Лунное зелье

Я даже зажмуриться не успела от предстоящего столкновения, но случилось чудо – поток людей-машин-велосипедов раздвинулся, и все они, наездник музейного мотороллера, задумчивый таксист и большая китайская семья, вписались совершенно спокойно. При этом ни один из участников движения даже не поморщился. У нас же гармония, и коллектив как единый организм принимает и направляет каждого отдельного участника. Я потом специально стала приглядываться. Это не так уж и сложно оказалось, учитывая, что я и сама большей частью представляю угрозу окружающим, так как до недавнего времени ездила на высоком тяжелом велосипеде мужа с гигантской рамой и потому не всегда могла справиться с управлением или вписаться в поворот. Поток вокруг меня на секунду притормаживал, тихонько и легко приноравливался, и все мы вновь могли спокойно и сосредоточенно продолжать свой путь.

Надо сказать, я крайний индивидуалист. Мысль о любых действиях в коллективе, в одно и то же время и в одном направлении с общественными массами, приводит меня в дикое уныние и тихое, но яростное бешенство, постепенно перерастающее в истерику. И тем не менее я ощутила прелесть существования в таком думающем, осмысленном и самоорганизующемся пространстве коллектива, когда наши пути с ним совпадают.

Иногда я даже понимаю, что скучаю уже по этой гармонии хаотического движения, молчаливого, но такого понятливого людского потока. Он отражает идею социального равенства, потому что в потоке важно лишь движение, а не отдельные его единицы, и посему машина уступает дорогу велосипеду, грузовик притормаживает, чтобы пропустить мотоцикл, личные интересы ничто перед волей коллектива, и потому, если так нужно для непрерывности движения, все немного притормозят, дадут рассосаться назревающей аварии, пробке, катастрофе, и спокойно поедут дальше.

Надо иметь в виду что личное пространство у китайцев отсутствует. Дома всегда были маленькие, жило в них много народу, так что большинство дел, таких, как стрижка ногтей, питье чая, варка пельменей и игра в карты, происходит на улице, на тротуаре или, если такового нет, прямо на дороге, среди снующих машин. Конечно, теперь, в силу постоянно растущего благосостояния, все чаще появляется подобие дома, квартиры для одной семьи (а не клана родственников), хотя непонятно, что с этим самым пространством делать: в домах холод, грязь, горы мусора и плесень. Исторически, видимо, взамен личного пространства у китайцев всегда было общественное, вот и теперь государство, его ответственные работники организуют пространство коллектива: набережные, площади и парки, беседки, клумбы, парящие в гордости за свою страну развевающиеся красные флаги.

Таким образом у граждан не возникает необходимости и даже потребности в организации своего личного пространства – гораздо проще и удобнее воспользоваться уже готовым, а то, что там толчется вместе с тобой еще тысяч десять человек, совершенно никого не смущает. Скорее наоборот: чем больше народу, тем более правильные вещи ты делаешь. (Мои студенты рассказывали мне не раз: если ты один – это очень плохо, значит ты изгой и занимаешься чем-то противозаконным. Лучшие люди всегда как все, всегда в массе, и либо следуют непреложным примерам, либо сами являются таким примером для окружающих.)

Опять же – когда человек пользуется уже готовым концептом им гораздо проще управлять, потому китайскому (равно как и любому другому) государству совершенно не выгодно поощрять индивидуализм где бы то ни было, даже в оформлении собственного жилья, гораздо продуктивнее, если гражданин будет воспринимать свой дом как временное пристанище для сна, ну и чтоб дождь переждать, а истинная его жизнь будет происходить вне стен родного дома.

Само понятие уюта иногда кажется здесь в Китае чем-то из словаря иностранных слов и выражений. Тускло светит дешевая лампочка, капает непочиненный кран, мусор все соседи вываливают прямо себе под окна, напротив в доме устроен ремонт и отбойным молотком сносятся капитальные стены.

(Как-то раз мы жили в университетском общежитии для преподавателей; там сносили все стены на первом этаже и строили ресторан, и все это длилось месяц; и хоть мы жили на третьем этаже, тряслось все, и не было слышно ни слова, даже если орать друг другу, даже если пытаться слушать музыку в наушниках.)

Окна, двери вечно распахнуты навстречу всем ветрам, во дворе грязь и битые бутылки, на подоконниках в лучшем случае растут огурцы. (Я уже пять лет живу в Китае и ни разу не видела, чтоб хоть где- в частной квартире росли цветы! Только то, что можно съесть). А как правило там могут валяются старые носки вперемешку с трусами, в домах побогаче какие-то недовыкинутые коробки, груды белья, полотенец, в домах победнее – старые недомытые кастрюли и большие бутыли из-под подсолнечного масла.

А ведь сердце человеческое тоскует по гармонии, вот китаец и тянется к коллективу, вот и стремится жадно хоть к какой-то гармонии –пусть коллективной, другой то нет – дома холод и грязь или просто пусто – скучно – безлико…

Интересно, что даже в организации пространства можно найти проявление всеобщего равенства. Неважно, в домах какой степени достатка вы окажетесь. У моего ребенка есть подружка – дочка уборщицы, и там вся семья, человек шесть-семь, живет в полуподвальной комнате, заваленной грудами мусора. Но мы бывали и в новых, элитных квартирах в престижных кварталах, видели жилища бизнесменов и начальников. Там уже может быть комнат семь-восемь, и этаж может быть какой- двадцать девятый, и вид из окон от пола до потолка открывается на город, пруд, парк, мосты; и тем не менее все то же: по углам мусор, посреди комнаты могут стоять разломанные аквариумы или покосившиеся столы, невыкинутые коробки; и тот же холод, тусклый свет.

Такое неуютное чувство, как будто ты на вокзале, в бараке, как будто жильцы только что въехали или собираются переезжать.

Совершенно незаметно, что люди чем-то пользуются в своем доме, пользуются любя и с удовольствием. Кажется, что квартиры обставляются не для себя, а для стороннего внешнего наблюдателя, некой комиссии, которая придет с проверкой и учтет количество единиц мебели, положенных вам по статусу – чайных столов, кресел, тумбочек, этажерок, а если вы относитесь к высшей категории людей, то еще и книжных шкафов. Правда, не всегда понятно, что в этих шкафах, и буфетах хранить, и потому часто они просто стоят пустые, или завалены нераспечатанными коробками, свертками. Все очень холодно и формально: если вещь старится, через год-другой её просто выкидывают и заменяют на другую, практически такую же, неотличимую от предыдущей.

Да, именно так: если вещь устаревает, от неё просто избавляются. Например, в современном Китае вы уже попросту не найдете спички или маленькие мобильные телефоны, в которых нет интернета. Невозможно объяснить, что ты хочешь продолжать пользоваться этой вещью, и не потому, что у тебя нет денег на новую, а потому, что ты к ней привык, у тебя с ней связаны воспоминания. Потому что ты просто любишь эту вещь и сам вид её или фактура радуют тебя. Мне иногда кажется, что радость китайцам приносит только видимость чего-то: фотография себя в окружении знаменитых людей, дорогой обстановки, за рулем престижной машины. Опять же, содержание, наполнение видимой оболочки регулируются не индивидуумом лично, а общей массой коллектива, параметры картинки задаются модой и голосом среднестатистического разума, которые по всему Китаю едины…

Кстати, личного времени здесь тоже нет, есть только вечное время коллектива, нации, истории. Это как раз то, что безумно бесит в китайской жизни практически каждого приезжего. Никто совершенно искренне не предполагает, что у вас могут быть дела в свободное от работы время, что для не-китайца крайне сложно и некомфортно перестроиться прямо на ходу. Например, придя на работу на два урока, вдруг обнаружить что у тебя их сегодня четыре, а потом торжественный прием в ресторане с боссом. Все может быть и ровно наоборот: ты предполагаешь провести четыре пары, настроишься на полный рабочий день, приходишь в университет, и только тут выясняешь, что у студентов спортивная подготовка, уборка территории, выступление народных коллективов – и потому сегодня занятий не будет вовсе. Да и завтра, кажется, тоже.

Мой муж просто белеет от ярости в такие моменты, и я знаю, что у нас в университете его уже немного побаиваются. Последний раз он сердился из-за «внезапно и непредвиденно» обрушившейся на всех нас военной подготовки. Вообще-то, она проходит каждый год, но все, видимо надеются, что в этот раз пронесет; и когда не проносит, то ошалело разводят руками и говорят «сорри, занятий таки не будет». (Вроде как «а все так надеялись!»)

Так вот, когда я последний раз встала в шесть утра, потратила час на дорогу и обнаружила пустые классы и бледную от ужаса лаборантку, пытающуюся оправдать отсутствие студентов, а также непредупреждение об их отсутствии, то я услышала, как она тихо, почти одними губами, шепчет себе под нос: «Господи, какое счастье, что это не ваш муж сегодня работает».

Иногда тебе могут позвонить вечером и сообщить: «завтра вместо занятий университет везет вас на три дня на экскурсию в горы». И когда ты ошалело отвечаешь, что у тебя на завтрашний вечер планы, которые невозможно отменить, университетское начальство смертельно обижается и считает это глубоким пренебрежением.

Нет никакой возможности уговорить китайских коллег или начальство предупреждать вас заранее, хотя бы за пару дней, о резко надвигающихся китайских праздниках. Как правило, до последней минуты никто не знает о ближайших выходных. Это кажется вопиющим издевательством, пока не вспоминаешь про гармонию коллектива: личного времени, интересов и планов нет, все растворено в потоке, индивид лишь лавирует в сложившихся обстоятельствах.

Из отсутствия собственного времени логически вытекает полное отсутствие планирования.

Такое впечатление, что ни один житель страны не имеет хоть подобия плана на ближайшую неделю или хотя бы на завтрашний день. И только имея перед глазами картинку постоянно движущегося автомобильно-велосипедного потока, а в голове теорию гармонии масс, вдруг начинаешь понимать логику такого положения вещей. Это ж как на местной дороге: у тебя просто не может возникнуть никакого плана из-за огромного количества непредсказуемых участников движения, каждого со своей траекторией и скоростью. Ты просто решаешь задачи по мере их поступления, просто каждую секунду выбираешь наименьшее из зол, так что пока у тебя нет заранее определенного плана, как проехать по этой улице.

И даже приблизительно себе не представляешь, сколько это займет у тебя времени. В твоей голове есть только очень общее представление о конечной цели твоего пути. Зато каждый отдельный нарушитель твоего продвижения (их не десятки, и даже не сотни, а тысячи) не будет вызывать в тебе агрессии и раздражения. Ты же ничего не планировал, потому и разрушать, нарушать им нечего. Любая возникшая в такой ситуации проблема становится общей, она постепенно и равномерно решается усилиями всех участников. А потому среди них, как правило, нет злобы. Людская масса как живая стена: когда нужно, мы вместе раздвигаемся и решаем общую проблему.

Поражает это равнодушное отсутствие эмоций. Принципиальная не-раздражительность. Я даже специально проводила такой эксперимент: если долго смотреть на кого-то, тебе обязательно улыбнутся в ответ. Может быть, это распространяется только в ответ на взгляд иностранца, но действует железно. Независимо от возраста, пола или социального положения человека, на которого ты смотришь, через некоторое время тебе обязательно улыбнутся в ответ.

Конечно, улыбка может быть озадаченная, вопросительная, открытая, сдержанная, настороженная, но это все равно улыбка. И совершенно не важно, смотрите ли вы на деревенского или жителя огромного мегаполиса, утром или вечером, зимой или летом…

Безусловно, эта приветливость может оказаться очень обманчивой. В Китае у вас все хорошо, только пока вы двигаетесь в общем русле. Стоит только выбиться из мейнстрима, и вас моментально перестают замечать.

Например, очень многие вещи здесь рассчитаны на китайский внутренний паспорт. Это такая карточка размером с банковскую, и ты можешь прикладывать её к разным считывающим аппаратам, чтобы заказывать заранее по Интернету билеты на поезд, концерт или самолет. Можешь брать напрокат велосипед в любой части города, или с легкостью где угодно заводить себе карточку любого банка, можешь много чего еще. Но если у тебя такого удостоверения нет – ты просто перестаешь существовать.

Большинство чиновников откажутся с тобой просто разговаривать. Чтобы быть человеком и принимать участие в увлекательной гармонии масс, тебе надо сначала стать частью этой массы. Если ты по каким-то параметрам из неё выбиваешься – то просто выкидываешься из общего потока, тебя вычеркивают из списка существующих и радостно выкидывают из головы. Переиначивая «кто не с нами, тот против нас», мы получаем здесь «кто не похож на нас, тот не существует». Ничего не поделаешь….

Самое печальное, что в какой-то степени я даже понимаю эту логику. Ну, вот представьте: у вас в классе 56 человек. И на них, вместе взятых, у вас 90 минут времени в неделю. И вы должны их хоть чему-то научить. Хоть чуточку. И вот, если один из ваших студентов отчаянно заикается и ему, чтобы сказать что-то, нужно не две минуты, как всем, а пять – будете ли вы его спрашивать? (Представьте, что вы учите студентов устному предмету, и предполагается, что хоть пару раз за семестр вы должны послушать хоть немного, но каждого студента.) А если другой студент немного притормаживает и прежде чем начать отвечать, обычно минуты две просто молчит, обдумывая ваш вопрос? А если еще одна девочка в большой темной оправе, вечно сидящая на задней парте, с большими зубами и грустными лошадиными глазами, ужасно боится внимания, и вообще не может говорить от смущения? Если её голос при ответе – это еле слышный шепот, и каждый раз вы ставитесь перед выбором – пытаться ли услышать её или занять чем-то остальных 55 человек, которые ждут внимания тоже? Кажется, ответы в этой ситуации напрашиваются не самые утешительные, да?

Такая вот гармония масс. Эта теория, кстати, прекрасно работает в классе, и прекрасно объясняет, почему умные студенты тихо сидят без ответа: чтоб не выпендриваться излишне и не выделяться из коллектива. Почему хороший студент усиленно пишет работу или подсказывает невыносимому тупице за соседней партой?

Чтоб общий коллектив класса имел хорошие баллы, чтобы вся масса студентов производила благоприятное впечатление на преподавателя и у деканата не было проблем с неуспевающими. Для некитайского склада ума это кажется чистым безумием, но, черт возьми, именно так и есть…

Медвежонок с негнущейся лапой

Как-то раз в одной большой и не очень теплой стране жила семья: муж, жена и ребенок. Не слишком тяжко и не очень легко, работая зимой и отдыхая летом – они просто жили, стараясь в свободное время радоваться друг другу. А потом где-то на дальней границе началась война. Не то чтобы громко и трагично, не то чтобы официально и с бодрой или траурной музыкой, но со всеми неизбежными последствиями: убийствами, смертями среди личного состава и мирного населения вверенной территории и общим экономическим ухудшением ситуации. Проще говоря, печалью и бедностью.

Той семье, жившей в этой стране, очень уж не хотелось жить в печали и бедности, и отправились они куда глаза глядят. А глаза глядели в тот раз на Китай. А поскольку времени на сборы и выборы у них особенно не было – то отправились они на первую попавшуюся работу. А работа была в детском саду в одном маленьком промышленном городке.

В том городе было много рек. Они оплетали его извилистой сетью, неся мутные зеленовато-коричневые воды к далекому, из этого маленького городка казавшемуся несуществующим океану. Одна река бежала недалеко от дома, где поселили семью. По берегам реки шла деревянная набережная, и когда выглядывало солнышко, маленькая дочка носилась по теплым деревянным доскам, громко топая босыми пятками. Муж с женой только тихо щурились на реку, вбирая в себя тишину и покой, неожиданные после криков детей в садике.

Через реку перекинулось много мостов, двухэтажных и обыкновенных, подсвеченных по ночам, с огромными фонарями и прожекторами по бокам. Мосты хоть и отличались один от другого, все равно были неуловимо похожи, как будто близнецы, и ощущение гнетущей одинаковости, неизбежного давящего повторения, железной хваткой сдавливало сердце. Но один мост совершенно не походил на другие. Был он старинный, восстановленный, как был тысячу лет назад: понтонный. Большие связанные между собой бревна лежали на длинных остроносых лодках. Вся эта хитрая конструкция была прочно закреплена железными тросами, и только слегка покачивалась на волнах. Семья очень любила гулять по этим пахнущим подмокшим деревом греющимся на солнышке бревнам, хотя муж и боялся порой, что дочка свалится в воду, уж очень быстро она носилась.

Когда наступила зима, полуголые пожилые китайцы начали нырять с того понтонного моста, занимаясь странным спортом – плаванием в холодной воде с поплавком, привязанным к шее. Китайская медицина не одобряет купания в теплой воде жарким летом, контраст температур должен быть незаметен.

А потому, согласно древней китайской традиции плавать лучше всего холодным днем в холодной воде. (Вероятно, поэтому большинство китайцев вообще не умеет плавать.)

Рядом с другой рекой, чуть подальше от первой, расстилалась большая центральная площадь. Там обычно сосредоточенные старички лупили бичом по волчку, чтобы он крутился со свистом, или запускали полосатых целлофановых змеев, гордо и задумчиво глядя ввысь, лишь натянутую веревку держа в осторожной руке. Старушки размахивали розовыми веерами в такт заунывной музыке, а дети носились с тонкими и очень длинными ленточками, легкими язычками пламени бьющимися им вслед. А еще там был парадный мавзолей, уменьшенная копия Китайской стены и памятник мудрой исторической черепахе. И все это окружено маленькими огородиками – разномастные палки воткнуты кое-как в тугую глину, и по ним неуверенно вьются огурцы и фасоль, а в промежутках между косоватыми грядками пробиваются жидкие перья чеснока и лука.

В детском саду выделена специальная парадная комната для собраний, которые проходят еженедельно. Огромный длинный стол, множество пустых стульев (лишние на случай гостей), на стенах в рамочках висят мудрые изречения не то Мао, не то Конфуция. Из трех парадных, в золотых рамах, настенных часов ни одни не работают.

И каждый день происходит торжественное поднятие флага – все собираются на балконе, солнце светит, маленький ребенок носится кругами с бубном в руках, орет и грохочет, почти заглушая торжественную патриотичность речей. Рядом с флагштоком мирно сушатся кружевные лифчики и разноцветные трусы.

Вставать приходится рано: женщина уходит первая, когда за окнами еще темно. В её обязанности входит стоять у открытых дверей детского сада и оптимистично, бодро встречать входящих детей. К удивлению своему женщина отмечает, что лишь некоторые дети рыдают при расставании, а многие родители приходят по-простому в пижамах.

Утренние обязанности, как и само вставание, становятся невыносимо трудными, когда наступают холода. Происходит это в один день: вчера еще светило солнце, люди ходили в кружевных рубашках, а сегодня уже небо затянуто тучами, моросит дождь и холод пробирает до самых костей даже сквозь несколько свитеров. Поэтому утром, выползая из постели и стараясь как можно дольше не разжимать глаз, женщина натягивает на себя всю одежду, которую они взяли с собой, но и её оказывается недостаточно. Могильный холод плотно обнимает тело, поселяя серую грусть на душе.

Женщина давно забыла, как улыбаться своему отражению в зеркале. Во-первых, потому, что улыбаться особенно нечему: в кучах разномастной одежды, надетой одна на другую, кто угодно будет похож на пугало. Во-вторых, зеркала в их квартире нет. Чертыхаясь, она надевает большие старые стоптанные ботинки: женская обувь её размера в той стране не продавалась, и потому приходилось донашивать старую, привезенную с родины.

И, стиснув зубы, шла на работу, отсчитывая каждый последующий забор, неизбежно приближающий её к месту ежеутреннего стояния, пропитанного ничем не выводимым вечным запахом нелюбви и неприкаянности казенного заведения, под неизменную одинаковую бесконечно, до умопомрачения повторяющуюся бодрую музыку: «Раз, два – я вижу яблоко! Три, четыре – оно красное! Раз, два – я вижу яблоко…» И так до потемнения в глазах.

Чуть позже, тоже сжав зубы и посерев от злости, приходил муж. Он приводил с собой их маленького, невыспавшегося, лохматого и рыдающего ребенка. Девочка не умела вставать рано. Не привыкла рано ложиться, и вообще обычно проводила время если не с мамой и папой, то уж по крайне мере с бабушкой. Ребёнок никогда до этого не ходил в садик. И нахождение в казённом пространстве практически весь день невозможно огорчало его. Особенно в холодную погоду.

А холод был везде. И в доме, и в магазинах, и на улицах, и в садике. В классах тоже было холодно. В услужливо распахнутые настежь окна и двери немедленно заглядывал любопытный ветер, вынося последние остатки хилого подобия уюта. И хотя везде стояли огромные обогреватели, дающие удивительное тепло, но их не разрешалось включать утром: только после обеда, во время сна. И потому холод в классах напоминал подвальный или тюремно-подземельный, несмотря на то, что классы эти большей частью расположены были на втором этаже.

На завтрак давали жидкую, чуть тёплую рисовую кашу. Иногда в каждую миску добавляли огромную ложку сахара, а иногда забывали. Дети, по уши укутанные в фуфайки, шарфы и телогрейки, походили больше на клубки с нитками. Они даже покачивались из стороны в стороны, словно размышляя, а не покатиться ли им по полу быстро-быстро. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

Мама, ворча и проклиная всё на свете, расчесывала непослушные лохмы своего ребятёнка, пытаясь успеть на завтрак и мысленно подготовиться к предстоящим занятиям…

Наступает день, и мама с девочкой убегают в складскую комнату, где мама может просто перевести дух, прислонившись к стенке, а девочка с грохотом и победными визгами скатывается на игрушечной машинке с зыбко подрагивающей горы матов.

Время обеденного сна. Женщина с девочкой тихо плетутся к себе домой, чтобы просто посидеть в уединении вместе два ближайших часа. Мама пытается читать дочери книгу про муми-троллей, впадающих в спячку, а дочка просто сидит, прижавшись к ней и непонятно, слушает или просто дремлет.

На уроках в садике девочка вопит и катается по полу, приводя маму в полное замешательство. Но женщина не может отдать своего ребенка в чужую группу, зная, что её девочка будет там горько плакать. И она берет её с собой на каждый урок, каждый час в новой группе, защищая ребенка от общих казённых правил и законов, давая хоть какое-то подобие тепла и дома. И это их время после обеда – единственная возможность просто тихо побыть вместе, потому что вечерами, придя домой, мама начинает делать ужин, готовиться к следующему рабочему дню, заниматься хозяйственными делами.

Послеобеденный сон заканчивается. Мама с дочкой возвращаются обратно в садик. Звучит бодрая музыка на вставание после сна. Медленная, не очень противная, только всегда-всегда одинаковая. Детки потихоньку продирают глаза: спали- то целых три часа. А один парень в уголке лежит тихонько на своей кровати, болтает ногой и балдеет. (Китайцы не раздеваются, когда ложатся спать.)

После уроков наступает самое тяжкое время – провожание детей. Весь состав детского сада, человек двадцать воспитательной части и три сотни детей, сгрудился на маленьком пятачке в центральном холле. Дети вопят и прыгают, их заглушает громкая песня из динамиков, вещающая с завидным постоянством: «Пусть плывет твоя лодка, тихо, тихо, по теченью реки». И так вновь и вновь. Китайцы словно не слышат ничего, а мама прямо зеленеет на глазах, девочка же отрешенно разглядывает книжки с большими жирными китайскими иероглифами.

Вечер: девочка и мама сидят на маленькой кухоньке холодной квартиры, тщетно пытаясь согреться у горячей плиты. В сгустившихся сумерках приходит с работы муж: усталый, разочарованный и злой.

И так пять дней в неделю. Один день похож на другой, как сводящая с ума своим постоянством дурная бесконечность. И все же в перерывах между тоской и усталостью мама не перестаёт удивляться подробностям китайской жизни. Например, её просто ставит в тупик манера местного населения чистить уши и ногти ключами. Складывается ощущение, что каждый уважающий себя китаец носит при себе связку ключей и употребляет их только по этому назначению. То есть время от времени засовывает себе или сидящему рядом ребенку в уши или под ногти.

Своеобразно также понятие чистоты: стиральные машины в Китае спускают грязную воду прямо на пол. Даже в фешенебельном современном доме, где жила семья, машина стоит на балконе, и когда происходит стирка – следом за ней следует потоп, который высыхает лишь через пару дней. И каждый раз после стирки мама думает: хорошо, что высокий порожек балкона не дает воде перетечь в комнаты.

В садике стиральные машины попросту стоят в туалете, где и без них не очень-то чисто. Естественно, туда ходят все: и воспитатели, и дети. Мокрая грязная вода растаскивается на обуви по всему саду. Иногда, сидя в туалете, женщина слышит, как в соседней кабинке что-то бодро поет китайский мальчишка. Однажды один малыш целый день ходил по коридору и распевал бодрые маршевые песни. Что интересно, его никто не гонял.

Женщину многое удивляет в китайском детском саду. Например, то, что дети здесь свободно валяются по полу, ползают по нему, порой даже облизывают. Или то, что дети здесь не болеют – женщина работает в саду уже полгода, и за это время пропустили пару дней лишь четверо малышей из трёхсот.

Китайские дети сами моют свою посуду, сами заправляют кровати, самостоятельно спускаются по крутой лестнице, таскают стулья и столы. Они – равноправные участники процесса жизни.

Наравне со взрослыми они терпят стужу и холод, поёживаются от студёного ветра, завывающего в коридорах, дуют по утрам на окоченевшие ладошки.

Иногда, впрочем, выглядывает солнышко. И тогда дети и их озябшие воспитатели высыпают греться на балкон. Он расположен на уровне второго этажа, опоясывая садик почти по периметру. С него открывается вид на узкую улочку, по которой ежедневно ходят на работу женщина и её дочка, на заброшенный пустырь за забором и большую помойку напротив центрального парадного входа в детский сад.

Как-то в один из таких солнечных дней дочка особенно долго вглядывается в помойку, а потом начинает вопить и плакать. Она замечает там среди хлама перееханного машинами, раздавленного игрушечного медвежонка. Усталая мама сразу после работы на глазах у изумленных коллег и родителей (садик считался элитным, дорогим, не каждый мог себе позволить определить ребенка сюда), взяв дочку за руку, решительно идёт на помойку. Там, роясь в горах мусора, мама про себя думает: уж не померещился ли игрушечный медведь её усталой и несчастной дочке. В конце концов, схватившись за еле приметную, грязную, почти неотличимую от общего мусора лапку, девочка откапывает сплющенного, искалеченного медвежонка. На игрушке такой слой грязи, что с первого взгляда и не понять, какого же она цвета.

Всю дорогу домой девочка бережно несёт медвежонка за уцелевшую лапу. Дома усталый притихший ребенок отправляется в свою комнату, а мама, захватив находку, – на кухню. Там, включив воду на полную мощь и вылив на существо полбутылки жидкого мыла, она принимается отмывать медвежонка. Это очень странное чувство: сперва под руками ощущался совершенно мертвый комок, часть мусора, ненужная, выброшенная вещь. И вдруг под струями воды он вздрогнул, чутким пальцам показалось даже, что они уловили движение грудной клетки. И в самом деле – медвежонок как будто вновь задышал, распрямился и обрел прежние формы. Шёрстка его теперь светло-коричневая, почти рыжеватая; и когда с мытьем было покончено, казалось, что он довольно фыркает и весело стряхивает с себя серебристые капли воды.

Медвежонок оказался на удивление почти целым, только одной передней лапы у него не было. Однако факт этот, казалось, совсем его не смущал, и он улыбался довольно и хитро. Оба коричневых круглых глаза горели, на мордочке сияла широкая улыбка, а золотая шерстка искрилась даже в свете слабой электрической лампочки. Ввиду отсутствия в доме радиаторов и других источников тепла медвежонок был отправлен на лоджию, куда завтра утром, когда семья будет уже на работе, заглянет солнышко и высушит найдёныша. Беспокойство девочки улеглось, только когда медвежонку был предоставлен отдельный комфортабельный стул.

На следующий день, когда вечером они вернулись домой, их ждал уже совершенно высохший медвежонок. Мама принялась сооружать ему новую лапу. Это было интересное и странное занятие. Мама никак не могла отделаться от ощущения, что она делает протез совершено живому существу, тихо дыщащему рядом, мысленно отпускающему разные комментарии по поводу маминых стараний, её разнообразных умений и способностей к шитью. В итоге получившаяся лапа почти полностью подходила по размеру, цвету и даже материалу. Но вот беда, совсем не гнулась, чем еще больше смахивала на настоящий протез. Мама тяжко вздохнула: все же на роль доктора Айболита она не годится. Но ни девочка, ни медвежонок, кажется, совершенно из-за этого не переживали и уже весело играли друг с другом. Они стали теперь неразлучны – вместе ходят в садик, вместе спят на большой кровати у огромного окна, в которое задувает зимний холодный ветер.

Под новый год мама с папой получили неожиданный отпуск и, вместе с девочкой и медвежонком, поехали на тёплый остров. Там они сняли номер в самой недорогой гостинице, сидели на песке под пальмами, и им казалось, что весь этот холод, ранее вставание и дикий гам детского сада – всего лишь кошмарный сон, который наконец-то кончился. Как будто закончился ураган, и они очнулись на берегу теплого моря.

Солнце играло в набегающих волнах, море шуршало и пело свои песни. Мама с дочкой строили замки из песка и собирали цветы, а муж по ночам сидел в интернете. Раньше, чем кончился их отпуск, муж уже нашел другую работу.

Теперь они живут в университете с огромным полузаброшенным садом, в деревенской глуши, посреди рисовых полей с белыми задумчивыми волами и ширококрылыми звонкоголосыми птицами. В том саду уже с марта поют соловьи. Теперь мама с девочкой сидят дома и не работают. Утром они долго-долго спят в обнимку, положив рядом с подушкой найденного на помойке медвежонка.

Муж же – довольный, уверенный в себе и приосанившийся – приходит домой на обед. А потом мирно спит на диване в большой комнате, а мама тихо любуется на него, в то время как дочка гуляет в саду со своим медвежонком. Под окнами у них поют лягушки. Тем временем студенты–художники рисуют прекрасные картины и устраивают выставки, а в большой комнате гудит огромный обогреватель. Холодными вечерами вся семья, включая медвежонка, собирается около него и читает сказки, нежась в ласковых потоках теплого воздуха.

Когда наконец наступают теплые дни, мама с дочкой сидят в старом парке на скамейке и читают разные книжки. По вечерам вся семья выходит погулять, и медвежонок вдыхает запах молодых трав, зверобоя, цветущих деревьев, маленьких желтых цветков свисающими гроздьями с кустов, похожих на акацию. Он размышляет о том, что, в общем и целом, жизнь не так уж плоха. Даже с негнущейся лапой.

Сочные куриные пальцы

Доводилось ли вам готовить в шапке, пальто и рукавицах? И не в лесу, в горах, в походе или в пещере, а на своей собственной кухне? И не в блокаду, войну, после землетрясения, во время наводнения, извержения вулкана и тому подобных стихийных бедствий? Просто обычной китайской зимой? Поскольку во многих провинциях нет центрального отопления, а температура может понижаться до нуля, и быть в таком состоянии пару месяцев, а то и больше, то своими домашними делами, в том числе и готовкой, китайцы занимаются во всей уличной одежде, потому что обогреваться кондиционером слишком дорого, а печкой-буржуйкой – слишком пожароопасно. Да и вообще – гораздо полезнее, когда температура снаружи помещения максимально приближена к температуре внутри.

Если вы не ели на ходу на очень людной улице (московское-питерское метро в час пик) палочками маленькие горячие, дымящиеся еще пельмени, прокладывая себе дорогу через наступающую на вас толпу, уворачиваясь от весело несущихся повсюду мотоциклов, стараясь не оглохнуть от шума дико орущей музыки из всех открытых и закрытых дверей магазинов, то вы, пожалуй, очень мало что знаете о китайской жизни, о китайской еде.

Ели ли вы когда-нибудь дымящуюся лапшу из бумажного стаканчика в переполненном вагоне, где на 180 сидячих мест продано еще столько же стоячих, и потому люди сидят, и стоят и полулежат во всех проходах, а некоторые, особенно умные, расстелив заранее припасенные газетки, лежат под сиденьями, и при этом в открытую дверь тамбура валит папиросный дым, некоторые даже не добравшись до тамбура уже начинают курить, и при этом народ все время куда-то идет, и к нему присоединяются торговцы пряниками и зарядками к мобильным телефонам. При этом многочисленные шумные китайские дети запускают орущие дикими голосами сверкающие и громыхающие игрушки (пластмассовых лягушек, железные поезда и глиняные юлы) в том же самом проходе, где ютятся люди и ходят продавцы, а вы все еще пытаетесь есть залитую кипятком, дымящуюся растворимую лапшу?

А холодным промозглым днем, под нависшими тучами, пряча руки от ледяного обжигающего ветра, покупали ли вы огромную печеную желтую картошку – размером с хороший кабачок у вас на даче? Каждая такая картошка прячется в отдельном чугунном шкафчике большой печки–буржуйки, прикрепленной к мотоциклу или велосипеду, от неё идет пар, и она сладковатая на вкус, с изрядной нотой чистого крахмала. Такую картошку съел, и полдня сыт.

Что ж, ежели вы всего этого не пробовали то, пожалуй, вряд ли вы знаете вкус настоящей китайской жизни…

Еда – особенный концепт для Китая. Это выглядит особенно торжественно, потому что вся многомиллиардная нация ест практически в одно и то же время.

Завтрак всегда с полседьмого до восьми утра, ужин с шести вечера до семи, и самое главное украшение дня – обед, с неизменно следующим за ним спокойным послеобеденным сном. Время обеда священно: нигде не написано, но все понимают, что с 11.30 до 14 никто и нигде не работает, потому что после обеда всегда следует сон. В банках, офисах и магазинах, в столовых, на вокзалах и университетах, в полиции, больнице и пожарной части, практически везде: свернувшись на сиденье мотоцикла, развалившись в кресле шофера или охранника, притулившись за прилавком, люди погружаются в сон. Муж шутит, что Китай очень легко завоевать, если напасть на него сразу после обеда.

Во время послеобеденного сна население соображает особенно туго, и пребывает в такой глубокой спячке, что даже если вы кого и разбудите – ничего путного из этого не выйдет. Многовековые рефлексы настолько сильны, что в 7 утра, около полудня, и в 6 часов вечера китайцев охватывает жуткое беспокойство, непонятное томление, постепенно перерастающее в панику, сносящее крышу, как у наркомана, пропускающего дозу. И вот когда наступает час еды – они, не разбирая дороги, несутся куда угодно, лишь бы там была привычная липкая лапша и пахнущее туалетом тофу. Еда!

Больше всего я люблю это перед- и послеобеденное время: на улицах – удивительно – ни души, и странная неестественная тишина ложится на города и деревни вместо обычного грохота и лязга, гавкающего визгливого крика разговаривающих людей. Тишина и покой разливаются в туманном воздухе, все погружаются в сон, и ты наконец-то свободно можешь наслаждаться просто красотой цветущих деревьев, запахом травы, отражением солнца в лужах.

Хотя, конечно, было бы совершенно неверно думать, что едят китайцы только три раза в день. Это даже звучит как-то оскорбительно для великой пожирательной нации.

Они едят в любое время и практически в любом месте. Чтобы дожить от завтрака до обеда, существует множество перекусов и закусок, точно так же безграничную пустыню от обеда до ужина разнообразят всякие полдники и подкрепления. А уж вечером-то, после ужина, сам бог велел часов эдак в 8-10 вечера зажарить что-нибудь на жаровне, закусить парой пельменей или колбасок, наконец, слопать миску дымящейся лапши размером с ведро. Кто сказал, что это еда? Это так, легкий перекус.

Еда на лотках, на тележках, на велосипедах, мотоциклах, с грузовых машин, повсюду и всегда. Сахарный тростник, блинчики с луком, пельмени с морковкой, грибами и лапшой, всякие хвосты и ноги на палочках.

Покупали ли вы когда-нибудь конфеты в разноцветных ярких фантиках, на деле оказывающиеся солено-сушеным до состояния булыжника мясом?

Имеете ли вы хотя бы отдаленное представление о том с чем стоит есть ореховую пасту? Если вы устали подбирать варианты – спросите у китайца, он подкинет вам пару свежих идей, о которых вы никогда, даже опрокинув стакан водки, не догадались бы…

Что самое ценное в арбузе? Да-да, именно – семечки. Это дорогой деликатес. Семечки от арбуза бывают соленые, маринованные, засахаренные, и хоть в некоторых местах и продаются на вес, все же в большинстве магазинов предлагаются в специальной блестящей упаковке, поражая воображение своей респектабельностью…

А какая самая дорогая часть в курице? Нет, без шуток: это конечно, куриные стопы с пальцами и длинными ногтями. В них, да будет вам известно, много кальция, тогда как чистое мясо вредно для здоровья, и потому в китайском магазине куриное филе стоит дешевле, чем куриные сморщенные пальцы и пятки…

А уж один пересказ содержимого пельменей может потянуть на объем «Илиады» и «Одиссеи», вместе взятых… Интересна также система условных обозначений, различная в каждой провинции; так, например, у нас маленькая морковка на макушке пельменя, размером с кулак школьника средних классов, сигнализирует о капусте внутри, а в западной части Китая она же обозначает грибную начинку, а ближе к Шанхаю тот же знак используют как знак лапши, лежащей внутри пельменя.

Есть можно серьезно, как обычно делают в завтрак, обед или ужин, или быстро – во время жизненно важных перекусов, чтобы дотянуть от обеда до ужина, от ужина до сна (вроде полдника и позднего ужина); или же можно просто поглощать что-нибудь для поднятия настроения и душевного спокойствия. В таких случаях можно жевать, например, пельмень размером с хорошую булку, лузгать семечки, выплевывая шелуху под ноги себе и своему соседу, обсасывать перченую маринованную куриную лапку там, где пальцы с большими синими ногтями, или, в конце концов, грызть и пережевывать жесткие толстые стебли сахарного тростника, выжимая из них во рту сок, а затем выплевывая оставшиеся опилки прямо под ноги себе или тому, кто идет рядом.

Итак, еда – эта вещь постоянная, а посему остатки жизнедеятельности, связанной с едой (фантиков и оберток, кожуры, чешуи и косточек, продуктов переваренной пищи, вышедшей из кишечника, и непереваренной пищи, вышедший изо рта), можно найти повсюду: как в самых людных общественных, так и в самых отдаленных, природных местах.

Нужно иметь в виду также, что еда для китайца – серьезный труд, важная обязанность, самое веселое и необходимое занятие. Мало того: это занятие общественное. В самых разных районах города, от полудеревенских окраин до фешенебельных новых центров, на время обеда, ужина, завтрака жизнь замирает, и люди объединяются в едином порыве: они едят.

В бедных старых кварталах на улицу выносится чугунная печка-буржуйка, аналог нашего самовара. Как и самовары, такие печки могут быть самых разных размеров – от маленькой, чтобы старушке хватило вскипятить чайничек, до огромных, на которые влезают ведерные котлы дымящегося варева на всю большую семью. Огонь разводится в небольшой выемке внутри такой буржуйки, основу его составляют специальные угольные брикеты, которые потом, когда они уже отслужат свою службу, берут щипцами и выбрасывают на середину проезжей части, где от удара о землю они разлетаются на множество мелких частей. Остальной жар поддерживают многочисленные маленькие палочки и веточки, хранящиеся либо прямо около зданий в небольших сарайчиках, либо, за неимением места на тесной улочке, прямо в жилище местных жителей сваленные в углу или под кроватью.

На уютном живом огне в холодных зимних сумерках вскипает, отфыркиваясь, чайник, пошкворкивает на закопченной сковородке вонючее желтоватое тофу, булькает и покрывается пеной зеленоватая капуста в кастрюльке.

В более новых, фешенебельных районах на улицу из столовых и ресторанчиков выносятся столы, перед ними устраивается жаровня; в ней тоже пляшет веселый огонь, а на ней жарится все на свете: от куриных желудков до картошки, улиток, грибов и листов капусты. В специальных передвижных лавочках нанизывают на острую палочку и зажаривают до золотистого цвета картошку, нарезанную в виде ленты Мебиуса, одна палочка – одна картофелина, кружащаяся перед вами своими золочеными перчеными боками. В другой лавочке можно купить распластанного и расплющенного, для удобства пребывания на палочке, осьминога. Не говоря уже о тонко поджаренных выпотрошенных рыбках: их аромат наполняет улицы и взлетает к верхним окнам небоскребов…

Приготовление пищи – дело исключительно важное. И может происходить где угодно: на вокзале, на улице, во дворе больницы, на тесном многолюдном рынке, в магазине модной одежды. (Если ваша будущая шуба пропахнет жареным тофу – это нельзя расценить как крупный недостаток, скорее наоборот: вам в придачу к шубе достался еще совершенно бесплатно непередаваемо прекрасный аромат.)

Вообще, насколько я понимаю, есть нации, очень чувствительные к запахам: балийцы, например, тайцы, филиппинцы. Для них аромат – очень важный носитель информации, запахами пронизана вся жизнь, они организуют день, по ним определяется степень близости и родства, на них строятся отношения. Может быть, им придают такое же глубокое значение, как и одежде в России: насколько ты парадно-официально выглядишь (в этих странах – пахнешь), в соответствии с этим и будет воспринимать тебя общество. В Китае же запахам не придается значения практически никакого. Здесь перед входом в дорогой ресторан может быть вонючая помойка, но это никого не смущает: раз помойка не внутри, значит, все о’кей.

При этом удивляет еще, что при всем значении, придаваемом еде, поглощают её, как правило, в спешке, на ходу, на углу, неопрятно – где ест, там и плюёт, там уже до этого наплевано и грязно. Есть можно в толпе, рядом с туалетом, на грязном полу вокзала.

Нет потребности ради поедания выбраться куда-нибудь в красивое место. Даже в ресторанах не сидят долго. Час-два – самое большое, даже если собралась большая шумная компания: коллеги по работе (отмечание Нового года), родственники, собравшиеся с разных концов страны (единственный внук и ребенок поступил в университет, закончил школу).