Я вернусь

У одного из наших, судя по голосу, перебравшего для храбрости сто граммов фронтовых, сдали нервы. Деваться было некуда, надо было атаковать и немедленно!

Лежали мы с другом под самыми окнами. По-русски вдвоем хоть и не понимали, а смысл слов, а главное, важность момента, оценили мгновенно. Застучали затворы автоматов, наши поднимались на атаку. Сорвав запал с первой гранаты, я забросил ее в окно, раздался взрыв. В здании забегали, завопили…

Недолго думая, я распрощался со своей второй, последней гранатой. Повернулся к товарищу, хотел забрать у него третью и краем глаза вижу, как в окне третьего этажа что-то мелькнуло. Батюшки-светы, летит немецкая ответная граната-колотушка и прямо на нас. Едва успел упасть на землю и обхватить голову руками поверх каски. Ка-ак шандарахнуло! Я потерял сознание.

Не знаю, сколько времени пролежал без чувств. Очнулся: в ушах звон, голова тяжелая как камень, глаза, мне показалось, лопнули, ничего не видят и адская боль в левой руке, как будто ее оторвало взрывом. Не чувствую ее вовсе и пошевелить не могу.

Кое-как вспомнил, каким ветром и куда меня занесло. Друга зову шепотом, он не отзывается. Стал правой рукой ощупывать себя. Рука вроде есть, глаза тоже, видимо, не лопнули. Только не вижу ничего. Земля набилась. Догадался-таки, достал флягу, открыл зубами, промыл глаза, огляделся. Светло, как днем, немцы осветительную ракету запустили. Бегают где-то рядом во дворе школы, стреляют. Друга увидел… Лежал ничком без движения. Погиб, сжимая в руке гранату. Ту самую, которую я у него забрать не успел.

Рядом воронка, маленькая такая, от гранатного взрыва. Мне повезло, что друг ближе к ней оказался – ему осколками сразу почти все тело прошило, гимнастерка была рваная как сетка. А меня накрыло взрывной волной, так и спасся.

Наши комсомольцы вокруг лежат. Все в грудь убиты, к школе рвались, но видать, не дошел никто. И раненых не видно, не слышно. Выжившие когда отступали – забрали.

По уставу я знал, что раненому положено отступать. Но такая меня злоба на фрицев охватила за погибшего друга, что я не мог сейчас отступить просто так, ничего им не сделав! Вынув из руки мертвого товарища гранату, я сорвал чеку и со всей силы швырнул в группу немцев, копошившихся вокруг небольшого миномета и бросился бежать. Успел увидеть, что граната почти перелетела через них, но ударилась об изрубленное осколками дерево и скатилась точно за их спинами. Бахнуло, заорали немцы, но я уже за горкой скрылся.

На крутом склоне оступился, упал и кубарем покатился вниз, едва не теряя сознание от адской боли. Свалился с обрывистого берега прямо в объятия Волги.

Холодная вода прояснила сознание, привела в чувство, но тяжелый автомат, намокшая одежда, сапоги, неумолимо тянули на дно, которое я не мог нащупать ногами. Собрав остатки сил, стал подгребать здоровой рукой к берегу. Силы были на исходе, когда ноги мои, наконец, отыскали твердое дно. На берегу я свалился в изнеможении, задыхаясь и выплевывая воду, которой нахлебался по самые уши. Звон в голове все не проходил. Контузия, точно.

Светало. Переведя дух, я отыскал в своих вещах индивидуальный пакет. С грехом пополам перевязал раненую руку и пошел искать своих – хотелось узнать, что случилось когда я был в отключке, поесть и найти перевязочный пункт.

Глава 13. Левый берег

Я знал, что с ранением надо идти в медпункт, расположенный в землянке на берегу. Еще раньше доводилось видеть знакомый знак – красный крест. Просто красной краской намалевано на жестянке две полосы. Ставить флаг с указателем нельзя – немцы как будто специально метили по санбатам и медпунктам, по раненым, по врачам. Рассказывали в окопах, как будто был случай, когда «юнкерсы», разбомбив палатки с полковым госпиталем, летали над расползающимися тяжелоранеными, стреляли из пулеметов. Это у них было как бы развлечение…

В общем, направился прямиком туда. В медпункте мне промыли руку холодным раствором марганцовки, чем-то обмазали раны, перевязали, поставили укол. Внимательная уже немолодая медсестра положила мои документы в карман гимнастерки: комсомольский билет, красноармейскую книжку и заботливо застегнула на пуговицу. С бумагами лежала справка о ранении и бумажка с надписью «Левый берег».

–– Смотри, не потеряй, – несколько раз повторила сестричка.

Я не понял, для чего нужна эта бумажка, но расспрашивать не стал. Да и не мог. Рука перевязана, не больно-то и пожестикулируешь, а языком еще не владел, чтобы спокойно изъясняться.

–– Иди, – махнула сестричка в сторону берега.

Посидел я в землянке еще немного, все звон в голове не проходил. Потом вижу, что дел здесь без меня много, раненые все прибывали и прибывали. Некоторым, у кого было легкое ранение, давали такую же бумажку, как и мне. Посидел я так, отряхнул шинель как следует, положил ее в вещевой мешок и пошел в направлении, указанном сестричкой.

Выражение «левый берег» ровным счетом ничего мне не говорило. Название ли это какой-нибудь местности, или просто слова – все это было для меня, как китайская грамота. Знал только, что от своих иду, вглубь советской земли. Причем не там, где я переправился, а выше по течению, где фронт уже сдвинулся на запад. Так было безопасней.

Шел я довольно долго. К вечеру стало холодать, пришлось достать шинель из вещевого мешка. Это говорится легко, а когда рукой пошевелить не можешь, проделать эту нехитрую процедуру нелегко. Пока одевал, аж взопрел от натуги. Пошел дальше. Раненых по дороге встретил немало. Кого-то я обогнал, а иные, более ходкие, сами меня обгоняли. Перевязанные окровавленными бинтами бойцы, шли, пошатываясь, словно тени. Ни бодрых разговоров между собой, ни улыбки на лицах… Слышались лишь стоны от боли, да шорох некрепких шагов…

В каком-то месте догнал я офицера в английской шинели. Молодой такой лейтенантик. Одну руку, раненую, на подставке из бинта несет, а в другой мешок вещевой тащит. Выглядит неважно. Ослабел совсем, судя по виду – весь бледный, потный, шатается как сосны таежные на ветру. Услышав за спиной шорох моих шагов, остановился, повернулся и скривил губы, должно быть, хотел улыбнуться.

–– Друг, помоги до переправы, – робко попросил меня. Мог ведь и приказать, как старший по званию…

Смысл его слов я понял. Может потому что слово «помоги» на войне слышишь очень часто, даже чаще, чем «Вперед» или «Ура!». Я взял у него мешок, перекинул через плечо вместе со своим, и пошли мы дальше вдвоем. Непонятно, то ли без мешка лейтенант шибче пошел, то ли я с двумя мешками – медленней, но пошли мы с ним вровень. Разговаривать нам особо было не о чем. Все равно я не понимал по-русски, говорить по-якутски смысла не было, а жестами объясняться, когда на двоих только две руки, особо не хотелось. Но занятие для утомленного дорогой сознания я все-таки нашел. Шел и ломал голову: «Что такое переправа. Докуда же мне его мешок нести?»…

К ночи прибились к своим, саперный взвод двигался к передовой, ну и встречные раненые прибились. Заночевали. На другой день едва солнце показалось за горизонтом, мы с лейтенантом решили продолжить свой нелегкий путь. Сначала немного поели каши, хлеба с сыром, попили чай с сахаром. Тем саперам спасибо… У нас проверили документы, показали, куда двигаться дальше. И мы снова, еле передвигая ноги, отправились в госпиталь.

Хорошо, что нас догнал небольшой военный обоз с какими-то кулями. Мы на телегу вещи свои побросали, легче стало. Опять же можно стало идти, держась за телегу. Раненому такой обоз в дороге – большое подспорье, лучше костыля.

Через несколько часов дошли до причала. Река в этом месте немного сужалась. Виднелся узенький дощатый помост, на котором толпились люди, у причала стоял небольшой пароход. Народу – море! Раненые солдаты, какие-то обозы, беженцы…

Из толпы выделялась невысокая женщина. Вижу, стоит какая-то баба в одной ночной рубашке, плачет навзрыд, голосит! В правой руке сжимает сито, а второй прижимает к груди голого ребенка. Ночью, сказали люди, немцы деревню взяли и начали людей стрелять без разбору. Женщина схватила ребенка и первое, что подвернулось под руку, и убежала в лес босиком. Ночная рубашка да сито, – вот и все ее имущество теперь…

Мысли о несчастной судьбе беженки прервала тревога.

–– Воздух! – вдруг зычно крикнул кто-то, и толпа на берегу тут же бросилась врассыпную. В небе показался немецкий истребитель-бомбардировщик «лаптежник», так на фронте их называли, за торчащие неубирающиеся лапы – шасси. Краем глаза я успел увидеть, как белая рубаха мелькнула возле прибрежного леса – беженка успешно спаслась. Мы с лейтенантом схоронились под мостом на причале.

Тра-та-та-та, – засвистели пули. Истребитель, словно промахнувшийся коршун, взмыл обратно в небо и улетел, посеяв страх в сердцах мирных и злобу от бессилия у раненых военных. Скорее всего, у поганого фрица просто кончились боеприпасы, иначе бы он продолжил подлый и бесчеловечный обстрел на берегу… А у нас ни зениток, ни пулеметов, пистолеты офицерские да винтовки у тех раненых, кто посильней. Но попробуй постреляй, если руки забинтованы или голова кружится от контузии! Некоторые стояли-то еле-еле, куда там еще воевать…

Через некоторое время на причале вновь собралась толпа. Раненых было так много, что посадка затягивалась. К пароходу выстроилась длинная очередь. Я от нечего делать достал свою трофейную трубку, закурил. У давшего мне прикурить чистенького капитана в аккуратном картузе, судя по эмблеме с «глистой в рюмке» – медика, заблестели глаза при виде моего курительного прибора.

–– Эй, товарищ, давай поменяемся! – предложил он мне, протягивая свою обычную, видавшую виды, прожженную советскую трубку, похожую на сталинскую.

Я еле понял, что он сказал. Заметив мое замешательство, подошел мой попутчик. Растолковав мне, что капитан хочет мою трубку, он начал торговаться. Оказалось, что в моем лейтенанте погиб приличный торгаш! Вроде не еврей, но талант у человека был огромный. Он громко убеждал, горячился, играл на чувствах капитана, нахваливая мою трубку, даже о ране забыл на какое-то время. В результате ему удалось выторговать у медика порядочный набор продуктов. Условия лейтенанта были таковы: та самая «сталинская» трубка, две буханки хлеба или четыре котелка сухарей, четыреста граммов сыра или масла и три больших куска сахара. Дорого оценил.

Медицинский капитан махнул рукой, взял мой вещевой мешок и куда-то ушел. Через полчаса принес мой мешок обратно, набитый сухарями, сыром и сахаром (хлеба не дал), взял мою трофейную трубку, дал взамен свою и ушел, явно довольный состоявшейся сделкой. Я, в общем, тоже был не в претензии, все честно, ну, а меня в данный момент больше еда волновала, чем трофей.

Мы с лейтенантом поели, покурили, запили водичкой из Волги. Во время быстрой трапезы, путая русские слова и якутские, я кое-как спросил у лейтенанта:

–– Что такое «Левый берег»?

Капитан понял. Показал на Волгу. Потом на землю под нами, свою правую руку и сказал:

–– Это правый берег.

Затем указал на противоположную сторону и свою левую руку:

–– Там левый берег.

Я все понял. Значит, мне надо было переправиться на противоположный берег, а эта бумажка, выписанная заботливой медсестрой, была всего лишь пропуском для переправы на таком вот пароходе, куда я в очереди стою. Как я жалел, оказавшись на фронте, что ловил ворон на уроках русского языка в школе!

–– А что такое «переправа»? – Я еле выговорил это слово, чем-то созвучное со словом «берег».

Лейтенант показал на пароход, потом подумал и решил сделать проще. Нарисовав прутиком на земле реку, пересек ее пунктирной линией до нашей земли:

–– Переправа.

Пока торговались, потом ели и разговаривали, наша очередь подошла. И ведь не сбилась ни разу, не затормозилась, как это было в мирное время. Строго, чинно, дисциплинированно – ни мата тебе, ни ругани. Поплыли мы на левый берег.

Глава 14. Сымыыт

Вспоминая о бойком бартере на причале за трофейную трубку, забегая вперед, расскажу еще один курьезный случай, который произошел со мной уже намного позже . Хочу поведать как мне снова довелось поторговаться…

Было это после очередного ранения. Выписавшись из госпиталя, я ожидал дальнейшего распределения в часть возле города Калач, уже на Украине. Был там новосибирец по фамилии Говоров. Бойкий мужчина, называвший меня земляком.

–– Ты северянин, я сибиряк. Земляки мы! – говорил он, обнимая меня своими могучими руками.

Кормили бойцов на пункте хорошо. Даже селедку давали, точнее в основном селедку с кашей. Мы на первых порах ее ели в охотку, а потом уж ни вида, ни запаха терпеть не могли. Шуточное ли дело – каждый день на столе селедка! Но другого ничего не было. Приходилось есть приевшуюся рыбу, не выбрасывать же.

До самого Калача было верст пять от нашего сборного пункта. Мы на небольшом хуторе жили. Там, мы знали, был рынок чуть ли не с трех деревень, где за продукты можно было выменять все, что душа пожелает. Но поскольку долгосрочные вылазки противоречили уставу, мы в Калач не ходили.

Но вот у нас кончился табак. Паек дают, а табака нет. А солдатам без курева тяжко. Привыкаешь к этому вредному делу, хоть и опасно, и противно, и мучаешься без табака. Но курить всем хочется, невмоготу, а табака нет. Хоть селедку кури!

–– Ты, земляк, сходи на базар в Калач, – подозвал меня как-то Говоров. – А мы тебе селедки накопим. Всем кагалом скинемся, чтоб побольше наменял ты табачку.

На постое было скучно. Делать нечего. Я в свободное время помогал хозяевам, старался не бездельничать, разминал тело, чтоб поскорее забыть о ранении.

Может это мое рвение – вечно двигаться, расположило ребят к тому, что в Калач должен отправиться именно я. Поскольку делать мне все равно было нечего, я без лишних вопросов согласился съездить с деревенскими на рынок. Не пешком же, на лошади! Так до первого же патруля доедешь и все, привет, «губа». Собрали мне ребята опостылевшую всем селедку, и поехал я торговать…

Народу на базаре было много. Кто живность продавал, кто молоко, кто яйца. Всякой рухлядью торговали, меняли керосин на сапоги, а патроны на муку. Деньги всякие разные – рубли советские, купоны для оккупированных областей. Но я деньгами решил не разбрасываться, строго был нацелен именно на бартер, как сейчас модно стало говорить. Я без труда нашел женщину, стоявшую с мешком самосада. Показал на мерную чашку чуть поменьше чайной, вынул из своего мешка селедку. Женщина кивнула головой.

Немая сделка состоялась. Я высыпал три чашки нарезанного табака в специальный мешочек, в свой кисет тоже немного, отдал женщине пять рыбок.

У меня оставалось еще три селедки. Женщина кроме самосада продавала лукошко яиц. Увидев чистенькие, ровные кругляшки (в детстве мы часто воровали гусиные и утиные яйца из гнезд, чтобы полакомиться ими) мне вдруг страстно захотелось отведать яиц. Но я не знал, как по-русски будет «яйцо».

–– Мне надо сымыыт1413, – сказал я женщине.

–– Чего тебе, касатик, надо? – переспросила она.

Я показал на яйцо. Женщина кивнула и показала на мои три селедки. За них она предлагала мне пять яиц, растопырив пять пальцев на руке. Я помотал головой и показал десять пальцев, потом на яйца и положил перед ней три селедки.

–– Ладно, бери, – улыбнулась женщина. То ли правда цена устроила, то ли над красноармейцем сжалилась.

Я бережно положил яйца поверх табака и потом всю дорогу трясся над драгоценным приобретением до самого дома, что твоя наседка. Табак я отдал ребятам, а яйца отнес хозяевам, у которых мы остановились. Как бы в благодарность…

–– Яйца? – удивилась хозяйка.

Так я узнал русское название яиц, и больше не называл их якутским словом «сымыыт». Зато поел яичницы, большой такой, на всю сковородку.

Глава 15. В госпитале

Вернусь к Сталинграду. Переправились на левый берег. Оказалось, что вода к этому времени сильно спала. Чтобы не сесть на мель, пришлось плыть до берега на катере. Стали искать белую палатку с красным крестом. Людей спрашивали, сами головами вертели. Через некоторое время дошли до медицинского пункта.

В палатке пахло медикаментами и болью. Страшный запах, хуже чем на войне: карболка, кровь, хлор и сладковато гнилью пахнет. Сновали усталые люди в белых халатах, ковыляли всякие разные раненые – кто на одной ноге, кто вслепую, с замотанной головой. Медики сняли перевязку с моей руки, и начали, что меня удивило, нюхать рану. Как-то выглядело это… по нашему, не по-медицински.

–– Начинается гангрена, – сказал врач. Это слово мне было незнакомо, потому я даже не испугался. Знал бы я, чем мне грозит это странное рычащее слово…

Опять промыли мою руку в растворе марганцовки, опять кололи уколы. Было жутко неприятно смотреть на свои раны. Мой большой палец распух и походил на гнилую картофелину, двигать им было невозможно. В пальцах застряли осколки. Лицезреть собственные гниющие мышцы, сухожилия было зрелищем малоприятным. Пока медики обрабатывали раны, мой лейтенант их о чем-то расспрашивал. Причем было видно, что лейтенант недоволен, но сдерживается.

С питанием в медпункте, очевидно, были сложности. Нам предложили лишь кипятку, а так даже каши не было. Когда мы достали из моего вещмешка хлеб, кусок сыра, сахар, утомленные лица медиков посветлели. С едой управились в два счета. Столовались они в несколько приемов, пока кто-то ел, кто-то находился у раненых, потом менялись. Как оказалось, с утра никто не ел.

Из медицинской палатки нас отправили в местность Эльтон, где располагался дивизионный госпиталь. Опять же пешком, машины и телеги были заняты тяжелоранеными. До пункта назначения мы добрались лишь вечером. Сам Эльтон оказался просто растолстевшей, как я подумал, железнодорожной станцией, откуда можно было отправлять составы с ранеными.

В госпитале не оказалось лежачих мест, раненые лежали даже во дворе. Мы нашли себе уголок, постелили на земле брезент и устроились ночевать прямо под открытым небом. Я настолько устал, что лег и сразу провалился в бездну…

Ночью проснулся от резкого тычка лейтенанта в плечо: «Бежим, Вася!». Ревели сирены, где-то гудели поезда, а я спал, как убитый, и даже не слышал сигналов тревоги, не ощущал толчков от взрывов. Немцы бомбили станцию и госпиталь! Мы побежали, не разбирая направления, прочь, подальше от авианалета…

Вокруг грохотало, выл воздух под осколками, где-то на станции взахлеб частили зенитные скорострелки. Скоро спины озарились заревом пожара, вокруг метались ошалелые раненые и медперсонал, кто-то кричал высоким голосом, слышались команды. Видел палатку, откуда бегом на носилках зараз по два-три человека лежачих раненых вытаскивали медсестры. Маленькие, тоненькие, а ведь поднимали бугаев, каждого под сто килограмм, да еще по двое.

Остановились мы с лейтенантом лишь, когда оказались на большом лугу. Здесь стояла непривычная после бомбежки тишина. Узкая дорожка уводила куда-то в лес, деревня Эльтон с госпиталем и станцией осталась позади. Что делать? Возвращаться? Но там по прежнему грохотало, видимо, пошла вторая волна бомбардировщиков. Лейтенант, во время краткого перекура, предложил:

–– Надо оставить дорогу. Пойдем дальше лесными тропинками. Так будет безопаснее.

Так и сделали. Шли мы долго, молча, прислушиваясь к каждому звуку. К утру вдали показались огоньки. Когда мы добрались до какого-то колхоза, уже светало. На ферме были наши солдаты, кавалеристы, почти два эскадрона. Мы лишь представились, кто мы, откуда и сразу заснули на мягком ворохе сена.

Проснулся я от смачного похрустывания совсем рядом. Причудливое животное, похожее на корову, лошадь и еще на кого-то еще, жевало сено прямо над моей головой. Оказалось, как мне потом растолковал лейтенант, это был верблюд. Нам дали немного молока и по кусочку хлеба, кавалеристы напоили чаем. Когда мы подкрепились, а эскадроны ушли на запад, подошла молодая женщина из местных. Она сказала, что отвезет нас в местность Красный Эстон, на ближайшую станцию, следующую за той, которую ночью разбомбили.

Повезли нас на том самом верблюде, жевавшем сено. Запряженное в арбу животное двигалось медленно, неохотно. Наверное, он хотел стоять себе на ферме рядом с охапкой сена, а не плестись с тяжелой повозкой в неведомую даль. Погонщик – молодой парень, тоже из местных, ругал скотину последними словами. Но на верблюда брань не возымела никакого действия, как и пинки по ляжкам. Тогда раздосадованный парень начал хлестать его между ног гибкой розгой. Такой поворот событий пронял толстокожее животное. «Караван пустыни» повернул к парню голову и… плюнул ему прямо в лицо. С чувством исполненного долга верблюд взял и улегся прямо на дорогу.

Женщина нагнала нашу телегу и накинулась на бедного парня, залепленного слюной по брови:

–– Ты зачем скотину бил, ирод?! Теперь ведь заупрямится и не пойдет дальше!

Затем она начала ворковать над верблюдом, будто он был не верблюд, а по меньшей мере падишах. Женщина гладила его по шее, уговаривала, как капризное дитя. Ласку подкрепила угощением – женщина сунула что-то верблюду в рот, он начал медленно, словно снисходя, жевать. Через полчаса животное медленно поднялось и величаво тронулось в путь под одобрительные возгласы женщины. Но скорость движения все равно была невысокой.

Таким образом, мы едва успели на санитарный поезд, отходивший вечером от ближайшей станции. На станции нас пересадили на носилки и отнесли в вагон. Поезд тронулся. Женщина с верблюдом помахала нам вслед платком…

Утром в поезде дали завтрак: кашу, сгущенку, по банке на брата. К обеду мы уже приехали в Саратов. Местный госпиталь оказался больше тех, что нам приходилось видеть до этого. Процедура была мне знакома. Врачи снова нюхали мои руки, снова чем-то их мазали и кололи. Меня определили к легкораненным, в первую группу. Моему попутчику повезло меньше. У него были оторваны несколько пальцев. Раненая рука начала разлагаться, грозила ампутация кисти, а может, даже руки по локоть. Потому далее нам было не по пути. Лейтенант только тяжко вздохнул на прощание.

–– Эх, Вася, жаль, что расстаемся. Мы бы в Куйбышеве у моих стариков погостили…

Нас рассадили в разные полуторки, и больше лейтенанта я не встречал. С таким ранением вряд ли он остался на фронте. Иногда думаю, как у него в Куйбышеве жизнь сложилась?

А меня привезли в большой каменный дом с палатами для разных раненых, где я пробыл около месяца. Раны заживали медленно. В госпитале было нестерпимо скучно, хотелось поскорее вернуться на фронт. Из курса лечения запомнилось только то, как нам ставили уколы и почему-то иглы у медсестер всегда были тупые. Сводки Совинформбюро воспринимались как радость, но мало их было, от случая к случаю. Вот мы и мучились безвестностью и бездельем…

Когда раны начали заживать, я по совету врача, ездил на улицу Чапаева к какому-то известному саратовскому массажисту. Жил он на квартире, был гостеприимный, но вечно занятый – все время было расписано такими, как я. С его помощью я начал сгибать и разгибать пальцы. Осколки от гранаты частично вынули или вышли сами, а некоторые остались со мной на всю жизнь. Иногда я нащупываю их в кисти и вспоминаю саратовский госпиталь, лейтенанта, с которым прошел путь до лечебницы, бой, в котором получил ранение…

Глава 16. Побег на передовую

Октябрьский праздник 1942 года отметили в Саратове. Потом из госпиталя меня вместе с другими выздоравливающими бойцами определили в запасной полк, расположенный в Татищево.

Под овощехранилище, оказалось, приспособили казармы. Условия здесь были убогие, опустошенные комнаты порой не имели мебели – зато сена давали в избытке. Кормили нас одной перловой кашей, все лучшее шло на фронт, тылу тогда приходилось туго. Одежды не выдавали, а я после госпиталя остался в одной гимнастерке с пилоткой. Шинель потерялась еще в Саратове, при пересадке, а взять новую было негде. Банно-прачечный день в субботу делали, помоешься – и снова ту же форму надевать, сырую – если постирал, или грязную, если не захотел. Надоело нам в запасе маяться, а распределения все не было. И новостей никаких, даже динамика не было в овощехранилище. Лежим, будто мы картошка в подвале, и как будто забыли про нас.

Был у нас младший лейтенант по фамилии Сидоров. Живой такой, шустрый. Когда его допекло, он побегал, подсуетился, что-то поузнавал в штабах. А у нас с ним кровати рядом стояли. Как-то вечером он у меня шепотом и спросил:

–– Слышь, Вася, ты воевать хочешь?

Я кивнул.

–– Коли хочешь, поехали со мной. Я узнал, что рядом с нами дивизия расположена, ее на фронт должны перебросить. Туда и подадимся. Только ты это… Никому не говори о уговоре. Понял? А то под трибунал пойдем, за самоволку.