Вилла Гутенбрунн

Диана подала ей рубль, и Арина, не боясь натолкнуться на дортуарную или классную даму, помчалась вниз. Будучи от природы смелой и предприимчивой девушкою, она давно уже завела взаимовыгодную дружбу со сторожем и помощником эконома — от них можно было узнать многое, о чём умалчивало начальство.

Девицы ожидали её возвращения, не зная, что думать; история о совращении воспитанницы инспектором звучала нелепо, если знать, что речь шла про Ладыженского и Машу, однако, похоже, кроме них, все поверили в эту чепуху.

* * *

…Когда сторожа разбудили и приказали ломать запертую дверь в один из классов, он спросонья ничего плохого не подозревал. Высадили дверь; в помещении класса находился инспектор Ладыженский в жилете и сорочке, а на одном из стульев съёжилась воспитанница, закутанная в его сюртук. Огонь в печи давно погас, в классе стоял невыносимый холод. Мадам и сопровождавшая её классная дама Щеголева, хватаясь за голову, издавали гневные восклицания по-французски, затем Щеголева схватила девицу за локоть и потащила за собой. Воспитанницу, всё ещё одетую в сюртук инспектора, повели в кабинет мадам, туда же прошёл Ладыженский — затем сторож и горничная мадам, которым велели быть свидетелями «отвратительного происшествия».

В кабинете Ладыженский отвёл мадам в сторону и что-то негромко, но настойчиво ей говорил; до сторожа доносились лишь обрывки фраз: «это нелепая случайность», «верно, кто-то запер дверь по ошибке», «да неужели вы подозреваете меня в такой мерзости», «ключа от двери при себе я не имею». Но вот мадам гневно выпрямилась, глаза её засверкали; она приказала мадемуазель Щеголевой проверить карманы сюртука Ладыженского, и когда Щеголева брезгливо сорвала сюртук с перепуганной воспитанницы — из кармана был извлечён ключ от класса! У мадам вырвался вскрик отвращения, девица Карнович покачнулась и осела на пол; Ладыженский же растерянно забормотал, что ключа в кармане не было и он не ведает, как так получилось… Мадам же сказала, что подобное происшествие замолчать не удастся… И тут Ладыженский согнулся в приступе удушающего кашля, из его горла хлынула кровь; мадам велела горничным вести его в лазарет, Маша Карнович осталась в покоях мадам под надзором Щеголевой.

— Oh, mon dieu, c'est dégoûtant!(2) — вдруг раздраженно, чего с ней никогда не бывало, воскликнула Диана. — Верно, сама Щеголева и подложила ключ, да и заперла их она же… Ах, почему меня вчера не было с вами!..

— Так, верно! — подхватила Арина. — Вот подлые! И Щеголева, и мадам наша: как пришёл шанс инспектора убрать, она тут как тут!

— Нет… — задумчиво произнесла Диана. — Скорей мадам всё это сама подстроила: думала перед Машиной тёткой выслужиться, вероятно, и деньги возьмёт. Той Машу окончательно уничтожить хочется, чтобы за пропавшее имение не отвечать, а нашей — Ладыженского. Одним выстрелом двух зайцев убила.

Сонины щёки мучительно запылали. Выходит, это она виновата; это её мадам научила отправить Машу в класс к Ладыженскому!

— Что ж теперь будет, Дианочка? — простонала она. — Маша… Как же с ней? Она ведь там едва из окна не бросилась… И её опозорят, и Ладыженского!

Тут Лида спохватилась, что им, верно, давно уже полагается быть на завтраке; однако, как ни странно, никто не спешил к ним в дортуар, никто не собирался бранить. Классные дамы и инспектриса будто бы забыли о воспитанницах. Девицы воспользовались этим: Арина побежала в лазарет разузнать, что Ладыженский; Диана же решила написать отцу и упросить его устроить судьбу Маши, положение которой в полном смысле слова было отчаянным.

— Ах, Дианочка, получится ли после того, как её опозорили? — с трепетом спросила Соня.

— Я расскажу папеньке всё, как есть, он верит мне! — горячо отозвалась Диана.

1) Институтка, оставленная по окончании курса при институте для педагогической практики.

2) О, мой бог, это отвратительно!

* * *

Несколько дней прошло в томительном ожидании: что-то будет? С Машей, благодаря вмешательству княжны Алерциани, было устроено: её отец предложил, чтобы Маша и Диана были экзаменованы, а после взял их обеих из института. Маше назначено было место гувернантки при маленьких сёстрах Дианы — таким образом, она сразу получала место с жалованьем и могла отныне самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. Видеть свою тётку и иметь с ней дела Маша решительно отказывалась. С того страшного дня она сильно изменилась, казалась теперь серьёзнее, строже, и старше своих лет; благодарность и преданность княжне Алерциани и её семье стала для Маши самым главным в жизни. Соня же боялась даже заговаривать с подругой и поднимать на неё глаза; когда же Маша сама подошла к ней, чтобы обнять на прощание, Соня обрадовалась так сильно, что поначалу не могла сказать и слова, а лишь смотрела на неё и плакала.

Уже после отъезда Дианы и Маши стало известно: инспектор Ладыженский оставляет Смольный институт по состоянию здоровья… Доктор засвидетельствовал у него воспаление в груди и нервную горячку; чтобы предотвратить развитие чахотки, Ладыженскому предписано было ехать на юг. Воспитанницы не знали, чем кончилась история между мадам и инспектором, но, так как Ладыженский решил выйти из Смольного, кажется, его оставляли в покое; во всяком случае, прилюдного скандала не случилось. Весенним утром Соня, Лида Шиловская и Арина, очень сблизившиеся между собой, увидели Ладыженского в холле института: бледный, измученный, с чернотой под глазами он шёл, опираясь на руку своего лакея. Воспитанницы бросились к ним.

* * *

Из дневника С. П. Ладыженского:

«Кончено, участь моя решена. Я оставил Смольный, моих mademoiselles, всё, чем я жил последние полгода. Увы, но я недооценил мадам: я пропустил миг, когда превратился для неё в врага и узурпатора. Или я с самого начала был им? Несколько дней тому назад она пришла к мне в лазарет ранним утром, велела доктору и сёстрам уйти — ей подчиняются беспрекословно — и спокойно объявила, что не желает видеть меня инспектором Смольного; однако мне предоставлена возможность уйти тихо, сославшись на болезнь. Если же я откажусь — тогда известная история достигнет ушей императрицы, двора и всего Петербурга. Моя репутация погибнет навсегда, не говоря уже о судьбе несчастной Маши Карнович, — мадам любезно и цинично объяснила мне, что уничтожить девочку будет на руку тётке, которая прибрала к рукам её наследство. «У меня есть свидетели, — жёстко прибавила мадам, — императрица благоволит к вам — тем хуже для вас будет оказаться столь недостойным её доверия».

Что было делать мне? Если бы речь шла единственно о моей погубленной жизни и карьере, может быть, я бы ещё поборолся. Но за что страдает несчастная мадемуазель Карнович, которую, не колеблясь, принесли в жертву две бездушные женщины? Я согласился, но потребовал клятву, что имя девицы Карнович останется незапятнанным. Мадам фон Пален пожала плечами и сообщила, что ей нет дела до дальнейшей судьбы Маши, так как её взяли из Смольного.

…Когда я вышел во двор института, то машинально обернулся — и тут на меня налетели воспитанницы «белого» класса: девицы Опочинина, Шиловская и Зотова. Они беспокоились о моём здоровье, наперебой спрашивали, как я и что… Признаюсь, я был страшно растроган, едва не прослезился… Какие же славные девушки! Разумеется, я тут же задал мучительный для меня вопрос: что сталось с мадемуазель Карнович? Воспитанницы поспешили меня успокоить: всё устроено благодаря княжне Алерциани — и точно громадный камень скатился с моих плеч! Мог ли я думать, что моё назначение кончится так ужасно? Я не посмел бы проститься с мадемуазель Карнович, не осмелился бы смотреть ей в глаза после того, как не сумел защитить её… Вероятно, не гожусь я для этой работы!

Э, да что там, место инспектора потеряно навсегда — и, наверное, всё справедливо! Проведённые мною реформы навряд ли продержатся долго, как и молодые новые учителя, которых я привёл с собой. Где же им выстоять против властных жестких мегер во главе с мадам фон Пален без руководителя, безо всякой поддержки? Когда я шёл к воротам, то не смог удержаться и обернулся: мадам стояла у своего окна и глядела мне вслед, как бы желая убедиться, что я точно уезжаю; она не улыбалась, но смотрела торжественно и строго. Как знать, будь я более внимателен и сообразителен, если бы смог поставить себя скромнее, — принёс бы я более пользы моим воспитанницам и институту?

Воспитанницы, эти beaux enfants, заметили, однако, что лицо моё омрачилось, и бросились утешать: твердили, что никогда меня не забудут, что они и не знали лучшего учителя, что с моею помощью они стали вовсе другими за несколько месяцев, благодарили за то, что, по их словам, я «открыл им глаза на их жизнь, их образование, их будущее». Неужели всё это правда? Я спросил, читают ли они серьёзные книги, — девицы взахлёб начали называть прочитанное, делиться своими размышлениями — тем временем пролётка подъехала, нам пора было расставаться. Прощание стало для нас тяжёлым мгновением, которое я не желал длить; ну что же, они молоды, перед ними вся жизнь — пусть будут счастливы. Я же слаб, болен, уничтожен… Боюсь, мне и совсем немного осталось. Когда я уже сидел в кабриолете, мадемуазель Опочинина заглянула внутрь: глаза у неё были мокрые и губы дрожали.

— М-r Ладыженский, вы поправитесь, вернётесь в Петербург; мы все встретимся и расскажем друг другу, какие книги прочитали и что узнали нового! Увидите, это будет ужасно интересно! И вы, вы тоже много расскажете нам, не забудьте, слышите? Клянусь, что никогда не брошу читать и учиться!

Ну что же, дай Бог. Дай Бог.»

Вилла Гутенбрунн

Люсинда Уолтер никогда не выбирала, где остановиться в Бадене. «Вилла Гутенбрунн» привлекла ее мгновенно — просторными комнатами, чудесными купальнями, старинным и величественным фасадом. А кроме того, здесь не раз отдыхал сам Людвиг ван Бетховен. Великий композитор предпочитал этот отель всем другим в Бадене, и за одно это Люсинда не прошла бы мимо.

Она была уверена, что в декабре ее обожаемый Баден, «Баден близ Вены», как неофициально звался этот городок в ее кругу, окажется не менее очарователен, чем в мае. Люсинда не могла представить ничего лучше величественной долины Хеллененталь, бесконечно прекрасного курпарка и круглого мраморного «Храма Бетховена», откуда открывался вид на город — такой, что дух захватывало. Но ее самым любимым местом был все-таки знаменитый баденский розарий. В семье это было всем известно, так что отец и братья дружно отговаривали ее ехать в Баден зимой. Кому же нужен розарий без роз? Мистер Уолтер напрасно расписывал достоинства всех известных ему зимних курортов Европы и Америки — упрямица Люси вбила себе в голову, что хочет увидеть розарий зимой, и точка.

* * *

Отец наблюдал, как она бережно укладывала в специальный саквояж краски, набор кистей, палитру, в то время как ее служанка Кэт сворачивала холсты и аккуратно их паковала.

— Милая, что ты собираешься там рисовать? — удивился он. — Голые ветки, заледеневшие лужи, сухие стебельки вместо твоих чудесных роз?

