Жизнь Фридриха Ницше

«В последний вечер вместе [в Сорренто] Вагнер и мой брат совершили прелестную прогулку по побережью и холмам с великолепным видом на море, остров и залив. “Атмосфера прощания”, – сказал Вагнер.

Затем он вдруг начал говорить о “Парсифале” [новой опере с христианскими мотивами рыцарей Святого Грааля, над которой он в то время работал]. Это был первый раз, когда он заговорил об этой работе, и он подчеркивал, что это не художественное творение, а религиозное, христианское переживание… Он начал делиться с братом своими новыми христианскими чувствами – покаянием и искуплением, и все доказывало, что он склоняется к христианским догмам… Он [Ницше] мог трактовать внезапную смену убеждений Вагнера только как попытку примирения с правящими силами в Германии, которые склонялись в то время к благочестию. Итак, теперь для Вагнера значение имел лишь материальный успех. Он продолжал говорить, пока последний луч закатного солнца не исчез в небе, которое окуталось туманной дымкой и потемнело. Тьма наступила и в душе моего брата… Какое разочарование! Мальвида помнит только, что брат весь вечер был сильно подавлен и рано ушел к себе. Он подозревал, что они с Вагнером больше никогда не увидятся» [17].

Все это выдумка с первого до последнего слова, но до 1981 года, когда исследователь Вагнера Мартин Грегор-Деллин выяснил правду, версия Элизабет никем не ставилась под сомнение.

Когда Ницше приехал в Сорренто, Вагнер, обеспокоенный плачевным состоянием его здоровья, написал своему приятелю, врачу Отто Айзеру, который посоветовал Ницше провести полное клиническое обследование. Вернувшись из Италии, Ницше отправился во Франкфурт на осмотр к Айзеру и офтальмологу, доктору Отто Крюгеру. Это было его первое тщательное обследование, которое заняло четыре дня. Были диагностированы изменения во внутренней части глазного яблока – fundus oculi, глазном дне, и эти изменения могли иметь сифилитическую природу. Также были обнаружены значительные повреждения сетчатки обоих глаз. Они вызывали страшные головные боли, которые, таким образом, объяснялись не «катаром желудка», а «предрасположением к раздражению центрального органа», а его причиной, в свою очередь, согласно диагнозу, была избыточная мыслительная активность. Ему следовало меньше работать, составить программу отдыха, принимать хинин и носить синие очки. К облегчению Ницше, опухоль головного мозга была исключена.

В то время общепринятым было мнение о том, что глазные болезни вроде тех, которыми страдал Ницше, вызываются мастурбацией, и Вагнер послал доктору Айзеру совершенно неприличное письмо, в котором делился своими подозрениями. «Оценивая состояние Н., я не мог отделаться от мыслей об идентичных или очень похожих случаях с молодыми людьми больших умственных способностей. Когда у них проявились сходные симптомы, я слишком хорошо понимал, что они стали результатом мастурбации. После того как я, руководствуясь своим опытом, пристальнее пригляделся к Н., особенности его темперамента и характерные привычки преобразили мои опасения в уверенность» [18]. Дальнейшее подтверждение своей теории Вагнер находил в совете, который дал Ницше неаполитанский врач: ему следует жениться, то есть перейти к регулярной половой жизни.

Доктор Айзер ответил: «В разговоре о сексуальном поведении Н. не только уверил меня, что никогда не болел сифилисом, но и отрицательно отвечал на мои вопросы о сильном сексуальном возбуждении и ненормальном удовлетворении такового. Однако этого я касался лишь вскользь и, таким образом, не могу придавать слишком большого значения ответам Н. Однако убедительными кажутся сообщения пациента о гонорее в студенческие годы и о том, что в Италии он по врачебному совету несколько раз имел половые сношения. Эти утверждения, оспаривать правдивость которых невозможно, по меньшей мере доказывают, что нашему пациенту не чужда способность удовлетворения сексуального возбуждения обычным способом – черта, не вполне характерная для его ровесников, склонных к мастурбации… Я признаю, что мои возражения далеки от окончательных и могут опровергаться вашим долгим и пристальным изучением нашего друга. Я тем более склонен согласиться с вашим предположением, поскольку многие аспекты поведения и манер Н. его подкрепляют».

Далее Айзер указывал, что известны случаи восстановления невротичных, истеричных пациентов, истощенных мастурбацией, но это едва ли возможно в данном случае, когда глазам причинен такой урон. Восстановить зрение Ницше уже не удастся. Айзер исключал в качестве причины заболевания и сифилис, и хронический нефрит (болезнь почек).

О головных болях он писал так: «Такая патологическая раздражительность нервных центров почти наверняка тесно и напрямую связана с сексуальной сферой, так что разрешение вопроса с мастурбацией окажет самое непосредственное влияние на диагноз. Но, учитывая хорошо известное упорство в этом грехе, я сомневаюсь, что какой-либо метод лечения принесет здесь успех». Доктор Айзер давал Вагнеру тот же совет, что дал самому Ницше доктор Шрен: есть надежда на некоторое улучшение общего здоровья Ницше (но не состояния его зрения), если он сможет заключить счастливый брак [19].

Причиной окончательного разрыва между двумя людьми, которые так любили и ценили друг друга, было не несогласие по вопросу религиозности либретто «Парсифаля», как писала Элизабет. Разрыв был вызван тем, что Ницше узнал об этой убийственной переписке, пусть и полной самых добрых намерений.

10. Человеческое, слишком человеческое

Мыслитель, а также художник, лучшее Я которого укрылось в его произведении, испытывает почти злобную радость, видя, как его тело и дух медленно подтачиваются и разрушаются временем, как если бы он из-за угла смотрел на вора, взламывающего его денежный шкаф, тогда как он знает, что шкаф этот пуст и что все его сокровища спасены.

Человеческое, слишком человеческое. Из души художников и писателей, 209

«Мальвиде фон Мейзенбуг

Лугано, утро воскресенья [13 мая 1877 года]

Человеческое ничтожество в морских путешествиях ужасно и в то же время по сути комично – примерно так, как это мне видится с моей головной болью, которая ничуть не мешает находиться в прямо-таки цветущем физическом состоянии. Словом, сегодня у меня снова настрой “бодрого инвалида”, меж тем как на корабле мной безраздельно владели черные мысли, и касательно самоубийства я раздумывал только о том, где бы найти место поглубже, чтобы меня не выудили тотчас же, вынудив вдобавок уплатить моим спасателям дань благодарности в виде груды золота… Я был в самых сильных очках и с недоверием поглядывал на каждого. Таможенная лодка немедленно приблизилась, но самое главное – надписать багаж для железной дороги – я забыл.

И вот мы уже отправляемся дальше, в мифический отель “Националь”, с двумя мошенниками на ко́злах, которые изо всех сил пытаются ссадить меня у какой-то жалкой траттории. Мой багаж при этом все время в чужих руках – передо мной всю дорогу, пыхтя, бежал человек с моим чемоданом… Прибытие в гостиницу было ужасно: целая свора бездельников желала, чтобы им заплатили… Когда я под сильным дождем проезжал швейцарскую границу, сверкнула яркая молния с громовым раскатом. Я счел это за доброе предзнаменование; не скрою и того, что по мере приближения к горам мое самочувствие становилось все лучше» [38].

