Тыы-ы! Давай сбежим отсюда вместе!..

Это был знак, как говорили мы тогда.

Только вот какой?:-) Для нас в лесках ведь ничего не приходило случайно. Именно этим здешняя местность отличалась от того места в наших мозгах, которому иногда хочется хотеть, чтобы всё в жизни было… неслучайно типа.

Хочется ему и колется. А как начнётся Неслучайное во весь рост и во всей красе, так этому нашему мозговому фаталисту-теоретику мало места становится. Он бы рад в любую щёлочку забиться, в любую засранную норочку, лишь бы всё опять стало просто так, — не специально, хе-ех!

Но об этом — позже. Может быть… Я вот начал об этом писать, и мне затылок и плечи прожаривать стало — совсем как тогда. Расплавленное — разъярённое — золото.

Пфф-фф-ф!!!!!………..

Лучше издали заходить буду. Хотя из какой такой дали, — начала ещё не видно!…

Я хотел бы о дыме.

Дым преследует меня издавна. Западаю на запах дыма — древесного, травяного, всякого. Просто запах горелой бумаги даже.

Пахнет разлукой.

Чистой беспощадной разлукой.

Без сожалений.

Только прощание.

Потому что навсегда.

Не люблю только дым марихуаны-дуры. Да, надо собраться с духом и — оказаться там, у моря.

Там сейчас зацвели дикие маслины. В кренящихся порывах ветра их запах проносится шёпотом живой бесконечности.

Знаете этот запах? Это — неизмеримый шелест жизни, — когда она принимает тебя, каким ты есть и каким никогда не будешь. Он единственный реальный, этот запах: каким ты никогда не будешь — это и есть ты. А всё остальное — только морок. Обнимает тебя за плечи, зовёт и не зовёт — потому что всё есть здесь

— «ВСЁ НАЧИНАЕТСЯ ЗДЕСЬ!», — шепчет он.

Он такой, этот аромат, что даже если рядом — падаль или гниющая свалка, — всё равно телу чисто, легко и далеко делается. И светло. По ночам он светится, этот запах… мерцающие летучие волны.

Мы внезапно и странно нашли это место. В тот год — новых пожаров сердца — Марат вернулся с войны, Златовласка родила Олу, и мы — безумные как обычно — поехали на море с месячным ребёнком.

Хорошо, хоть палатку успели захватить!

Был май. Мы устремились к тому месту на побережье, где были с Мараткой несколько лет назад — и одну жизнь тому назад… На несколько часов нас туда занесло. Перед всеми разлуками. Через несколько дней Марат ушёл на войну. Тогда мы, после ночи в поезде, уснули с Маратом прямо на берегу. На подстилке из сена, сухих водорослей, цветов. Отпускаем детские бумажные лодки в море. Мы вдвоём странным образом помещаемся в такую утлую лодку и отплываем, отплываем по темной серебристой ряби — она становится бескрайней.

Тонкий воздух разлуки. Мы плывем уже каждый в своей лодчонке. И единственную надежду встретиться когда-нибудь даёт именно то, что эти лодки — такие нетвёрдые, ненадёжные, юные.

Нас разбудил мелкий нежный дождь. А ещё раньше — за много лет до встречи со всеми, я был там, и там всё началось для меня. В одну из ночей я заблудился, и только на рассвете обнаружил, что всю ночь кружил недалеко от нашего лагеря.

Я начал искать тогда.

Начал искать выход. Хотя до сих пор не знаю — что именно я начал искать. Но тут то ли мы что-то попутали, то ли битком набитый ПАЗик высадил нас чуть раньше. И мы побрели сквозь лес — все тропинки в нем вели к морю — с рюкзаками, Златовласка с крохотной Олой на руках. Неожиданно, обходя бетонный фабричный забор, мы выбрались на узкую — в две плиты — бетонную дорогу военного вида. Заброшенную, с кусками ржавой арматуры и остовами машин на обочинах. Но делали её основательно, — почти на века.

По этим квадратным плитам мы и побрели.

Небо мгновенно затянулось тучами. Заверещала Ола. Мы оставили Златовласку покормить её под деревьями. А сами бросились искать ближайшее место для палатки, — успеть до дождя.

Мы бежали с Маратом, изнемогая под рюкзаками.

Море открылось внезапно. Дальше были глинистые обрывы. Дорога вела к необъяснимому для такого пустынного места крохотному кубическому строению у самой кромки воды. Оно стояло на такой же основательной, как дорога, выложенной теми же бетонными плитами большой площадке.

Слева виднелась роща. Мы побежали туда. И издали, краем глаза у бетонного пирса видели необычно экипированных женщин — странные чёрные фуфайки, одинаково повязанные головы, брюки, сапоги. Они бродили по мелководью вдоль каких-то бетонных ячеек, исчезавших в глубине моря. Переговариваясь на бегу, мы решили, что это плантации мидий, а женщины — сборщицы. Проносясь по склону холма над рощей, мы вдруг увидели поляну.

И, не сговариваясь, бегом вернулись за девицами. Едва мы забрались в палатку, как резко стемнело, будто на поляну обвалились все ночи мира. И тут же вслед за тьмой обрушился ливень, потоп, прорезаемый молниями, — они били непрерывно, совсем рядом, почти перед входом в палатку. Сквозь приоткрытый полог — во вспышках — лишь мерцающее полотно дождевых струй.

И вдруг мы втроем замерли. Из этой стены воды возникли две черные бродячие собаки.

Сделали несколько шагов к палатке. Остановились в шаге от входа. И посмотрели нам в глаза. Миг — и также — целиком — они исчезли в стене дождя.

Это произошло за одну вспышку молнии. Мы оцепенели — не столько от вида собак, сколько от одинакового чувства, коснувшегося всех нас. Даже не чувства — будто кто-то отчётливо и беззвучно прошептал каждому из нас:

Они появились проверить, что вы уже здесь.

Что вы остановились там, где следовало. Будто некто или нечто давно ожидало нас. И оно хотело, чтобы мы нашли именно эту поляну. Обсудив это невозможное чувство, мы обнаружили спокойствие и ощущение полнейшей защищенности.

И задрыхли без задних ног.

Даже Ола ни разу не проснулась за ночь. Утро было неизмеримым, на разрыв сердца — солнечным, райским, птичьим.

Нас окружали акации и маслины в цвету. Златовласка смотрела на всё распахнутыми синими своими длиннющими — до виска — глазами, и только и могла — щуриться и улыбаться всему этому сиянию, кормя Олу грудью.

Слышалось море. С ближайшего пригорка оно открывалось внизу, под ногами. Скалы вперемежку с бесчисленными террасами, оранжеватыми и золотистыми глиняными откосами, мысы, утёсы, серебристо-фисташковое марево маслин. И это здание на бетонной площадке — никакого следа странных вчерашних женщин и уходящих под воду бетонных ячеек с мидиями…

Мы с Мараткой очумело уставились друг на друга.

— Какая нахер фабрика мидий?!! — нервно хихикнул Марат. — Где?!

Мда-а…. Я вспомнил, что мне снились эти древние квадратные бетонные ячейки, уходящие в толщу воды, как сетка меридианов и параллелей на глобусе. На северном острове. На побережье тусклого северного моря. И мы все жили там в опрятных бараках — мы были ссыльными, и только-только закончили свой нескончаемый срок принудительных работ. И мы были уже свободны. Но медлили и оставались ещё в этих бараках, ставших почти родными за много лет. Будто некуда было стремиться — мы почти позабыли, как здесь оказались.

И нам всем некуда было возвращаться.

Кто — мы? Кто — мы все?

Эмигранты из бесконечности.

……………………………………………………………………………………………………………………………………

Все мы — раненые. Кто куда:-), но в основном — на всю голову раненые. Мне нечего здесь добавить. No comments. Посмотрите вокруг.

Посмотрите на себя.

Что с головой? Что за враг там засел?

Кто там на крыше?

Трудно вспомнить. Что-то с памятью.

Дело не в стране, — это со всеми. Везде.

Что-то нас ушибло — очень рано. В детстве?

Мы тормозим, кружим на месте.

Отдалённые последствия черепно-мозговой травмы. О, этот сложнотормознутый синтаксис порядка и отступлений! Сколько он ещё будет разгоняться до медленного газа! Что касается нас, то если что-то нас держало и вело, — то это была только страсть.

Это всё, что у нас было. Ничё, что я без имитации внутренностей рассказываю, ничего? А что рассказывать? — страсть, сплошная страсть стояла, летела, душила, рвала сердце и живот. До звёзд в глазах.

Я без этого рассказываю, не потому что не умею. Не хочу! Дрочение чувств, вязкая смола слов словит всех этих живых — живейших людей! Ровно наоборот — лучше расколошматить вдребезги этот янтарь лживой вечности. И выпустить нас оттуда. Мы нужны нам целиком, — чтобы ускользнуть ещё дальше.

И потом, я просто не уверен, что вы выдержите.

А уметь я — умею.

Не верите?

………………………………………………………………………………………………………………………………….

когда это началось?

когда время взорвалось. серая ширма треснула.

запах общаг у мемориала павшим в великой войне.

документы на вахте.

голые спиральные тополя в стакане окна.

сны. включили сны, а до этого задвижка стояла в памяти.

закрыто было как действовать. ЧТО ДЕЛАТЬ. всё остальное началось намного раньше. а вот чтоделать — ммммм…… не было тогда никаких других способов действовать. Собрания. бухло. осень на плантациях. виноград. бабье лето. трах в тёмных углах. паутинки над полями. холодок за шиворот с небес.

И опять бухло. Музон.

Музыка заменяла нам религию.

Религия — это тоже школа пения.

Школа пения для свиней, гонимых на мясокомбинат. Религия обучает свиней петь на этом пути хвалебные песни. Забойщику, мяснику и пожирателю мяса. Поэтому религия не могла стать тем чтоделать, которое подошло для нас. А другая возможность — чувствовать. Это — было. В избытке. Стрёмная и уводящая вода чувств. Но без соломинки — без чтоделать. Тоска, сужавшая круги своей мишени. стихи. порывы беспокойства на закате. доверительные разговоры отчаянные. рваньё рубашки на груди. тайная стрёмная страсть, — безвыходная.

ну, пружина закручивалась, короче.

Моя пружина. Моя пружина уже трещала — уже не было места мне здесь. Я уже хотел, чтобы меня здесь не стало, — здесь не было места для самого главного.

Для любви, баа-алин! Да. Это обратная сторона религии. Это как если б свиньи любили мясника — чтобы быть нужными хоть кому-нибудь. В тайной надежде, что мясоед их ответно полюбит. А кому ещё они нахер сдались? С такой-то музыкой на устах:-). Что за пурга! Чтобы свиньи на самом деле любили резчика?!

Нет таких свиней. И религии у них нет.

Да?! А почему они в таком случае никуда не сбегают? А если и сбегают, то не очень далеко? Быть домашним животным — это самая страшная тайна мироздания. Без религии невозможно сделаться домашним животным.

Такая технология. Но что-то есть… что-то есть такое в религиозности — неминуемое, как детская ветрянка. Вот как зародыш в утробе проходит все формы — от рыбьих до хвостатых млекопитающих, так и зародыш нашего смысла проходит через религию. Да, но хотелось бы не с зародышем в голове жизнь прожить, а всё-таки успеть родиться.

Успеть! до аборта на мясокомбинате:-)

Но включили сны. Время — или кто? — включило сны, отодвинуло заслонку в памяти. Мне приснилось, что я очень долго находился на другой планете, очень далеко, в страшно удалённой части вселенной, так далеко, что помнил только краткими урывками об этом, вернувшись на землю. Я живу опять на земле и постепенно, в этих вспышках воспоминаний — сквозь нечеловеческий ужас — до потери памяти — кусочками вижу, что, находясь там, на одной из планет, я оказался возле странного бассейна, наполненного непроницаемо тёмной — как чёрный прозекторский каучук — вязкой массой. И вижу что произошло, когда я на миг повернулся к бассейну спиной: кусок этой живой тьмы проник мне в левую лопатку и левую часть шеи, и остался, затаился во мне.

И — всё! дело сделано! С этого момента нужно было как можно быстрее доставить меня обратно на землю, как контейнер для этой невыразимо чуждой хуйни. И вообще всё с самого начала было подстроено так, чтобы ЭТО заползло в меня, и таким образом пришло на землю. И я вижу, что произойдет — эта тьма внутри меня, ничем себя снаружи не проявляя, полностью подменяет меня, и только в какие-то миги острейшего моего сознания я вижу, как слева от меня, за спиной, уже полностью выросшее в чёрную каучуковую копию моего тела, ОНО делает пробные выходы наружу, — я будто со стороны вижу, как это создание выходит погулять из меня. И тут же от ужаса проваливаюсь в забвение. Но вижу и конечную фазу, цель. Когда ОНО совсем окрепнет и созреет — вижу как эта бабочка беспросветной тьмы разрывает, как кокон, моё тело и сознание, — вырывается из меня — и это конец всей планете, ничего не останется от нашей земли, как мы её знали. Эта жуть из сна — была такой интенсивной, такой побуждающей действовать ЧЕМ-ТО другим, напрягая ЧТО-ТО ДРУГОЕ в себе. То, что до этого никак не задействовалось.

Надо было действовать. Не руками. Не ногами. Не голосом. Не сердцем. Не членом. Не глазами.

Чем-то в себе, о чём раньше ты и не догадывался. Вот сейчас мне захотелось открыть заново то великое время.

А?

Ночь, твоя воля!… Возвращаться перед рассветом, в самый тёмный час. Видеть бродячих собак калачиком в палой листве. Нужно обойти общагу, и забраться в форточку душевой.

Если повезёт. Если не, — тогда по водосточной трубе на второй этаж. В окно общей кухни. За каждым жестом тянется запах промытой ветром одежды. Тусклый пол общего коридора. Тускло-зелёные, отсвечивающие масляно, стены.

идти тихо. за окнами бродячие псы свернулись калачиком в палой листве.

пустота в яйцах.

тёмно-янтарные поля сердца. смуглый вздох души. когда они все спят, разрываешься: хочется охранять, как пёс, их покой и — хочется ускользнуть дальше. пока они не видят. пока они далеки в своих снах.

они все. Баба Катя на вахте, откинув голову на спинку кресла с открытым ртом. Похожий во сне на грека кудрявый сосед на койке. Солдаты в вагонах катятся на юго-восток. в час, когда все спят в своих снах, как на послеполуденных августовских наклонных чердаках, — все спят, и земля спит — лишь белёсо-фисташковое испарение её движется к туману меж мирами, ох бля! просыпайся, не спи! — только в этот час, если не спать, увидишь печальный оскал того, кто вырастает из сонной тиши всех спящих. только тогда увидишь мертвого вора с губами голодными цвета испорченного вина. с ласковым жалостным ртом вора. он бесшумен, как испарения, как испарина незаметен на тебе, нашаривая своим слепым взглядом что-то в тебе, — и! внезапная острая боль слева. внизу живота. час посещений.

он навещает домашних животных.

чужих домашних животных.

он — лишь один из многих.

тайком.

Не спать!

Время не спать!

Вышел к умывальнику. Сидя на корточках и упираясь спиной в стену, курил, ни о чём не думая, и разглядывал муравьёв, сновавших по грязноватому кафельному полу. Здесь никогда раньше не было муравьёв, и я всё смотрел, как в зыбком шелестящем ритме суетились они по тускло отсвечивающим кафельным плиткам, по плитам давно разрушенных храмов, в пыли безлюдных закатов; их бег не прекращался и под ночным светом пустынных звёзд, и под удаляющуюся военную музыку, обрывки которой — со свирелью, барабаном — эхом алюминиевых репродукторов всё слабее и слабее доносил ветер, и ветер крепчал, и всё чаще стал приносить тучи пыли, а потом пылью заволокло всё небо и сделалось темно, а муравьи всё продолжали сновать загадочным узором, почти неразличимым в сгущавшейся тьме. и когда я вернулся оттуда и встал, я уже что-то знал.

И во мне была тишина. В этой тишине мерцали странные слова: эвакуация, солдаты любви, мироздание. Я шел по смутно освещённому коридору общежития, и мне слышалось пронзительное конское ржание, лязг и визг поездов; пахло гарью, осенней аптекой, ещё чем-то, чего не могло быть на этой земле, слышались выкрики на незнакомых языках, рокот вертолётов, завывание ветра; потом всё это перекрыл мощный шум дождя, обрушившегося на всё сверху, и звук его, не прекращаясь, стал постепенно удаляться, и всё это могло быть лишь жужжанием бестеневых ламп в коридоре, по которому я шёл в свою комнату, где по-разному спали на трёх койках те, кто ещё ничего не знал.

Я наощупь пересёк комнату. За стеклом медленно ввинчивались в небо тёмные спирали огромных тополей на ветру. Я распахнул окно, и в хлынувшем мне в лицо громадном холодном воздухе вдруг отчётливо почувствовал грозный и щемящий запах-привкус близких перемен.