Помоги проекту - поделись книгой:
Нашелся и положительный момент: появилась первая статья о «Рождении трагедии». Друг Ницше Эрвин Роде умудрился поместить благоприятный отзыв в Norddeutsche Allgemeine Zeitung. Впрочем, рецензией статью назвать было нельзя. В ней просто повторялись положения Ницше об убийстве сакрального и мистического суровой последовательностью сократической мысли, тревога по поводу культурного вандализма варваров-социалистов и мантра о том, что переосмысление Вагнером пантеона германских богов обеспечит прочные основания для культурного возрождения германской нации.
Ницше был в экстазе: «Мой друг, друг, друг, что ты для меня сделал!» Он заказал пятьдесят экземпляров статьи, но времени насладиться ею у него не было. Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф, филолог и выпускник Пфорты, вскоре издал тридцатидвухстраничный памфлет с сатирическим названием «Филология будущего!» (Zukunftsphilologie!), которое обыгрывало вагнеровский термин
Итак, Ницше получил два тяжелейших удара от фон Бюлова и Виламовица-Меллендорфа, которых было достаточно, чтобы разрушить его перспективы как композитора, как классициста и как филолога. Впрочем, последнее было наименее важным: он уже долго искал способы отойти от филологии. Помимо множества существующих интерпретаций «Рождения трагедии», можно вывести и еще одну: эта книга свидетельствовала о филологическом самоубийстве.
Со временем «Рождение трагедии» стало одним из главных бестселлеров Ницше. Но из 800 экземпляров, напечатанных и изданных в 1872 году, за последующие шесть лет разошлось всего 625 [25]. Серьезный урон был нанесен и его репутации. Когда начался новый учебный год, оказалось, что на его курс лекций по филологии записалось всего два студента, ни один из которых не был собственно филологом.
6. Ядовитая хижина
Осенью 1872 года Вагнер пригласил Ницше в Байрёйт на Рождество и день рождения Козимы, как это было принято у них в Трибшене. Ницше отказался: на следующий семестр не записалось ни одного студента-филолога, и он не мог вынести позора. Вместо этого он отправился на праздники домой в Наумбург, где Франциска и Элизабет не стали бы считать неудачей ни «Рождение трагедии», ни неспособность сочинить порядочную музыкальную пьесу, ни невозможность закончить серию лекций об образовании, ни неумение привлечь более чем двух студентов на новогодний курс в университете.
Его подарок Козиме на день рождения и Рождество стоил ему многих и долгих трудов. Впрочем, он все равно опоздал к обеим датам. Она с облегчением обнаружила, что это была не музыкальная, а литературная рукопись, хотя название и не было многообещающим: «Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам». Первое – «О пафосе истины» (Über das Pathos der Wahrheit) – имело форму притчи: действие происходило на звезде, населенной разумными животными, которые открыли истину. Звезда умирает, и все животные вместе с нею. Они умирают, проклиная истину, поскольку она открыла им, что все их предыдущие познания были ложными, в чем убедится и человек после того, как познает истину.
Второе предисловие касалось будущего немецкого образования. Третье являло собой глубоко пессимистические размышления по поводу греческого государства и рабовладения, которое лежало в его основе. Не основана ли на рабовладении и цивилизация железного девятнадцатого века, спрашивает Ницше. Не является ли необходимость наличия класса рабов тем стервятником, который постоянно терзает печень Прометея, распространителя культуры?
В четвертом предисловии рассказывалось о важности Шопенгауэра для современной культуры, в пятом рассматривалось описание войны Гомером. Весь январь Ницше ждал какой-то реакции, желательно признания. Но если он был уязвлен молчанием Козимы, то Вагнера гораздо сильнее уязвило и разочаровало его решение провести Рождество не у них. После переезда в Байрёйт Вагнер дважды – в июне и в октябре – посылал ему прочувствованные письма, в которых фактически называл Ницше своим сыном. Учитывая его возраст (Вагнеру было уже под шестьдесят), его отношения с сыном Зигфридом должны были скорее напоминать отношения деда с внуком, чем отца с сыном. Ницше призван был стать связующим звеном – сыном одному и отцом другому.
Рождество без Ницше Вагнеру и Козиме не удалось. В финансах опять наступил кризис: частично построенный оперный театр вновь оказался на грани выживания. Они чувствовали себя преданными королем Людвигом, который уже почти нигде не появлялся и только заказывал все более экстравагантные декорации для своих фантастических дворцов, а государственные дела решал с министрами через любимого конюха. Вагнер подозревал, что именно этот конюх мешает ему общаться с монархом. Его чувство изоляции, возникшее из-за отчуждения Людвига, усугубилось после отказа Ницше приехать на Рождество, что было расценено как измена и свидетельство нелояльности и принято очень близко к сердцу. Вагнер планировал, что на Рождество представит Ницше схему привлечения финансов к строительству театра при помощи какого-либо журнала, где Ницше был бы редактором и одним из основных авторов (он мог бы печатать сколько угодно статей, что явно пришлось бы ему по вкусу). Целью было раздобыть средства на Байрёйт. Вместо этого профессор Ницше отправил пять бессмысленных и случайных предисловий к пяти книгам, которые никогда не будут написаны, и при этом ни одно из них не имело ни малейшего отношения к Вагнеру или его проблемам. «Они не подняли нам духа», – язвительно констатирует Козима в своем дневнике, где описывает невеселый праздник, проведенный в тревоге, муках и болезненном состоянии духа. Они даже впервые в жизни поссорились из-за того, впускать ли в дом грязную собаку. Каждую ночь Вагнера терзали совершенно ужасные кошмары. Просыпаясь, он успокаивался, думая о Ницше. Но Ницше ограничивался лишь ролью ученика. Он не понимал, что маэстро действительно нуждается в нем и что они с Козимой рассматривают его отсутствие как предательство. Когда Козима 12 февраля все же прислала письмо, Ницше поразился тому, что она упомянула какой-то разрыв между ними: он-то и помыслить ничего подобного не мог.
