Синий дым китаек

Наша мать со сдобой не заморачивалась – печь на сковородке блины и пирожки она была мастерица, а бисквиты, кексы, пирожные – нет, никогда: в магазине можно купить…

К Дусе никогда не приходили товарки, не забегали поболтать соседки (кроме нас), не приезжала никакая родня (у нас такие наезды были постоянными: всегда кто-нибудь спал на полу в бабушкиной комнате). Изредка к Дусе приходили мужчины, но ни одного из них нам не удавалось разглядеть: они быстро проходили к ней в комнату и долго там обычно не задерживались…

В детстве всё воспринимается как должное, но, повзрослев, я часто думала над Дусиной загадкой. Кто она? Откуда? почему так сложилась её судьба?… Нет ответа.

После развода мы – мама, я и Лёлька – переехали на другую квартиру, и Дусю я больше никогда не видела.... Вот вспыхнула вдруг в памяти её фамилия – Симбирцева. Евдокия Симбирцева…

Мама, мама, мама

Дуся выглядела старше нашей матери, а маме было около тридцати (отец был старше её на семнадцать лет).

Какой я помню её, нашу маму?

Невысокая, черноволосая, с тонкой талией и пышной грудью, лёгкая, проворная, смешливая, ворчливая, вспыльчивая и отходчивая… Она выросла в деревне, недалеко от города, была младшим, пятым ребёнком в семье. Её мама умерла при родах… в семье её любили, жалели и баловали…

Когда началась война, нашей маме было шестнадцать лет и пришлось ей пойти работать на КМК: завод работал на нужды фронта, а рабочих рук не хватало.

Главным её воспоминанием об этом времени было чувство страха: она боялась опоздать на работу (ходики часто ломались, а опоздание приравнивалось к прогулу). Иногда, проснувшись среди ночи, она вскакивала – опоздала! – и неслась как угорелая на завод через страшный, слабо освещённый тоннель (жила на Верхней Колонии у старшей сестры Анисьи).

Страх и голод не отпускали её даже во сне. Часто снилась ей связка бубликов, которую отец получил за свою портновскую работу. Бублики показались ребятам тогда (до войны) невкусными – и отец повесил связку на гвоздик у окна. Ей снилось, что эта забытая связка бубликов всё ещё висит на гвоздике, и вот сейчас она подойдёт, снимет её… «Постоянно хотелось хлеба, только бы хлеба вдоволь – и больше ничего не надо!» – вспоминала мама…

Мама умела вышивать: две салфетки красноречиво свидетельствовали об этом – на одной анютины глазки, вышитые гладью, на другой роза, выполненная в сложной технике «ришелье». Кроме этих двух салфеток, других доказательств её способности к рукоделию не имелось, потому что больше всего на свете мама любила читать и этому занятию отдавала всё свободное время.

Почти все книги, которые брала в библиотеке – и детские, и взрослые – она читала нам вслух.

«Замок Броуди», «Джени Герхардт», «Отверженные», книжки Чуковского, Маршака, Агнии Барто, русские народные сказки, сказки народов мира, литературные сказки – всё поглощалось нами с огромным аппетитом, не знающим насыщения.

Страшные сказки особенно врезались в память и не давали спать по ночам, как, например, сказка про живые рубины с их жутковатой песенкой:

Кровью алой нас поили,

Кровью свежей, молодой:

Мы, рубины, напитались

Алым цветом крови той.

Каким идиотом надо быть, чтобы написать для детишек такой кошмар!..

Мать читала, полулежа в кровати, мы мостились по обеим сторонам от неё, бабушка сидела на отцовой койке. Книжная жизнь захватывала нас полностью, и мы порой даже не замечали, что за окном уже стемнело…

Но не надо думать, что домашнее хозяйство было в запустении. Нет, мать с утра, пока мы спали, успевала сбегать на рынок, купить кружок молока (она никогда не покупала магазинное молоко). Прибежав с рынка и заглянув в комнату, где мы всё ещё вкушали сладкий утренний сон, она голосом, полным улыбки, говорила нараспев: «Дрыхнут без задних ног! Эй вы, сонные тетери, отворяйте брату двери!» «Конёк-горбунок» – наша любимая книжка с картинками, мы знали её почти всю наизусть…

Что такое кружок молока? Это молоко, замороженное в миске, – такие кружки колхозники в мешках привозили на рынок. Зимой на рыночных прилавках, обитых листами оцинкованного железа, лежали эти молочные круги, квашеная капуста, чёрная редька да горы коричневой, пареной в духовке калины, источавшей отнюдь не парфюмерный запах…

Мать растапливала кружок в видавшей виды алюминиевой кастрюльке и варила молочный суп с ракушками.

