Помоги проекту - поделись книгой:
Serge Orloff
Москва 80
Паника на погранпереходах
Поздним вечером 19 мая 1980 года на приграничную станцию Чоп с минутным опозданием прибыл поезд № 147 Москва — Бухарест. Проводники привычно открыли двери, опустили стальные сходни, однако вместо пассажиров они увидели вытянувшуюся вдоль всей платформы длинную цепь солдат с оружием в руках.
Пограничный досмотр поезда в этот раз был необычным: солдаты одновременно вошли во все вагоны, блокируя все входы, выходы и переходы между ними.
Через несколько минут после начала досмотра в седьмой, «командный» вагон, где размещалось бригадирское купе, ворвалась бледная, растерянная проводница и доложила своему начальнику, что солдаты без объяснений отрывают внутреннюю обшивку вагона.
Вдвоём они быстро прошли по составу и в двенадцатом вагоне застали пограничников за вскрытием очередной полости в проходе купейного вагона.
— Вы, что, хотите весь поезд разобрать? — возмутился бригадир.
Сопровождавшие пограничников сотрудники в штатском сделали вид, что не слышали его слов.
— Кто мне всё это будет восстанавливать? Вы же отрываете с заклёпками! Прекратите немедленно!
— Ваши документы, — прервал выступление старшего по поезду мужчина в штатском.
В ответ разъярённый бригадир поезда развернулся и быстро выбежал из вагона в сторону вокзала. Всё, что он мог сделать в этой ситуации, — это связаться по служебному телефону с начальником дистанции пути или с дежурным по МПС. Дежурный по вокзалу хотя и предоставил ему линию связи, но, тем не менее, посоветовал «лучше не дёргаться, поскольку распоряжение о проверке поезда поступило из Москвы».
Заступая в восемь часов вечера на дежурство, он был предупреждён своим руководством, что ночь, возможно, будет тяжёлая. Причиной этому послужили, якобы, какие-то телеграммы, полученные из Москвы. Разумеется, рядовой дежурный по вокзалу не мог знать масштабов происходящего и не должен был этого знать.
Срочные телеграммы, о которых краем уха слышали железнодорожники, одна за другой посыпались из Москвы после шести часов вечера. Они имели циркулярный характер и были одновременно отправлены на все двести восемнадцать действующих в Советском Союзе пунктов пограничного перехода, включая речные, озёрные и пешеходные.
Начальникам территориальных Управлений КГБ не было необходимости извлекать из сейфов свои шифро-блокноты: они прекрасно знали, что «Агапов» — кодовое имя генерала Цвигуна, первого заместителя председателя КГБ Андропова, курировавшего в Комитете вопросы контрразведки.
Вторая, имевшая партийный шифр и отправленная из ЦК телеграмма, обязывала все органы власти приграничных областей оказывать максимальное содействие КГБ и подразделениям погранвойск в их мероприятиях по поиску и пресечению попытки перехода госграницы указанных в ориентировке лиц. Так же на местные партийные органы возлагалась ответственность за координацию действий различных служб, включая привлечение к поисково-заградительным мероприятиям личного состава воинских частей, дислоцированных в их областях.
Третья по счёту, и вторая за подписью «Агапова» телеграмма уточняла перед чекистами и пограничниками главные задачи.
Третья и последняя за 12 мая телеграмма «Агапова» пришла на границы около девяти часов вечера и довела ситуацию на местах до максимальной степени нервозности.
Бригадир поезда Москва-Бухарест вернулся в свой вагон, так и не позвонив в инстанцию. Портить отношения с КГБ было не в его интересах. Из окна своего бригадирского купе он увидел, как к ночному перрону у здания вокзала подъехали два военных грузовика ГАЗ-66 с пограничниками на борту. Явно поднятые по тревоге солдаты быстро высаживались на перрон, вслед им с борта фургона прыгали служебные собаки.
«Может, теперь не будут отдирать обшивку», — глядя на дюжину прибывших овчарок, подумал бригадир.
