Помоги проекту - поделись книгой:
Александр Владимирович Бурьяк
Владимир Высоцкий как гений песенного ширпотреба, сгоревший в творчестве ради излишеств
Владимир Высоцкий
Владимир Высоцкий (1938–1980) — гигантище русскоязычной массовой культуры, редкостно популярная личность периода с 1970-х по 1990-е. Сегодня, когда уже много лет существует интернет, и в него успели насовать всякого, появилась, наконец, возможность разобраться, что же это было тогда такое.
Сначала — длинная автоцитата из книжки «В противофазе» (текст относится к 2003 году, когда я был лишь начинающим мизантропом, а в России как раз отмечали 65-летие рождения Высоцкого и, наверное, много и проникновенно трындели о нём по телевизору):
«Без России я ничто. Без народа, для которого я пишу, меня нет.
Все его киногерои, каких я видел, преисполнены чувства собственного достоинства и говорят так, как будто хотят обратить на себя пристальное внимание окружающих. Понятно, что актер здесь ни при чем — это роли у него такие психопатические. Даже если сам он психопат, это ведь не значит, что он не сможет сыграть не-психопата.
Сыграл бы он хорошо, наверное, и придурка-ученого, и вялого депрессивного неудачника, и Бабу Ягу, и еще кого-нибудь, не соответствовавшего его типажу, но в Стране Самых Счастливых Рабочих людям творческим условия, как правило, не позволяли раскрыться не то что полностью, а хотя бы и наполовину (впрочем, в отношении некоторых деятелей можно сказать по этому поводу: и слава богу!).
Но вот ключевой, можно сказать, эпизод в его последнем фильме „Место встречи изменить нельзя“ — когда Глеб Шарапов… тьфу, Жеглов… когда этот Жеглов поднимает револьвер, чтобы убить убегающего почти хорошего бандита, потом опускает, потом снова поднимает, — сыгран тяп-ляп. Момент опускания выглядит неестественно, неубедительно, наигранно, грубо, показушно, халтурно, фальшиво, слабо. Полагаю, некоторые шибко образованные задумаются на этом месте, почему я не употребил их любимого „не верю“? Уж конечно, не потому, что „верю“.
Его песни на военную тему потрясающе хороши. Это такой прорыв в благородство, искренность, мужественность, человечность и русскость, что почти всё на ту же тему у других авторов воспринимается рядом с этим как напускное, идеологически выверенное. В военных песнях Высоцкого чувствуется героический характер автора. Придись война на его поколение, он был бы наверняка „или грудь в крестах или голова в кустах“. А может, его попросту пристрелил бы однажды особист — за „разговорчики“.
Его стихи — наверное, из самых легких и самых выразительных в русской поэзии. Это обусловлено тем, что за ними обычно предполагалась песня, то есть публичное исполнение, восприятие на слух — и непременное достижение успеха у слушателей (иначе ведь освищут, а то и забросают чем-нибудь).
Идеологически он был РУССКИМ и СОВЕТСКИМ — в положительном смысле этих слов, то есть первого — с оттенками патриотизма и удали, второго — с оттенками народности и фрондерства.
Его жизнь — это история медленного непроизвольного подавления и уничтожения выдающейся личности деградирующей социальной системой. Дурные качества, которыми он под конец стал отличаться, были в основном следствием условий, в которых он существовал (а отчасти — следствием дурного влияния приятелей). Он был в некотором смысле ИСКАЛЕЧЕННЫМ, так что его уж никак нельзя назвать образцом. Он не сжился с „системой“, и она его сжила со света.
Впрочем, сказать, что Высоцкого уничтожила „система“, — это поверхностно и однобоко: уничтожили, скорее, те, кто наливали ему водку; кто доставали ему наркотики; кто на нем зарабатывали; кто поощряли в нём, скажем мягко, недовольство отдельными сторонами существовавшего общественного строя. В общем, либеральная московская шушера. А после его смерти они еще заработали кое-что на воспоминаниях о нем.
Он был хорош во времена, когда надо было грызть именно ту „систему“ — претенциозную, но с большими недостатками. А кем бы он был теперь? Его характер не ложится на нынешнюю подленькую эпошку, но ведь она бы переделала его под себя, а потом бы и уничтожила — доступностью разрушительных соблазнов. Ведь в любом человеке есть в потенциале очень разное, а проявляется в основном то, к чему располагают условия. Ну и к чему хорошему может подталкивать людей нынешняя эпошка?
