Выжигатель

Один, прямо на наш окоп.

Тряпица белая к рукаву примотана.

Идёт, как пьяный, еле ноги волочит.

Мы ему:

– Стой! Хенде хох!

А тому хоть бы что, подошёл и стоит.

Ну мы его за ноги в окоп стащили.

А он синий весь, на роже слюни и сопли замёрзли.

Обморозился так, что говорить не может, мычит только.

На нём шинелька солдатская, мешковиной обмотана.

А мы ж разведка, до части километра три.

Ладно бы – офицер, а с этим куда?

Ну командир отделения и говорит мне – иди, мол, отправь его в Берлин!

А там, за нашим окопом, ложбинка была.

Вывел я туда немца, револьвер достал.

Застрелил!»

Концовка этого рассказа тяжело давалась деду, будто комья мёрзлой сталинградской земли переваливались внутри него. При слове «застрелил» он резко встряхивал головой, словно пытался избавиться от этих воспоминаний, как от сухой травинки, прилипшей к волосам.

***

Перенося копию, я понял, что при выжигании нужно будет постоянно сверяться с оригиналом. Слишком много теней, полутонов и нечётких контуров содержал рисунок.

Я полностью погрузился в эту работу, обсуждая её с Клеопатрой уже без всякого стеснения. Наоборот, появилось ощущение незримой поддержки, да и сам я стал собраннее и ответственнее.

И руку набил. Я теперь мог легко делать несколько сотен ямок одинаковыми, как однояйцевые близнецы. В общем, отработка фонов разной насыщенности перестала для меня быть проблемой.

С учетом будних вечеров и двух выходных выжигание «Фантастики» я планировал закончить за неделю.

***

Километровые рулоны с фантиками Белёсого ещё не успели остыть в типографиях, а в стране как грибы после дождя стали появляться паевые фонды и инвестиционные компании. Причём вырастали последние быстро, как плесень на влажной горбушке, и сопровождались такой же болезненно яркой как плесень рекламой. За фантик с кусочком страны они давали уже свои красивые фантики, но с самыми серьёзными заверениями.

Мои родители, как и миллионы простых людей, были ограблены дважды. Первый раз – на самом изломе страны, когда денежная реформа превратила их сбережения в пыль. Второй раз – когда, выстояв многочасовые очереди, они отнесли фантики Белёсого в один из таких инвестиционных фондов. Эти фонды и создавались для того, чтобы пылесосить их у населения в обмен на пустые обещания.

Через пару лет Белёсый, как режиссёр мероприятия, публично обрушится с критикой на деятельность подобных структур. Мол, пирамиды. Куда смотрят правоохранители и сами вкладчики? И конторки эти как по команде станут массово закрываться. Правда, с полным растворением активов, в которые были вложены народные деньги. Ни недвижимости, ни заводов-пароходов, ни акций-облигаций в серьезных объёмах найти не удастся.

Это был грязный и подлый двухактный спектакль, показанный стране командой Белёсого. Сначала они большинство сделали нищими, лишив их возможности принимать какие-либо финансовые решения, а затем навязали игру, в которой гарантированно победила только узкая группа организаторов. В общем-то, они провернули с народом старый трюк «купюра на нитке». Вроде бы тот и деньги увидел, и попытался их пристроить, а всё равно остался в дураках. Нить с купюрой вернулась в руку хозяина, и новые бояре, позвякивая столовыми приборами, чинно расселись вокруг российского пирога.

***

Как и планировалось, «Фантастику» я закончил в воскресенье. Опасение неудачи, присутствовавшее в начале работы, ушло, всё получилось так, как надо. Ещё во время выжигания возникла идея лакировки разными тонами. Основную площадь картины я, как обычно, думал покрыть в два слоя. А центральную часть с троицей пройти один раз.

Решение мной и Клеопатрой было принято единогласно и, как теперь стало ясно, не зря. Разница в тоне получилась едва уловимой, но подчеркнуть основной замысел удалось. Герои рисунка как бы чуть светились изнутри, что говорило об их силе и одновременно беззащитности перед тьмой.

Орден (рассказ деда)

«К Будапешту мы подходили.

Самая окраина.

А на пригорке там дом один стоял.

Приметный такой, добротный, каменный.

Нам, значит, приказ – провести его разведку.

Если фрицев нет, устроить наблюдательный пункт.

Ну поползли мы с напарником, а дело – к ночи.

Ближе подобрались, смотрим, в одной стене дыра от снарядов.

Заходи – как в дверь.

В доме никого, всё разворочено.

Смотрю, на полу кольцо медное, здоровое такое.

Ну мы мусор разгребли, а это лаз в подпол.

Открыли, сначала хотели гранату бросить.

Посветили спичками, бочки вроде стоят.

Ну полезли, автоматы на взводе.

Спустились, бочки там одни, большие.

Давай пробовать.

Затычку у одной выбили – вино белое.

Плошки там нашли, из них пили.

Не помню, как уснул.

Очухиваюсь, волокут меня под руки.

А темно, разобрать ничего не могу.

Автомата и гранат нет, забрали.

Ну думаю, каюк – немцы!

Я молчу, ногами перебираю, башка болтается.

Вышли на свет, внизу-то вижу – сапоги наши!

И точно, мужики с нашей части.

Отлегло.

Куда, спрашиваю, меня и за что?

В штаб, говорят, там узнаешь.

Ну приводят нас в штаб.

А командир уже за пистолет хватается.

Мать-перемать, такие-рассякие, сейчас, говорит, своей рукой пристрелю!

В общем, ночью тут мадьярку местную изнасиловали.

Она сказала, что двое наших было, темно, лиц не видела.

Ну и нас двое.

Командир нам – вы насиловали?

Никак нет, говорю, товарищ подполковник, выпили, виноваты, но такого не было.

А он всё равно кипятится.

Ну, думаю, неужто от своих смерть примем?

А у меня тогда уже был Орден Славы третьей степени.

И так случись, пришли наградные документы на меня.

Орден Славы второй степени!

На столе у подполковника лежали.

Взял он их и порвал у меня перед носом.

Тем и отделались.

А ведь расстреляли бы нас, как пить дать расстреляли!»

Дед всегда добавлял, что в тот момент совсем не расстроился. Наоборот, обрадовался, что жив остался. «Завтра тебя убьют, и толку с той медальки», – говаривал он. Но уже в мирное время начал жалеть об утраченной награде. Он был уверен, и небезосновательно, что в дополнение к младшей и средней степени получил бы позднее и старшую. А полный Кавалер Ордена Славы приравнивался тогда к Герою Советского Союза. Со всеми, как говорится, вытекающими – персональная пенсия, льготный проезд и прочее.

И действительно, много награждений Орденом Славы I степени производилось уже после войны, в 50-е и 60-е годы. Также в начале шестидесятых деда нашла медаль «За взятие Будапешта», за тяжёлые те бои. Он очень ценил её, как и медаль «За оборону Сталинграда», две медали «За отвагу» и орден Красной Звезды. А дедовский Славы III степени один из его сыновей, по малолетству, проиграл дворовым пацанам в чику.

***

К тридцати пяти годам я обзавёлся своим углом – однушкой в старой панельке. Семью создать не получилось, несмотря на пару-тройку вроде бы серьёзных попыток. Внешность у меня сформировалась неприметная и неопределённо моложавая. Где-то начиная с тридцати лет незнакомые люди отмеряли мне на вид не больше двадцати семи. Впрочем, желающих оценивать мой возраст с каждым годом наблюдалось всё меньше. Я и сам давно уже ничего не ждал от зеркала, сведя его роль к простой индикации небритости. Работал я экономистом в ооошке, занимался подготовкой бюджетов и контролем их исполнения, а для души оставил выжигание, прогулки, книги и старые журналы. Я получился в рифму – среднестатистичным, практичным и тактичным.

По крайней мере, до последнего времени.

***

Мной всё больше овладевала идея поступка. Этот мир в каждый момент соприкосновения с ним пытался сделать меня глупее, злее и порочнее. Он, как бескрайнее болото, окружал со всех сторон. То, что мне было важно и дорого, словно редкие островки, служило опорой под ногами. Как обречённый заяц, я прыгал с одного такого островка на другой, наблюдая наступление трясины. Наверное, рядом метались такие же зверьки, но в безбрежности топи мы не чувствовали присутствия друг друга, а самое главное, не были уверены в прочности чужого клочка земли. Мы отреклись от мелиорации, и торжествующее болото, издавая утробный гнилостный рык, продолжало засасывать нас поодиночке.

Необходимо было бороться, но как? Если ты не спортсмен, не бандит и не военный, если кастето-пистолето для тебя лишь атрибут ментовских сериалов, а нож имеет сугубо кухонное предназначение? Эти вопросы самому себе в зародыше подавляли бунт «маленького человека», а Великая Русская Литература ставила финальную точку. И тогда слеза убиенного ребёнка, скатившись по бороде непротивленца, тушила в душе последнюю искорку борьбы.