Холодная весна 1980-го
Москва была прекрасна. Прежде запруженные машинами улицы, вдруг, освободились от дымящих грузовиков, а толпы пешеходов на тротуарах, словно по мановению волшебной палочки, куда-то исчезли. Очищенная от «нежелательных элементов» и насквозь продутая холодными майскими ветрами Москва, словно, вздохнула, а её бледные и замотанные обитатели с удивлением обнаружили, в каком чудесном, оказывается, городе они живут. Даже в метро не было давки, все пассажиры были вежливы и упредительны: в непривычно свободных вагонах то и дело слышалось: — «извините», «будьте так любезны», «пожалуйста». Москвичи изо всех сил демонстрировали свою культуру, давая, тем самым, понять, что в негативном имидже города повинны исключительно приезжие. Приятные и неожиданные перемены проявлялись во всём. Незнакомые прохожие на улицах стали улыбаться друг другу. Жечков мог подтвердить это лично: вчера у станции метро «Беляево» ему подарила улыбку симпатичная блондинка в красных туфельках. Когда такое было?! — радостно удивлялись коренные жители столицы. И хотя в этих улыбках, всё-таки, был оттенок снобизма, — вот мы какие, москвичи! — всё равно, это было приятно. Ощущение большого приближающегося праздника было всеобщим, и это бросалось в глаза.
Жечков поймал себя на мысли, что, думая обо всём этом, он ощущает себя уже настоящим москвичом, хотя приехал сюда всего три года назад.
Следователем Прокуратуры РСФСР он стал благодаря служебному переводу его из Белгорода. По секрету говоря, этому переводу немало поспособствовал его дядя, Игорь Иванович, младший брат его матери, работавший в административном отделе ЦК. Однако теперь, после трёх работы Жечкова в Москве «дяде Игорю» не должно было быть стыдно за своего протеже.
Благодаря хорошим служебным показателям, блестящему знанию процессуальных вопросов и просто уживчивости, Жечков завоевал в республиканской прокуратуре репутацию толкового парня из провинции, в кои то веки по праву занявшего вакансию. В немалой степени его успеху помогла и написанная им прошлым летом книга с зубодробительным названием «Процессуальная коллизия вопросов подследственности в теории и практике розыскных дел». В этой книге он на ярких примерах из своего опыта указал на известные противоречия буквы и духа Закона в делах, касающихся пропавших без вести граждан. Он обратил внимание на то, что, согласно УПК РСФСР, все дела о пропавших без вести гражданах подследственны территориальным органам Внутренних дел, в то время как по своим признакам эти дела не могут быть отнесены к одной родовой категории. В качестве примера из своей практики он привёл дело о пропаже научного руководителя белгородского военного завода. В то время как дознаватели ОВД лениво опрашивали бывших жён и любовниц пропавшего, убивший его преступник успел расчленить тело, избавиться от останков и покинуть город. И только вмешательство в это дело прокуратуры области (на четырнадцатый день с момента подачи заявления!) позволило срочно переквалифицировать это дело и в кратчайшие сроки найти преступника. А в качестве дополнительного аргумента Жечков привёл положение дел уже в московском БРНС (бюро регистрации несчастных случаев). По карточкам учёта бюро на 1 января 1979 года в моргах Москвы и московской области находилось свыше 200 неопознанных трупов с медицинскими заключениями о насильственном характере смерти. Ни по одному из них не было возбуждено уголовного дела. А ведь по статистике не менее 90 % этих трупов должны были числиться по розыскным делам за разными ОВД страны.
Похожая, скорее, на развёрнутую служебную записку, книга Жечкова произвела должное впечатление и получила хорошие отзывы в юридическом сообществе. Попросив автора убрать абзац с двумястами трупов в столичных моргах, издательство «Юридическая литература» выпустило книгу закрытым тиражом в 10 000 экземпляров, и Жечков даже получил причитающийся ему гонорар. После этой публикации Жечков получил в прокуратуре РСФСР шутливое прозвище, и в коридорах ведомства порой можно было слышать такой диалог:
— Геннадий? Какой Геннадий?
— Геннадий — двести трупов.
После этого собеседник качал головой, понимая о ком идёт речь.
