Выжигатель

Как выяснилось позже, реализацию ликвидного автотранспорта директор конторы замкнул на себя, с минимальным количеством посвященных. Нет, он не был рвачом или хапугой – карикатурным типажом из журнала «Крокодил».

Первое время он боролся за живучесть конторы-подлодки, готовый разделить с экипажем её судьбу. Но, видя тщетность усилий и то, что спасательное судно не придёт никогда, он включил здоровый цинизм и постепенно превратился в делягу.

Народ из конторы практически весь разбежался, оставалась только узкая группа лиц, обслуживающих новый бизнес директора. Я в неё не входил, и смысла пребывать дальше в этом склепе не было никакого.

***

Вслед за деньгами из жизни стали исчезать и мужики. Не могу сказать, что чёрные скорбные стайки у подъездов были особой приметой того времени. Нет, просто мужские лица, привычные на многажды хоженных тропах, вдруг переставали встречаться. Тихо и буднично уходили ровесники Карлсона, в самом расцвете сил.

Отцы семейств, лишённые работы и денег, слонялись по посёлку в поисках любой халтурки и выпивки, пока не находили свой последний стакан. Мужики спивались, вешались, уезжали на заработки и пропадали, гибли в пьяных драках от рук своих же собутыльников и подельников.

Они были лишними для новой власти, и их, не считая, списали как издержки переходного периода.

***

Основное было готово. Осталось выжечь след, торчащие кустики и бугорки снега на поляне. Я уже думал, лакировать работу или нет. Ведь снег тогда приобретёт неестественную желтизну. Как будто не одинокий заяц был на поляне, а целая свора собак отметила на ней своё присутствие.

Я отложил вопрос до завтра, решив, что при свете дня будет виднее.

Белёсый

Впервые я его увидел ещё тогда, по ящику. Он стоял на фоне исполинского фантика с нулями и уверенно говорил про окно возможностей, открывающееся для всех. Его лицо мне сразу показалось каким-то мелким в сравнении с головой, хотя нос и рот были крупными. Это впечатление создавали щёлочки близко посаженных глаз, заплывших отёчными веками в обрамлении белёсых, почти невидимых ресниц. Его брови и волосы были похожего серовато-тусклого оттенка.

Несмотря на заурядную внешность, Белёсый тогда был звездой. Первый среди равных в когорте реформаторов, он точно знал, что нужно делать. По крайней мере, нас в этом непрестанно уверяли средства массовой информации. Видимо, он поверил в себя тоже и приступил.

Белёсый со товарищи, вооружившись скальпелями и инкассаторскими мешками, начали бодро кромсать тело моей Родины. Вырезая гнойники заводов и фабрик, удаляя метастазы социальных инфраструктур, Белёсый вёл нас в счастливое рыночное будущее. В то самое, в котором на костях произодственных корпусов вырастут аляповатые коробки, мать их, торговых центров. Он заколачивал гвозди в крышку гроба коммунизма и не слышал, не желал слышать, как эхо от ударов его молотка глухо дробится в миллионах настоящих гробов.

Впрочем, Белёсого люди интересовали мало. И тогда, и позднее, когда он кочевал от одной государевой кормушки к другой, вопросы, связанные с нуждами населения, всегда вызывали на его лице гримасу раздражённой усталости. Белёсому не повезло с народом. Тот упорно не хотел быстро перерождаться в коммерчески активный и социально ответственный средний класс, как на Западе. Правда, в тех же Европах аналогичный процесс занял несколько столетий. Белёсый это понимал, но столетий у него не было, да и кураторы подгоняли. Народ же, как контуженный танкист, шёл по горящему полю среди своих подбитых танков с одной мыслью: «Где наши?» А «наши» накрывали его артобстрелом гиперинфляции и либерализации цен.

С лёгкой руки Белёсого сотни стали владеть страной, которую строили миллионы. Он, как услужливый швейцар, распахнул двери с чёрного хода, мол, разбирайте по-быстрому, но не забудьте про меня. Они про него не забыли.

Я – тоже.

***

Вторую пятилетку победившего капитализма я провёл в поисках стабильной работы. Я уехал из посёлка в близлежащий городок. Какое-то время жил у родственников, потом в общагах и на съёмных квартирах. Ходил по офисам на собеседования, пересекался с предпринимателями, в общем, искал.

Работа для дипломированного специалиста была, но отталкивала низкая зарплата и её гарантированная нерегулярность. «Ты же экономист, а не продажник. Это он зарабатывает бабки для фирмы», – возражали мне тогда, оспаривая мои материальные запросы.

Деньги потихоньку уже стали возвращаться в жизнь, но их катастрофически не хватало, и прокормиться на тогдашние доходы было нереально. Спасибо Петру I, родителям и садовому участку за картошку. Мешок с ней я привозил из дома после каждой побывки, захватив ещё разные соленья и варенья.

Я много где успел поработать: в налоговой, местном банчике, в компании, занимавшейся вагонными поставками древесины за бугор. И видел, как время меняло людей. Тогда в деловые и даже личные взаимоотношения стал внедряться культ эффективного менеджера. В понимании той поры – человека быстрого результата, который не думает о дальней перспективе и не ограничен моральными пережитками. Ведь успех – вещь скоропортящаяся, нужно быстро снять сливки и скорее – к новому куску, пока его не растащили другие. Ещё эффективный менеджер должен был много читать, но не научную или классическую литературу, а подстрочники книг по искусству продаж, менеджменту и личностному росту. Эта макулатура в обязательном порядке стала украшать столы начальничков всевозможных ТОО и АОЗТ. Ей, как тайным знанием, успешные и эффективные отгораживались от непросветлённых совков, по ней учились втюхивать и, конечно, расти.

И росли, только не духом и немногие. Из среды бывших однокашников, сослуживцев и соседей стали нарывом вылезать мелкие барчуки, новые хозяева жизни. Они тыкали подчинённым, орали на секретарш за неправильно сваренный кофе, мерялись друг с другом машинами и любовницами. Ареалом их обитания стали дорогие кабаки для деловых встреч и сауны для отдыха, но в центре мироздания всегда находился сейф в личном кабинете. Сейф был мерилом успеха, он давал силы, как мать сыра земля Илье Муромцу. Поэтому многие из разбогатевших в персональной части своего офиса создавали второй дом. Обустраивали спальни, кухни, комнаты отдыха, душевые, оснащали телевизорами и прочей бытовой техникой, и всё с одной целью – как можно реже разлучаться со смыслом своего существования. Стихотворная мантра «Что такое хорошо и что такое плохо» перестала на них действовать, они жили по понятиям бизнеса. Всё, что их окружало, – люди, здания, машины, материалы – всё стало лишь ресурсом, источником для зарабатывания денег. Они, как пираньи, готовы были раздербанить страну до последнего винтика, но, как пираньи, стали пожирать и друг друга, не совладав с собственной жадностью.

Наверное, нас и спасло это да русский авось.

***

Ещё работая над «Лесом», я заметил за собой странную вещь. Я начал про себя разговаривать с Клеопатрой, висящей над столом. Конечно, это были вопросы без ответа. Сначала я обсуждал с ней технику выжигания – сделать фрагмент темнее или светлее, а контур – жирнее или, наоборот, тоньше. А потом как-то втянулся, стал рассказывать ей, как прошёл мой день, делиться переживаниями, воспоминаниями и планами. Поначалу я одёргивал себя, возвращая в координаты нормальности, но со временем прекратил.

И ещё я никогда ей не жаловался и не плакался. Мне сразу стало понятно, что не получится с ней так, не пройдёт. Она не была для меня иконой, дающей смирение и утешение. На каждую несправедливость, произошедшую со мной или вокруг меня, она будто говорила: «Успокойся и действуй». И этот побудительный мотив стал накапливаться во мне, как заряд от розетки в аккумуляторе.

***

В ту пору умер дед Коля, Николай Сергеевич, мамин отец. Простой, немного резкий, хороший мужик. Я помню, как стоял у гроба и вспоминал его при жизни.

Будучи в классе шестом-седьмом, я застал ещё те большие семейные застолья, на которые собирался весь наш род.

Дед с бабушкой, все их взрослые дети вместе со своими мужьями и жёнами, мои двоюродные братья и сёстры, дальние родственники и соседи. Собиралось человек по двадцать. Лепили пельмени, варили холодец, крутили хренодёр. Потом садились и, конечно, выпивали: взрослые – белую и вино, мы – «Буратино» и «Колокольчик». Все шумно обменивались новостями про учёбу детей, про дела дома и на работе.

Мы же, наскоро перекусив, начинали придумывать игры и бегать вокруг сдвинутых столов. Это сразу надоедало взрослым, и нас отправляли на улицу, если позволяла погода. Уставшие и разгорячённые, мы через полчаса возвращались за стол, чтобы утолить жажду и передохнуть.

И тогда дедушка начинал рассказывать про войну. Повзрослев, я понял, что дед, уже хорошо выпив, в тот момент ждал именно нас, внуков. Для нас были предназначены эти совсем не детские истории. Видимо, не мог он молчать, война глодала его душу обломками своих зубов. Его простые рассказы были полны сермяжной правды, такой, что перехватывало горло. И вместе с потёртыми боевыми медалями он передал эту память нам, второму своему колену.

Колодец (рассказ деда)

«Я уже гвардии старшина был, командир отделения разведки артполка.

Мы всегда впереди шли, а за нами часть.

На Украине дело было, наступали уже тогда, немцы драпали.

Нужно было разведать деревеньку одну, названия не вспомню.

Небольшая, домов на пятнадцать.

Понаблюдали сначала – всё вроде тихо.

Разделились, зашли с разных концов.

А деревня как вымерла.

Даже собаки не лают.

А – лето, жарко, пить хочется.

Пошли к колодцу, открыли.

А там дети лежат, много их.

И малые совсем, и подростки.

Расстреляли их, а потом в колодец сбросили мёртвых.

Озверели мы тогда.

Попадись фриц – руками разорвали бы!

Смотрим, старухи выходят из изб.

Деревенские, говорят, это дети.

Немцы, когда уходили, полицаям приказали расстрелять и в колодец бросить.

Баб с собой угнали, одни мы тут остались.

Они ревут стоят, нас – колотит.

Тут старухи показывают на один дом.

Бабка там, говорят, неходячая живёт, сын у ней полицай.

Ну я двоих отправил проверить.

Гляжу – тащат гада, в подполе сидел.

В общем, завели мы его за дом.

В сарае пилу двуручную взяли.

Бросили на козлы и распилили живого».

***

«Лес» я не стал покрывать лаком. В дневном свете это решение было очевидным. Белый снег контрастировал с еловыми лапами натурально и самодостаточно. Да и сами тёмные элементы получились неплохо. Воодушевившись, я решил начать работу, которую давно откладывал. Это была иллюстрация к научно-фантастическому роману из старого журнала «Техника – молодёжи». Рисунок был большой, на полный печатный лист, со множеством деталей и полутонов.

В центре и на некотором отдалении были изображены двое мужчин и женщина, стоявшие рядом. На них была светлая короткая одежда, и их обнажённые руки и ноги лишь подчеркивали опасность, грозящую им. Они стояли на ступенчатом возвышении у подножия древней многоярусной башни. Башня была сильно накренена и изрезана трещинами, вдоль которых уже выпали целые куски кладки. Перед башней лежала площадь, вся заполненная беснующимися людьми. Эти люди отличались от троицы в светлом. У них были серые лица и тёмные волосы, словно они только что вышли из угольной шахты. Заламывая руки и вскидывая пятерни к небу, они одновременно хватали и толкали друг друга. Отчаяние, страх и ненависть читались на их лицах. В противовес башне, слева на площади стоял большой памятник какому-то богу или правителю. Каменный живот его нависал над толпой, а кулаки были прижаты к выпуклым бокам. Круглую голову истукана пересекал кровожадный оскал рта под злыми глазами навыкате. Его низкий морщинистый лоб переходил в обширную плешь, а оставшиеся на висках волосы были зачёсаны вверх, что давало физиономическое сходство с голливудским клоуном-убийцей. Казалось, это он управляет массой людей и стоит ему только пошевелить каменным пальцем, как тёмная река тут же смоет светлый островок. Но позы героев картины демонстрировали скорее осторожность, чем боязнь. Чувствовалось их моральное превосходство над толпой, но не холодно-высокомерное, а с оттенком сочувствия этим несчастным людям.

Доска подходящего размера у меня была. Теперь предстояло максимально точно перенести рисунок на кальку, а с неё уже – на доску через копирку.

***

Началась компьютеризация населения. Конечно, настоящие IBM-совместимые компьютеры были заоблачно недоступны. Народ сидел на спектрумовских клонах отечественного производства, их, по крайней мере, реально было купить. Относительная дешевизна этих устройств объяснялась отсутствием монитора, эту роль исполнял обычный телевизор, и отсутствием накопителей памяти, эту лямку, точнее, плёнку тянул бытовой кассетный магнитофон. Сам компьютер заключался в пластиковый прямоугольный корпус с кливиатурой и гнёздами для подключения телика и мафона.

Дьявольски демократичная была штука! Можно было сунуть эту доску под мышку, бросить в карман пару кассет с программами и двинуть к приятелю, чтобы вместе с ним погрузиться в удивительный мир разрешением 256 на 192 пикселя. Но были и ложки с дёгтем. Основные проблемы заключались в подключении к другому телевизору и в чтении кассеты магнитофоном. В первом случае спасали манипуляции с паяльником, во втором – чистка или подкрутка читающей головки. Часто качество сборки самого компьютера тоже оставляло желать лучшего. Мой, например, периодически сбрасывался при нажатии на клавишу «1». Тем не менее это беспородное разнообразие железа уже тогда поддерживалось огромным количеством программ, в первую очередь игр. Играя, основная масса пользователей и постигала тот простенький компьютер.

Я же, в силу возраста и наклонностей, период увлечения играми проскочил достаточно быстро и стал делать первые шаги в программировании на языке «Бейсик», зашитом в каждый такой девайс. Экспериментировал как с чисто расчётными задачами, так и с выводом графической информации на экран. Венцом же моего цифрового творчества стало программирование математической игры «Жизнь», правда, на игровом поле с фиксированными размерами. Окрылённый успехом, я написал алгоритм «Жизни» на ассемблере, но тут меня ждало полное фиаско. Компьютер, не оценив попытки диалога с ним на более близком языке, наглухо зависал. Видимо, Бейсик был моим потолком.

Пару лет спустя, случайно оказавшись в одном богатом доме, я увидел и попробовал в работе полноценный 486-й. Я на несколько дней прямо-таки заболел его сочной картинкой и вычислительной мощью. Не пережив этого предательства, мой восьмибитный старичок впал в маразм. При включении он стал выдавать на экран рябь из букв, цифр и прочих символов. В его потоке нулей и единиц произошёл какой-то фатальный сбой, а может быть, он просто зациклился на одной задаче, у которой нет понятных для человека решений.

В Берлин (рассказ деда)

«Зима была лютая.

Под Сталинградом мы тогда немцев в окружении держали.

Стоим, ждём, когда они окочурятся.

И как-то днём, смотрим, фриц на нас идёт.