Однако он ошибался. В Швейцарии у него было мало поводов смеяться над собой. Мягкий итальянский климат не оказал, как планировалось, волшебного целительного воздействия на его здоровье, и, хотя общество на вилле Рубиначчи было приемлемым и интеллектуально стимулирующим, написать книгу не удалось. Поскольку «Несвоевременные размышления» не только не привели к возрождению германской культуры, но и не продавались (рекордом продаж было около девяноста экземпляров «Рихарда Вагнера в Байрёйте», проданных тысячной аудитории первого Байрёйтского фестиваля), он написал своему издателю Шмайцнеру: «Не посчитать ли нам “Несвоевременные размышления” законченными?» [1] Шмайцнер возражал, но Ницше отказался от исходного и довольно беспорядочного списка тем для «Размышлений» и уже сосредоточился на новой книге, идеи которой оформились в Клингенбрюнне, пока он позволял себе краткую передышку от Байрёйта. Названия «Лемех» и «Свободный ум» были отвергнуты в пользу названия «Человеческое, слишком человеческое» с подзаголовком «Книга для свободных умов». Он называл книгу памятником кризису. Ее предмет – состояние человека. Ее путеводная звезда – разум. Ее язык не жесткий, дидактичный, хвастливый или туманный, но прозрачный, элегантный и доходящий до каждого. Это едва ли не самая любимая его книга.

Повсюду он видел, что ни Просвещение, ни романтизм не способны заполнить брешь, оставшуюся после коллапса традиционного мышления. Необходимо было начать с нуля – без «схем и отшельнической игры в тени». В его случае – без ностальгического прославления культуры Древней Греции, без Шопенгауэра, Вагнера, разделения мира на волю и представление. Книга знаменует его обращение из филолога и культуролога в полемисты. Эта книга написана не для философов, но для вопрошающих душ, желающих рассматривать культурные, общественные, политические, художественные, религиозные, философские, моральные и научные вопросы без предубеждений, аксиом и других фикций, которые на протяжении веков ограничивали подлинную свободу мысли. Он будет исследовать мир феноменов глазами Вольтера, признав, что ноуменальный мир не только недоступен, но и не имеет критического значения для человека. Он станет свободным духом – овладевшим собой наследником Просвещения. Это намерение он подтвердил уже на титульной странице, посвятив книгу Вольтеру. Это был демонстративный акт неповиновения Вагнеру.

Книгу он разделил на несколько частей:

О первых и последних вещах

К истории моральных чувств

Религиозная жизнь

Из души художников и писателей

Признаки высшей и низшей культуры

Человек в общении

Женщина и дитя

Взгляд на государство

Человек наедине с собой

Среди друзей: Эпилог

Каждая часть состояла из пронумерованных афоризмов или афористических абзацев. «О первых и последних вещах» сразу же начинается с указания на врожденный дефект мышления всех философов прошлого: они рассматривали человеческую природу как aeterna veritas – вечную истину. Человек казался им неизменным среди всех житейских бурь, надежной мерой всех вещей. «Однако всё, что философ высказывает о человеке, есть, в сущности, не что иное, как свидетельство о человеке весьма ограниченного промежутка времени» [2]. Человек развивается. Вечных фактов не существует, как нет и абсолютных истин. Все самое важное в человеческом развитии произошло еще в первобытные времена, задолго до тех 4000 лет, с которыми мы более или менее знакомы. За это время человек, вероятно, не особенно изменился. «Философ же видит “инстинкты” в современном человеке и признает, что они принадлежат к неизменным фактам человеческой жизни и в этом смысле образуют даже ключ к пониманию мира вообще» [3]. Но антропоморфизм и антропоцентричность не помогают понять мир.

«Объекты религиозного, морального и эстетического чувства также принадлежат лишь к поверхности вещей, тогда как человек склонен верить, что по крайней мере здесь он прикасается к сердцу мира; его обманывает то, что эти вещи дают ему такое глубокое счастье и несчастье, и он обнаруживает здесь, следовательно, ту же гордость, как и в астрологии. Ибо последняя полагает, что звездное небо вращается вокруг судьбы человека; моральный же человек предполагает, что всё, что дорого его сердцу, должно быть также существом и сердцем вещей» [4].

Вся метафизика и культура берут начало во снах. «В эпохи грубой, первоначальной культуры человек полагал, что во сне он узнаёт другой реальный мир; здесь лежит начало всей метафизики. Без сна человек не имел бы никакого повода для деления мира на две половины. Деление на душу и тело также связано с самым древним пониманием сна, равно как и допущение воображаемого душевного тела, т. е. происхождение всей веры в духов и, вероятно, также веры в богов» [5].

Метафизические допущения – страстные ошибки самообмана. Однако Ницше готов допустить наличие метафизического мира: «абсолютная возможность этого вряд ли может быть оспариваема». Однако «если бы существование такого мира было доказано совершенно точно, то все же было бы несомненно, что самое безразличное из всех познаний есть именно его познание; еще более безразличное, чем моряку среди опасностей бури – познание химического анализа воды» [6].

Разделы, посвященные логике и математике, выглядят как месть гуманитария: логика покоится на основаниях, которые ничему в реальном мире не соответствуют [7]. То же относится и к математике, «которая, наверно, не возникла бы, если бы с самого начала знали, что в природе нет точной прямой линии, нет действительного круга и нет абсолютного мерила величины» [8]. Беспощадный вердикт учителя математики Пфорты вспоминается, когда Ницше пишет: «Открытие законов чисел было сделано на почве первоначально уже господствовавшего заблуждения, что существует множество одинаковых вещей (тогда как в действительности нет ничего одинакового)… Допущение множественности всегда уже предполагает, что существует нечто, что встречается неоднократно; но именно здесь уже царит заблуждение, уже здесь мы измышляем сущности, единства, которых нет на самом деле… К миру, который не есть наше представление, совершенно неприменимы законы чисел: последние имеют значение только для человеческого мира» [9].

Часть «К истории моральных чувств» начинается с предупреждений. Психологическое наблюдение должно быть основой свободной мысли. «Человечество не может избегнуть жестокого зрелища психологической прозекторской с ее скальпелями и щипцами» [10]. Это предупреждение он подкрепляет отсылкой к Ларошфуко: «То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний и поступков, искусно подобранных судьбой или нашей собственной хитростью» [39] [11]. Человек, сверхзверь (Das Über-Tier), хочет, чтобы ему лгали. Общественные инстинкты выросли из совместных удовольствий и общей нелюбви к опасности. Мораль – официальная ложь, которая призвана держать сверхзверя в узде. Во «Взгляде на государство» отмечается, что государство, отдавая приказы, угрожает свободе и стоит на грани деспотизма; но когда дело доходит до масс, с этим надо смириться, как с землетрясением. Тут он цитирует Вольтера: «Когда народ начинает думать, все потеряно» [12].

Намерения социализма очевидны, но вся старая культура построена на силе, рабстве, обмане и ошибках. Будучи продуктами и наследниками всего этого прошлого, мы «не можем отменить самих себя и не должны стремиться выделить из себя единичную часть… Не насильственные новые распределения необходимы, а постепенные пересоздания образа мыслей; справедливость должна стать во всех большей, инстинкт насилия должен всюду ослабеть» [13].

О религии он пишет с железобетонной уверенностью. Здесь он вступает на гораздо более твердую почву, чем в отделах о науке, государстве и математике. Его афоризмы по красочности не уступают библейским.

Он берет отдельные стихи из Библии и с наслаждением их опровергает. Например, Евангелие от Луки гласит: «Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится». Ницше же пишет: «Кто унижает себя самого, тот хочет быть возвышенным» [14].