Когда на обед готовилась курица (нечасто), для нас с Лёлькой появлялась захватывающая интрига: кому достанется душка – самая красивая косточка куриного скелета, на вкус мы предпочитали, конечно, булдыжки (куриные ноги).

Ежедневное мытьё полов, стирка вручную, глажка чугунным утюгом, разогретым на плитке, раз в год побелка – вот её основная работа по дому.

Мы с Лёлькой никогда не ходили сопливыми или золотушными – а таких хватало в нашем дворе…

Мама, естественно, не работала. В нашем доме почти никто из женщин не работал. И в том другом, куда мы потом переехали, тоже многие женщины не работали.... странно…

Сказать, что у нас было прибрано, – нельзя, чисто – да.

«Каждая вещь должна знать своё место», – много раз на дню повторяла мать, но у нас это правило не работало: ни одна вещь, кроме отцовых, не знала своего места. Спинка кровати была увешана нашими шмотками, стол был завален нашим барахлом: раскрасками, вырезками, карандашами; на полу валялись бумажные обрезки, фантики; на подоконнике – куклы; из углов выглядывали волчки и мячики, и, бог знает, что ещё можно было обнаружить в этих углах…

Кукол сначала было две: нам никогда не покупали одно на двоих – всегда

персонально каждой. Кукол были самодельные и звали их обеих одинаково – Линка (уж не знаю, откуда взялось в моей голове это имя – просто, взглянув на них, я сразу поняла: Линки!)

Раньше в отделе игрушек продавались пластмассовые кукольные головки, мать купила две таких головки, пришила к ним туловища, нарядила их в длинные платья, чтоб не видно было ног-макаронин, – но мы в них почти не играли, а играли в матрёшек самого мелкого калибра и в целлулоидных пупсиков, называя их дитюнчиками.

Пик игры в дитюнчиков приходился на Новый год, пока стояла ёлка. Прямые углы, которые образовывала ёлочная крестовина, служили матрёшкам комнатами. Нам не возбранялось снимать с ёлки любую игрушку: чайник, часы, дирижабль, парашют, грушу, огурец – всё, что могло пригодиться дитюнчикам в жизни…

Если бы мы и кокнули парочку ёлочных игрушек, нам бы ничего за это не было: на нас никогда не орали, почти ничего не запрещали, никогда не наказывали, не ставили в угол, не принуждали, не заставляли, не лишали – родители нас уважали, но мы тогда не понимали, насколько нам повезло…

-– Мой дитюнчик летит к вам в гости на дирижабле! – радостно сообщала я соседям по ёлочной квартире.

-– Мой дитюнчик побежал в магазин за конфетами, сейчас поставим чайник, – отвечали соседи.

Блестящий, с розовыми цветами по бокам чайник был один, и обладали им по очереди.

-– Приземляемся на парашюте!! Встречайте гостей!

-– С Новым годом!

Начинали игру прямо с утра и заканчивали перед тем, как отойти ко сну…

Иногда, ближе к вечеру, в нас просыпалась неуёмная тяга к физическим упражнениям. Мы расстилали на полу отцов полушубок овчиной вверх и начинали выделывать штуки: кувырки, мостики, ласточку, улитку (притягивание носка к виску)…

Вконец умаявшись, я падала на бабушкин сундук и делала вид, что уснула: к этой хитрости я прибегала, чтобы урвать кусочек счастья… Нас в детстве лаской особо не баловали – не принято, надо мной не сюсюкали – большуха. Но этот миг мне удавалось вырвать у жизни. Видя, что я «заснула», отец брал меня на руки и нёс в постель. Несколько шагов из бабушкиной комнаты до нашей кровати – это и были мои мгновения счастья…

Часто после таких упражнений у меня случалась бессонница. Я сидела на кровати и наблюдала за полётом стайки красных искорок. Эти искры неизменно являлись ко мне по ночам на протяжении многих лет… Манера их полёта была всегда одинаковой: вначале они были мелкими и долго-долго летали по комнате извилистой лентой в три ряда, потом останавливались передо мной на расстоянии чуть дальше вытянутой руки и начинали кружиться всё быстрее и быстрее. Наконец, их кружение замирало: шло перестроение в одну шеренгу, искры при этом становились крупными, почти как ёлочные звёзды, – и полёт возобновлялся.... Перед тем как исчезнуть, они превращались в фиолетово-жёлтые ленты и улетали через открытую дверь в бабушкину комнату. Это зрелище сопровождало меня много лет кряду, и ритуал движения искр никогда не

менялся.

«Малокровие», – говорила мать, тёрла морковку и покупала в аптеке гематоген…

Бабушкина версия происхождения человека