали, что рабство унижает как господина, так и раба. Это была популярная тема в американском движении против рабства, и ранее этого мнения придерживались просвещённые рабовладельцы, такие как Томас Джефферсон. Возможно, жизнь за счёт роботов-рабов также приведёт к деградации их владельца. Он может стать толстым и ленивым. Именно так должен думать Хомский, если он всерьёз верит в сказанное фон Гумбольдтом о самореализации и творчестве как о высшем развитии человека. Дело не столько в том, что Хомский не верит в этот идеал – который был лучше выражен Фридрихом Шиллером, Максом Штирнером и Уильямом Моррисом, чем фон Гумбольдтом или им самим, – сколько в том, что он его не понимает.

Пожалуй, самый показательный текст в сборнике «Хомский об анархизме» – это интервью Би-Би-Си. Во всех других интервью подхалимы Хомского сознательно задают ему вопросы, на которые он хорошо отрепетировал ответы. Интервью Би-Би-Си – одно из мест в книге, где он утверждает, что анархизм является «рациональным способом организации развитого индустриального общества… Я думаю, что индустриализация и развитие технологий расширяют возможности для самоуправления в широких масштабах, которых просто не существовало в более ранний период» (136).

Такого рода бессмысленная риторика достаточно хороша для фанатов вроде Барри Пэйтмена, но Питера Джея из Би-Би-Си было не так легко обмануть. Ему нужен был хороший материал, а не прославление Хомского. Если он ещё не был знаком с очевидными недостатками высокотехнологичного анархо-синдикализма, то он быстро уловил их, выслушивая ветреную и напыщенную речь Хомского. Джей спросил, какие «остаточные формы правления фактически сохранятся» (137) – Хомский не возражал против этой формулировки, он только сказал, что «делегирование полномочий довольно минимально и его участники на любом уровне правительства должны нести прямую ответственность перед органическим сообществом, в котором они живут» (137). Другими словами, анархо-синдикалистский режим – это «правительство», государство. И поэтому Хомский не анархист. О каком именно «органическом сообществе» может идти речь в высокотехнологичном обществе с правительством, он не говорит. Это просто бессмысленная сусальная фраза вроде «органической еды».

Питер Джей быстро сообразил, что Хомский хотел и того, и другого. Хомский хочет всех удобств и роскоши, которые он получает от промышленного капитализма – он входит в группу людей с очень высокими доходами (229) – но без промышленного капитализма. Анархистская революция положит конец промышленному капитализму. Хомский хочет сохранить после революции преобладающий (как он полагает) высокий уровень жизни и распространить его на всех в мире. Он может быть недостаточно осведомлён о том, что даже в США не так много людей с его уровнем жизни. Мало кто из американцев чувствует себя в экономической безопасности, даже те, кого в большинстве других стран сочли бы богатыми. Большинство людей из небольшого числа богатых путешественников, в отличие от Хомского, вынуждены сами оплачивать авиабилеты. В странах Третьего мира, как он знает, уровень жизни намного, намного ниже. Он не понимает, насколько интенсивная эксплуатация ресурсов и рабочих требуется для поддержания его собственного высокого уровня жизни, который в принципе не может быть распространён на весь мир. Иначе мы бы израсходовали всё, что можно использовать на этой планете, задолго до наступления этого тысячелетия. И Хомский, вероятно, не отмахнулся бы от этой проблемы так же небрежно, как это сделал писатель-фантаст Роберт Хайнлайн: «Мы исчерпали эту планету, давайте найдём другую».

Джей спросил его, как при анархизме возможно «поддерживать тот уровень жизни, который людям требуется и к которому они привыкли». Ответ Хомского: «ну, есть определённый объём работы, который просто необходимо выполнять» – почему? что за работа? выполнена кем? – «Ну, есть определённый объём работы, который просто необходимо выполнять, если мы хотим поддерживать этот уровень жизни. Вопрос о том, насколько обременительной должна быть эта работа, остаётся открытым. Давайте вспомним, что наука, технология и разум не были обращены на изучение этого вопроса или изменение обременительного и саморазрушительного характера необходимой работы общества» (141). Я хотел бы чтобы Хомский сказал, что он имеет в виду под работой, что он имеет в виду под словом «обременительная» и почему он думает, что некоторые из этих работ просто необходимо выполнять. Он мог бы прояснить для себя вопросы такого рода, если бы читал те анархистские публикации, на которые, как он утверждает, подписался «скорее из чувства долга, чем из каких-либо других соображений».

Анархист даже самого скромного уровня знаний оспаривает само понятие уровня жизни. Анархия не будет повышать или понижать уровень жизни, что является количественным понятием, к тому же не очень хорошо продуманным понятием, имеющим смысл лишь в рамках концепций буржуазной политической экономии. Анархия была бы качественным преобразованием общества, новым образом жизни. Если нынешний уровень жизни не может поддерживаться без работы – что, безусловно, верно – это не аргумент против работы, это аргумент против нынешнего уровня жизни.

Во время интервью со своим подпевалой Барри Пэйтменом он (сам Хомский) задал риторический вопрос: «Что вы собираетесь делать с людьми, которые не хотят работать, или с людьми с криминальными наклонностями, или с теми, кто не хочет ходить на собрания?» (221 [курсив мой]). Полагаю, ожидалось, что мы ужаснёмся этим плохим сценариям, хотя, как по мне, это лучшие сценарии. Для Хомского бездельники, преступники и люди, равнодушные к политике, – это люди девиантные и социально-нежелательные. Он не отвечает на свой вопрос. Он не говорит, что с ними делать – со мной. Но простая постановка вопроса довольно зловещая, поскольку подразумевает, что Хомский не понимает, почему некоторые люди не хотят работать, или почему некоторые люди совершают преступления, или даже почему некоторые люди не любят ходить на глупые политические собрания. Станут ли решением проблемы принудительные работы, уголовное наказание (или, что ещё хуже, «реабилитация») и обязательное посещение собраний? Куда мне пойти и что мне нужно сделать, чтобы поставить штамп на моей продовольственной карточке? Чей виноград я должен очистить? Кому я должен отсосать?

Хомский считается гением, но рассуждает бестолково. Он предполагает, что возможности для производительной и творческой работы «чрезвычайно расширяются благодаря индустриализации» (144). Даже Адам Смит признал, что расширение и усиление разделения труда будет оглуплять и отуплять рабочих – подавляющее большинство населения. Все свидетельства подтверждают, что прав Смит, а не Хомский. Индустриализация уничтожила ремесленные навыки доиндустриального общества, а также условия для солидарности рабочих, которую они часто демонстрировали. Иногда это приводило к появлению новых видов квалифицированной работы, но затем, когда было возможно (а обычно было возможно), приводило к снижению квалификации промышленного труда. Мир пережил более 200 лет индустриализации, которая никогда не увеличивала и очень мало расширяла возможности для творческой работы, она только увеличивала возможности для продуктивной работы – то есть просто обычной работы, поскольку боссы никому не платят за непродуктивную работу, кроме самих себя. Жаль, что Хомский не читает некоторые из тех анархистских периодических изданий, на которые он так неохотно подписывается.

Хомский, кажется, знает о крестьянстве Восточного Тимора больше, чем о рабочем классе США или Европы; хотя, возможно, и о крестьянах Восточного Тимора он знает маловато. Для таких американских левых как он, чем дальше будут восставшие крестьяне, тем лучше. ФРЕТИЛИН255 в Восточном Тиморе, красные кхмеры в Камбодже и Вьетконг во Вьетнаме находились на максимальном расстоянии – на другом конце света – в 12 тысячах миль от США. Для американских учёных, интеллектуалов и студентов колледжей поддержать их – конечно, только на словах – достаточно легко. У нас нет крестьян-революционеров, потому что в США нет никаких крестьян, только коммерческие фермеры и агробизнес, чьё процветание во многом зависит от субсидий федерального правительства. Того самого федерального правительства, которое Хомский хочет укрепить.

Хомский о профсоюзах: «Профсоюзы были врагами рабочих, но они также, вероятно, являются самой демократической формой организации, которая существует в нашем крайне недемократическом обществе» (219). Как знает каждый, интересующийся этим вопросом – начиная с членов и бывших членов американских профсоюзов (я бывший), – все американские профсоюзы недемократичны. Я ранее цитировал Роберта Михельса. Сеймур Мартин Липсет в предисловии к книге Михельса «Политические партии» пишет:

Анализ Михельса особенно уместен при изучении профсоюзного управления. За редким исключением такие анализы касаются отсутствия активной демократической политической жизни. Союз за союзом, в Америке и других странах, выявляется [так] как управляемые однопартийными олигархиями, состоящими из политического аппарата, способными удерживать власть бесконечно и усиливать собственных преемников посредством кооптации.256

Липсет в другом месте снова заявляет, что почти все американские профсоюзы «характеризуются однопартийной олигархией».257 Его вывод таков, что «функциональные требования демократии преимущественно не могут быть удовлетворены в большинстве союзов и других добровольных группах».258 Вслед за Михельсом он заявляет: «Даже анархистские и рабочие группы, которые, как мы могли бы ожидать, очень чувствительны к опасностям олигархии, поддались этому пагубному влиянию».259

Демократический мираж

Ноам Хомский горячо верит в демократию, что ещё раз доказывает, что он государственник, а не анархист. Демократия – это форма правления. Анархия – это общество без правительства. Как Джордж Вудкок – анархистский критик Хомского за то, что тот, как мы увидели, не анархист, – написал: «ни одна концепция анархизма не находится дальше от истины, чем та, что рассматривает его как крайнюю форму демократии».260 Что верно по определению, но это не остановило некоторых анархистов от попыток сделать анархизм популярным, отождествляя его с демократией, господствующей политической догмой XX века. В то время как нам нужно, по мысли ситуационистов, покинуть XX век.

Я не думаю, что демократия популярна. Это просто модно а, возможно, даже не очень-то модно, если только среди некоторых профессоров и студентов.261 Управление колледжами и университетами, где гнездятся теоретики демократии, происходит совершенно не демократично. Никто не требует демократизировать эти учреждения, как то было в 1960-е и в начале 1970-х годов (я был одним из студентов, защищавших университетскую демократию). Я не слышал, чтобы Ноам Хомский за многие десятилетия своей работы профессором Массачусетского технологического института защищал университетскую демократию. Демократию заводам, демократию Восточному Тимору, конечно, но не Массачусетскому технологическому институту! Не на моём заднем дворе!

Что бы ни означала демократия теоретически, в реальности «демократия – это эвфемизм для капитализма… Всякий раз, когда анархист говорит: „я верю в демократию“, где-то умирает маленькая фея»:

Когда анархисты объявляют себя демократами ради респектабельности, чтобы ловчее делать академические карьеры, чтобы подключиться к общепринятой и уважаемой левой традиции, чтобы участвовать в глобальных форумах, когда они увенчивают своё разложение словами: «Мы тоже демократы, мы подлинные демократы, партиципаторные демократы», они не должны удивляться энтузиазму, с которым демократия отвечает на их комплименты и, разумеется, извлекает свою пользу.262

Все анархисты должны вбить себе в голову (те из них, у кого на плечах голова, а не что-то другое) истину, что демократия – это вовсе не анархия, а последняя стадия этатизма. Это последняя стена замка. Это занавес, за которым всё ещё стоит тот, кого следует опасаться.

Надо признать, даже некоторые из классических анархистов думали, что в анархизме есть что-то демократическое. В этом они ошибались. Многие другие анархисты согласны с Джорджем Вудкоком (и я один из них), что анархия и демократия несовместимы.263 Как сказал Альберт Парсонс, один из мучеников Хеймаркета: «Независимо от того, состоит ли правительство из одного человека на миллион или из миллиона на одного, анархист выступает против правления большинства так же, как и меньшинства».264 В прошлом это было не столь очевидно, но очевидно сейчас: невозможно быть одновременно антикапиталистом и продемократом.265 Однако самые шумные анархо-леваки, вроде тех, что издаются AK Press и PM Press, – демократы.

Рудольф Рокер, один из очень немногих анархистов, прочитанных Хомским (тот, что «последний серьёзный мыслитель»), думал, что анархизм – это синтез либерализма и социализма. Но Рокер явно не считал демократию частью этого синтеза. Он считал демократию по своей сути государственнической, антисоциалистической и антилиберальной. Рокер был прав. Хомский неправ. Хомский всегда неправ.

Ноам Хомский, Образцовый Гражданин

Профессор Хомский утверждает: «Если вы действуете в нарушение норм сообщества, у вас должны быть довольно веские причины» (239). Если вы правы, а сообщество ошибается, разве это не серьёзная причина? Что может быть более веской причиной? Генри Торо так думал. Альберт Парсонс так думал. Но весь вопрос здесь в предположении Хомского, что государственный закон воплощает в себе нормы сообщества. Он ясно даёт понять, что под общественными нормами он подразумевает законы государства. Вам даже не нужно быть анархистом, чтобы заметить, что некоторые законы не кодифицируют общественные нормы, а некоторые такие нормы на самом деле незаконны. Он хвастается, что останавливается на красный свет даже в 3 часа ночи, когда поблизости нет пешеходов или других автомобилистов (239). При таких обстоятельствах проехать на красный свет – преступление без потерпевших. Но для Хомского, который уважает закон, не может быть такого понятия, как преступление без потерпевших.

Он не шутит насчёт красного светофора, о чём свидетельствует анекдот, рассказанный одним из его поклонников, Джеем Парини. Они шли по дороге и подошли к перекрёстку:

свет был красным, но – как это часто бывает в Вермонте – машин не было. Я начал беспечно переходить перекресток, но внезапно понял, что Хомский отказался идти на красный. Немного смутившись, я вернулся, чтобы подождать с ним у обочины, пока не загорится зелёный свет. Позже мне пришло в голову, что это был не такой уж незначительный жест с его стороны. Это человек, глубоко приверженный закону, порядку – представлению о мире, в котором человеческая свобода действует в контексте рационально согласованных ограничений.266

Несомненно, это было ещё одно преступление без потерпевших.267