Кстати, сегодня Высоцкий сам — повод для ностальгии по ТОМУ времени — и немного даже по той „системе“.
В конструктивном отношении он слаб. Его „спортивные“ песни качественны, но вредны. То же можно сказать о его „альпинистских“ песнях. Его „нравственный заряд“ расплывчат и уже неактуален. Его знаменитое „но мы выбираем трудный путь — опасный, как военная тропа“ мешает моей борьбе с абсурдизмом и трудоголизмом.
Сражаясь с собой за Высоцкого, я даже предположил, что, может быть, дело не в нем, а всего лишь в том, что „подрывные“ возможности стихов и песен шире их созидательных возможностей. Но ведь получались же у некоторых и очень сильные „созидательные“ песни: „Нам нет преград“, „Не кочегары мы, не плотники“ и др.
В его эпоху грызть „систему“ было важно — чтобы она не загнила еще больше. Он прекрасно ее грыз, насколько это было возможно делать открыто. Это, так сказать, была его специализация, его миссия. Чего еще я от него хочу? Это же глупо — требовать от пилы, чтобы она годилась еще и для использования в качестве молотка или стремянки.
Кстати, по-моему, антисоветчиком он не был: он хотел подправления „системы“, а не ее замены. В то время „система“ мыслилась незыблемой и перспективной. Она демонстрировала явные достижения в различных областях — и медленно, но верно распространялась по планете. Поскольку Высоцкий не был вполне маргиналом, то можно сказать, что он воплощал самокритичность „системы“, был примером и символом возможной в ней духовной свободы (не такой уж ограниченной). Наверняка к Высоцкому подбивали клинья всякие Ларисы Богоразы — и ставили его в неловкое положение: с одной стороны, надо быть честным и смелым, с другой, чутьё подсказывало, что с этими борцами за „права человека“ что-то не так.
По аналогии с великими мыслителями можно различать великих чувствователей. Высоцкий был великим чувствователем. Во всяком случае, он в этой части был помощнее многих более удачливых поэтов. Высоцкий выразил здоровую народную реакцию на советские реалии сороковых–семидесятых годов.
Когда в конце 1980-х стали вдруг много говорить о Высоцком, меня это раздражало. Я даже пробовал сочинить разухабистые стихи по этому поводу. Стихи, как обычно, не получились, но в качестве выражения моих тогдашних чувств они сгодятся:
Даже со своими недостатками он был выше этой спущенной Горбачевым своры публичных поклонников, умеющих хорошо устраиваться.
Высоцкий — борющийся, страдающий, побеждающий, проигрывающий. Достоинство этого образа — в его подлинности: это ведь не какой-нибудь придуманный герой, раскрашенный сообразно интеллигентской моде.
Из любимейшего:
В этом четверостишье — жертвенно-героическая натура Высоцкого. Вообще, его поэзия — героическая. Он из числа наиболее героических поэтов в русской литературе. Сказать, что он недооценён, — неверно: он НЕПРАВИЛЬНО оценён. А правильно оценить его не могут, потому что время ныне мелкое и суетливое. Если начать идеологическую войну за Святую Русь, то Высоцкий окажется в „святорусской“ рати в первой шеренге бойцов. А я буду горд, если попаду хотя бы в третью, потому что сегодня я пока еще даже не в двадцать пятой.»
Ну что можно про это теперь сказать? Наивный начинающий мизантроп пытался хоть о ком-то отозваться не дурно, чтобы по крайней мере в собственных глазах не быть человеком, который в состоянии замечать только мерзости.
Теперь — соображения 2013 года («десять лет спустя»). Под впечатлением от художественного фильма «Спасибо, что живой» (по сценарию Никиты Высоцкого — «профессионального сына») и документального фильма «Высоцкий. Последний год».
Одни и те же вещи в указанных двух фильмах почему-то представлены по-разному:
1. Изменены имя-фамилия последней дамы сердца Высоцкого, хотя в интернете про неё немало информации.
2. Согласно художественному фильму, Высоцкий после впадения в кому был приведен в норму в гостиничном номере, встал и пошёл мыться, а согласно документальному фильму, он попал в больницу и там лежал некоторое время под капельницей.
И т. д. Поскольку сложно определять, где авторы «Спасибо…» отступают от правды, а где нет, пропадает доверие к фильму в целом. Он — очень ненадёжный источник сведений: халтура, мифотворчество, коммерческая игра на чувствах.
