Три поцелуя

Лэйни Тейлор

Три Поцелуя

Фрукты Гоблина

Гоблины жаждут особенных девушек. Можно прогуляться с гоблином по кампусу средней школы и по ходу, указывать ему то на одну, то на другую. Не та, и эта не она. Она. Бойкие, милые с татуировками бабочек в потаенных местах, сидящие на коленях своих парней? Нет, не они. Девушки, наблюдающие за бойкими, милыми девушками, которые сидят у своих парней на коленях? Да.

Это они.

Гоблины хотят заполучить девушек, которые больше всех желают быть красавицами. Их томление по красоте оставляет след, запах, по которому гоблины могут преследовать свою добычу, подобно акулам, почуявшим каплю крови, распустившуюся бутоном в воде. Им нужны девушки с алчущими глазами, которые молятся каждую ночь, мечтая проснуться следующим утром с другой внешностью. Нетерпеливых, невинных, жаждущих девушек.

Как Киззи.

Глава Первая

Сердитая девушка и ее желание

Семья Киззи жила за городом, в странном доме со всеми этими штуками вроде наковален во дворе и шелудивой козой, которая непременно брала на таран забор, стоило кому‑то пройти мимо. К двери их дома не решился бы подойти ни один почтальон, но оно и к лучшему, потому что им никто никогда не писал. Они даже не получали рекламы и иной бесполезной почты, как другие нормальные люди.

Семья Киззи выделялась среди прочих.

У них не было телевизора, но они знали сотни песен на языках, о существовании которых учителя Киззи даже и не подозревали. Они любили распевать их вместе, рассевшись во дворе на шатких стульях. Их голоса были такими жалобными, что казалось, будто это волки воют на луну. Их семья изобиловала патлатыми голубоглазыми дядюшками, бренчавших на старых красивых гитарах, и полными тетушками, которые сушили цветы, чтобы потом раскурить ими трубки. Кузенов было не счесть. Маленькие и стремительные, снующие в водоворотах женских юбок, готовые в любой момент уклониться от рогов козы, подобно матадорам, которые не вышли ростом и обладали пронзительным визгом. Мать Киззи носила платок, как какая‑то крестьянка из иностранного фильма, а отец потерял два пальца благодаря встрече с волком где‑то в Европе. Он убил волка и вернул себе пальцы. Отец держал при себе косточки пальцев в мешочке вместе с зубами того самого волка, посмевшего их откусить.

Все женщины в семье занимались садом, а мужчины охотились на сезонную (и не очень) дичь. В своих кособоких сараях они творили то, что большинство пригородных детей видело только в документалках или возможно у миссионеров в какой‑нибудь стране третьего мира. Используя топоры, они с глубочайшим пониманием предмета превращали животное и его потроха в еду.

Киззи ненавидела все это, и, как следствие, она также ненавидела себя. Она ненавидела зеркала, ненавидела свои лодыжки и волосы. Ей хотелось выбраться из своей жизни, словно та была морской раковиной, которую она не могла бросить на берегу и уйти босой прочь. Она была уверена, что ни у кого в Северной Америке не было такой дурацкой жизни.

Кроме наковальни и козы, во дворе водилось множество безымянных кошек, все время снующих и балансирующих на узких поверхностях, еще были куры, павлин, который кричал «рейп!» (в своей павлиньей манере) и несколько машин без колес на стопках кирпичей. Издалека приходили призраки, чтобы шептать, хандрить и питаться, иногда приезжали незнакомцы в больших потрепанных машинах, заполненных всем имеющимся у них скарбом. Они оставались на несколько дней, играли на аккордеонах, глотали самогон и пели баллады, слова которых никогда не знали бумаги, но жили только в скрипучих нотах их голосов. Киззи нравились призраки, а незнакомцы — нет, потому что отец заставлял дочь уступать свою комнату, а те всегда оставляли там после себя запах немытых ног.

Ей было шестнадцать. Она была умной, но без энтузиазма, младшая в средней школе, которую она прозвала школой Святого Рябого Марка для Каннибалов.

Святой Рябой Марк — это прозвище она дала школьному директору, страдавшему угревой сыпью. Он использовал любой предлог, чтобы рассказать о том времени, когда он был еще совсем молодым и в качестве миссионера побывал на острове Барнео, где, служа Господу, заразился паразитами и лишаем. Его тонкие губы становились еще тоньше всякий раз, когда Киззи приводили к нему в кабинет из‑за прогулов, а она с остервенелым удовольствием придумывала воображаемые религиозные праздники, чтобы объяснить свое отсутствие. Она знала, что директор скорее стиснет зубы и примет ее россказни, чем позвонит родителям, которые кричат в телефон, как будто это футуристическое устройство, и чьи громкие восклицания на их родном языке могут убедить кого‑угодно, что это цыганские проклятья.

Но сильнее, чем большинство подростков, Киззи ненавидела, когда ее видели с кем‑нибудь из членов семьи, и она решила добираться до школы и в снег, и в дождь пешком. Обморожение было предпочтительнее ржавых ведер, именуемых машинами, и вечно почесывающих свое пузо дядей. Она довольно остро воспринимала все, что было связано с умерщвлением: ее было легко смутить, но трудно вызвать отвращение. Дома она занималась грязной работой, которая должна была исчезнуть давным‑давно в цивилизованном мире, например, солила сало и отрубала головы цыплятам.

Она пила слишком много кофе, курила, пела завораживающим голосом, если кому‑нибудь удавалось убедить ее спеть. В школе Киззи заклеймили ужасным прозвищем, и она боялась, что оно будет преследовать ее всю жизнь. У нее были две подруги: Иви и Кактус. Иви была толстой, а Кактус, которую звали на самом деле не Кактус, а Мэри, — саркастичной.

— Заткнись, Киззи. Не отрубали вы никакому лебедю голову, — заявила Иви, когда девушки в пятницу возвращались домой из школы и курили.

— Гмм. Еще как отрубили, — ответила Киззи. — Нам нужно было одно из его крыльев, чтобы положить его в гроб бабушки.

— Фу! Ужасно!

— Да, я тебя умоляю, тот лебедь был редкостным ублюдком.

— Но вы же отчекрыжили ему башку… Это жестоко.

— Жестоко? Да я постоянно отрубаю бошки цыплятам. Это не жестокость. Это ж почти как с едой, Иви. Тебе ведь известно, что еда не рождается на свет, упакованная в пластик?

— Вы его сожрали что ли? Я так и скажу Мику Креспейну, что ты лебедеедка.

— Да не сожрали мы его! Ну придешь ты к Мику Креспейну и начнешь рассказывать ему о моих привычках в еде, а он такой, эээ, а ты кто такая?

— Не, он спросит: эээ, что еще за Киззи?

— Он знает, как меня зовут! Я сижу прямо за ним на тригонометрии и до мельчайших деталей изучила его затылок. Я могу выбрать его на опознании по шее.

Кактус все это время безмолвно выдыхала длинные клубы дыма, но решила прерваться и произнесла:

— Черт с ней, с этой шеей Креспейна. Я хочу знать, зачем вы засунули лебединое крыло в гроб твоей бабки?

Киззи ответила так, словно ответ был очевиден.

— Ну дык, чтобы ее душа смогла воспарить.

Кактус рассмеялась и подавилась дымом.

— А с другим‑то крылом что сделали?

— Будем хранить для того, кто умрет следующим, — сообщила Киззи и тоже рассмеялась. — Лебединые крылья, знаешь ли, не растут на деревьях. Или, — добавила она, бросив взгляд на Иви, — может ты этого не знаешь.

— Может мне плевать!

Кактус все еще кашляла, но ей удалось произнести:

— Боже, Киззи, будь у меня такая отмороженная семейка, я бы стопудово носила повязку на глазу и настрочила несколько книжонок про свое загубленное детство, и сходила бы к Опре, чтобы рассказать о том, как мне пришлось обезглавить лебедя, чтобы положить его крыло в гроб своей ненаглядной бабули.

— Чтобы ее душа воспарила, — добавила Иви.

— Аминь.

— Заткнитесь! — велела Киззи, без особого энтузиазма ударяя обеих подруг кулаками. — Кактус, забирай мою семью. Можешь всех их забрать, взамен отдай мне свою крошечную маму с ее крошечной стрижкой и папу, храпящего на диване, и все. Я оставлю тебе в наследство свой топор.

— Премного благодарна. Я с радостью приму твоё оружие в дар, — чопорно сообщила Кактус. — Однако, я сомневаюсь, что смогу прикончить лебедя, будь тот трижды ублюдком. Киз, и гнев свой прихвати.

— Поверь мне, будь у тебя такая семейка, как моя, у тебя был бы и мой гнев. Знаешь, чем мой папенька занимался прошлым вечером? Лося освежевал во дворе, а потом зашел в дом и сунул свою кровавую ручищу в мою миску с попкорном!

Иви и Кактус взвизгнули от отвращения.

— Ладушки, беру свои слова обратно, — сказала Кактус скривившись. — Можешь оставить своих родственничков себе.

— Чего? И все из‑за какого‑то паршивого окровавленного попкорна? — спросила Киззи и, качая головой, добавила: — Слабачка.

Девушки разделились на окраине обычных домов. Киззи продолжила свой путь дальше за город. Идти ей предстояло довольно далеко, мимо кладбища, водонапорной башни и фермы, торгующей рождественскими елками, где возле дороги стоял небольшой трейлер, на крыльце которого лежала толстая псина. Завидев девушку, собака подняла морду и рыгнула. Бесстрашная птичка воевала с вороной, сгоняя последнюю с дерева, белка не рассчитала свой прыжок и, ошеломленная этим фактом, рухнула в кучу гниющих листьев. На дворе стояла осень. Небо было белым, а деревья — черными. Киззи увидела себя в луже и отвела взгляд.

Гоблины же взгляда не отводили. Пока они смотрели на Киззи их рты полнились слюной. Ветви безлистного боярышника плохо скрывали их, и Киззи должна была их видеть. Из всех девушек этого ничем не примечательного города, именно ей они не должны были попадаться на глаза, той, которая много знала. В конце концов, в ее жилах текла кровь Старого Света. Ее семья верила в вампиров и сглаз, в воинствующих ведьмаков и проклятья и даже в говорящих лисиц. Они считали, что черные петухи есть дьявол в птичьем обличии, а выращенным фруктам не в сезон не следует доверять и уж тем более их пробовать. И, конечно, они верили в гоблинов.

Вернее сказать, не верили, а знали. Они знали наверняка, потому что бабушка Киззи еще в Европе спасла от них свою сестру, и после неустанно рассказывала об этом. Ей не надоедало рассказывать о том, как гоблины пытались открыть ей рот и запихнуть в него их ненастоящие плоды. Но она крепко сжимала челюсти.

Как опухли ее губы после этого.

— Вся в синяках. Синяки, как обветренные сливы! Я слышала запах этого сладкого нектара, но не попробовала его, — много раз говорила она Киззи. — Тебе не захочется отведать их фрукты, Солнышко.

— Нана, не похоже, чтобы здесь жили гоблины, — сказала Киззи. Эта история наводила на нее скуку, как и этот город с его бездушным торговым центром, футбольными полями и домами, похожими на пряничные домики. — Гоблины скорее станут жить в Праге или Барселоне, где есть кофейни и абсент, и… — Она умолкла, в мысленных поисках своих мечтаний о многих желанных вещах, которые можно было бы иметь в других городах, где люди живут лучше. — Слепые уличные музыканты, — продолжила она. — И маленькие монашки с длинными багетами в руках. И соборы с горгульями. И катакомбы.

— Самая умная что ли? — раздраженно выпалила бабушка. — Гоблины, живущие в Праге? Глупая девчонка! Гоблины живут в аду! Неужели мне нужно тебе это объяснять? Они являются сюда на охоту.

Если бы бабушка Киззи была жива, то увидела бы гоблинов, присевших за деревьями. Услышала бы причмокивание их губ и уберегла бы Киззи. Но ее не было в живых. Она неожиданно скончалась прошлым летом. Помимо лебединого крыла ее похоронили с карманами, полными миндаля, чтобы ей было чем перекусить, с компасом — чтобы она всегда могла найти дорогу, и монетами для подати — серебряными монетами с рунами, отчеканенными в одном из сараев. И, конечно же, изящный стилет, который она всегда носила в кармане, тоже был с ней в гробу.

Когда Киззи была маленькой девочкой, она однажды спросила, можно ли ей взять этот нож, когда бабушка умрет, и бабушка ответила:

— Солнышко, он мне понадобится там, куда я отправлюсь. Заимей собственный чертов нож.

Киззи знала, что другие семьи не хоронят своих бабушек с ножами и засохшими лебедиными крыльями, и она подозревала, что другие бабушки не выскальзывают из могил, чтобы протанцевать по часовой стрелке вокруг живых. Это была очень мощная магия, особенно, когда танцевали покойники. Киззи почувствовала, как призрак бабушки трижды обошел ее, во время похорон, когда отец и дяди бросили комки земли на крышку ее гроба. Она была рада узнать, что душа ее не почивала под обрушившимся дождем из земли, которая при ударе о крышку гроба издавала звуки подобно грому. А вот нож правда остался внутри; Киззи видела, как отец положил его в гроб и скорбела по нему. Она никогда не переставала желать его, складной с перламутровой рукояткой. И ее бабушка, должно быть, знала об этом, потому что на смертном одре она поманила Киззи ближе и прошептала:

— Помнишь мой нож, Солнышко?

Киззи подумала, что бабушка отдаст его ей, и, улыбаясь, кивнула. Но старушка прошептала:

— Не смей красть его из моего гроба, — а потом она умерла.

Иногда Киззи представляла, как ее бабушка прокладывает себе дорогу этим ножом в туннеле смерти, но по большей части её грёзы носили совсем иной характер. Она мечтала о медленно танце с Миком Креспейном, о посиделках у него на коленях во время обеда, чтобы он обнимал ее за талию, а не Сару Феррис, чтобы костяшки его пальцев слегка упирались в нижнюю часть ее груди, а не груди Сары. Она мечтала о тонких лодыжках, как у Дженни Гласс, вместо своих, как у крестьянской тягловой лошади, о шелковистых волосах, вместо грубой мочалки, о покатых бедрах, вместо бедер, как у танцовщицы танца живота. Она грезила о звонком смехе, о татуировке бабочке и о парне, который держал бы свою руку в заднем кармане ее джинсов, во время прогулки, а потом прижал бы ее к забору, чтобы впиться в ее нижнюю губу, как в спелый фрукт.

Киззи так жаждала этого, что ее душа наполовину высунулась из тела. Она висела, словно колышущаяся от ветра рубашка на веревке, от чего гоблины пришли в неистовство. Никакое количество танцующих по кругу призраков‑бабушек не удержало бы их от попыток заполучить такую охочую до чувств душу. Вероятно, ей, узнай Киззи, что кто‑то так жаждет ее, это бы польстило, даже если бы этот кто‑то был гоблином.

— У некоторых гоблинов есть хвосты и бороды, — рассказывала бабушка. — Рога, раковины, как у улиток, и жабры. Копыта, когти и клювы! Они отличаются друг от друга, как твари божьи в зоопарке — они твари, но не Божьи! Они служат Дьяволу и ловят души для него, и им почти удалось сцапать мою сестру. Она была готова подарить им все, всего лишь за один укус их плодов.

— Она была очень похожа на тебя, Солнышко. Майренни всегда страстно что‑нибудь желала: новый шарф или гитару нашего брата, или чтобы ей подмигнул красавец‑кузнец. И когда гоблины прошли через долину, воркуя, как голубки: «Приди и купи наши спелые фрукты, приди и купи!» — она и их захотела и купила. Она набрала две горсти, чтобы отведать этих колдовских плодов. Груши, гранаты, финики, инжир. И ананасы! Мы никогда раньше не видели ананасов. Майренни была дурой, доверяя их плодам. Где они могли расти в наших‑то краях? Кругом же одни горы.

— Она сказала, что они были слаще мёда и насыщеннее вина. Может оно так и было, но она будто превратилась в бездонную яму — потому что после она думала только об этих фруктах, хотела только их, день за днем, словно наркотик, поработивший ее разум, сжав его до комочка, пульсирующего одним‑единственным желанием. Она так страстно их хотела, но у нее их больше не было.

— Она блуждала по той долине в поисках гоблинов, но не видела их, даже когда они были там! Я слышала их воркование, ласковые голоса и видела, как их уродливые тени поднимались по склону вверх. Их видел и наш кузен Пенели, но не Майренни. Вот, что они творят, мучают девицу желанием, изматывают ее душу, выманивая ее как улитку из раковины, пока ее чувства не притупляются и не оскудевают, пока она не превращается в ничто.

— Девица в соседней деревне умерла. Зачахла. Я видела ее ближе к концу. Глаза огромные, а вид такой, словно из нее высосали все жизненные соки. Она умерла в полнолуние, ее похоронили на кладбище, но на следующий год выкопали, потому что на ее могиле ничего не росло, даже трава. Так узнали, что она проклята. Майренни стала похожа на ту бедняжку, и я знала, что она тоже умрет. Пусть она была дурой, но она была моей сестрой. Я должна была что‑то сделать.

Когда бабушка Киззи доходила до этого момента в своей истории, она всегда вздрагивала и касалась губ, вспомнив, как толпа гоблинов кинулась к ней, как их глаза вспыхнули во мраке, как они запрыгнули на нее и держали, пытаясь затолкать лозу винограда и инжир ей в рот.

— Гоблины не могут просто забрать твою душу, Солнышко, — произнесла она с сильным акцентом. — Ты должна сама отдать ее. Это давнее соглашение меж Богом и Старым Царапало. Оно старше сотворения мира! Душа, которую забирают против воли, портится, как молоко, и потому никому не нужна, даже Старому Царапало. Вот зачем он выращивает свои колдовские сады, потому что стоит тебе отведать плод, как захочешь отдать все, что угодно, лишь бы вновь его вкусить, а за это, он хочет только одного.

И Майренни готова была это отдать. Но сестра не позволила, она не побоялась сразиться с гоблинами, и вернулась домой, в синяках и ссадинах, но с колдовским фруктом в руках, мякоть которого оставила липкий сок на руках. Майренни, истощенная и белая, прильнула к сестре и заплакала. Она поцеловала сестру и попробовала сок на ее руках, сок за который она должна была поплатиться душой, но она вкушала его ничего не отдав взамен, и чары развеялись. Майренни выжила.

Киззи никогда не встречала ее. Майренни осталась в Европе, но бабушка утверждала, что Киззи похожа на ее сестру. У них была всего одна ее фотография, старая, пожелтевшая. На ней была запечатлена девушка в дверном проеме. У нее были полный губы и казалось, что глаза искрились секретами. Киззи всегда была очарована ею, и по правде говоря, она всегда отождествляла себя с той дикаркой, что почти продала душу за инжир, нежели со своей бабушкой, которая так и не разжала челюсти и никогда не жаждала запретных плодов. Но даже при том, что, глядя на фотографию и видя тот же разрез глаз и изгиб губ, как у нее, Киззи просто не могла увидеть себя в этой девушке, зрелой, вызывающей трепет, преисполненной странной и такой многоликой красотой, для которой у нынешней юности нет подходящих слов, чтобы описать это.

Киззи была так занята желанием стать Сарой Феррис или Дженни Гласс, что едва ли могла вообще увидеть себя такой, какой она была, а ведь она обладала самобытной причудливой красотой: глаза с поволокой с тяжелыми веками, слишком широкий рот, неукротимые волосы, бедра, которые могут быть не менее неукротимыми, если их научат что и как делать. Она была единственной в своем роде в этом городе, и если бы она переступила порог зрелости, то именно ее портрет захотели бы написать художники, а не какой‑то там Сары или Дженни. Только она умела носить шелковый шарф дюжиной разных способов, читать небо и точно знать, когда пойдет дождь, приручать диких животных, хриплым пением песен о любви на португальском и баскском языках, знала, как усмирить вампира, как зажечь сигару, как превратить искру воображения в костер.

Если бы она только переступила порог зрелости.

Если бы она вспомнила истории своей бабушки и поверила в них, и если бы ни одна из множества других вещей не постигли ее, которые так или иначе обозначали своё присутствие, внося разлад и беспокойство, подобно пьяным водителям, молниям, зомби и куче других вещей. Но Киззи созрела для гоблинов, и если что‑то ее и настигло, так это они. Один уже шел по следу аромата ее тоски, мимо шелудивой козы, чтобы заглянуть в окно ее спальни. Он уже изучал каждое ее движение и совершенствовался в искусстве маскировки.

Прим. переводчика: *rape — изнасилование, похищение, кража

Глава Вторая

Бабочка‑насильник

В понедельник в школе Киззи появился новый мальчик.

— Ням, — вяло произнесла Иви.

— Хвала Богам, сотворившим парней. Мы благодарим вас за вашу щедрость, — прошептала Кактус.

— Аминь, — сказала Киззи, пялясь в ту же сторону, что и подруга.

И они были не единственными, кто пялился. Дажа Сара Феррис вытянула шею из‑за плеча Мика Крейспейна, чтобы посмотреть, как Святой Рябой Марк ведет новенького по коридору.

Он был высокий и изящный, в меру мускулистый, косая сажень в плечах. Его пшеничного цвета волосы, курчавились поверх белоснежного ворота рубашки и блестели. Его губы были алыми, полными и мягкими, как у ангелов с полотен эпохи Возрождения. Глаза — очень темными, внешние уголки которых были чуть приподняты, как у эльфа. Под глазами пролегли синеватые тени от бессонницы, придав ему сходство, в воображении Киззи, с поэтами, царапавших пером на свитке стихи всю ночь напролет при свете свечи, чтобы запечатлеть в них свою любовь к прекрасной даме, и несмотря на свое благородное происхождение, остались без гроша за душой, что в последствии привело к смерти от лихорадки, а возможно от холода в каком‑нибудь сугробе, оставив после себя, разумеется, лишь эфирный труп.

— А во что это он вырядился? — вырвала Кактус Киззи из ее романтических мыслей. — Он гробанул шкаф своего деда?

— Или раздел бомжа, — предложила Иви.

— Неа. — Кактус уверенно покачала головой. — Это шмотки старика. Взгляни на эти подтяжки. Старомодный прикид.

— У старичья есть своя мода? Серьезно, что ли? Поди еще и свой подиум? — задумчиво произнесла Иви.

— Ага, и он прямо сейчас будто шагает по нему.

— Да я вас умоляю, — сказала Киззи, взглянув на странные твидовые брюки парня, которые были коротковаты, и к тому же поддерживались подтяжками. — Да этот парень мог бы прилепить спереди банановый лист, напялить шапочку с пропеллером и выглядел бы потрясно.

— Вот, значит, как ты любишь своих мальчиков, Киз? — спросила Кактус.

— О да. Всех своих мальчиков. Я сейчас же дам ему банановый лист и шапочку с пропеллером и представлю его своему гарему.

Иви фыркнула.

— Гарем‑парней! Представь их маленькие пропеллеры повсюду, пока они обмахивают тебя пальмовыми листьями.