Собственно, благодаря закрепившейся за Жечковым компетенции главного специалиста по пропавшим без вести, его и вызвали сегодня для служебного разговора со следователем КГБ. Никогда прежде работать с чекистами, тем более, с сотрудниками центрального аппарата, Геннадию не приходилось, и ему было интересно. Правда, к его удивлению встреча была назначена не на Лубянке, как он ожидал, а почему-то на Кузнецком мосту.
Времени до встречи оставалось достаточно, и до метро «Октябрьская» он решил неспешно проехаться по Ленинскому проспекту на троллейбусе, чтобы получше рассмотреть эту правительственную трассу в её предолимпийском праздничном убранстве. На пересечении с Университетским проспектом он увидел, как рабочие натягивали на столбы огромные вертикальные растяжки с олимпийской символикой. Такие растяжки с эмблемой Олимпиады и талисманом-мишкой встречались ему на каждом перекрёстке по всему пути следования троллейбуса.
Для середины мая в Москве было очень холодно, не больше плюс десяти. Жечков вообще обожал плохую, ненастную погоду, и сегодня у него было отличное настроение. Он любил свою работу, ему было всего тридцать четыре года, и всё в его жизни складывалось хорошо. Но особенный уют и покой в его душе наступал тогда, когда он начинал думать о том, как ближе к сорока он, быть может, начнёт писать детективы. «А почему бы и нет, — прикидывал он, — писали же их Шейнин, братья Вайнеры, Маклярский из КГБ. Чем сюжеты из моей профессиональной практики хуже, благо мне их не занимать».
В районе площади Гагарина из-за набежавших туч на улице резко потемнело, и Жечков, вдруг, представил, что, когда-нибудь, он напишет детектив, действие которого разворачивается на фоне Олимпиады-80. У кого-то из писателей он читал, что в хорошей книге даже описание погоды должно быть правдивым, поэтому, на всякий случай, он решил запомнить сегодняшний, к примеру, день во всех его деталях. Кто знает, возможно это пригодится для его будущей книги. А, может быть, этот детектив ему так и начать:
«21 мая 1980 года в Москве было очень холодно, а после обеда из чёрной, нависшей над Ленинским проспектом тучи, вдруг, повалил густой снег».
И это будет правда.
Подписка о неразглашении
Штаб по проведению Олимпиады проводил свои оперативные совещания по четвергам. Анатолий Петрович Грибин в штабе представлял интересы Второго Главного Управления (контрразведка) КГБ. Из-за своей постоянной занятости он часто пропускал заседания, отправляя туда своего заместителя, но сегодня его присутствие было необходимо. На текущем совещании утверждались городские маршруты спортивных трасс, и Грибин красным карандашом должен был отметить на карте те места, где олимпийцам лучше свернуть в сторону. И хотя изначально эти маршруты уже были согласованы с органами, в них постоянно вносились коррективы. Вот и сегодня Грибин предложил перенести место старта 100-километровой велогонки с Кутузовского проспекта на 1-й километр Можайского шоссе, ближе к кольцевой дороге. Представитель телевидения в штабе сразу запротестовал:
— Да Вы что? Мы специально к Триумфальной арке привязывали этот старт. Если мы перенесём его на МКАД, у нас картинки с Триумфальной аркой ни в одной трансляции не будет. Москва — это европейский город с великой историей. Мир должен видеть Триумфальную арку.
Телевизионщика поддержал представитель Гришина — первого секретаря московского городского комитета партии:
— Анатолий Петрович, — обратился он к Грибину — а я поддерживаю нашего телевизионного товарища. Триумфальная арка — это ведь важный символ победы нашего народа. Она обращена к западу как напоминание всем, кто посягал раньше или думает это сделать в будущем. Предлагаю — оставить.
Выслушивая все возражения, Грибин понимающе кивал головой, создавая видимость коллегиальности принимаемых решений. На самом деле, решение уже было принято, и никакие протесты не принимались в расчёт. Территория, прилегающая к Поклонной горе, находилась в чувствительной близости от расположенного в Филях объекта «Аквариум». От Триумфальной арки до пустыря с невзрачной сталинской пятиэтажкой было всего полтора километра, и второй Главк не мог не учитывать возможные схемы подъезда к месту старта велогонки зарубежных гостей. Грибин прекрасно знал всех этих «заблудившихся» в Москве «туристов» и вообще не желал их видеть в районе станции метро Фили. Он помнил, как лет пять назад за каменной стеной «Аквариума» припарковал свою машину болгарский дипломат. Как потом выяснилось, такое необычное место парковки, на пустыре, вдали от жилого массива, он выбрал специально, чтобы не светить свою машину с дипномерами, поскольку направлялся к любовнице. Когда голубое Volvo болгарина простояло у стены больше часа, было принято решение об её эвакуации. Ребята Грибина полностью разобрали машину, но никаких средств электронного перехвата в ней не обнаружили. Пришлось тогда этому болгарину всё оформлять как угон автомобиля.
— Хорошо, — сказал руководитель штаба. — Старт гонки мы переносим на 1-й километр Можайского шоссе.
Больше на этом совещании Грибину делать было нечего, но он решил остаться. С людьми ему было легче. Возвращаться в свой кабинет, к своим мыслям, он не хотел.
А мысли были страшные. Четвёртый день в Большом Доме стояла зловещая тишина. О случившемся никто не говорил вслух, что только усиливало всеобщее ощущение тревоги. Сам Грибин не спал уже третьи сутки. С того самого рокового понедельника 19 мая, когда к шести часам вечера стало окончательно ясно, что Шадрин исчез. Всю ночь на вторник он не сомкнул глаз. И на среду тоже. Не спал он и сегодня. Держался только на таблетках.
Ему — опытному контрразведчику — не надо было напрягать память, чтобы признаться себе в очевидном — в Москве провал такого масштаба происходит впервые. Петров сбежал в Канберре, Дерябин в Вене, Голицин в Хельсинки, Носенко в Женеве, Левченко в Тегеране — все, кого мог вспомнить Грибин, перешли на сторону противника с позиций заграничных резидентур. Но чтобы такое случилось в Москве, в центральном аппарате, по крайней мере, после войны, — таких случаев он припомнить не мог.
В Москве! У него, у Грибина под носом!
Похоже, таблетка перестала действовать, поскольку его мысли опять пошли по мрачному кругу.
Четырнадцать лет во втором главке он возглавлял Первый отдел (США, Великобритания). У него на глазах в Москве полностью сменилось четыре состава резидентуры ЦРУ. Его фотография висела в советском отделе Лэнгли, — ей пугали всех направляющихся в Москву оперативников. За все годы его работы на этом посту ни американцы, ни англичане не смогли провести в Москве ни одной сколько-нибудь значимой, острой операции. Об эффективности работы Грибина говорило даже то, что на все оперативные контакты со своими источниками ЦРУ предпочитало выходить за рубежом. Москва была надёжно прикрыта мощным контрразведывательным режимом.
Девять московских оперативников ЦРУ находились под круглосуточным наблюдением — 24 часа в сутки, семь дней в неделю, все четырнадцать лет. 117 оставшихся сотрудников посольства находились под выборочным наблюдением, время от времени. Несмотря на всё могущество КГБ, 2-й Главк просто физически не мог взять под круглосуточное наблюдение 126 человек, учитывая, что большинство из этих людей занималось обычными ежедневными делами. Если бы речь шла об ограниченном отрезке времени, Комитет мог взять под колпак и 500 человек, но держать в постоянном рабочем режиме такое огромное число сотрудников было совершенно неэффективно.
Грибин отвлёкся от своих тяжёлых мыслей и вернулся к реальности. На совещании уже обсуждали график прибытия в Москву комсомольских бригад для срочных облицовочных работ в подтрибунных помещениях различных спортивных объектов. Представитель московского горкома ВЛКСМ рапортовал о прибывающих в столицу комсомольских отрядах из Саратова, Куйбышева, Свердловска…
Прищурив глаза, Грибин сделал вид, что внимательно рассматривает снятые очки в своих руках. Трёхдневная бессонница дала о себе знать, — его стало клонить в дрёму. Но даже в этом полусонном состоянии мысли в его уставшей голове не давали ему покоя.
Ему было пятьдесят семь лет, тридцать из которых он отдал КГБ. После успешного проведения Олимпиады — а это было лишь вопросом времени — осенью, аккурат к ноябрьским праздникам, полковнику Грибину должны были присвоить очередное звание.
Теперь мечты о генеральских погонах, как и вся его предыдущая служба, обнулялись. Это было жестоко и несправедливо.
Грибин вспомнил, что на пять вечера у него назначена встреча со следователем. Он посмотрел на часы и сразу поднялся из-за стола.
— Прошу прощения, я должен покинуть Вас.
Спускаясь по лестнице нового спортивного комплекса «Дружба», где проходили совещания штаба, он пытался проанализировать, почему предстоящая встреча со следователем впервые за эти три дня хоть как-то улучшила его подавленное состояние.
«Потому что следователь прокуратуры — это уголовное дело, а не домыслы, не намёки и не фантастические версии всемогущества западных спецслужб» — сам себе ответил Грибин.
«Меня ещё никто не снял. Оценка исчезновению Шадрина ещё не дана. Доклад Андропову через четыре дня, а к понедельнику я смогу взять ситуацию под свой контроль» — взбодрил себя Грибин.
Семья Шадрина могла попасть в аварию, их могли убить, похитить инопланетяне, они могли, в конце концов, просто провалиться сквозь землю — тысячи причин полностью реабилитировали Грибина.
И только одна стоила ему головы.
«Вот я и вошёл в загадочный мир КГБ», — с иронией подумал про себя Жечков, открывая облупившуюся дверь невзрачной двухэтажки на Кузнецком мосту.
В фойе здания его встретили стальные турникеты и пограничники у дверей и в бюро пропусков. Стоявший на входе лейтенант, сразу преградив путь, спросил Жечкова:
— Вы по какому вопросу?
— У меня назначена встреча на пять часов.
Лейтенант молча указал Жечкову на бюро пропусков. Наклонившись к узкому окошку, за которым тоже сидел лейтенант, Жечков ещё раз повторил цель своего визита.
— Ваш паспорт, пожалуйста.
Выписав данные паспорта, пограничник поднял взгляд на Жечкова.
— Представьтесь, пожалуйста.
— Жечков Геннадий Викторович, следователь прокуратуры России.
— С кем у Вас назначена встреча? — снова переспросил лейтенант.
— С Федосеевым. Имя и отчества, к сожалению, не знаю.
Лейтенант набрал номер внутреннего телефона и коротко доложил:
— Здесь Жечков, следователь.
— Ждите, сейчас за Вами спустятся, — повесив трубку, сказал он.
Один из стоящих у входа офицеров указал Жечкову на небольшой диванчик в углу:
— Вы можете присесть.
Но не успел он сесть на диван, как за ним в фойе спустился Грибин и первым протянул ему руку:
— Федосеев, — представился Грибин.
— Очень приятно, Жечков.
— Поднимемся ко мне, — по-дружески увлекая его за локоть, Грибин повел Жечкова в свой кабинет.
Кабинет показался Жечкову обычным. Таким же, как и в прокуратуре.
«Даже портрета Дзержинского нет», — удивился Жечков.
— Вы, наверное, уже знаете, по какому поводу мы к Вам обратились? — начал Грибин.
— В общих чертах.
— Случай, на самом деле, чрезвычайный. Пропала сразу целая семья — отец, мать и их пятилетняя дочь.
— У нас каждый год пропадают тысячи людей, но при чём здесь Ваша служба? — удивился Жечков.
— Пропала семья нашего сотрудника.
— Тогда причём здесь я?
— Как причём? Разве поиск пропавших людей не прерогатива органов правопорядка?
— Простых людей да, но не сотрудников КГБ.
— Супруга Шадрина… — начал было Грибин, но тут же запнулся.
Затем продолжил:
— Пропала семья Шадриных. Супруга и пятилетняя дочь нашего сотрудника ни имеют к ведомству никакого отношения. Они такие же простые советские люди, как и все.
Грибин достал из своего сейфа три фотографии и разложил их на столе.
— Вы первый, кто видит эти фотографии. Они даже в розыск пока не пошли.
Поделиться книгой: