Тыы-ы! Давай сбежим отсюда вместе!..

Олег Панфил

Тыы-ы! Давай сбежим отсюда вместе!.

Должен вас расстроить: всё это произошло в действительности.

И продолжает происходить.

Всё это, блятть! — да! правда!

Я придумал только имена, да и то не все.

Я — челнок. Просто челнок — между вами и неизвестностью.

Таких, как я — уйма. Но их ломает писать.

В отличие от меня:-)

тест первый

Извне, шепот

В детстве — дошкольном — я доверительно рассказывал своей подружке Тоньке о том, что везде расставлены камеры. Везде, как теодолиты, расставлены на равных расстояниях какие-то светло-охристые зрачки пространства. Они видят всё. Не для того, чтобы заложить всех нас, а просто так. Чтоб мы не оставались без внимания.

Без этого безразличного внимания извне. Меня с тех пор занимают вещи странные, отдалённые, оживляющиеся от тоски по многому — от тоски по Всему. Живут эти вещи в самых подходяще — неподходящих местах — везде, где придётся-живётся, где карабкается-прорастается в будущее, в прошлое, влево, вдаль, и совсем не всегда ввысь, — не в эту веками трахающую всё, что шевелится, высь. Почему мы должны жрать на новый год салат оливье? и хотеть, чтобы сбылось в будущем году? Что сбылось чтоб, зайчики? Опять салат оливье? Как нужно хотеть — чтоб что-нить другое? Как делать, чтоб сделалось что-нить другое? Другое в принципе, но такое — чтоб его потом хотелось.

И вот эта вот хотючесть — как с ней? Вот два типа людей я знаю: одни ахают и умирают от цветов, другие — от плодов. Паморок у них в голове делается, как увидят спелую абрикосу на дереве у наших дверей — глаза горят, как прожекторы — хватают — кусают, и только потом видят нас и здороваются…

Мне их жалко, потому что их сожрут раньше всех.

Вот Митька этих вторых брюнетами называет. Я по его классификации — брюнет, но честный. По его утверждению, честный брюнет — это то, чего не бывает. Но я есть.

Я есть, Митя? По моей классификации — я не брюнет. Потому что мне больше всего цветы нравятся.

Плоды — куда ж они денутся. Сожрутся, канешна. А в цветах — есть и то, без чего и обойтись было б можно, но — не обходится. Без этого жеста (ни для кого — для этих золотистых зрачков — без красоты самой по себе — не для пчёл) и не будет плодов. Я хороший, просто обосраться можно. Ну, — цветы жизни! Поэтому и сожрать меня трудновато. Кто ж цветы ест? Наше сознание родилось не только из пиздежа на кухнях.

Оно ещё изредка продувается скозняками извне. Есть много странных мест — в холмах, укромных долинах, на уступах, скалах и утёсах при море, — там отчего-то это Вне ближе.

Там заметней, что оно всегда рядом.

Но оно всегда рядом — и на наших кухнях.

Я вот сижу и пишу всякую чушь. Мне интересно — а из этой чуши, пролетающей повседневно, из этого мелкого мусора мысленного, из пылинок в воздухе, роящихся в луче домашнего света, из мелочности, которая — наш удел… из этого — получится?

Что получится?

Ну, да-да-да! — то же самое, — съебаться.

Ускользнуть. От этого невидимого беззвучного прибоя серной кислоты, — волна за волной растворяет наше тело и дух. И ещё один прибой бьется о стены изнутри — удар за ударом, удар за ударом — ЧТО-ТО ВНУТРИ — как написал Женька. Изнутри рвётся наружу.

Может, они рвутся друг к другу — эти два океана? Может, это всё — один океан, разлучённый такой вот мусорной плотиной? и смертью он мстит нам за эту разлуку? сносит плотину?

а перед этим долго сносит башню.

Ну, поехали!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Наш сосед по двору — восьмидести-с-лишним-летний дядя Петя — однажды поделился со мной странным мигом. Он — Телец, еврей и лучший золотарь всех времён и народов. Правда, это его сантехническое реноме — в прошлом. С тех пор, как из-за катаракты стал слепнуть его единственный глаз. А второй глаз, вместо которого он носит стеклянный недурственный evergreen, Петя проиграл в карты на чердаке в послевоенном бандитском городе. Он его проиграл, а потом пригрозил ментами бандюгану, выигравшему этот глаз. И бандюган вынужден был купить Пете очень недешёвый по тем временам глазной протез. Правда, для непосвящённых есть совсем другая история: Петя потерял глаз на войне и в доказательство, в воздухе — прямо перед носом у всяких проверок счётчиков — потрясает инвалидской книжкой.

Купленной в незапамятные годы.

Он очень органично входит в роль.

Но не зарывается: о боях никогда не рассказывал. Он только пользуется всеми инвалидско-ветеранскими льготами.

Ничего личного — стриктли бизнес. Мы с женой каждый год поздравляем его в День Победы.

Просто букетик дешёвых нарциссов.

Ему очень приятно. Несмотря на нынешнюю полуслепоту, он — по-прежнему гроза всех окрестных мусорок. Наш двор изнывает от добра, натасканного Петей. Тонны картонных ящиков, бутылок, палых веток и стволов, железок, диванов, кроссовок, треснувших унитазов, тюбиков из под красок (через дорогу художественная школа), металлических труб, холодильников, проводов и проволок, школьных парт… Его жена Маша тайком выносит по вечерам кое-что — то, что может слабая женщина — обратно на мусорку. Но старается оттащить это хотя бы за несколько кварталов. Иначе на следующий день Петя притарабанивает всё обратно. А если же он ловит на этом Машу, то двор пару дней сотрясается от мата. Соседи поговаривают, что в его многочисленных — всегда запертых — сараях есть даже разобранный немецкий танк.

Я бы не удивился.

Там могут быть даже запчасти к НЛО. Пару лет назад Петя попросил меня поменять им лампочку над входной дверью. И чтобы мне было удобней, притащил очень странную табуреточку, — низенькую, не выше середины икры. Неожиданно тяжёлая, овальная литая платформа из металла, из середины которой тяжело-металлический же согнутый стебель расцветает до странности удобным — чуть вогнутым — продолговатым сиденьем, обшитым чем-то таким!.. наверное, в годы войны это называлось «чёртова кожа». И стальные заклёпки. Петя кожей почувствовал, как у меня загорелись глаза.

— Чьто, хороший табуретка? — вкрадчиво спросил он…

Табуретка теперь стоит на нашей кухне. Её седалищный рейтинг среди гостей — самый высокий. После моего кресла, есессна.

Мы сторговались с ним за символическую цену. Я — тоже Телец:-) Кто-то из моих воевавших гостей заверил меня, что такого рода привинчивающиеся к полу табуреты могли быть спижжены только с военной техники времён второй или, может, даже первой мировой. Но когда я пытаюсь представить танк, из которого родом эта табуретка, то у меня выходит другая война. Ни первая, ни вторая.

Но точно — мировая. Петя приторговывает кое-чем из этого барахла — например, продаёт подержанные картонные ящики. И другую — как оказывается — небесполезную хрень.

Мы живём в двух кварталах от центрального базара. И вот однажды летом — на закате — я вышел во двор. У тёмно-розовой стены, опираясь на неё спиной, прямо на земле сидел Петя. Золотой свет освещал его лицо — оно стало вдруг дивным и древним. Тысячелетние восточные караваны, базары и ковры стояли за его спиной, осеняя его своей благодатью. На коленях он держал свой засаленный картуз и бережно — как мужчины ощупывают свои яйца в поисках клеща или впервые берут на руки своего младенца — обеими руками пересчитывал там мелочь, заработанную за день на базаре.

Петя не видел меня.

Он никого не увидел бы в тот момент. А я видел залитого величественным светом человека с прекрасным — счастливым — лицом.

Его жизнь была исполнена смысла. Я вот тоже тут, как Петя в картузе, собирался эту свою жизненную мелочь пересчитать, но что-то пару последних дней — не выходит, блять!

Колбасит меня. Я перебираю-перебираю — почему? Почему опять во мне опять эта лава, плазма термоядерная шевелиться начала?

Откуда уран? Я четыре года потратил, чтобы вытащить эти урановые стержни из себя, чтобы приглушить реактор. Четыре года, чтобы заполучить маску нормального человека. Чтоб не сгореть быстро и бесполезно. Женька смеётся, когда я ему втираю про эту свою маску нормального человека. Мы знакомы с ним три года, и он говорит: ты самый ненормальный из всех кого я знал, и у тебя самая ненормальная жизнь. Если ты это называешь маской нормального человека, то какой же ты был до этого?!

Уфффф!.. лучше не надо об этом!

— Слишком горячий кофе для такой тонкой чашки, — сказал Марат четыре года назад. Кофе как кофе, но вот ложечка, которая его помешивала, — этт-о я вам доложу!!! Мы сидели на террасе у театра в начале июля и пили кофе из на редкость красивых чашечек.

— Doamna Sperantza, doamna Sperantza!!! Nu plecati!! Mai avetzi inca ultima eshire pe scena!! — кричали у нас над ухом, зовя обратно актрису, вышедшую из дверей театра.

— Госпожа Надежда, госпожа Надежда!!! Не уходите!! У вас ещё последний выход на сцену!!

Мы все хотим что-нибудь сделать вместе.

Когда-нибудь. Что-нить такое — нерадиоактивное, но с формой крыла пригрезившейся когда-то птицы, уносящей нас отсюда навсегда. Очень трудно быть настолько хитрым, чтобы хотя бы несколько лет прожить без надежды.

Почти невозможно. Какие уж тут надежды — успеть бы хоть что-нибудь, пока этот атомный реактор не завёлся безвозвратно на полную катушку.

Вот! Я вспомнил.

Митя прислал www своего друга Серджио.

Я туда залез.

И напоролся на этот уран.

Портреты. Лица пожарников, легионеров, горных стрелков, спасателей…

Там было что-то невыносимо знакомое. Я только увидел и — сразу захотел свалить с этого сайта героев.

Но не смог сразу. Я никогда не видел на картинах такого реального отпечатка — окончательности. Такого последнего отсвета — бликов от нездешнего источника.

Эти лица — маски для финала.

В этих масках глаза в глаза встречают смерть.

Нахуй, нахуй, нахуй, блятть!!!

Он наверняка наркоман, этот Серджио…

наркоман смерти… эти, блять, мисимовские выкормыши! — хули ж вы там по парижам сидите! — добро пожаловать на родину, сыночки — там вас уже новый Стальной Папа заждался. Мне вот как раз четыре года назад мирового масштаба антрополог, отсидевший по диссидентской статье, сказал, что Стальной Папа по антропологическому своему типу — небывалый папик в России.

Он — типа Наполеона. И антрополог собственноручно проголосовал за него четыре года назад.

Нахуй-нахуй-нахуй!!!

Четыре года назад я решил, что буду жить.

Жить — это самое главное.

Жить-жить-жить! Но портреты Серджио меня дёрнули чем-то более мучительным, чем искусство поджечь себя, как бутылку с термитом… что-то… что-то совсем недавнее… я потянулся к полке и достал фотографию.

Три дня назад я сфотографировался на визу.

Моя фотография была похожа на его портреты.

Нет, я не похож на героя.

Просто — такая же маска.

Маска человека, который знает, что он умрёт.

Ты честный художник, Серджио.

Спасибо за будильник!

Вот! Только поэтому я жив до сих пор — потому что точно знаю, что умру.

Но я встречу ЭТО с открытыми глазами.

Почувствуйте разницу!

:-)

А то, чего я боюсь… ну да, я — больной на всю голову, канешна… но я думаю, что уж здесь-то, в этом тексте, я могу это сказать? Нет?

ДА!!! Так вот: я боюсь сгореть заживо, понимаете? Да, нет, не летаргия в крематории:-) Ну, бывает это — пиро… эт-та… как его… пиро… поищу потом в и-нете. Короче, тело человека необъяснимым образом сгорает — остаётся кучка пепла. Притом одежда, как правило, остаётся целой, обувь тоже, и ничего вокруг больше не загорается… есть-есть такое дело!… очень редко, но бывает.

Вот этой хрени я и боюсь теперь. Я хочу сгореть полностью. Чтоб ничего здесь не осталось — ни одежды, ни обуви, ни вони, ни — особенно — этого идиотского пепла. Чтобы от меня ничего, блять, не осталось в этом прекраснейшем из миров!

:-()-:

о! какой у меня смайлик стрёмный вышел — с пальцами! Наверно, этот текст надо было бы назвать ПИРОМАНИЯ.

Но — проехали.

Этот текст — именно об этом шёпоте.

Я… я хочу, чтобы вы УСЛЫШАЛИ этот шёпот.

Из Вне.

И тогда я закончу свою работу пожарника.

Подсчитаю мелочь в картузе. Потому что о ветре, который раздувает этот огонь —

я уже рассказал в другом тесте.

Правда, рассказчик из меня — как из Пети танкист.

Ну и похеру.

Тут другие задачи: для меня крайне важно, чтобы вы услышали этот шёпот.

Мне некуда отступать –

пора подсчитывать свою мелочь.