«Спасибо…» — фильм для тех, кому хочется посмотреть, как Высоцкий мучился: терял сознание, падал, умирал.
В Википедии, статья «Спасибо, что живой», приведено несколько нехороших отзывов о фильме и о ситуации вокруг него.
Фильм «Спасибо…» не производит сильного впечатления, хотя актёры отличные и старались. Снимали 5 лет, а выглядит наспех сделанным. Наверное, причина — в особенностях операторской работы и монтажа. И в использовании штампованных элементов современного российского кино (к примеру, стриженный «под ноль» персонаж, к тому же полковник КГБ: в 1979 году стрижка «под ноль» была атрибутом зеков, новобранцев и безнадёжных пациентов психиатрических клиник).
В «Спасибо…» пытаются смаковать сцену, в которой Высоцкий кривляется на базаре в Бухаре и выдуривает у продавца-узбека ковёр за 180 рублей, хотя узбек просил по меньшей мере 250, а торг начали с 500. Если принять во внимание, что команда Высоцкого добывала «левые» деньги в Узбекистане весьма успешно, эта базарная лихость выглядит не только жмотством, но и издевательством над аборигенами. Могу даже предположить, что торговец в конце концов пожелал Высоцкому «чтоб ты сдох на этом ковре!» (потом это так чуть было и не случилось).
Но в целом это фильм, вроде, смотрябельный. После того, как я к нему чуть привык, он стал даже ЖЕЛАТЕЛЬНЫМ фильмом (это наверняка немножко следствие ностальгии).
Из «Высоцкий. Последний год». Когда пробовали получить согласие родителей Владимира Высоцкого на его лечение от наркозависимости, отец-полковник выдал по его поводу: «С этим антисоветчиком я дела не имею». Высоцкий перед смертью так мучился целую неделю, что даже его мать сказала «Ну хоть бы забрал его уже Господь!»
В 1980-м «антисоветчик» Высоцкий просился в режиссёры фильма «Зелёный фургон». Между тем, повесть А. В. Козачинского «Зелёный фургон» — очень советская (кстати, отлично написанная). Я полагаю, что Высоцкий был человеком не цельным, а двойственным: с одной стороны, у него было стремление делать добро, выражать чувства народа, сгорать в творчестве, заботиться о товарищах, защищать общие ценности и всё такое, с другой — настроенность хватануть от жизни побольше радостей (включая сомнительные), готовность нарушать законы ради собственной выгоды, расчётливая игра на струнах усреднённой русской души в коммерческих целях.
Слово «двойственный» — эвфемизм слову «двуличный». У некоторых — расчётливое двуличие, у некоторых — мучительная борьба начал, а у кого-то — и то, и другое. Полагаю, что Высоцкий проходил по третьему варианту, причём со всё большим увеличением расчётливости. Его вкрадчивые интонации, отшлифованные на тысячах остолопов, до сих пор не утратили своей чарующей силы.
Гастроли слабого сердцем Высоцкого в Узбекистане летом (1979 года), когда жара в тех местах доходит до 40 и более градусов, — что-то несуразное. Возможное объяснение: срочно понадобились деньги, а на довольно коррумпированном юге СССР было легче организовывать «левые» концерты.
Власти препятствовали становлению Высоцкого как супергероя, частью исходя из принципа «не сотвори себе кумира»: защищали массу народа от впадания в обожательские крайности.
КГБ присматривал за Высоцким, чтобы тот не делал глупостей — вредных для него самого и для государства. Это была, скорее, защита Высоцкого. Опека его была не очень тщательной. Возможно, решили не мешать ему физически деградировать, потому что опыт говорил, что излечение маловероятно. Кстати, злоупотреблявших талантов в Москве конца 1970-х, начала 1980-х хватало и без Высоцкого: Олег Даль, Василий Ливанов и др. КГБ им тоже не организовывал лечения, хотя уж они-то чем угрожали? Надо думать, что в качестве национального достояния они властями не воспринимались (поскольку не были высокопоставленными чиновниками, академиками и т. п.). Или же было опасение вызвать ненужный шум. Или же вопрос застревал где-то между ведомствами бюрократизированного государства. А может, даже была установка на «естественный отбор».
Насчёт невозвращения Высоцкого из заграничной поездки КГБ мог быть спокойным: вернулся бы Высоцкий или не вернулся, Советской власти это бы не повредило. Плакаться на Западе ему не было оснований, а разоблачить он ничего не мог, потому что всё уже было разоблачено до него.