Вера в «величайшее надувательство», каковым является религия (сюда относится и вера в идеал), может быть подменена слепой верой в науку, которая, обещая точные ответы, возводится в статус религии. Тот, кто желает достичь свободы ума, должен аналитически и критически подходить и к религии, и к науке, и к идеалу. Свободных умов подобного рода еще не существует, но когда-нибудь они появятся: Ницше пишет, как они медленно подходят к нему, возникая из фантасмагорического тумана будущего. Они странствуют по земле, а конечной точки их маршрута еще не существует. Но это не омрачает их жизни: напротив, освобождение кроется в том, чтобы находить удовольствие в неопределенности и мимолетности; они приветствуют тайны каждого нового рассвета, ведь он приносит развитие мышления.

Ницше назвал «Человеческое, слишком человеческое» памятником кризису. И это был не только кризис идеологического разрыва с Вагнером, но и кризис недовольства десятью годами душной академической учености. Оглядываясь назад, он сердился на то, что ему слишком быстро дали место, к которому он не был готов: филология заставила его почувствовать пустоту и голод, которые он смог утолить лишь благодаря наркотическому волшебству Вагнера. Но музыкальный опиум не мог смягчить суровой реальности. «Человеческое, слишком человеческое» знаменует начало философского пути в поисках свободного ума – человека, чей экзистенциальный голод может быть удовлетворен и при отсутствии идеала или божественного начала, несмотря даже на роковое пристрастие к возвышенному в музыке.

«Человеческое, слишком человеческое» – первая книга, написанная в характерном впоследствии для Ницше афористическом стиле с пронумерованными абзацами. Он был вынужден писать в таком рубленом ритме из-за плохого здоровья, но превратил необходимость в преимущество. В процессе творчества он понял, что афоризм – это провокация, трамплин, стимул для более подробных и глубоких изысканий. Книга знаменует начало его становления как подлинно оригинального стилиста и мыслителя.

Ницше послал полный текст первого тома (за ним последовал второй) своему издателю Шмайцнеру в середине января 1878 года. Текст сопровождался подробным списком инструкций. Книга должна была выйти в срок к столетию смерти Вольтера – 30 мая. Ее запрещалось как-либо рекламировать. Она должна была выйти под псевдонимом, чтобы партии, которые уже определили свое мнение за Ницше или против него, не испытывали бы предубеждения в пользу книги или наоборот. На обложке следовало поставить имя «Бернхард Крон». Ницше прислал и биографию вымышленного Крона, чтобы она была опубликована вместе с книгой.

«Господин Бернхард Крон, насколько нам известно, немец из русских балтийских провинций, который в последние годы постоянно путешествует. В Италии, где он, помимо всего прочего, отдавался филологическим и антикварным изысканиям, он познакомился с доктором Паулем Рэ. При посредничестве последнего он связался с г-ном Шмайцнером. Поскольку его адрес в последние годы постоянно меняется, письма для г-на Крона следует направлять его издателю. Г-н Шмайцнер никогда не видел его лично» [15].

Шмайцнер ответил решительным отказом. Книга афоризмов господина Бернхарда Крона не привлечет никакого внимания, в то время как резкая перемена взглядов автора «Рождения трагедии» не может остаться незамеченной. Он ободряюще писал Ницше: «Любой, кто позволяет себе выступать публично, обязан и публично противоречить себе, если решается переменить мнение» [16]. Шмайцнер заказал печать тысячи экземпляров, отмел требование Ницше о запрете рекламы и установил цену в десять марок. Книга стала самой дорогой в его каталоге, что свидетельствовало о больших ожиданиях.

Имя Ницше появилось на титульном листе, но без профессорского звания, которым он некогда так гордился. В конце апреля Ницше разослал 28 бесплатных экземпляров. Экземпляр Пауля Рэ был подписан так: «Все мои друзья подозревают, что книга написана вами или обязана вашему влиянию. Поздравляю вас с новым трудом!.. Да здравствует Рэ-ализм!»

Якобу Буркхардту книга понравилась. Он назвал ее превосходной публикацией, которая повысит уровень независимости во всем мире, но никому больше, кроме Рэ, книга не пришлась по душе. Другие получатели бесплатных экземпляров составляли тот тесный круг, члены которого вместе с Ницше завязли в вагнеровско-шопенгауэровском лабиринте. Они чувствовали себя преданными, озадаченными или отвергнутыми. Роде вопрошал: «Может ли человек взять свою душу и внезапно заменить ее другой? Мог ли Ницше внезапно стать Рэ?» Этот вопрос тревожил всех тех, кто смело поддерживал «Рождение трагедии». «Мне не нужны сторонники» [17], – холодно ответил он, когда ему выразили сомнения.

Анонимный корреспондент прислал ему из Парижа бюст Вольтера с запиской: «Душа Вольтера выказывает свое уважение Фридриху Ницше» [18]. Возможно, письмо было отправлено прекрасной Луизой Отт, в которую он влюбился во время фестиваля в Байрёйте. После ее возвращения домой к мужу-банкиру они продолжали вести томную переписку. А может быть, отправку бюста из Парижа организовал Вагнер. Он любил пошутить.

Книга прибыла в Ванфрид 25 апреля. Посвящение Вольтеру сразу же вызвало удивление. Просмотрев книгу, Вагнер решил, что по отношению к автору милосерднее будет ее не читать. А вот Козима прочла. Она заметила в ней «много гнева и угрюмости», а также кое-что похуже влияния Вольтера – следы еврейского заговора по захвату Европы. Пауль Рэ действительно был евреем – она определила это через несколько минут после знакомства в Сорренто. Козима объясняла появление «Человеческого, слишком человеческого» следующим образом: «Наконец вмешался сын Израиля – доктор Рэ, очень скользкий, очень холодный человек, якобы идущий на поводу у Ницше, но на самом деле его перехитривший – таковы отношения Иудеи и Германии в миниатюре!» [19] И она пошла на драматический жест – сожгла письма Ницше.

Сам Вагнер публично отреагировал на книгу в Bayreuther Blätter – пропагандистской газете, которую ему все-таки удалось учредить. Когда Ницше отказался от места редактора, Вагнер пригласил на него Ганса фон Вольцогена. Это был антисемит и второразрядный интеллектуал, который ухитрился просочиться в Ванфрид, построив себе неподалеку броскую виллу и осыпав Вагнера лестью. Хотя Ницше, как известно, презирал газетную культуру и сам отказался от поста редактора, он все же ревновал к должности фон Вольцогена. Она предоставляла значительные выгоды.

Статья Вагнера шла в общем русле исследования взаимоотношений между искусством и немецкой публикой. По сути это была защита себя и шопенгауэровского подхода, концепции метафизического, а прежде всего – идеи художественного гения, основным представителем которого в Европе он считал себя. Он сожалел о появлении модели научного знания с акцентом, смещенным в сторону химии и непонятных уравнений. Именно науку он обвинял в распространении интеллектуального скептицизма. Отрицание метафизики привело к тому, что под сомнение попали все присущие человеку качества, в том числе гений. Но отрицать привилегированный доступ гения к мистической внутренней сущности реальности было просто смехотворно. Научное мышление никогда не сможет достичь сравнимой интуитивной связи с человеческим духом [20].

Ницше, который в то время еще не обнаружил страшную тайну переписки Вагнера с его врачом, не ответил в печати. Он просто отметил в частном порядке, что статья полна обвинений, оскорбительна и плохо аргументирована. Он почувствовал себя чемоданом, выставленным из багажного вагона идеального мира. До конца года он испытывал значительное ухудшение самочувствия. Когда он оправился, то опубликовал опровержение, которое должно было появиться в работах «Злая мудрость. Афоризмы и изречения» и «Странник и его тень», составивших вторую часть «Человеческого, слишком человеческого». Писать было сложно и неприятно: «Все, за исключением нескольких строк, сочинено по пути и набросано карандашом в 6 маленьких тетрадках; от переписывания мне почти всякий раз становилось дурно. Примерно двум десяткам пространных цепочек умозаключений мне пришлось дать ускользнуть, поскольку у меня не нашлось достаточно времени, чтобы выудить их из ужасных карандашных каракулей, как это случалось у меня уже и прошлым летом. Задним числом я уже не могу восстановить в памяти взаимосвязь мыслей; мне приходится всегда выкраивать минуты и четвертинки часа “мозговой энергии”, о которой Вы говорите, выкрадывать их у страдающего мозга» [40] [21].

После года оплаченного отпуска он вернулся в Базель, чтобы вновь попытаться преподавать. Он чувствовал, что не может продолжать жить без сознания того, что приносит какую-то практическую пользу.

В Базеле появился новый врач – Рудольф Массини. Проконсультировавшись с доктором Айзером, он высказал мнение, что не следует сбрасывать со счетов возможность dementia paralytica. Он предсказывал наступление слепоты и запретил читать и писать в течение следующих нескольких лет. С тем же успехом он мог бы объявить смертный приговор.

Для Ницше было сравнительно легко преподавать, пока у него были Иоганн Кезелиц, который читал и писал за него, и Элизабет, которая вела хозяйство. Однако Кезелиц уехал в Венецию, чтобы начать карьеру композитора, а Элизабет больше не была на его стороне. Ее шокировали прямые антихристианские выпады в «Человеческом, слишком человеческом». Книга покрыла семью позором. И теперь ее брат заговорил о том, чтобы отказаться от должности профессора, оставшись бедняком без всякого положения в обществе. Это погасило бы яркий свет, проливаемый профессорским статусом на нее и на их мать, и не пошло бы на пользу ее матримониальным перспективам в условиях наумбургского мрачного, патриархального и подверженного стереотипам общества.

Настало время сменить союзников. Свет можно было позаимствовать и из другого источника – у Вагнера и Козимы, чья звезда была в зените. С тех пор как Ницше в Трибшене представил Элизабет Козиме, та сделалась полезной супруге композитора в самых разных отношениях. Обе дамы были до крайности буржуазны и религиозны. Обеих уязвило и оттолкнуло «Человеческое, слишком человеческое». Козима написала Элизабет, откровенно сообщая, что считает книгу интеллектуально незначительной и морально прискорбной. Стиль ее одновременно претенциозен и неряшлив. Козима считала, что на каждой странице видны следы «искусственности и ребячьих уловок». Ницше совершил настоящее предательство. Он оставил их посреди «хорошо укрепленного враждебного лагеря» – то есть в еврейском мире.

Элизабет от всей души разделяла это мнение. Она завязала переписку с ведущим антисемитским агитатором Бернхардом Фёрстером, с которым встречалась в Байрёйте. Его антисемитизм и национализм нравились ей гораздо больше, чем европеизм и Рэ-ализм брата. Она не собиралась освобождать свой ум; напротив, она холила и лелеяла все, что связывало ее с обществом и его условностями. Круг общения ее брата в Базеле практически полностью состоял из холостяков, но с романтической точки зрения все знакомства оказались бесплодными. Настало время вернуться в Наумбург и подумать о замужестве.

Поскольку Элизабет не стала вести хозяйство, Ницше отказался от всего показного. Мебель он продал и переехал в простую квартиру на окраине города рядом с зоологическим садом. Дом на Бахлеттенштрассе, 11, располагался далеко от университета, но он продолжал гордо шествовать туда для выполнения своих преподавательских обязанностей. Он жил один, был «полумертв от боли и истощения», вел тщательные записи расходов и соблюдал распорядок дня, как в Пфорте, который призван был сохранить его интеллектуальные способности и помочь остаться в рамках бюджета в течение ближайших двухсот недель.

2 мая 1879 года он официально отказался от должности профессора, ссылаясь на плохое здоровье. Он возлагал надежды на то, что врачи были правы, утверждая, что именно чтение и письмо являлись виновниками его ужасного самочувствия. Сам же он обвинял еще и сладкозвучных сирен музыки Вагнера. «Мои столь насыщенные проблемами мыслительские и писательские заботы до сих пор всякий раз делали меня больным. До тех пор пока я действительно был ученым, я был здоров, но тут на меня свалились расшатывающая нервы музыка с метафизической философией и заботы о тысяче вещей, до которых мне самому нет никакого дела…» [22] Сбросив с себя два тяжелых груза, он надеялся на то, что сможет вернуть утраченное физическое здоровье.

30 июня в университете приняли его отставку, назначив ему пенсию в 3000 швейцарских франков на протяжении шести лет. Он не жил в Швейцарии постоянно в течение восьми лет, так что не мог претендовать на швейцарское гражданство. Отсутствие гражданства он только приветствовал. В таком положении можно было пытаться осознать всеобщую мораль, переосмыслять добро и зло на основе новой оценки жизни, свободной от любого чисто воспринимающего заимствования. Возможно, ему наконец-то удастся стать подлинно свободным умом.

Подумывая о том, чтобы пойти по стопам кумира своего детства Гёльдерлина, он присмотрел себе в Наумбурге старую башню, где можно было весьма дешево жить, работая садовником. Но уже через полтора месяца он понял, что садовнику требуется спина покрепче, не говоря уже о глазах. Так начались годы его странствий.

11. Странник и его тень

В Альпах, где я один и у меня нет врагов кроме самого себя, я становлюсь непобедим.

Письмо Мальвиде фон Мейзенбуг, 3 сентября 1877 года

Ницше продал все пожитки, кроме книг и нескольких картин. Управление финансами он поручил своему испытанному другу Францу Овербеку, а все записи и тетради отправил на хранение Элизабет (грубая ошибка, сделавшая их заложниками судьбы). Он оставил себе лишь два полных сундука книг, без которых не мог обходиться. Они сопровождали его на лечении молоком и свежим воздухом, которое он проходил на альпийских курортах – Давосе, Интерлакене, Розенлауибаде, Шанфере и Санкт-Морице. Он бродил по вершинам, как Прометей, часто по восемь-десять часов в день, уносясь умом к непостижимым целям существования вселенной и достигая удивительной ясности при размышлениях об огромной сфере всего неправильно понимаемого. Он забирался как можно выше по каменистым горным тропам, но до высочайших вершин с вечными снегами не доходил: их сияние ранило его глаза как острый нож, что он упоминал, делая заметки для следующей книги.

«В этой книге выведен житель подземелья за работой – сверлящий, копающий, подкапывающий. Кто имеет глаза, способные рассмотреть работу на громадной глубине, тот может видеть, как он медленно, осторожно, терпеливо продвигается вперед, не чувствуя слишком больших неудобств от продолжительного лишения света и воздуха; можно сказать даже, что он доволен своей жизнью и работой во мраке. Не увлекает ли его какая-нибудь вера? Не вознаграждает ли его какое-нибудь утешение? Не переносит ли терпеливо он свой мрак, оставаясь непонятым, неясным, загадочным потому, что он надеется иметь свое утро, свое искупление, свою утреннюю зарю?.. Он вернется сюда, но не спрашивайте его, чего он хочет там, внизу: он скажет вам об этом сам, если он снова сделается человеком, этот мнимый Трофоний, этот житель подземелья. Разучиваются молчанию, когда так долго, как он, бывают в одиночестве, живут как кроты…» [1]

Это начало предисловия к «Утренней заре» – автопортрет в «годы странствий», годы запустения, когда полуслепой бывший филолог бродил по горам и берегам Европы, превращаясь в слепого пророка, видящего более обширную картину.

Этот крот вырыл себе уютную нору под сенью деревьев, чей балдахин смягчал дневной свет до терпимого зеленого. Кроме того, они защищали его и от облаков, полных электричества и безжалостно его преследовавших. С тех пор как Бенджамин Франклин в 1752 году извлек из облаков электрическую энергию в ходе эксперимента с воздушным змеем, вполне естественно было считать себя, как и любого человека, проводником электричества, однако сегодня представление о впитывании электричества из атмосферы считается симптомом навязчивого психического расстройства, часто ассоциируемого с шизофренией.

Ницше всегда был особенно чувствителен к магнитным бурям. Еще со времен Пфорты и впоследствии современники отмечали, что самые вдохновенные и экстатические вспышки творческого духа и музыкальных импровизаций случались у него во время гроз. Зевс, отец Диониса, являлся в виде удара грома, и в связи с растущим чувством родства с Дионисом Ницше считал, что он может быть более чувствителен к электрической энергии в облаках, чем любой другой житель Земли. Он подумывал поехать в Париж и предложить себя в качестве экспоната проходящей там электрической выставки, но в итоге посчитал, что электричество еще более разрушительно влияет на его здоровье, чем даже музыка Вагнера.

«Я одна из тех машин, что могут в любой момент взрываться, – писал он. – Электрическая сила облаков и влияние ветра – я уверен, что на 80 % мои страдания проистекают из этого» [2]. Приступы теперь длились по три дня, сопровождались резкой болью и рвотой; он чувствовал, что наполовину парализован, что у него как будто морская болезнь, трудно было даже говорить. И тем не менее в разреженном высокогорном воздухе с ним порой случались внезапные приступы чрезвычайного, невероятного счастья, каких он ранее никогда не испытывал. От истощения и болезни ему казалось, что он двигается по ландшафту, как зигзагообразная линия, которую чертит на бумаге высшая сила, пробуя новое перо. Горы он начал оценивать по густоте лесов и их способности скрыть его от всевидящего неба.

Легендарный Тевтобургский лес, место разгрома римских легионов германскими племенами, был самым темным и давал наибольшее удовлетворение. В тени мрачных деревьев он исписал двенадцать тетрадей в своем, как он сам называл это, «треклятом телеграфном стиле» – это был единственный способ записи значительных мыслей в промежутках между приступами головной боли. Издатель, однако, уже написал ему, что рынок телеграфных афоризмов переполнен и ему следует изменить стиль, если он желает приобрести каких-нибудь читателей.

Несмотря на совет, он все же отправил Шмайцнеру два сборника по нескольку сотен афоризмов каждый, дополнения к «Человеческому, слишком человеческому» – «Смешанные мнения и изречения» и «Странник и его тень». Кроме того, послал он и совершенно новую книгу, состоящую из 575 афоризмов и озаглавленную «Утренняя заря» с подзаголовком «Мысли о моральных предрассудках». Включенные туда мысли были самыми разными: от того, морально ли гладить собаку, до излюбленных тем Ницше – музыки Вагнера, свободы воли, личной свободы, религии и государства.

«Утренняя заря» была новым шагом на пути к материализму. Она писалась в один из периодов интереса к современным научным рассуждениям, к тому же он с удовольствием открыл для себя Спинозу – еврейского философа XVII века. «Теперь мое одиночество – это одиночество вдвоем! Я в изумлении, более того, в восторге! У меня есть предшественник, и какой!»

Он посвятил поэму Спинозе, который, по его словам, «отрицает свободу воли; целеполагания; нравственное мироустройство; неэгоистическое; зло… и даже если различия громадны, заложены они скорее в разнице эпох, культур, состояния науки» [41] [3].

Он прочел «Механику тепла» Роберта Майера, ознакомился с теорией нематериальных атомов Босковича и «Силой и материей» Людвига Бюхнера, материалиста и доктора медицины – в этой книге, пользовавшейся огромной популярностью, утверждалось, что «открытия и исследования нашего времени больше не позволяют сомневаться в том, что человек и все, чем он обладает, будь то духовное или телесное, представляет собой естественный продукт, как и все остальные органические существа». В «Истории материализма» Ф. А. Ланге (1866) говорилось, что человек – лишь особый предмет универсальной физиологии, а мышление – особое звено физических процессов жизни. Когда Ницше вспоминал и писал о том годе своей жизни в «Ecce Homo» – автобиографии, созданной в 1888 году, когда он лавировал между здоровьем и безумием, то писал, что был тогда совершенно пленен и очарован физиологией, медициной и естествознанием. Это он и хотел исследовать в «Утренней заре» – представление о том, что человек – это всего лишь телесный организм, а его духовные, моральные и религиозные ценности и убеждения можно объяснить с точки зрения физиологии и медицины. В то время общий интерес вызывала идея о том, что человек может контролировать будущее, управляя при помощи диеты своим эволюционным развитием. Наиболее ярко такое отношение выразил философ и антрополог Людвиг Фейербах, который умер всего за несколько лет до того: «Чтобы улучшить породу людей, лучшее питание будет полезнее, чем проповеди против греха. Человек есть то, что он ест» [4].

Однако в «Утренней заре» есть и прямо противоположная идея значимости экзальтации и экстатического безумия для истории этики и морали. Ницше утверждает, что, несмотря на страшное давление, которое оказывают на человека тысячелетние традиции, способ избавиться от них существует, но это «страшное сопутствие»: «Почти всюду дорогу новым мыслям прокладывало сумасшествие; оно же ломало и уважаемые обычаи и суеверия. Понимаете ли вы, почему это должно было быть сумасшествием?» Сумасшествие означало абсолютную свободу. Голосом безумия говорило божество. Даже если безумие и не было подлинным, безумцем нужно было притвориться.

«Всем тем сильным людям, которых неудержимо влекло к тому, чтобы сбросить иго старой нравственности и дать новые законы, ничего не оставалось другого, как сделаться или казаться сумасшедшими, если они не были в действительности такими… Как сделаться сумасшедшим тому, кто на самом деле не сумасшедший и у кого недостает смелости казаться таким?.. “Ах, дайте мне безумие, боги! Безумие, чтобы я уверовал в самого себя! дайте мне конвульсии и бред, сменяйте мгновенно свет и тьму, устрашайте меня холодом и зноем, какого не испытывал еще ни один смертный, устрашайте меня шумом и блуждающими тенями, заставьте меня выть, визжать, ползать по земле, но только дайте мне веру в себя! Сомнение съедает меня!.. Новый дух, который во мне, – откуда он, если не от вас? Покажите же мне, что я – ваш; только безумие докажет мне это”» [5].

Книга оканчивается громким призывом ко всем смелым:

«Мы воздухоплаватели духа… Куда повлечет нас это могучее томление, это томление, которое нам много дороже, нежели любое из удовольствий? Почему именно в этом направлении, именно туда, куда доселе уходили все светила человечества? Не скажут ли и о нас когда-нибудь, что и мы тоже, следуя курсом к западу, надеялись достичь Индии, – но что нам была судьба потерпеть крушение о вечность? Или, братья мои? Или?..»

Мало у кого достанет смелости на вопросе «или?» завершить книгу.

Болезнь была для Ницше своего рода попыткой достичь Индии, средством потерпеть крушение о вечность. Каждый приступ боли был проверкой на прочность, каждое восстановление было возрождением, утверждающим ценность страдания как цены за откровение. Отдаление от грани смерти (реальной или воображаемой) очень способствовало творчеству: день за днем, совершенно одинокий, он приближался к возрасту, в котором, ослепнув и обезумев, умер от «размягчения мозга» его отец. В этом возрасте, как он предполагал, должен был уйти и он сам.

Вспоминая впоследствии 1879 год, он насчитал 118 дней острой, лишающей трудоспособности боли. А чего он достиг, оказавшись лицом к лицу с Танатосом? Несколько мелких произведений, неудачное профессорство, две книги – «Рождение трагедии», которое не оказало никакого значительного воздействия на культурный мир и только порадовало Вагнера – духовного отца, которого он уже перерос; и «Человеческое, слишком человеческое» – книга, в которой отразились его икаровские представления о том, что дух должен воспарять, даже если на крыльях начнет таять воск. Книга принесла ему трех поклонников и никаких рецензий, разошлась всего в сотне экземпляров и вынудила издателя отсоветовать ему писать книги в той единственной манере, на которую он был физически способен. Он решил, что его духовная изоляция должна полностью отражаться и на его внешней жизни. Он не искал компании и даже не нанимал секретаря. Ничто не должно мешать интенсивности субъективного опыта. Необходимо было решиться на безумие, ибо оно было необходимым для познания.

Приближалось Рождество, и он с тяжелым чувством вернулся в Наумбург, планируя остаться там в одиночестве в башне у городской стены. Но он был слишком болен. Мать и сестра уложили его в постель в доме его детства на Вайнгартен. Вокруг прикованного к постели свободного духа Ницше исполнялись мелочные раздражающие ритуалы, которые обеспечивали существование старого хода вещей: церковные службы, хвойные ветки, пирожные, церемонные визиты в лучших костюмах, тепловатые чувства, сознательный отказ от рационального анализа. Не очень-то похоже на обновляющее празднество с дионисийским опьянением, умеряемое сладостным аполлоническим разумом, но он не мог отвергать «фальсифицированную протестантскую концепцию истории, в которую нас приучили верить» [42] [6], да и вообще занимать какую-то этическую позицию, потому что 24 декабря с ним случился приступ, а через три дня он потерял сознание. Выздоровлению не способствовали настойчивые просьбы матери освежить свой древнегреческий. Он стал признаваться друзьям, что голоса матери и сестры сильно действуют ему на нервы. Когда он был с ними, то всегда болел. Он избегал ссор и конфликтов, потому что понимал, как следует вести себя с родными, но все это ему решительно не нравилось.

10 февраля 1880 года он нашел в себе достаточно сил, чтобы бежать из Наумбурга. Он сел на поезд и призвал полезного и преданного Кезелица присоединиться к нему в Риве на озере Гарда. Кезелиц должен был сделать приличный беловик из тех разрозненных заметок, что Ницше нацарапал в своих тетрадях, и превратить их в текст, который Шмайцнер мог бы прочесть и издать.

Любопытно, что Ницше полностью завладел неуверенным в себе композитором, пойдя на экстраординарный шаг – он его переименовал.

Он дал Кезелицу имя Петера Гаста. Кезелиц немедленно согласился и сохранил новое имя до конца жизни. Генеалогия имени загадочна – это удивительная смесь игрового, серьезного и символического начал. «Петер» – в честь главного ученика Христа, святого Петра, про которого Христос сказал: «на сем камне Я создам Церковь Мою» [43] [7]. Гаст – по-немецки «гость». Вместе оба слова дают «каменного гостя» – рокового Командора из оперы Моцарта «Дон Жуан». Роль Командора, или Каменного гостя, – это роль Немезиды. Отождествление себя с Дон Жуаном – одна из неосновных, но постоянно повторяющихся тем в творчестве Ницше. Он четко дает понять, что считает себя не Дон Жуаном тысячи соблазнений, но «Дон Жуаном познания» – беспокойным персонажем, который штурмует «самые высокие и отдаленные звезды познания», исследуя запретные миры в готовности пожертвовать своей бессмертной душой и навсегда обречь себя на адские муки, лишь бы получить оккультное откровение. Когда в опере Дон Жуан все-таки переходит все границы, именно Каменный гость низводит его в ад, где тот будет вечно мучиться за свои грехи. Дав Кезелицу имя Петер Гаст, Ницше давал ему и двойную роль – главного ученика и возмездия. Последняя роль кажется особенно неподходящей для кроткого друга, который многие годы состоял при Ницше бесплатным секретарем и доверенным лицом.

Петер Гаст всегда истово верил в гениальность книг Ницше, а тот, в свою очередь, от всего сердца хвалил его музыкальные сочинения. Гаст был таким композитором, которым Ницше не стал сам. Поэтому он воспевал его талант друзьям и требовал у них денег на постановку комической оперы Гаста Il matrimonio segreto («Тайный брак»), музыка которой была полностью свободна от смертельного и сладкого метафизического тумана Вагнера. В марте они оба уехали из Ривы в Венецию, где Гаст поселился. Ницше направился в Венецию под предлогом ускорения работы Гаста над оперой, но на деле он только отвлекал друга, который слишком много занимался, как он сам говорил, «самаритянским трудом». Он дважды в день читал Ницше и писал под его диктовку, а также постоянно спасал друга от кучи мелких болезней и неприятностей.

Деньги решали в Венеции многое. Ницше снял себе очень холодную обширную комнату в палаццо Берленди, куда нужно было подниматься по великолепной мраморной лестнице. Вид, открывавшийся из окна, много значил и для поколения Ницше, и для нескольких следующих.

«Я снял комнату с видом на Остров Мертвых» [8], – писал он.

В этом траурном виде, вероятно, было что-то компенсировавшее новому поколению расставание с традиционными иллюзиями. В том же году, когда здесь побывал Ницше, символист Бёклин написал «Остров Мертвых» [9] – картину, репродукция которой висела на стене у Ленина, Стриндберга, Фрейда и Гитлера, да и у любого берлинского интеллектуала с 1880-х по 1950-е годы, как отмечал Набоков. Вагнер был настолько поражен тем, как Бёклину удалось передать настроение момента, что пригласил его в Байрёйт разрабатывать декорации для своей новой оперы «Парсифаль». Бёклин отказался, и заказ ушел Паулю фон Жуковскому.

Окно Ницше возвышалось над бёклиновским видом: по гладкой, сверкающей воде погребальные лодки перевозили мертвых внутрь стен кладбища на острове. За стенами росли высокие, темные кипарисы, словно персты, указывающие в небо и на тайну, скрытую могилой. Вид вдохновил Ницше на написание «Кладбищенской песни» – одного из лучших его стихотворений, в котором среди захоронений на острове оказываются могилы его юности, могилы удивительных чудес любви и певчих птиц его надежды.

В Венеции становилось все жарче, активизировались комары. Ницше без сожаления оставил город на воде. Петер Гаст с облегчением смог вернуться к собственной работе.

Ницше странствовал два года. В каждом новом месте у него возникала надежда, что он все же нашел свою Аркадию. Многочисленные прекрасные перспективы вызывали у него священный трепет: он боготворил столь изобильную чудесами землю, как будто не было ничего более естественного, как вести жизнь нового древнегреческого героя – идиллическую и героическую одновременно. «Et in Arcadia ego… Так жили некоторые люди, кладя свой вечный отпечаток на мир и ощущая этот мир в себе…» [44] [10]

Но в каждой новой Аркадии со временем он находил какое-то невыносимое несовершенство: она располагалась то слишком высоко, то слишком низко; здесь было слишком жарко, слишком сыро или слишком холодно; она была неудобно расположена между электрическими облаками и всевидящим небом. Странник всегда находил вескую причину, чтобы двигаться дальше.

Летом он переселялся в прохладные районы Альп, но, когда в горах становилось слишком холодно и яркость первого снегопада начинала угрожать его глазам, он отправлялся в тяжелейшие путешествия на поезде (терял багаж, очки, чувство направления) в тепло Французской Ривьеры или Италии. А в июле 1881 года он нашел новую Аркадию в Зильс-Марии – одной из множества очаровательных деревушек, которыми усеян упоительный пейзаж Верхнего Энгадина близ Санкт-Морица. Зильс-Мария похитила его душу так, как это никогда не удавалось Венеции: «Мне бы пришлось отправиться к плоскогорьям Мексики на побережье Тихого океана, чтобы найти нечто подобное (например, Оахаку), там, правда, – еще и тропическая растительность» [45] [11], – без всяких причинно-следственных связей писал он Петеру Гасту. В том же письме он сообщал Гасту, что его секретарские обязанности вскоре подойдут к концу, поскольку он слышал, что какой-то датчанин изобрел особую пишущую машинку, и уже направил изобретателю запрос.

Швейцарский туристический бум только начинался. В Зильс-Марии было несколько скромных отелей, но и они оказались слишком дороги и переполнены обществом. Поэтому Ницше снял по-монашески аскетичную комнату в простом доме Жана Дуриша, главы деревенского самоуправления, который внизу держал бакалейную лавку, а на заднем дворе разводил свиней и цыплят. Обходилась она по франку в день [12]. Под окном спальни Ницше (она же кабинет), выходившей на восток, росла высокая сосна, которая приглушала дневной свет, обращая его в матово-зеленый. Для его глаз это было сущее благословение.

Зильс-Мария полюбилась ему не потому, что исцеляла его от болезней. Напротив, в июле и затем в сентябре он оказался ближе к смерти, чем когда-либо. «Я в отчаянии. Боль разрушает мою жизнь и волю… Уже пять раз я призывал Доктора Смерть» [13]. Но чем ниже погружение, тем выше подъем: «Меня посетили такие мысли, которые ранее никогда не приходили мне в голову…» Он сравнивал себя с машиной, которая может взорваться в любой момент, и в начале августа ему действительно пришла в голову первая поистине выдающаяся мысль с момента выдвижения противопоставления дионисийского и аполлонического начал. Стоя на берегу озера Сильваплана у монументальной пирамидальной каменной глыбы, которую он впоследствии назовет «Скалой Заратустры», он обдумывал проблему вечного возвращения. В «Веселой науке» Ницше писал:

«Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество некий демон и сказал бы тебе: “Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, – также и этот паук, и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение, и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова – и ты вместе с ними, песчинка из песка!”» [14]

Такая идея и впрямь ужасает, и она показалась ему настолько важной, что он нацарапал на клочке бумаги, что эта мысль пришла ему в голову «в 6000 футах над уровнем моря и гораздо выше уровня людей».

Возможно, она была как-то связана с рядом научных книг, которые он к тому времени прочел. Он писал, например:

«Силы в мире не уменьшаются, иначе за бесконечное время они бы ослабели и исчезли. Силы в мире не прекращаются – иначе был бы достигнут предел и часы бытия остановились бы. Какого бы состояния ни мог достичь этот мир, он должен был его достичь – и не однажды, но бесчисленное множество раз. Возьмем этот момент: он уже случался однажды и много раз, и он возвратится, когда все силы в мире распределятся так же, как сейчас: он существует наряду с моментом, который дал ему жизнь, и моментом, который им порожден. Человек! Вся твоя жизнь будет раз за разом переворачиваться, как песочные часы, и раз за разом она будет заканчиваться в один продолжительный момент времени, пока в течении мира по кругу не соединятся вновь все условия, которые произвели тебя на свет. Тогда ты снова обретешь все страдания и все наслаждения, всех друзей и всех врагов, все ошибки, все листья травы, все лучи солнечного света – все вещи вместе. Это кольцо, в котором ты – ничтожная песчинка, вращается снова и снова. И в каждом кольце человеческого существования всегда есть час, когда – сначала для одного, затем для многих и, наконец, для всех – появляется самая важная мысль – мысль о вечном возвращении всех вещей: каждый раз этот час становится полуднем человечества» [15].

Неудивительно, что идею человеческой жизни он выражает через понятие кольца существования. Вагнер не только написал «Кольцо нибелунга», но и тщательно проработал его структуру как кольцо вечного возвращения, как циклическую историю, в которой песочные часы переворачиваются снова и снова.

В Зильс-Марии Ницше также впервые записывает в своем блокноте имя Заратустры, но только имя. Обеим идеям еще нужно будет несколько лет на созревание.

В октябре 1881 года в Зильс-Марии уже стало холодно. «С энергией сумасшедшего» он бежал в Геную, где поселился на чердаке. «В доме мне нужно подниматься по ста шестидесяти четырем ступенькам, а ведь и сам дом расположен довольно высоко и на крутой улице с дворцами. Поскольку эта улица очень крутая и заканчивается большой лестницей, она очень тихая и между камнями мостовой даже растет трава. Здоровье мое в ужасном беспорядке» [16].

Ему приходилось экономить деньги – иногда он по нескольку дней питался одними сушеными фруктами. Порой добрая домохозяйка помогала ему с готовкой. Отапливать комнату у него недоставало средств. За теплом он шел в кафе, где подолгу сидел, но, как только показывалось солнце, он спешил на одинокий утес у моря, где лежал под зонтиком без движения, как ящерица. Это помогало справляться с головными болями.

Обычно Ницше не беспокоился о том, какое впечатление производит на людей. За годы странствий его запомнили человеком тихим, пассивным, с мягким голосом, в бедном, но опрятном платье, с изысканными манерами, которые распространялись на всех, в особенности на женщин. Он казался совершенно невыразительным, поскольку его рот всегда скрывали густые усы, а глаза – синие или зеленые очки, при этом лицо было еще и прикрыто зеленым козырьком. Но при этом он никогда не был тенью, о нем никогда не забывали: аура недотроги делала его присутствие только более значительным. Он сделал открытие, как писал в «Утренней заре»: «Таким образом, самый кроткий и самый справедливый человек, если только у него длинные усы, будет сочтен, на первый взгляд, обладателем длинного уса, т. е. за военного человека, имеющего бурный характер, а иногда способного и на насилие. Сообразно с этим взглядом и начинают относиться к нему» [17].

Пауль Рэ приехал в Геную в феврале 1882 года и привез с собой печатную машинку. «Пишущий шар Маллинга-Хансена» представлял собой хитроумную полусферу, напоминающую медного ежа, каждая игла которого оканчивалась какой-либо буквой. При нажатии пальцем на кнопку игла печатала эту букву на странице. Машина привлекла к себе внимание на выставке в Париже. Надежды Ницше были связаны с тем, что она могла позволить ему писать только руками, освободив от этой обязанности глаза. Успех был достигнут не сразу. «Эта машинка нежна, как маленькая собачка, и причиняет много проблем». По дороге она была повреждена и не работала должным образом, но даже после ремонта оказалось, что его глазам не проще смотреть на клавиши, чем на кончик пера, двигающийся по странице. К счастью, Пауль Рэ тут как раз мог помочь.

Они отправились в театр на «Даму с камелиями» с Сарой Бернар, но с божественной Сарой им повезло не больше, чем с печатной машинкой: в конце первого акта у нее случился приступ. Зрители ждали около часа, пока она вернется, но, когда она вернулась, у нее разорвался кровеносный сосуд. Однако ее скульптурная внешность и величественные манеры пробудили в Ницше теплые воспоминания о Козиме.

В марте Рэ уехал в Рим к Мальвиде фон Мейзенбуг, которая перенесла свою «академию свободных умов» из Сорренто в Рим – теперь она называлась Римским клубом. Однажды вечером Рэ вернулся разоренным и в ужасе: он потерял все свои деньги, проигравшись в Монте-Карло. Вероятно, денег на то, чтобы доехать так далеко, ему ссудил какой-то милосердный официант. Мальвида поспешно вышла заплатить за экипаж, а Рэ присоединился к кругу собравшихся свободных умов и был незамедлительно очарован ошеломляющей Лу Саломе [18] – элегантной и космополитичной девушкой двадцати одного года, наполовину русской, удивительно привлекательной, оригинальной и умной. Лу путешествовала с матерью под предлогом поправки здоровья, но на деле – чтобы получить больше возможностей для развития ума, чем предоставлялось женщинам в России. Отец Лу, русский генерал, скончался, а Лу с матерью уехали из Санкт-Петербурга в Цюрих, чтобы девушка могла получить образование. Она посещала занятия в Цюрихском университете, но начала харкать кровью – сигнал к тому, что пора переезжать на юг. Рекомендательное письмо позволило ей войти в Римский клуб Мальвиды, где Лу, не в первый и не в последний раз, стала вживаться в образ роковой интеллектуалки. За свою долгую жизнь Лу Саломе обворожила множество выдающихся интеллектуалов, в том числе Райнера Марию Рильке и Зигмунда Фрейда.

Рэ и Мальвида произносили имя Ницше в Римском клубе с пиететом. Разумеется, после этого Лу выразила горячее желание с ним встретиться. Но Ницше был еще в Генуе, и Лу немедленно завязала тесные отношения с его другом Рэ. Когда в полночь литературный салон Мальвиды закрывал свои двери, Рэ сопровождал Лу домой. Вскоре они уже начали гулять по улицам вокруг Колизея каждую ночь с полуночи до двух. Это, разумеется, шокировало мать Лу. Протестовала даже прогрессивная феминистка Мальвида. «Я с удивлением открыла для себя, до какой степени идеал свободы может подавлять реальную свободу личности» [46] [19], – с разочарованием писала Лу.

Она никогда не избегала роли сирены или Цирцеи. По собственным словам, она с самого начала решила, что будет добиваться своего любым способом. Обязанность говорить правду ее тяготила, и она никогда не делала этого в ущерб основной цели. «Дома меня сильно избаловали, так что я чувствовала себя всемогущей. Не видя себя в зеркале, я была бы бездомной», – писала она в мемуарах, где удивительно трезво относилась к себе, но проявляла великолепное пренебрежение к истине во всех остальных отношениях.

Рэ в экстазе писал Ницше об «энергичном, невероятно умном существе с некоторыми качествами девушки, даже ребенка»: «Это русская девушка, с которой ты обязательно должен познакомиться» [20].

Учуяв здесь брачный план Мальвиды, Ницше в шутку отвечал из Генуи, что если речь о браке, то он готов будет терпеть его года два, не больше. Но Ницше не знал, что Лу питала к браку такое же отвращение, как и он сам. Всю жизнь она предпочитала жить с двумя мужчинами сразу. Впрочем, через пять лет она все же выйдет замуж, но только потому, что человек, настойчиво ее добивавшийся, ударил себя ножом в грудь и пригрозил закончить начатое, если она откажет. Они пробыли в браке сорок пять лет, оставаясь очень преданными друг другу, хотя брак так и не состоялся и она была очень довольна тем, что их экономка много лет являлась любовницей ее мужа, а сама Лу ввязывала в брак своих преданных поклонников, первым из которых стал Рэ.

В Генуе Ницше впервые посмотрел «Кармен». Он пошел и на следующее представление, а всего за жизнь видел ее двадцать раз. «Кармен» избавила его от страсти к «Тристану и Изольде». Эта опера на музыку Бизе и с либретто на основе новеллы Проспера Мериме не претендовала на что-то «возвышенное» или даже «чрезвычайное». В отличие от вагнеровских опер здесь не было метаний духа – опера, можно сказать, была материалистической. «Кармен» не требует для исполнения огромного оркестра. Мелодии из оперы легко насвистывать и напевать. Она короткая. Она игнорирует все метафизическое. Она рассказывает не о богах и легендах, не о королях и королевах, а о жареных фактах – страстях представителей низшего класса. Хосе – ничем не примечательный капрал, чья жестко регламентированная, лишенная полета фантазии жизнь сталкивается с дионисийским началом в Кармен – страстной и сексуально ненасытной женщине, работнице сигарной фабрики. Кармен – роковая красотка, которая (подобно Лу Саломе) выбирает себе мужчин на собственных условиях. Непонятный и неконтролируемый всплеск похоти, ревности и собственнического чувства, который Кармен вызывает в Хосе, неизбежно приводит к тому, что он в приступе дионисийской ярости убивает ее.

Выразив желание приехать к Ницше в Геную, Лу рассердилась, услышав, что он не собирается ее там ждать. Он решил уехать в Мессину. С медицинской точки зрения это решение вряд ли было разумным. Если уж мартовская Генуя становилась для него слишком жаркой, то в Мессине было жарко и подавно. Но последние летние сезоны, проведенные в горах, убедили его в том, что если он будет стремиться летом на высокогорье, то это приблизит его к электричеству и облакам и тем самым повредит его состоянию. Поэтому он попробует поехать летом туда, где от небес дальше всего, – к морю. Кроме того, «Кармен» заставила его мечтать о юге. В «Веселой науке» Ницше писал:

«Пошлое во всем том, что нравится на юге Европы… не ускользает от меня, но и не оскорбляет меня, равным образом как и пошлость, с которою встречаешься, прогуливаясь по Помпее и даже, по сути, читая всякую античную книгу: отчего это происходит? Оттого ли, что здесь отсутствует стыд и все пошлое выступает столь же надежно и самоуверенно, как нечто благородное, прелестное и исполненное страсти в аналогичного рода музыке или романе? “Животное, как и человек, имеет свои права; пусть же оно бегает себе на воле, а ты, милый мой сородич, тоже еще животное, несмотря ни на что!” – таковой представляется мне типичная и своеобразная мораль южан» [21].