— Именно, — отрезала Люсинда. — Сколько я уже рисую летний Баден, посмотрите сами! Купальни, развалины замка Раухенштайн… Да у меня из одних только роз можно целую выставку устроить!..

— Сделаем, — рассеянно отозвался отец: похоже, он думал о чем-то своем. — Однако, милая, на этот раз ты поедешь только вдвоем с Кэт. Прости, но меня и твоих братьев зимний Баден вовсе не привлекает: очень уж там тихо и скучно в это время. Мы выбрали места повеселее!

В ответ Люси лишь упрямо вскинула голову. Отец и старшие братья любили и баловали ее, гордились ее талантом. Но при этом она всегда чувствовала в них некую снисходительность к себе, словно была в семье этаким игривым котенком, который, конечно, очень мил, но вряд ли к нему стоило относиться серьезно. Их мир — мир денег, хитроумных сделок, финансовых махинаций — был слишком реален и жесток, и в искусстве они не видели большего, чем просто развлечение.

Люсинда не жалела, что проведет рождественские праздники в одиночестве; за последнее время ей смертельно надоел Лондон и все, с ним связанное. Даже ее жених Диаминос, сын греческого судового магната, обычно насмешливо-спокойный и уверенный в себе, стал нервничать в ее присутствии. Он, разумеется, не позволял себе ни малейшей грубости или бесцеремонности рядом с мисс Уолтер — но вот ей почему-то больше не хотелось приветливо болтать, танцевать, слушать музыку в его обществе. Их брак был делом решенным, и до последнего времени Люсинда считала себя если не безумно влюбленной, то вполне счастливой невестой. Теперь же, когда приближалось Рождество, а затем и весна — она все сильнее мечтала остановить бег времени. В апреле они с Диаминосом должны пожениться…

— Ну и хорошо, я прекрасно отдохну одна, — безмятежно ответила Люси отцу. — Погуляю спокойно, порисую в свое удовольствие… «В последний раз», — чуть было не вырвалось у нее. Нет, незачем отцу знать, что предстоящая свадьба превратилась для его дочери почти в восхождение на эшафот.

— Надеюсь, мистер Леонидис не против твоей поездки в одиночестве, — заметил отец.

Темные глаза Люси воинственно сверкнули. Чтобы она пожертвовала своей последней оставшейся радостью!

— Папа, позвольте нам с Диаминосом самим решать наши дела. Он вовсе не возражает, чтобы я отдохнула там, где хочу. Сам он не может меня сопровождать, он будет занят до…

— Нет-нет, моя дорогая, я вовсе не вмешиваюсь в твою будущую семейную жизнь. Просто это выглядит… Ну, как знаешь.

* * *

Люсинда Уолтер легко выпрыгнула из экипажа и с восторгом осмотрелась вокруг. День был обычным для мягкой баденской зимы; ветра не было, светило солнце, отражаясь в тонком слое льда на мостовой. Она оглянулась на отель — изящное и строгое здание с большими зеркальными окнами, остроконечной башенкой и огромными мраморными вазами у входа.

Двери распахнулись — управляющий отеля, предупрежденный о ее приезде, уже спешил приветствовать мисс Уолтер. Люсинда дружески улыбнулась ему, как старому знакомому. Пожилой, представительный господин Франц поклонился и почтительно пожал ее изящную ручку.

— Мисс Уолтер, мы счастливы видеть вас снова! Ваши комнаты вас ждут. Желаете пообедать, или сначала отдохнете с дороги?

— Благодарю вас, господин Франц, я, наверное, прогуляюсь, пока Кэт распаковывает вещи. Я так люблю эти места.

Управляющий расплылся в улыбке.

— Я приготовил личный автомобиль с шофером — специально для ваших прогулок, мисс. Он всегда будет в полном вашем распоряжении.

Люси восторженно вскрикнула и еще раз с благодарностью пожала руку доброго старика. Как же тут все-таки чудесно! После мрачного, сырого, ветреного Лондона она чувствовала себя точно в раю. Сегодня же она отправится на автомобиле вдоль реки Швехат, мимо акведука, к старинной церкви святой Хелены, потом наверх, к развалинам замка…

— Ваш шофер Михаэль, мисс Уолтер.

Шофер? Ах, да! Она с готовностью повернулась, заранее улыбаясь: перед ней стоял высокий темноволосый человек в строгой синей форме, на вид ему было чуть менее сорока лет. Люси благосклонно кивнула ему, но, в отличие от сияющего расположением господина Франца, Михаэль остался невозмутим — лишь слегка поклонился. Люсинда немного удивилась.

— Рада познакомиться, Михаэль, — приветливо произнесла она. — Надеюсь, мой распорядок дня не будет для вас слишком обременительным.

— Разумеется, мэм. Позвольте, я отнесу багаж в ваши комнаты, затем можете располагать мною, как вам угодно.

В отличие от прочей отельной прислуги, этот человек говорил по-английски неожиданно бегло и почти без акцента. Люсинда посмотрела на него внимательнее. Ее цепкий взгляд художницы не отметил ничего особенного, разве что классически-правильные черты лица и военную выправку. Ее смутило другое: в манерах Михаэля начисто отсутствовало привычное ей подобострастие перед богатой клиенткой. Нельзя сказать, что это задело ее, но казалось странным. Возможно, он стал шофером совсем недавно?

* * *

Люсинда жила на «Вилле Гутенбрунн» уже несколько дней, и не было минуты, когда бы она пожалела, что приехала сюда зимой. Стояла прекрасная солнечная погода, иногда шел легкий снежок. Каждое утро Кэт помогала ей надеть меховую пелерину, перчатки и шляпу; они усаживались в начищенный до блеска черный «Майбах» и отправлялись по окрестностям Бадена. Благодаря автомобилю, список любимых мест в ее коллекции каждый день пополнялся. Она часто брала с собой альбом, делала наброски; вечерами они с Кэт гуляли по улицам городка в сопровождении Михаэля. Он не выказывал по этому поводу удивления или недовольства, хотя Люси и сама не очень понимала, зачем почти каждый вечер приказывала ему отправиться с ними.

Ее почему-то тревожил этот человек. На ее приветливость и щедрость он отвечал равнодушно-вежливо; его невозможно было разговорить. Восхищенные восклицания Люсинды по поводу великолепного вида, чудесной погоды или живописного храма оставляли его безучастным. Он никогда не улыбался ни ей, ни другим. «Да, мэм. Разумеется, мэм. Как вам будет угодно, мэм.», — вот все, что она слышала от Михаэля; его безупречное, гладко выбритое лицо не оживляла ни единая эмоция. Мало-помалу она начала раздражаться: в его присутствии Люсинда казалась себе маленькой восторженной дурочкой; в то же время в его манерах и общении не было малейшего намека на грубость или непочтительность. Люсинда попробовала выдумать ему подобающую историю: бывший солдат, потерявший друзей и близких, одинокий и озлобленный на весь мир. Но в этот образ не вписывалось его изящное, почти идеальное английское произношение — так мог говорить только культурный и образованный человек — и еще что-то неуловимое. Как-то раз, пасмурным вечером оставшись на вилле, она поняла — что именно.

* * *

Погода внезапно испортилась. Утром состоялась поездка к аббатству Хайлигенкройц, где Люси сделала несколько карандашных эскизов и осталась ими весьма довольна. Но после обеда вдруг задул холодный ветер и повалил густой мокрый снег. Выходить из отеля было неохота; Люсинда распорядилась, чтобы Кэт достала мольберт, и начала перебирать свои эскизы. У нее уже накопилось столько набросков — надо же когда-то начинать писать.

За работой время полетело незаметно — когда Кэт напомнила госпоже, что пора ужинать, Люсинда лишь досадливо отмахнулась. Она слышала снизу голоса, звон столовых приборов, но вскоре все стихло: в эту пору отель был малолюден. Люси знала, что почти все гости после ужина отправились в расположенное неподалеку казино «Конгресс». Сама она никогда не испытывала интереса к азартным играм, а праздная толпа и табачный дым нагоняли на нее тоску и головную боль.

Люсинда уже заканчивала работу над горным пейзажем, когда затихший отель вдруг оживили звуки музыки. Она встрепенулась — играли Бетховена, ее любимую фортепианную сонату фа минор, которую большинство любителей музыки знали как «Апассионату». Люси занималась музыкой в детстве, но играла весьма посредственно; впрочем, это не мешало ей замирать от восторга всякий раз, когда она слышала мастерское исполнение.

Люси бесшумно выскользнула наружу. Ее комната выходила на галерею, что опоясывала просторный холл с мягкой мебелью, цветами и небольшим салонным роялем. Люсинда оперлась о балюстраду и, прикрыв глаза, внимала божественным звукам, в которых ей слышались то гневные протесты против жестокой судьбы, то мягкая мольба, то ураган, сметающий все на своем пути; короткие минуты обманчивого спокойствия — и вновь неистовая борьба с самим собой и всем миром…

Музыка стихла. Какое-то время не доносилось ни звука, словно исполнитель отдыхал после нервного напряжения, а затем в холле заиграли Баха; услышав нежную напевную прелюдию до мажор, Люсинда словно пришла в себя — ей до смерти захотелось поглядеть на талантливого пианиста. Она неслышно спустилась в холл. Было темно, лишь на рояле горели две свечи. Люсинда медленно приблизилась к музыканту, но, как ни старалась она ступать тихо, он вздрогнул и обернулся — Люси узнала Михаэля.

Он взволнованно смотрел на нее: его лицо еще светилось вдохновением, щеки покрывал лихорадочный румянец. Он точно принял ее за кого-то другого; несколько минут оба молчали, глядя друг другу в глаза, затем он поспешно вскочил.

— Я… Мне… Мне очень понравилось. Вы прекрасно играете, Михаэль, — смущенно пробормотала Люсинда, не зная, что говорить.

Михаэль глубоко вздохнул. Он уже овладел собой — на его лице вновь была проклятая маска вежливого равнодушия.

— Я прошу прощения, что побеспокоил вас, мэм. Я думал, в отеле никого нет. Еще раз прошу извинить меня, мэм.

Люси с изумлением взглянула на него — только что единственный раз он предстал перед ней живым, настоящим — и вот снова, будто испорченный граммофон, повторяет свое «да, мэм, нет, мэм, прошу извинить, мэм»?! Сейчас, когда она впервые увидела его истинное лицо?

— Но… Ведь вы не должны быть здесь, не правда ли? — выпалила она. — Человек вашего класса не разговаривает по-английски так… И не исполняет Баха и Бетховена!

Она сама не знала, какой хотела услышать ответ. Впервые в жизни Люсинда Уолтер полностью растерялась. Михаэль стоял перед ней вытянувшись, словно на плацу.

— Надеюсь, вы извините меня, мэм. Больше этого не повторится, — он закашлялся, коротко поклонился и вышел.

Люси смотрела ему вслед — ей хотелось топнуть ногой и резко окликнуть его, но она понимала, что у нее нет для этого никаких оснований. Та секундная близость между ними была случайной. Да, Михаэль великолепный музыкант, а вовсе не ограниченный солдафон, но разве это дает ей право лезть к нему в душу, требовать откровений?

Да что же с ней такое? Не слишком ли много она думает об этом человеке, который ни при каких условиях не может считаться равным ей?

Люсинда прошла к себе, забралась с ногами на кровать, не думая, что безнадежно мнет бархатное платье, и взялась за альбом. Ей хотелось отвлечься, но не тут-то было: она заметила, что быстрые наброски, которые один за другим возникают под ее рукой, напоминают безупречный профиль Михаэля… Люси отложила альбом и задумалась. Она припомнила загорелую самодовольную физиономию своего жениха, и ее буквально передернуло. Только сейчас Люсинда поняла, что у нее никогда не возникало желания нарисовать Диаминоса, хотя тот был весьма смазлив и нравился женщинам. Но весь его облик не стоил того, чтобы тратить на него краски… Люси представила себе, как, вернувшись домой, она нарисует Михаэля таким, каким запомнила его у рояля — и разозлилась на себя. Тут ей пришла в голову интересная мысль.

Она никогда не считала себя блестящий собеседницей и сознавала, что обладает приятной, но вполне заурядной внешностью. Единственным, чем Бог одарил ее, был талант художницы. Люсинда все детство и юность слышала лишь похвалы, но научилась делить их на свое богатство и положение в обществе. От самоослепления ее уберегла требовательность к себе и привычка постоянно совершенствоваться. Люси надеялась, что и вправду обладает кое-каким талантом, и была даже довольна некоторыми картинами. Михаэль, несомненно, тонко чувствует искусство; ей представилось, что, увидев ее в работе, он, наконец, поймет, что она не просто богатая избалованная пустышка, которая бесится со скуки! Ею овладел азарт: страстно захотелось показать Михаэлю, на что она способна, согнать с его лица безжизненно-вежливую маску, вновь увидеть горящие восторгом глаза. Зачем? Она не могла бы объяснить это даже себе.

* * *

На следующее утро солнца все так же не было, к тому же сильно похолодало. Люсинда ежилась от пронизывающего ветра. Не слишком подходящая погода для работы на пленэре! Михаэль шел позади, держа ее кофр с кистями и красками, мольберт и большой зонт на случай снегопада. Он изредка покашливал. Кэт несла теплую шаль и пару меховых накидок: для себя и госпожи. Они завернули за угол виллы; при отеле был собственный, тщательно ухоженный маленький сад. Люсинда остановилась и окинула его испытующим взглядом — но пейзаж не вдохновлял. Слишком тут было все… аккуратно, а потому — скучно.

Она направилась дальше к огромному «Доблхофпарку» — мимо озера с лебедями, где бил горячий ключ, поэтому озеро не замерзало зимой и птицы не улетали круглый год. Впереди был небольшой овальный пруд с горбатым мостиком, где медленно, словно во сне, двигались подо льдом золотые рыбки. Вот и розарий. Люсинда прикрыла глаза, вспоминая, каким теплым и радостным было это место в июне, какое буйство красок и солнца царило здесь! Теперь же перед ней расстилался пустынный заснеженный парк, по-зимнему суровый; ветви деревьев застыли в инее, порывы ветра взметали вихри поземки под ногами, а от ее любимых роз остались лишь срезанные на зиму стебли… Тяжелые мертвенно-серые тучи не пропускали ни единого солнечного луча. Ей никогда еще не доводилось рисовать зиму, но как же это прекрасно!

Закусив от нетерпения губу, она осматривалась… Вот оно! Прекрасное место: здесь хорошо виден и живописный мостик над замерзшим прудом, и огромное столетнее дерево со снежной шапкой на кроне. Она махнула рукой Михаэлю, указывая, где поставить мольберт. Кэт набросила ей на плечи меховую пелерину — но все это Люсинда отмечала как-то машинально, ей теперь было вовсе не до них. Вдохновение — редкое чувство, когда никого вокруг себя не видишь и не замечаешь, захватило ее полностью. Люси больше не чувствовала холода, она вся отдалась этому наслаждению — писать с натуры, смело, страстно, единым порывом. Когда Кэт что-то спросила у нее, Люсинда, даже не расслышав вопроса, сквозь зубы бросила: «Отстань!» Какая же дурочка Кэт, как может сейчас иметь значение хоть что-то в этом мире! Люси уже не помнила про Михаэля, не помнила, что вся эта затея была только ради него… Рука, державшая кисть, горела, несмотря на мороз…

* * *