В качестве компенсации он начал писать книгу, чтобы успеть подарить ее Вагнеру на шестидесятилетний юбилей в мае. Это точно должно было исцелить их раны. Но прежде пришло предложение приехать к ним на Пасху. На этот раз он мудро согласился, взяв с собой «Философию в трагическую эпоху Греции»
Первый восторг Козимы от приезда сразу двух профессоров быстро улетучился. Хотя Роде был добрым и надежным товарищем Ницше, он оказался не особенно жизнерадостным человеком, и его присутствие никак не помогало рассеять мрак Байрёйта. Помимо всего прочего, Ницше настоял на том, чтобы в течение нескольких вечеров читать вслух свой труд, да еще и с большими паузами под вдумчивое обсуждение. Вагнеру это смертельно наскучило, а еще сильнее ситуация усугубилась, когда буря за окном вдохновила Ницше на то, чтобы исполнить им свое новое музыкальное сочинение. «Нас несколько утомляет обыкновение нашего друга сочинять музыку, а Р. слишком много разглагольствует о направлении, которое приняла музыка» [1], – записала Козима. Ницше и Роде, в свою очередь, вовсе не были в восторге от предложения Вагнера пропагандировать Байрёйт в газетах. Учитывая, как часто Ницше унижал газетную культуру в своих сочинениях, подобная просьба выглядела даже оскорбительной.
Годы, проведенные в Трибшене, безусловно, были самым приятным периодом жизни Ницше. Устойчивый ритм начала его профессорской карьеры, постоянные перемещения между базельскими аудиториями и святилищем маэстро позволили ему в течение нескольких лет сохранять хорошее здоровье – такого удачного периода у него никогда не было до того и не будет после. Но унылые пасхальные каникулы, которые они с Роде провели в Байрёйте, не смогли возродить духа славных дней. Это была жалкая имитация прежнего счастья.
По возвращении в Базель у него снова пошатнулось здоровье. На первый взгляд головные и глазные боли лишь мешали его вечернему ритуалу – сидеть, читать и писать лекции в своем красном кожаном блокноте, но каждый день боли становились все сильнее и настойчивее. Через месяц он уже и думать не мог о работе. Врач посоветовал ему предоставить глазам полный отдых.
Свет вызывал ужасную боль. По большей части он просто сидел в затемненной комнате за плотно задернутыми шторами. Иногда он выходил за порог, защищаясь от света с помощью зеленых солнечных очков с толстыми стеклами и клювообразного зеленого козырька, свисавшего со лба. Теперь знакомые базельцы казались ему тенями в пещере Платона. Впрочем, для них это было удобно: можно было притворяться, что они не видят странного профессора, и игнорировать его.
Он сильно всех разочаровал. Его репутация теперь была такой дурной, что вредила всему университету. Один профессор филологии из Боннского университета сказал своим студентам, что Ницше – враг культуры, хитрый обманщик, а «Рождение трагедии» – совершенно бесполезная чепуха [2].
Ницше снимал комнаты на Шютценграбен, 45. Другие комнаты в том же доме арендовали Франц Овербек [3], недавно назначенный в университет профессором Нового Завета и истории церкви, который как раз писал свою первую книгу – «О христианских качествах современной теологии», и Генрих Ромундт, работавший над докторской диссертацией о «Критике чистого разума» Канта. По дороге в университет и обратно трое молодых амбициозных ученых нередко останавливались в баре Das Gifthüttli («Ядовитая хижина»), обязанном своим названием тому, что он находился на месте бывшей шахты по добыче мышьяка. Эта троица в шутку присвоила то же мрачное название собственному дому. Однако планы произвести революцию в обществе пришлось отложить до выздоровления Ницше.
Он вызвал ухаживать за собой и вести хозяйство свою сестру Элизабет. Подоспела и секретарская помощь в лице старого друга Карла фон Герсдорфа, который защищал его еще в дни Пфорты. Фон Герсдорф прибыл в Базель с Сицилии, где переболел малярией, но глаза его, по крайней мере, были в отличном состоянии. Он читал Ницше вслух его материал к лекциям, и Ницше заучивал наизусть все цитаты, которые хотел использовать. В результате фон Герсдорф пришел к выводу, что ухудшение физического состояния Ницше привело того к более четкому и ясному самосозерцанию. Трудоемкость работы положительно сказалась и на выборе материала, и на его подаче: Ницше стал выступать более четко, красноречиво и сосредоточенно [4]. Соглашался и сам Ницше:
«Болезнь дала мне также право на совершенный переворот во всех моих привычках; она позволила, она
Система работала, но боль становилась все сильнее. Профессор-окулист Шисс выписал атропин (настойку смертельной белладонны) – глазные капли для расслабления мышц. Они вдвое увеличивали размер зрачков, так что человек совершенно не мог фокусироваться на чем-то. Мир превратился в танцующее расплывчатое пятно. Ницше стал еще больше зависим от фон Герсдорфа, который вспоминал, что темные блестящие зрачки глаз друга его очень пугали.