Поэт и пр. Юрий Колкер, местами довольно ехидный критик, о «рецепте Высоцкого» (статья «Высоцкий без гитары»):
«Второй личиной Высоцкого стала военная тема. Опять, как и в первом случае, он брал чужое: как не был он в лагерях, так и войну знал понаслышке. И опять он играл наверняка: апеллировал к тому, что находило отклик в сердцах многих. Война, победа над нацизмом — вот что еще оставалось у советских людей общего; это было святое, неприкосновенное, — не случайно ведь и любое напоминание о том, что войну против преступника Гитлера вел, собственно говоря, преступник Сталин, встречали, да и по сей день встречают, негодованием. Но если приблатненная песня была только внутренне — через всё тот же социально-близкий элемент — сродни дорвавшейся до власти кремлевской черни, то здесь, в песне военной, Высоцкий уже прямо оказывается в русле официальной кремлевской политики и служит ей верой и правдой. Мало того, он служит ей лучше чиновных советских поэтов и композиторов. У тех продукция была выхолощенная, приглаженная, а у Высоцкого — словно бы душа народная заговорила, с всё той же грубоватой, непричесанной, но зато уж и несомненной правдой-маткой. Как тут слезу не уронить?»
Вплоть до начала 1980-х военные потери служили оправданием дефицита всяких благ при развитом социализме, и Высоцкий со своими проникновенными песнями о войне придавал этому оправданию убедительности, то есть был для Советской власти очень даже кстати.
Высоцкий в последней серии фильма «Место встречи изменить нельзя» победно рычит: «Теперь пусть выходит горбатый… Я сказал, горбатый!» (это он указывает главарю взятой с поличным шайки, чтобы тот выбирался из подвала). Нет, я догадываюсь, что сценарий писан не Высоцким и что режиссёр у фильма всё-таки Станислав Говорухин, но могу себе представить, как дёргаются на этом месте все горбатые зрители, а также многие из сильно сутулых и вообще имеющих какие-то существенные физические дефекты. Некоторые вещи нельзя позволять себе даже в отношении врага — и даже если ты всего лишь играешь в кино, но играешь героя положительного (пусть и не лишённого больших недостатков). А если ты их всё-таки позволяешь себе, то ты горбат нравственно.
Я проверил по «Эре милосердия» Вайнеров. Там то же самое, но там Жеглов — менее положительный персонаж, чем в фильме. Почти отрицательный. В фильме хватает отклонений от романа, но вот где действительно надо было отклониться, этого не сделали.
Кстати, эпизод со смертью Левченко в романе выглядит так:
— Ты убил человека, — сказал я устало.
— Я убил бандита, — усмехнулся Жеглов.
— Ты убил человека, который мне спас жизнь, — сказал я.
— Но он все равно бандит, — мягко ответил Жеглов.
— Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду, — сказал я тихо.
— Тогда ему не надо было бежать, я ведь им говорил, что стрелять буду без предупреждения…
— Ты убил его, — упрямо повторил я.
— Да, убил и не жалею об этом. Он бандит, — убежденно сказал Жеглов.
Я посмотрел в его глаза и испугался — в них была озорная радость.
— Мне кажется, тебе нравится стрелять, — сказал я, поднимаясь с колен.
— Ты что, с ума сошел?
— Нет. Я тебя видеть не могу.
Жеглов пожал плечами:
— Как знаешь…
Я шел по пустырю к магазину, туда, где столпились люди, и в горле у меня клокотали ругательства и слезы. Я взял за руку Копырина:
— Отвези меня, отец, в Управление…
— Хорошо, — сказал он, не глядя на меня, и полез в автобус.
Я оглянулся на Пасюка, Тараскина, взглянул в лицо Грише, и мне показалось, что они неодобрительно отворачиваются от меня; никто мне не смотрел в глаза, и я не мог понять почему. У них всех был какой-то странный вид — не то виноватый, не то недовольный. И радости от законченной операции тоже не видно было.
Копырин мчался по городу и бубнил себе под нос, но не про резину, а что-то про молодых, про несправедливость, судьбу. Но я не очень внимательно слушал его, потому что обдумывал свой рапорт. С Жегловым я работать больше не буду.
Сценарий к фильму писали сами братья Вайнеры, причём якобы ориентируясь на Высоцкого. А Высоцкий даже утверждал, что они писали Жеглова с него (Валерий Перевозчиков, «Правда смертного часа»):
— Вам было интересно работать над ролью Жеглова?
— Братья Вайнеры писали этот характер немножечко с меня — с того образа, который создался в их воображении, благодаря моим песням. Мне в картине проще было работать из-за этого.
Размахивание Высоцкого руками в роли Гамлета — слишком экспрессивное, неестественное, не нордическое. Но может быть, Высоцкого заставлял махать руками режиссёр-новатор Любимов (продолжатель Мейерхольда, стремившийся эксплуатнуть протестную тему в неявно-подрывных целях), а сам Высоцкий был снова почти ни при чём. Любимовский вневременной и транснациональный Гамлет в трико и без шпаги — это слишком большая абстракция даже для театра. Разумеется, театр — это условность, но делать его ещё большей условностью значит оригинальничать (= привлекать к себе незаслуженное внимание). Чтобы кто-то имел возможность выпендриваться посредством отклонений от нормы, надо, чтобы большинство других эту норму соблюдало. А нормы ведь нередко имеют какое-то положительное значение, иначе бы они не складывались. Высоцкий — соучастник театральных выпендриваний Любимова.
Об актёрских способностях Высоцкого. Марк Дейч, статья «Феномен Высоцкого»:
«…и Гамлет, и поручик Брусенцов, и Дон Жуан, и начальник отдела уголовного розыска в популярном телесериале — все они в исполнении Высоцкого для меня одинаковы. Причем одинаковость эта — не от полноты актерского самоощущения (как, к примеру, у Жана Габена), а от внутренней пустоты, которая маскируется не совсем стандартной внешностью и какой-нибудь хорошо запоминающейся деталью. Такой деталью у Высоцкого был голос — мощный, низкий, красиво хриплый, его владелец пользовался им очень умело.»
Может быть, Высоцкий не видел необходимости в игрании разных ролей существенно по-разному, потому что считал (и ведь справедливо!), что народ хочет смотреть в первую очередь на него самого — такого, какой есть.
Людмила Абрамова, вторая супруга, о Высоцком образца 1961 года:
«У него ведь в Москве не было настоящей работы, ему даже предлагали место редактора в литчасти театра — настолько „высоко“ ценили его актерское мастерство!»
Она же о чуть поздних временах:
«Ему всегда было плохо. Работы не было. Друзья любили его, но с жалостью. Творческого человека талант изнутри раздирает. Безденежье, беспомощность, обломы на каждом шагу. В какие-то эпизоды его толкает Лева Кочерян, в какие-то — Вася Шукшин. Лева настоял, чтобы его взяли в „Стряпуху“. В результате Кеосаян был недоволен, и Володя был недоволен.»
Андрей Тарковский (из выступления в г. Калинине 31 октября 1981 года):
«Он, конечно, никакой не актер, потому что на этом поприще он не достиг высот, какие ему удались в другом жанре.»
Полагаю, Высоцкому давались роли, соответствовавшие его амплуа «мужика», который весь из себя такой маскулинистый, ухватистый, смекалистый, нахрапистый, юморной, уверенный в собственных силах, но не особо вредный. А шибко связываться с Высоцким, наверное, частью не хотели режиссёры — из-за его недисциплинированности, капризности и запоев, частью даже актёры — из-за того же самого, а вдобавок чтоб он их не заслонял своей неактёрской славой. Среди приблизительных современников Высоцкого имелась ОГРОМНАЯ КУЧА всяких замечательных актёров — и «фактурных», и интеллигентных, и даже с запоминающимися голосами, так что в чисто актёрском аспекте он рядом с ними действительно был мало кто. «Штаны» — так называют в театре акторов, которые не блестящи в игре, зато очень мужчинисты-щетинисты и хорошо смотрятся в качестве «крутых» персонажей или там, скажем, сердцеедов каких.
Мне говорят: если судить по воспоминаниям, в жизни Высоцкий был мягче и душевнее, чем в своих ролях. Это к тому, что он якобы не играл самого себя раз за разом. Не знаю, не знаю. Специфика личности проявляется ведь не всё время, а только в некоторых благоприятных для этого ситуациях. Роли, может быть, давали Высоцкому возможность концентрированной демонстрации того, что иначе оставалось у него сглаженным, размазанным по серым будням.
Тексты мощно воздействующих песен, будучи представленными в виде стихов, иногда огорчают своим убожеством. В целом про тексты Высоцкого этого не скажешь, но есть к чему придраться и у него. Далее — несколько примеров по памяти.
Из сумбурной песни-«беспокойства» Высоцкого:
Поделиться книгой: