Экспериментиум

Уриен XV невольно вспоминает о тех временах, когда привез крохотную Лиону из Каменного шатра Каганата, как всегда привозил себе маленькие подарки. От того ли сейчас юному Директору омывают голову водой, а кажется, что это кровь течет по лицу? Всегда была чертова кровь. Алые реки, которые прежде отец, а теперь сын пускают по подлунному миру — однажды начав и уже не имея воли остановиться.

'Зачем, папа? Зачем мне это все? Мне достаточно одной Лионы. Которая ненавидит меня, когда могла бы любить, когда бы не надо было казнить ее семью'.

Уриен XV красив, мудр, Уриен XV — был бы первый среди Директоров советник Академии Риторики, но тяжела ноша на плечах юноши, и, когда он поднимается для клятвы, когда капельки влаги сбегают по его волосам и падают с вершины утесов вниз, — колени молодого Директора дрожат, точно соломинки на ветру.

Далеко-далеко на Востоке, патруль докладывает Стражу о кочевниках с неизвестным доселе знаменем. Страж улыбается и машет рукой:

— Ох, идите, отдохните в честь свадьбы Директора. Хотя бы денек отдохните.

–>

Влюбленных позади оставим души, оставим вечный призрачный восход. И пошагаем. Взлеты за пролетом, сквоз статуй молчаливый этот строй, от старости чернелых, от пожаров. Там трещины, там сколы, там зола. Директора, что канули во мглу, а думали узреть кончину света. Свет, мы признаем, первым здесь поспел. Глядите-ка, глядите! На того! Ну, глаз перекосило, посмотрите. И на Башку похож, как серп ущербностью — на полную луну.

А под утесом! Смо́трите? Смотри́те! Где алая поляна. Нет, внизу. Вы видите? Вы видите?! Слепцы! Ведь яблоки и груши, сливы, вишни, и примулы, и астры, и трава! Зеленая, как обморок, трава. Не знали красок краше в Моринсхолме. Теперь бурьян, а в сути — пустота. Ее Башка дерет. И одуванчиков Башка не любит. Они глупы. Растут, где упадут, себя не уважают, лишь по холмам гуляют, по степям.

Не разглядели ничего? Слепцы. Вы смотрите в глаза, а зрите цвет. Но там душа. Душа! Болит. Скорбит. И воздух здесь скорбит об ароматах. Так пес грустит о запахе семьи.

Что вы, притомились? Идем. Пролет, еще — и мы у башен замка. Тот ржавый силуэт среди могил — могучий штурмовой титан, последний. Он бился четверть часа, говорят, когда взорвали корпус управления. Нельзя? Не можно? Это почему?! Башка не врет — случались у железок души.

Здесь погодите, мы передохнем. О своды, стены, башни — о, тоска! И чайки все кричат. Смеются или плачут? Башка их никогда понять не мог. Вы погодите, стар нынче Башка. Уж не побегает Башка, как прежде, по ступеням.

<–

Чайки кружат над плато. В черных глазах отражаются правитель с арфой и посланник. Рядом играют дети: такие же солнышки, каким некогда был Уриен XV: мальчик и девочка.

— Мое яблочко! — кричит сын. — Я захватил!

— Мое! — отвечает дочка. — Папа, папа! Пусть он отдаст мое яблочко!

Посланник трет грудь рядом с сердцем.

— Директор, кочевники занимают земли Каганата. Страж Восточных пределов просит титанов на подавление.

— Папа, папа! — зовет малышка. — Он ест мое яблочко!

Пальцы Уриена срываются, и звучит напряженный тритон, мерзкий тритон, дьявольский тритон. Ему вторит гудок парохода.

— Как же я устал кого-то подавлять.

Посланник смущается.

— Директор, Страж просит титанов.

— Папа, — не унимается девочка, — он кидается в меня огрызком!

Посланник смотрит на правителя и не может понять, как же к нему относиться. Полгода назад «Моринсхольмский новостник» разоблачил планы переворота, а зачинщицу Лиону до сих пор не казнили. Возможно ли? Чистая, нежная любовь Директора, которую воспевают поэты, поругана, а виновница жива. Почему? Посланник помнит юность нынешнего Директора, и эти два образа совсем не стыкуются. Палач и святой.

— Директор!

— До чего ты надоел! Дайте этим кочевникам еды, откройте им школы. Боги, на что мне министры, если не способны на такое. Лиона? Лиона, любимая?!

–>

Мы низошли в твердыню Моринсхолма. Ступайте тихо, эхо здесь с душой, вот разбежится и ка-ак даст пинка, и следом за фантомами отправит.

Нет, дальше не пойдем, опасно. Что там? Ничего. Повержены колонны, трон обуглен. И стены, пол — все обрастает мхом. Разбиты витражи, а чудненькие были! Молились образы забытых пилигримов, их ордена сражались за войну, за парки молодости, за руины. И стеклышко к стеклу, и стеклышко к стеклу.

Ох, вы смотрите! Нет, туда! Узрели? Увидели потеки сажи на окне? То не сажа. Спро́сите Башку — так он ответит: раньше Страж Востока из пепла этого годами состоял.

<–

— Господин, — появляется Страж, — мы не смогли организовать понтоны на Восточной переправе, они используют нашу же технику. Шестой корпус остался на той стороне.

Уриен XVI не похож на отца. Ни красоты, ни способностей к искусствам: только очертелая решимость в сизых глазах.

— Нумирра?

— Бронеходы Нумирры телеграфировали, что плывут на полному ходу, но буря и киты, буря и киты, господин…

— Бури и киты, они всегда приходят не вовремя.

Уриен XVI идет в тронную залу, и тень, холодная тень, безликая тень вырастает за его спиной. Сквозь окна дворца видно город. Моринсхолм неспокоен: улицы забиты ранеными и пророками конца света. Эпидемия холеры скоро выкосит бедноту, страх — богачей, голод — всех подряд.

— Директор, дочь твоя готова, но бароны сомневаются, что кочевники последуют дипломатическому протоколу.

Старик, седой, но красивый, пишет что-то на свитке. Конечно. После казни супруги он почти не выходит. Заперся в тронной и молча ненавидит Совет министров, хотя сам отдал им власть.

— Да погоди! Я тут посвятил твоей матери… Придумай рифму к слову «судеб»? Не соображу.

Уриен XVI помнит, как его мать ненавидела Директора, и чувствует себя неловко. Отец прощал потоки злобы, а вот грешница святого простить не смогла.

— Хлеб.

— Хлеб? Какой, к черту, «хлеб»? Ты еще «муку» предложи! Это поэзия, а не пекарня. «Хлеб»!

Директор качает головой, и багровый закат орошает правителя кровью.

— Отец! Не лучше меня отправить для переговоров?

— А, ты меня сбиваешь, дурак! Твоя сестра добра и милосердна, а ты… Боги, ты похож на деда. Ты только раздуешь угли, когда костра вовсе не нужно. Хватит смертей, я уже не могу их видеть. Хватит!

–>

Мы вступим в храм, из зданий он целее: алтарь молчит, грустят богов кресты. Сгорело все: и город, и земля, а боги целы — Ха! Простите смех Башке, Башке не много надо. Да у него и нету ничего.

Садитесь на скамейки, крепкие они. Услышьте ветер, волны, что утес качают. Шум города, который пропадает, и голоса глубин, которые крепчают день ото дня.

Здесь кончится, завоеватели мои, рассказ. Здесь. Помнит хорошо Башка те дни. Осаду, вопли, запах пустоты, ракеты. Как хоронил он дочь свою — в душе, в себе. Как хоронил историю, детей, народ — как все закапывал в вскипающем рассвете.