Когда Элизабет взяла на себя заботы о хозяйстве, а фон Герсдорф – роль личного секретаря, Ницше смог обрести интеллектуальную свободу, не страдая от мрачного одиночества отшельника-интеллектуала. От книги ко дню рождения Вагнера он быстро отказался: его переставшие фокусироваться глаза устремлялись к иным горизонтам. Он погрузился в составление списка. Сначала нужно было написать серию «Несвоевременных размышлений». В них он должен был сформулировать свои мысли о природе культуры современного мира в целом и рейха – в частности. Слово «несвоевременные» кажется ничем не примечательным, но для Ницше слово
Давид Штраус
История
Чтение и письмо
Год волонтерства
Вагнер
Школы и университеты
Христианский нрав
Совершенный учитель
Философ
Люди и культура
Классическая филология
Раб газет
Первым должно было быть написано «Несвоевременное размышление» на тему «Давид Штраус, исповедник и писатель». Давид Штраус был теологом и философом-кантианцем, который за сорок лет до того имел огромный успех, выпустив двухтомную «Жизнь Иисуса»
В те дни Штраус приближался к семидесятилетию. Незадолго до того он опубликовал продолжение своей книги – «Старая и новая вера» (Der alte und der neue Glaube), которое тоже снискало большую популярность. Книга отражала настроения своего времени, утверждая с почти маниакальной радостью, что в современном мире возможно существование нового,
Он отправил рукопись издателю, после чего выехал с Ромундтом и фон Герсдорфом на летние каникулы в Кур – швейцарский альпийский курорт, известный восстановительными озерными ваннами и другими «целительными средствами». Каждый день трое друзей гуляли по четыре-пять часов. Ницше не забывал о зеленых очках и солнцезащитном козырьке. Прохладный чистый воздух отлично прояснял мысли. В нескольких сотнях метров ниже их гостиницы сияло красивое озерцо Каумазее. «Мы одеваемся и раздеваемся под настойчивое кваканье большой лягушки», – отмечал фон Герсдорф. Поплавав, молодые люди разваливались на бархатном мхе и иголках лиственницы. Друзья читали Ницше вслух Плутарха, Гёте и Вагнера. Роде и фон Герсдорф по просьбе Ницше очень тщательно вычитывали гранки «Несвоевременных размышлений», но, получив в начале августа первые экземпляры, сделали унизительное открытие: опечаток и типографских ошибок в книге было почти столько же, сколько в труде Штрауса, который Ницше критиковал за то же самое. Тем не менее поступление первых экземпляров необходимо было отпраздновать самым торжественным образом. Они взяли с собой на берег озера бутылку вина и на наклонной скале торжественно нацарапали U.B.I.F.N. 8/8 1873 (Unzeitgemüsse Betrachtung I. Фридрих Ницше, 8 августа 1873 года). После этого они разделись и доплыли до небольшого островка на озере, где нашли еще один камень, на котором вырезали свои инициалы. Затем они приплыли обратно, совершили жертвенное возлияние над первой надписью и объявили: «Сим отмечаем начало антиштраусиады. Пусть враги выступают. Да отправятся они прямо в ад!» [7]
В феврале следующего года Штраус умер. Ницше отметил этот факт в своем дневнике. Его терзала совесть из-за того, что его грубое нападение могло ускорить кончину собрата по перу, но друзья уверили Ницше, что его книга не омрачила последних месяцев жизни Штрауса. Они сказали, что Штраус даже не знал о книге. Это было неправдой: Штраусу было о ней известно. Он удивился, но не нашел повода для расстройства: его бестселлерам уделялось куда больше внимания, чем критическому жалу малоизвестного и малоинтересного автора, какого-то Фридриха Ницше.
Когда Ницше вернулся в Базель на осенний семестр, улучшений в его физическом состоянии не произошло. Он по-прежнему не мог читать и писать. В середине октября Вагнер написал ему с просьбой бросить клич германской нации. Байрёйт все еще отчаянно нуждался в деньгах. Ницше чувствовал себя настолько не приспособленным для этой задачи, что продиктовал письмо Эрвину Роде, где просил сочинить для него воззвание «в наполеоновском стиле». Это письмо было ехидным и саркастичным. В нем высмеивался Вагнер, который считал, что пал жертвой коммунистического заговора, имевшего целью саботировать Байрёйт. Еще одной частью заговора, по мнению Ницше, была попытка коммунистов захватить издательство Фрицша, чтобы заставить замолчать его и Ницше.
«Твое сильное мужественное сердце все еще бьется в груди? – спрашивал Ницше в письме Роде. – После всего этого я даже не решаюсь поставить подпись под этим письмом… если все время думать о бомбах и заговорах, стоит пользоваться псевдонимами и носить накладные бороды…» [8]
Роде отказался написать за Ницше статью, и тому пришлось все-таки продиктовать ее самому. Решительности Ницше было не занимать, и он успел подготовить текст для маэстро задолго до 31 октября. Это был День Реформации, который праздновался по всей лютеранской Германии. Именно в этот день в 1517 году Мартин Лютер прибил свои девяносто пять тезисов к дверям церкви. Вагнеру было необходимо представить свое культурное воззвание в эту значимую дату, а дальше оно должно было разойтись по всем представителям Вагнеровских обществ в Германии и во всем мире.
Речь понравилась маэстро, но, когда он переслал ее в Вагнеровские общества, там сочли ее настолько дерзкой, бестактной и воинственной, что сразу же отказались от нее и сочинили собственную, в более мягкой форме. Работа же Ницше так и не увидела свет.
Теплый отклик Вагнера побудил Ницше совершить самостоятельное небольшое путешествие. Он все еще смотрел на мир через зеленые очки, но рискнул отправиться на поезде к маэстро, чтобы присоединиться к нему на праздновании Дня Реформации.
Все было как в старые времена. За исключительно приятным обедом Ницше развлекал супругов реальной историей коммунистической угрозы издательскому дому Фрицша.
Безумная и богатая вдова по имени Розалия Нильсен, товарищ Мадзини по политической борьбе и, по слухам, удивительно непривлекательная женщина, прочла «Рождение трагедии». Книга зажгла в ее груди такую страсть к автору, что она приехала в Базель и явилась к нему. К его ужасу, она представилась служительницей культа Диониса. Он выставил ее за дверь. Она ему угрожала. В итоге удалось убедить ее вернуться в Лейпциг, где она решила выкупить издательство Фрицша – вероятно, с целью овладеть книгами ее героя и заполучить полный контроль над ними. Этот план внушал страх уже сам по себе, но особенно неприятно было узнать, что она имела тесные связи с марксистским Интернационалом, члены которого стали считать Ницше одним из своих.
Вагнер смеялся над этим дольше и радостнее, чем за весь предшествующий год. Прошло уже несколько дней с рассказа Ницше, а композитор все еще периодически хихикал и тряс головой.
Вернувшись в Базель, Ницше написал второе из «Несвоевременных размышлений» – «О пользе и вреде истории для жизни», которое будет опубликовано в следующем, 1874 году. Рассматривая связь истории и историографии (создания истории) с жизнью и культурой, автор статьи утверждал, что увлеченность немцев прошлым мешает им действовать в настоящем. В эссе проводится разграничение между тремя способами трактовки истории: антикварным, стремящимся сохранить прошлое; монументальным, стремящимся его воспроизвести; и критическим, призванным освободить настоящее. Между ними необходимо поддерживать тонкое равновесие, чтобы достичь надысторического – ориентации на вечно живые примеры прошлого и вместе с тем сознательного забвения прошлого в интересах настоящего.
Ницше прочел множество вышедших книг по науке – о природе комет, об истории и развитии химии и физики, об общей теории движения и энергии и о природе космоса [9]. Все это подтолкнуло его к тому, чтобы оседлать того же конька, что и в предыдущем «Несвоевременном размышлении» о Давиде Штраусе, – рассуждать о важнейших вопросах связи науки и религии и бичевать современных теологов за то, что они умаляют собственную веру, пытаясь примирить эти две области. То был один из важнейших вопросов его эпохи, к которому Ницше возвращался постоянно.
Он придумал новое слово для описания воздействия науки –
Конечно, человечество поднимается (или думает, что поднимается) в рай в лучах научной истины, но рай науки в той же мере необходимая ложь, что и рай религиозный. Вечная истина ни науке, ни религии не принадлежит. Каждое новое научное открытие обычно разоблачает предыдущие вечные научные истины как ложные. Истина загоняется в новые формы, подобные нитям паутины, которые вытягиваются и искажаются, а иногда и рвутся.
На последних нескольких страницах даются советы молодым. Чтобы излечить их от болезни истории, Ницше, что и неудивительно, отмечает, что основной способ разобраться в неуправляемости существования – обратиться к древним грекам, которые постепенно научились организовывать хаос, следуя совету дельфийского оракула: «Будь, каков есть».
Первые печатные экземпляры он отправил самым важным для себя критикам. Якоб Буркхардт, по своему обыкновению, спрятал серьезную критику под маской скромности: его бедная старая голова никогда не была способна на такие глубокие суждения о первоосновах, целях и надеждах исторической науки.
Эрвин Роде дал весьма конструктивный ответ, указав, что, хотя мысли Ницше блестящи, ему надо бы следить за стилем, который кажется слишком настойчивым, и за построением аргументов, которые необходимо разворачивать более полно и подкреплять историческими примерами, а не первой пришедшей в голову идеей, чтобы озадаченный читатель сам попытался найти какую-либо связь.
Вагнер передал Козиме статью, заметив, что Ницше все еще очень незрел: «Ему недостает пластичности, поскольку он не приводит исторических примеров. Зато много повторов и никакого настоящего плана… Не знаю, кому я мог бы дать это почитать, потому что никому не понравится» [11]. Написать ответ он предоставил Козиме. Что характерно, ответ получился бескомпромиссным и не щадил чувства автора. Книга понравится лишь немногим, поучала она, перечисляя претензии к стилю, что его просто взбесило.
Ницше был подавлен. «Размышление» о Штраусе получило несколько рецензий, но вовсе не благодаря своей «несвоевременности»: его заметили, потому что тема как раз была модной. «Размышление» же об истории этим похвастаться не могло. Больших продаж не ожидалось – их и не случилось. При мысли о том, что серия может продолжиться, издатель корчил кислую мину.
Сорок восьмой день рождения матери Ницше пришелся на февраль 1874 года. Обычные пожелания счастья и здоровья едва ли были радостными. Он писал ей, что не стоит следовать примеру ее драгоценного сына, который начал болеть слишком рано. Он с горечью сравнивал свою жизнь с жизнью мухи: «Цель слишком далека, и даже если человек ее добивается, то чаще всего он слишком утомлен долгими поисками и борьбой; достигнув свободы, он утомлен, как муха-однодневка с наступлением вечера» [12].
Вагнер решил, что для Ницше настала пора остепениться. Он должен либо жениться, либо написать оперу. Конечно, опера будет настолько ужасной, что ее никогда не поставят. Но какая разница? Если жена будет достаточно богата, это вряд ли будет иметь какое-то значение [13]. Ницше должен выйти в свет и оставить маленький кружок, который он создал вокруг себя, – круг полезных умных людей, жаждущих ему служить, и обожающей сестры (она же домохозяйка, она же королева-консорт), готовой примчаться по первому зову. Следовало внести в жизнь больше равновесия. Жаль, что фон Герсдорф – мужчина, а то бы Ницше мог на нем жениться. Вагнер и Козима пришли к выводу о том, что у Ницше слишком яркие отношения с друзьями-мужчинами. Впрочем, в этом вопросе они придерживались либеральных взглядов. Их это не беспокоило, и они не считали, что интерес к мужчинам может стать препятствием к браку.
«…О боже, почему среди вас единственный мужчина – Герсдорф? Женитесь на богатой! Тогда вы сможете путешествовать и обогащаться… и написать собственную оперу… Какой дьявол заставил вас быть всего лишь педагогом!» [14]
Это был типичный Вагнер, слишком резкий для восприятия человека, только что сравнившего себя с утомленной мухой в сумерках жизни. Ницше не был готов к таким ярким переживаниям. Он ответил Вагнеру, что точно не приедет летом в Байрёйт, а собирается провести время в разреженном воздухе какой-нибудь очень высокой и отдаленной швейцарской горы, сочиняя следующее «Размышление».
Вагнеру идея не понравилась. Он настаивал на том, что присутствие Ницше в Байрёйте летом будет неоценимым. Король Людвиг наконец-то понял, что не может больше выносить мысли о том, что не увидит «Кольца» в тончайшей постановке самого маэстро, и довел сумму ссуды до сотни тысяч талеров. У Ницше в связи с этим должно было появиться много дел.
Как Вальхалла Вотана, оперный театр строился камень за камнем. На лето было назначено прослушивание певцов и музыкантов, подготовка декораций и театральных машин: валькирии должны
Как Вагнер мог быть таким бесчувственным и не понимать, что деликатное здоровье Ницше может не выдержать такое насыщенное лето? Как это вообще пришло ему в голову? Кроме того, профессору не нравились разговоры о браке – с этого конька редко слезала и его мать.
7. Идеетрясение
Ницше уже приближался к тридцатилетию, а оставил пока только несколько мало кому интересных книг и меркнущую славу филолога-вундеркинда. По сравнению с Иисусом Христом, который в тридцать лет приступил к трехлетней проповеди, потрясшей мир, достижения были весьма скромными. Отец Ницше умер в тридцать пять, и сам Фридрих всегда думал, что тоже умрет в этом возрасте, но теперь уже закрадывались сомнения в том, что он протянет так долго. Смерть стучалась в двери крепости; механизм давал сбои. Проблемы со здоровьем сменялись «оздоровительными мерами». То и другое часто вызывало ужасные конвульсии и харканье кровью. Несколько раз он подозревал, что его последний час настал. Порой он прямо-таки молил о смерти. Медицинская теория того времени, как и теория религии, колебалась между взглядом на врачей как на ведунов и научным подходом. Лучшие врачи, осматривавшие Ницше, диагностировали у него хронический катар желудка, усугубленный чрезмерным количеством крови в организме, которая вызывала растяжение желудка и перенасыщение кровью сосудов, что приводило к недостаточному снабжению кровью головы. К пиявкам, банкам и шпанским мушкам добавились новомодные методы лечения – карлсбадская соль, электротерапия, гидротерапия, огромные дозы хинина и новое чудодейственное средство – «раствор Гелленштейна». Но ничто не помогало, и Ницше это понимал.
По его словам, он стал одним из тех бледных и слабонервных людей со всего мира, странствующих от одного курорта к другому. Он жадно читал литературу по медицине и физиологии, и все же, хотя он пробовал все чудодейственные лекарства и ни одно ему не помогало, тут ему изменяла аналитическая научная строгость. В этой области он был так же доверчив, как следящий за гороскопами читатель газет. Но в глубине души он знал: «Такие люди, как мы… никогда не страдают лишь физически – все это тесно переплетено с духовными кризисами, так что я понятия не имею, как медицина и кулинария могут мне помочь» [1].
Возможно, самый серьезный удар по его здоровью был нанесен самым почтенным в то время специалистом по желудочным болезням доктором Йозефом Вилем, клинику которого в Штейнабаде Ницше посетил летом 1875 года. Помимо традиционных клизм и пиявок, ему было предписано новшество – «чудодейственная» диета Виля: мясо – и только мясо! – четыре раза в день. Виль даже дал ему уроки кулинарии, чтобы Ницше мог соблюдать эту диету и после выхода из клиники.
Вернувшись в Базель, чтобы продолжить работу, он вызвал к себе Элизабет. Каждый раз, когда она уезжала от матери, Франциска осыпала обоих детей горькими жалобами, внушая им чувство вины за недостаточное почтение. Ницше впоследствии введет термин
Франциска ревновала к тому, что Элизабет удается уехать из скучного Наумбурга к брату и влиться в круг его друзей. Однако состояние его здоровья было так плачевно, что пришлось разрешить Элизабет приглядывать за ним в течение четырех месяцев в 1870 году, шести месяцев в 1871 году, по нескольку месяцев в 1872 и 1873 годах и все лето 1874 года. Наконец, в августе 1875 года брат и сестра обосновались вместе в квартире на Шпаленторвег, 48, буквально через дорогу от «Ядовитой хижины», где в пределах досягаемости оставались Ромундт и Овербек.
В трудах о Ницше часто встречаются, например, такие фразы: «Брат и сестра были связаны слишком тесно», «Они слишком любили друг друга». Подобные высказывания объясняются тем, что сенсационные литературные мистификации так просто не умирают.
В 2000 году, через полвека после первой публикации в 1951 году и ровно через век после смерти Ницше, книга «Моя сестра и я» (My Sister and I), якобы написанная Ницше, все еще продолжала переиздаваться. «Мальчик, который вырос в доме, полном женщин и лишенном мужчин, – утверждает рекламная аннотация. – Странные отношения Ницше с сестрой, скрывавшиеся полвека и наконец-то признанные самим философом. История знаменитого брата и чрезмерно амбициозной младшей сестры, которые любили друг друга физически в детстве и продолжали во взрослом возрасте, не интересуясь другими женщинами и мужчинами. Достаточно прочитать лишь несколько страниц этой захватывающей книги, чтобы понять, почему она замалчивалась все эти годы. Простым и леденяще серьезным тоном величайший философ XIX века рассказывает, как он со временем попал в чрезвычайно опасную любовную ловушку, которая привела к тому, что сам он так и не женился, а единственный муж его сестры покончил с собой. Книга “Моя сестра и я” написана в психиатрической лечебнице в Йене. Безусловно, она стала продуманной местью семье, которая запретила ему издать более раннюю и гораздо более скромную исповедь – “Ecce Homo”, которая была издана лишь через десять лет после его смерти. Книге “Моя сестра и я” пришлось ждать более полувека: ее нельзя было обнародовать, пока не скончались все действующие лица великой драмы».
Это повествование гадко с самого начала, когда описывается, как Элизабет забирается в кровать брата и он впервые «овладевает ее маленькими пухлыми пальчиками» в ночь смерти их младшего брата Йозефа. Поскольку в описываемое время Элизабет было два года, а Ницше – четыре, логику и разум автор отбрасывает сразу же. Однако здравый смысл нередко вынужден был отступать перед погоней за сенсациями и скандалами. Выдающийся ученый Вальтер Кауфманн с большим искусством провел филологический анализ текста, но прошло несколько лет, прежде чем фальсификация была разоблачена. Ее автором оказался предприимчивый мошенник и закоренелый преступник Самуэль Рот [2], который анонимно или под псевдонимом выпустил такие труды, как «Мужья леди Чаттерлей» (Lady Chatterley’s Husbands, 1931), «Частная жизнь Фрэнка Харриса» (The Private Life of Frank Harris, 1947), «Бумарап: история девственника» (Bumarap: the Story of a Male Virgin, 1947), «Я был врачом Гитлера» (I Was Hitler’s Doctor, 1951) и «Детские отклонения Мэрилин Монро» (The Violations of the Child Marilyn Monroe, 1962), написанные от имени «ее друга-психиатра».
Рот также выпускал несколько недолго просуществовавших эротических обозрений, в которых публиковались сексуально откровенные пассажи из произведений современных авторов, не дававших на то никакого согласия. В итоге писатели пришли в ярость, и 167 из них подписали протест. Среди них были Роберт Бриджес, Альберт Эйнштейн, Т. С. Элиот, Хэвлок Эллис, Андре Жид, Кнут Гамсун, Эрнест Хемингуэй, Гуго фон Гофмансталь, Джеймс Джойс, Д. Г. Лоуренс, Томас Манн, Андре Моруа, Шон О’Кейси, Луиджи Пиранделло, Бертран Рассел, Артур Саймонс, Поль Валери и Уильям Батлер Йейтс [3].
«Моя сестра и я» издается до сих пор. На обложке все еще значится «Фридрих Ницше», настоящий автор не упомянут. Даже сейчас, если вы купили эту книгу, потребуется некоторое время, чтобы докопаться до истины.
Элизабет была умной и начитанной девушкой. Франциска упрекала ее в том, что она слишком умна, почти как ее брат. Пол Элизабет, ее воспитание и ее мать составляли ее трагедию.
Родись она мальчиком, все было бы иначе, но гимназий для девочек не существовало до конца века. Если Ницше в Пфорте был погружен в мир идей и занят поисками истины и своего «я», то школа фройляйн Параски для девочек в Наумбурге насаждала в Элизабет прямо противоположные качества. Фройляйн Параски должна была заставить девочек отказаться от индивидуальности и втиснуть их личности в засахаренную форму идеальной невесты –
Чтобы заполучить мужа, разумная девушка из Наумбурга должна была притвориться мелочной и пустоголовой. Излишний ум в девушках не приветствовался, и Элизабет запомнила это на всю жизнь. Впрочем, такой общественный договор ее вполне устраивал. Умный брат предоставлял ей бесчисленные возможности для самообразования, но она никогда ими не пользовалась: это было слишком дискомфортно, слишком вызывающе. Даже в семидесятилетнем возрасте ее описывали как «вертихвостку в душе, которая увлекается то тем, то другим, как семнадцатилетка». Граф Гарри Кесслер в дневнике также отмечал, что Элизабет отличает решительное и устойчивое желание противиться интеллектуальным требованиям: она была снобом, и мало что нравилось ей так, как реверансы перед аристократами. Иными словами, она «воплощала ровно то, против чего так яростно боролся ее брат» [5].
Бабка Эрдмуте не дала своей дочери Франциске, матери Элизабет, никакого примера для подражания, никакой взрослой роли, никаких обязанностей – следовало лишь продолжать считать себя в вопросах свободы воли беспомощной, как дитя. Все, что происходило, к лучшему или худшему, было волей Божественного Отца. Лишь немногим уступал Богу мужской пол. Все три поколения женщин в семье Ницше отличались твердым нравом и сильной волей, но все они стремились прежде всего проявить себя как «послушные дочери» церкви и патриархального общества.
Ницше знал, что его Лама – умная женщина, и обращался с ней соответствующим образом, что было нехарактерно для того времени. Всю свою жизнь он ценил умных женщин и умел завязывать с ними тесную и долгую дружбу. Влюблялся он тоже только в умных женщин – начиная с Козимы. Невежественные ханжи его вовсе не привлекали.
Ницше всегда обращался с Элизабет как с мыслящим человеком и пытался поощрять в ней независимость суждений. Он хотел, например, чтобы улучшился ее стиль: «Если бы она могла научиться писать лучше! И когда она что-то рассказывает, ей стоило бы избавиться от ахов и охов» [6]. Он составлял для нее списки чтения и предлагал развивать свой мозг. Он рекомендовал ей (тщетно) изучать иностранные языки, посещать лекции в университете в качестве вольнослушательницы – единственный для женщины способ попасть в аудиторию. Франциска неизменно противилась любым подобным попыткам. Элизабет должна была служить украшением дома и оставить при себе все самостоятельные мысли и действия. Она должна вести хозяйство матери в Наумбурге, посещать чаепития, преподавать в воскресной школе и орудовать иглой в Дарнингской школе для бедных детей.
Если бы Элизабет и дали возможность надлежащего образования, она, вероятно, за нее бы не ухватилась. Всю жизнь она имела собственное представление о женственности. Ей нравилась роль беспомощной, невежественной женщины, тем более что она понимала, что это позволяет избежать ответственности за свои поступки и убеждения. Когда она была еще школьницей, Ницше написал ей из Пфорты, признаваясь в религиозных сомнениях и побуждая высказать собственные идеи, но она уклонилась от ответа: «Не в силах отказаться от своей натуры, я, как Лама, нахожусь в полном замешательстве и даже не думаю об этом, потому что все, что я могу сказать, – чепуха» [7]. Эту тему с некоторыми вариациями она повторяла каждый раз, когда от нее просили большего, чем она была готова дать: прикрывалась девичьей неуклюжестью и женской ограниченностью, часто подчеркивая, что она «всего лишь дилетантка». Элизабет не хотела иметь ничего общего с феминистски настроенными «новыми женщинами», которых язвительно описывала как «борцов за право носить штаны и стать частью голосующего стада» [8].
Квартира на Шпаленторвег, куда переселились в 1875 году Ницше и Элизабет, описана студентом Людвигом фон Шеффлером. Он приехал в Базель учиться у Якоба Буркхардта, но вскоре перешел к Ницше, который «пленил и смутил» его своими лекциями и «загадочной душой». Судя по описанию фон Шеффлера, стили жизни и преподавания двух профессоров разительно отличались.
В кабинете Буркхардта над пекарней книги лежали по всему полу по обе стороны продавленного старого дивана, на котором сидел профессор. Если посетитель не хотел стоять, то ему не оставалось выбора, кроме как сложить стопку из книг и сесть на нее.
Квартира Ницше была обставлена необыкновенно мягкими креслами, элегантно укрытыми кружевными салфеточками. На украшенных различными орнаментами хрупких столиках стояли вазы с цветами. Окна, задрапированные цветным газом, светились розовым цветом. По бледным стенам были развешаны неяркие акварели. Фон Шеффлеру показалось, что он в гостях у какой-то милой девушки, а не у профессора [9].
Контраст между двумя профессорами был столь же ярким и в аудитории. Буркхардт врывался в зал, уже что-то бормоча, как зажигательная граната, брошенная в огонь мысли. Его называли Смеющимся стоиком. Разумеется, он не уделял внимания своему внешнему виду: коротко подстриженные волосы, немодные костюмы и общая небрежность.
Ницше входил в аудиторию скромно, как если бы желал остаться незамеченным. Говорил он довольно тихо. Волосы и усы были тщательно причесаны, одежда в полном порядке. Он явно обращал внимание на моду, которая тогда благоволила бледного цвета брюкам, коротким жилетам и светлым галстукам.
Но при всей внешней непримечательности именно Ницше приковал внимание фон Шеффлера. Когда он услышал трактовку Ницше платоновских идей, то перестал верить в «солнечную, радостную Грецию». Он знал, что слышит истинное толкование, и отчаянно захотел узнать больше.
В условиях широко распространившейся по Германии страсти ко всему эллинскому суровые рассказы Ницше о жестокости античного мира ошарашили большинство его студентов. Хотя фон Шеффлера они привлекли, в целом аудитория опустела. Летом 1874 года курс Ницше по драме Эсхила «Хоэфоры» («Жертва у гроба») привлек лишь четырех студентов, и то не самых успевающих. Ницше охарактеризовал их как «университетских уродцев». Один из них вообще-то был драпировщиком по профессии и древнегреческий учил только год.
Семинар по Сапфо был отменен из-за недостатка участников, как и курс риторики. Это дало ему много времени на написание третьего «Несвоевременного размышления» – «Шопенгауэр как воспитатель», эссе в восьми частях, опубликованного в 1874 году. Эссе известно тем, что посвящено вовсе не тому, о чем можно предположить по его названию: о философии Шопенгауэра здесь говорится мало, зато много внимания уделено моральному примеру философа, который добровольно принял на себя страдания во имя истины.
Воспитатель должен помочь студенту понять свой собственный характер. Цель жизни – не быть имитацией. Однако студент, стремящийся преобразить свою душу, должен изучить три типа людей. Самый пламенный образ – это «человек Руссо». Как Тифон, гигантский змей, живущий под Этной, человек Руссо влечет массы к революциям, таким как французская. Второй пример – «человек Гёте», это пример для немногих. Он торжественно созерцателен и вызывает непонимание толпы. Наконец, есть «человек Шопенгауэра» – правдивый и придающий метафизическое значение каждому своему действию [28] [10].
Ницше также признает в Шопенгауэре великого стилиста, который выражает свои мысли индивидуальным, чистым и четким слогом. По способности элегантного изложения истины Шопенгауэру, с точки зрения Ницше, равен только Монтень. Конечно, этот пример Ницше принял близко к сердцу, поскольку именно с «Размышления» о Шопенгауэре начинается переворот в его собственной прозе. Его предыдущие труды подвергались со стороны Вагнера, Козимы и Роде справедливой критике за жесткий, дидактический стиль, недостаток ясности и полное неуважение к последовательной аргументации, но в этой работе его стиль достигает элегантности Шопенгауэра и человечности Монтеня.
Если раньше его советы искателям истины всегда заканчивались многозначительным и не особенно полезным изречением дельфийского оракула о том, что подлинность достигается, только если быть «собой», что бы ни значило это туманное понятие, то сейчас он оставил Грецию в покое и осмелился дать практические советы на основе собственных мыслей и опыта. «Пусть юная душа обратит свой взор на прошлую жизнь с вопросом: что ты подлинно любила доселе, что влекло твою душу, что владело ею и вместе давало ей счастье? Поставь перед собою ряд этих почитаемых предметов, и, быть может, своим существом и своею последовательностью они покажут тебе закон – основной закон твоего собственного я» [11].
Текст «Шопенгауэра как воспитателя» гораздо легче для восприятия, полон игры слов, он услаждает и соблазняет читателя множеством элегантных афоризмов, например:
«Насильственное нисхождение в глубины своего существа по ближайшему пути есть мучительное и опасное начинание. Как легко человек может при этом так повредить себе…» [12]
«Все людские порядки устроены так, чтобы постоянно рассеивать мысли и не ощущать жизни» [13].
«Отношение между художником, с одной стороны, и знатоками и любителями его искусства – с другой – таково же, как отношение между тяжелой артиллерией и несколькими воробьями» [14].
«Государству вовсе не важна истина вообще, а исключительно лишь полезная ему истина» [15].
«[Государство] хочет, чтобы люди идолопоклонствовали перед ним так же, как они это делали прежде в отношении церкви» [16].
«Воды религии отливают и оставляют за собой болото или топи; народы снова разделяются, враждуют между собой и хотят растерзать друг друга. Науки, культивируемые без всякой меры в слепом laisser faire, раздробляют и подмывают всякую твердую веру; образованные классы и государства захвачены потоком грандиозного и презренного денежного хозяйства» [17] – эта мысль напоминает, что когда он писал о Шопенгауэре, то одновременно делал наброски для статьи о Вагнере, наблюдая ту колесницу Джаггернаута, в которую превратилось байрёйтское предприятие, сметающее колесами всех на своем пути.
Посчитав оба предмета рассуждений сложными, он решил немного отдохнуть в деревне Кур, где встретился с несколькими знакомыми, в том числе с хорошенькой девушкой из Базеля Бертой Рор. Ницше написал Элизабет, что «почти решился» сделать ей предложение. Насколько это «почти предложение» было направлено на то, чтобы порадовать Вагнера, не совсем понятно, но мысли о браке приходили ему на ум неоднократно. Два его друга детства, Вильгельм Пиндер и Густав Круг, незадолго до того обручились, и Ницше, таким образом оставшийся позади, теперь взвешивал достоинства брака. В итоге он отказался от него, поскольку это могло помешать его работе, но в своем решении до конца уверен не был.
Вагнер продолжал настаивать на том, чтобы Ницше приехал к ним летом. Наконец 5 августа Ницше прибыл в Байрёйт. Сразу по приезде он заболел и свалился в постель в своем гостиничном номере. Сам Вагнер был вымотан и изнурен работой, но лично явился в гостиницу, чтобы перевезти Ницше в Ванфрид – только что законченный особняк рядом с оперным театром, предназначенный стать домом для семейства Вагнер. Переехав туда, Ницше немедленно почувствовал себя лучше.
Сперва Вагнер дал дому название Эргерсхайм («дом раздражения») из-за тех чувств, что испытал в ходе строительства, но для потомков такое грубое наименование не подходило. Как-то вечером, когда он стоял на балконе под серебристой луной, положив руку на запястье Козимы, они смотрели на обширную огороженную могилу в саду, где собирались провести вместе вечность, не забыв и о любимых собаках (первым там был похоронен Русс, опередивший своего хозяина), и он решил переименовать дом в Ванфрид («свобода от иллюзий»).
На массивном здании Ванфрида были высечены надписи:
По своему стилю и характеру Ванфрид разительно отличался от романтически уединенного и интимного Трибшена. Вотан-Вагнер построил свою Вальхаллу-Ванфрид как приют богов. Квадратный в плане, чрезвычайно солидный, дом больше напоминал не жилое помещение, а городскую ратушу. Мрачный фасад, облицованный огромными каменными блоками, был почти лишен орнамента. Все внимание приковывал к себе полукруглый балкон, напоминающий балкон римского папы. Здесь Вагнер мог появляться в торжественных случаях – на премьерах, на дне рождения или просто чтобы радостно помахать рукой марширующим ансамблям, играющим отрывки из его опер.
«Человеку, который доставляет удовольствие тысячам людей, позволительны свои удовольствия», – сказал он. При всех своих революционных устремлениях он выстроил себе дворец в королевских традициях подавляющей архитектуры.
Посетитель входил в расположенную в центре фасада дверь, украшенную гербом из витражного стекла и аллегорической картиной «Искусства будущего», моделью для которой послужил пятилетний Зигфрид Вагнер. Просторный холл простирался на все этажи дома и освещался естественным светом. Вдоль красных стен в неогреческом стиле был выставлен целый пантеон мраморных бюстов домашних божеств – как мифических, так и реальных: здесь были Зигфрид, Тангейзер, Тристан, Лоэнгрин, Лист и король Людвиг. Сами Вагнер и Козима стояли на таких пьедесталах, с которых можно было смотреть на всех сверху вниз.
В холле, достаточно вместительном для прослушиваний и репетиций, Ницше узнал особым образом модифицированное бехштайновское пианино – подарок короля Людвига. В Трибшене оно занимало большую часть маленького зеленого кабинета – мыслительного центра дома. Здесь же его отодвигал на второй план огромный орган – подарок из США. Проходя по холлу в высокие двери, посетитель попадал в комнату еще больших размеров – площадью в сотню квадратных метров. Здесь располагались семейная гостиная и библиотека. Ее интерьер был разработан мюнхенским скульптором Лоренцем Гедоном, одним из любимых декораторов короля Людвига, специалистом по сплаву неосредневекового и необарочного стилей. Книжные полки, украшенные резьбой, занимали две трети высоты комнаты. С глубокого кессонного потолка свисала монструозных размеров люстра. Вдоль внешней кромки потолка шел ярко раскрашенный фриз с гербами всех городов, где существовали Вагнеровские общества. Широкая полоса между верхними книжными полками и многоцветьем гербов была ярко декорирована цветочными обоями, на которых висели портреты членов семьи и других важных персон. Дальний конец комнаты, противоположный входным дверям, продолжался одноэтажной полукруглой ротондой, крыша которой служила полом тому самому балкону. Окна во всю стену, чрезмерно густо задрапированные атласом и бархатом, дугой обтекали еще одно большое фортепиано – подарок от нью-йоркской фирмы Steinway and Sons. Когда Вагнер по вечерам садился поиграть для семьи, он видел не величественные вершины Риги и Пилатуса, как в Трибшене. Здесь его взору представлялась совершенно иная картина – зеленая садовая аллея, которая вела к рукотворному величию его собственной могилы.
В первый вечер Ницше в Ванфриде Вагнер сел за пианино, чтобы развлечь своих гостей темой рейнских дев из «Сумерек богов». Возможно, стремясь подсознательно нивелировать монументально-величественный дух Ванфрида, Ницше записал ноты «Триумфальной песни» Брамса, которую он слышал на концерте и которая произвела на него большое впечатление. Вряд ли можно было поступить более бестактно. Десять лет назад Вагнер и Брамс поссорились из-за возвращения рукописной партитуры «Тангейзера», которую Вагнер требовал назад. Небольшая стычка переросла со временем в затяжной конфликт. Когда Вагнер, сидя в своем великолепном зале, взглянул на записанные Ницше ноты, он громко захохотал, объяснив, что Брамс вообще ничего не понимает в
Оба оплакивали утрату былых тесных отношений. Ницше теперь был не единственным компаньоном маэстро, а всего лишь одной из фигур в огромной международной толпе, беспрестанно текущей по обширным, с гулким эхом залам Ванфрида по делам завершения проекта. Первый фестиваль был запланирован на следующий год. Времени оставалось невероятно мало: нужно было закончить строительство, произвести последнюю оркестровку партитуры, а также найти и нанять актеров и провести с ними репетиции. При этом актеры должны были уметь и играть, и петь на героическом уровне. В итоге все заняло на год больше времени: первый фестиваль состоялся летом 1876 года.
Во время визита Ницше Ванфрид постоянно оглашался вагнеровскими темами: их насвистывали, распевали, играли и даже пели йодлем потенциальные валькирии, девы Рейна, боги и смертные. На прием приходили толстосумы; в доме кормили и нахваливали городских старейшин. Декорации расстилали и сворачивали. К концу недели между Вагнером и забытым хозяевами Ницше отношения стали такими холодными, что тот намеренно оскорбил Вагнера, грубо сказав, что немецкий язык не доставляет ему никакого удовольствия и что лучше бы говорить на латыни. Он уехал в конце недели, увозя с собой испорченные нервы, напряжение и бессонницу. «Тиран, – записал он в дневнике, – не признает никакой индивидуальности, кроме своей собственной и, возможно, самых верных друзей. Очень опасаюсь за Вагнера» [19].
Ему мало на что можно было надеяться и по возвращении в Базель: тридцатый день рождения прошел чрезвычайно скромно. Лучшим подарком стало прибытие тридцати экземпляров только что отпечатанного «Несвоевременного размышления» – «Шопенгауэр как воспитатель». Он переслал один экземпляр Вагнеру, который тут же откликнулся поздравительной телеграммой: «Прекрасно и глубоко. Совершенно новое и смелое толкование Канта. Понять смогут лишь одержимые» [20]. Понравилась книга и Гансу фон Бюлову. Его восторженное благодарственное послание в какой-то мере помогло наладить отношения, испорченные резкой критикой композиторских опытов Ницше. Фон Бюлов находил книгу блестящей и считал, что Бисмарку, возможно, стоит процитировать отдельные удачные места в парламенте.
Ницше тут же почувствовал себя лучше и даже смог поехать на Рождество домой в Наумбург. Он не стал брать с собой книги – только партитуры своих музыкальных сочинений. Он провел счастливые праздники и укрепился в вере в свой музыкальный талант: переписывал и улучшал пьесы и играл их Франциске и Элизабет, составлявшим восторженную аудиторию. Во время этого краткого музыкального интермеццо даже наумбургские проповеди не смогли испортить его хорошего настроения или здоровья, хотя беспокоиться было о чем: глава управляющего совета Базельского университета, Вильгельм Фишер-Бильфингер, в тот год умер. А именно он некогда рекомендовал Ницше на должность профессора и с тех пор выступал его наставником и защитником. Длительные перерывы в преподавании, вызванные болезнями, не позволяли Ницше вносить значительный вклад в работу университета, а противоречивые публикации едва ли способствовали славе учебного заведения. Однако он пребывал в хорошем настроении, что, возможно, как-то было связано с идеей, которую он проводил в «Размышлении» о Шопенгауэре: только свобода способна выпустить на волю гения; только философ, не связанный ни с какой организацией, может стать подлинным мыслителем. Такую свободу и мог обеспечить ему разрыв с Базелем.
Поделиться книгой: