Помоги проекту - поделись книгой:
Вся мебель – и круглый стол с бархатной скатертью, и вычурные стулья и кресла – всё было под стать общей атмосфере. Казалось, что ты попал в совершенно другой мир, не из нашей жизни. И становилось жутковато, так как казалось, что по углам комнаты и по стенам струились какие – то тени, которые вот-вот выползут и набросятся на тебя сзади.
Когда к Свете переехали мама с сёстрами, они попытались преобразить квартиру, по крайней мере, отмыть окна, но обои они смогли поменять только много позже. Я не знаю, где они все ухитрялись спать, ведь, вместе с детишками их оказалось 7 человек. Помню только, что кто-то из девчонок спал на полу, и когда на ночлег забредали «гости», их укладывали, естественно, тоже на пол, продолжая ряд спящих. В комнате стояла огромная кровать, на которой спала Света, Анна Сергеевна и малыши.
Проследить дальнейшую судьбу этой семьи мне до конца не удалось, да я и не ставила такой цели. Знаю только, что девочки выросли и вышли замуж, оставив эту квартиру. Алла погибла, утонув в реке…
В настоящее время иногда по телевизору мелькает фамилия – КУЛИНИЧ ПАВЕЛ, кажется – художник. Может быть, это сын Талки?
Однажды, года через два, я приехала к ним в первой половине дня, Талка ещё не вставала с постели, в которой она лежала с каким-то мужчиной. Она начала пить, и приводить домой мужчин, не обращая внимания на то, что здесь были маленькие дети. Мать она не слушалась, упрекая её, а в чём? Ведь она сама была во всём виновата. Анна Сергеевна от таких переживаний стала быстро стареть, вся поседела, и у неё стали дрожать голова и руки…
Часть 16
Помилование
Милочка и Борис с мамой – Ниной Николаевной Степановой
В Вельяминово, в нашей семье тоже ничего хорошего не случалось. Кроме голода было напряженное отношение местных жителей к нашей семье. Как и прежде, бабуся вела себя по отношении к другим замкнуто и гордо. Кроме всего, она не могла отказаться от привычки иногда обращаться на людях к Миле и Боре на немецком языке. Многие дразнили их за это – жидами. Иногда ночью, на двери кто-то делал надпись – «ЕВРЕИ!».
Немного выручала коза, которую кто-то уговорил бабусю купить в рассрочку. Козу назвали «Лохмушкой». Она была такая же худая, как и её хозяева – кости, да кожа. Молока она давала мало, но и это выручало детей. Лохмушка жила вместе со всеми, спала около печки. Ухаживал за ней Борис, доила – бабуся… Но однажды она заболела и издохла. Вскрытие показало, что она заболела глистами. Все внутренности были заражены. С Лохмушки сняли шкуру, и она ещё много-много лет служила ковриком у кровати.
Когда отца арестовали, мама подавала апелляцию в Верховный Суд.
Ему скостили два года. Но и десять лет было огромным сроком. Я не знаю, почему я не пробовала что-то предпринимать в этом отношении раньше, но уже шел четвёртый год, как он сидел.
Было лето, я тогда только ещё перешла на второй курс техникума, и иногда приезжала домой, в Вельяминово.
Я взяла у мамы документы, составила прошение на помилование, и решила подать его Швернику.
Я не помню – где находилась приёмная Шверника. Помню только, что это было огромное помещение, напоминающее вокзал. Кафельный пол. Вдоль всех стен по кругу стояли скамейки, тоже, как на вокзале. Стояли они и по всему залу, расставленные рядами. Народу в этом зале была – уйма. Говорили все шепотом. Улыбок там не было. Слёзы были на глазах у многих. И ещё была во всей этой толпе – какая то покорность, униженность, зависимость.
Ровно в 10 утра, в зал вошло несколько человек. Один из них распорядился, чтобы все заняли места вдоль стен. Все бросились занимать места. Кому не хватило, сели на скамьи в середине зала. Пришедшие чиновники разошлись по разным сторонам зала, и стали обходить по очереди сидящих на скамейках людей. Довольно быстро продвигаясь, подошли они и ко мне. Мужчина, чуть наклонившись, спросил – какой у вас вопрос. Я ответила – «Просьба о помиловании». – «Давайте документы». Я отдала. Последняя фраза была – «Ждите помилования»…
Ответ пришел не скоро и был формально отрицательным…
Тогда я решилась на не феноменальный поступок. Я написала «рыдающее» письмо – заявление. В нём я просила освободить отца, потому что погибают от голода его дети и старушка мать. Писала, какие худенькие от голода у них ручки, как теряет зрение с каждым днём бабуся, как я, вынуждена бросить учёбу, так – как не на что учиться… И много другого в том же духе.
Прошение написала на имя начальника Главного Управления Лагерей – ГУЛАГа. Каким – то образом узнала, где находится это Управление, и отправилась туда.
Управление ГУЛАГа находилось в известном здании на Лубянке. Здание само – очень большое, занимает целый квартал по периметру. Если дойти с центральной его стороны до угла, затем завернуть налево и опять дойти до угла – в торце здания находиться дверь в бюро пропусков. В небольшом помещении были два или три окошечка, а вдоль стены находились две кабины телефонных будок. Я зашла в одну из них, осмотрелась. На стене была табличка с указанием нескольких телефонных номеров. Я звонила по очереди по каждому из них, и старалась узнать, как позвонить «Главному» начальнику Гулага». Долго звонила, приставала с вопросами, с просьбами и т. д.
Наконец, даже теперь самой не верится, каким – то образом, я узнала этот таинственный номер телефона. Теперь я точно знаю, что мне помог ангел – хранитель, а, может быть, сам Бог. Иначе как поверить, что в такой секретной организации кто-то мог назвать мне этот вожделенный номер.
Кажется, это было так. Я набирала наугад номера телефонов, и спрашивала (я не помню сейчас, как его звали), – «Это Иван Иванович? Нет, как же так, я набирала его телефон». – «А какой Вы номер набирали?» – называла номер. «Нет, вы ошиблись». – «А какой правильный номер?» – «Узнайте в справочной». И так несколько раз, пока кто-то не назвал, может быть, машинально, правильный номер.
Я набрала его. Мужской голос ответил – «Слушаю». Я стала объяснять… Меня прервали с возмущением…
Я набрала опять… И опять услышала возмущение…
Я набрала опять… Голос перешел на тон выше, трубку бросили…
Я набрала опять… Голос стал угрожать: – «Вы не представляете, что я сейчас с Вами сделаю! Заберу! Накажу! Арестую!». А я в ответ:
– «Так я этого и хочу. Арестуйте, главное, выслушайте! Помогите! Спасите! Пожалейте!!!»…
После недолгого раздумья, голос сказал – «Говорите». Я, сквозь слёзы, изложила ему свою просьбу. Голос опять спросил – «А как Вы узнали мой телефон?». Я ответила – «Добрые люди подсказали».
– Голос буркнул – «Разберусь…», а потом изрёк – «Никуда не уходите. К Вам подойдут. Как фамилия?»
– «Степанова».
– «Ждите»…
Минут через десять с улицы вошел мужчина, в строгом костюме, обычного вида. Спросил – «Кто здесь Степанова?» – говорю – «Я». – «Выходите со мной».
На улице повернулся ко мне лицом и говорит – «Давайте Ваши бумаги».
Я нахально так отвечаю – «А откуда я знаю, что Вы их передадите…? и что Вам можно верить?».
Он молча отвернул борт пиджака, там был приколот какой то значок. Я сделала вид, что проверив его, поверила ему. А что это за значок, я и не разглядела. Отдала я ему своё «Письмо – Прошение».
А через месяц нам, в Вельминово пришло официальное извещение о том, что отец помилован.
Я помню, сколько наивной радости в те дни мы пережили.
Я, ведь, уже была большая, но тем не менее, иногда выкидывала детские глупые номера.
На этот раз, когда мы получили это известие, я говорю Борису – «Пошли встречать папу». Я была уверена, что он, стремится домой, и вот-вот приедет. А приехать он может через Москву и электричкой, и… Скорее всего это будет не так. Он сядет на попутную машину и приедет на Центральную Усадьбу, по основному шоссе.
Я уговорила Бориса. Мы дошли до шоссе и сели на обочине дороги. Мы ждали час, второй, третий…
Машины проезжали мимо, не останавливаясь, и скрывались вдали. Борису ждать надоело. Мы поплелись домой.
Ждали в этот день возвращения отца мы зря. Не приехал он и через месяц.
Только прислал письмо, что освободился и решил задержаться в Иркутске, чтобы немного подработать деньжат. А меня просил выслать ему трудовую книжку.
Просьбу его я выполнила. И опять никто мне ничего не объяснил. Его трудовую книжку я отправила заказной бандеролью. А нужно было ценной. Но это я узнала гораздо позже. Конечно, моя бандероль не дошла до адресата. Ещё бы! Это я теперь понимаю, какую ценность представляет собой в тех местах трудовая книжка, а тогда я этого не знала. Я уже и сама несколько раз устраивалась куда-нибудь на работу, но, уходя с неё, никогда не забирала свою трудовую книжку.
В общем, я всему в жизни училась методом проб и ошибок. Жаль только, что ошибок было больше, и били они больнее, и не только по мне…
Часть 17
Работа
Когда я поняла, что отца в ближайшее время ждать не стоит, я призадумалась на тему – что же мне делать дальше.
По – прежнему, у меня не было желания работать в совхозе. Да и жить дома, и вместе со всеми – голодать, не имея возможности помочь чем-то семье у меня тоже желания не было. Впереди ещё было целое лето.
Бабусе я ничего не сказала о том, что бросила техникум. Соврала ей, что перешла на следующий курс, а теперь всех отпустили на летние каникулы…
А пока я ездила по Москве и искала – где бы устроиться на работу с общежитием.
Устроилась я на работу на строительство МГУ. Но не на саму стройку, а на очень не плохую работу, на университетские склады.
Параллельно со строительством, для будущего университета закупалось оборудование, аппаратура и разные приборы. Хранились они в коробках и ящиках, на стеллажах. Склады представляли собой длинные бараки. Вдоль основного прохода, тянувшегося через весь склад – перпендикулярно к нему слева и справа были устроены стеллажи, заполненные оборудованием. Работать была не сложно. Каждому лаборанту (так нас называли), выделяли какой-нибудь стеллаж. Нужно было по порядку брать коробочку, или ящичек, разворачивать прибор, проверять в каком он состоянии – нет ли ржавчины или повреждений. Затем надо было его смазать техническим вазелином – густым, жирным. Приборы и так были смазаны хорошо, но в некоторых «голых» местах нужно было добавить смазку. Этим мы и занимались. Руководил работами инженер – Мельников, среднего возраста, спокойный, уравновешенный. Он следил за тем, чтобы приборы опять были тщательно упакованы, и поставлены на место. Большую часть дня он вообще отсутствовал на складе.
Пользуясь его отсутствием, я часто находила на каком-нибудь стеллаже свободную от приборов полку, забиралась на неё и отсыпалась. А отсыпаться было от чего. Каждый вечер я принимала участие в «посиделках», которые проходили на общественной кухне. Кухня была в отдельном небольшом бараке. Вдоль всех стен были установлены рабочие столы, а в середине барака стояла большая почти промышленная плита. На ней не было комфорок, а было сплошное чёрное покрытие. Можно было ставить кастрюли в любое место на плите, к краю – меньше нагрев, к середине плиты – очень горячо. Кто хотел приготовить что-нибудь, занимал свободный столик, разделывал продукты, а потом готовил. Поздно вечером, когда уходили все «поварихи», в пустой огромной кухне было тепло и пусто. И тогда туда собиралась молодёжь. Мы веселились, как могли, рассказывали анекдоты, кокетничали, шутили. В общем, особенно в холодные вечера не хотелось уходить в общежитие.
По кругу от площадки, на которой стояла «кухня», стояли панельные дома. Квартиры первых этажей были отданы под общежитие, а в квартиры, расположенные на этажах выше, заселили семейных.
Мне выделили койку в комнате на троих. Там уже жили две рабочих девицы, грубые, нахальные… У нас не могло быть не только ничего общего, с первых же минут возникла обоюдная антипатия. Тем более, мне интереснее было проводить вечера на «кухне».
На кухне собирались ребята и девчонки самых разных специальностей, поэтому часто вечерами обсуждались интересные проблемы, связанные со строительством основного здания МГУ. Мне было интересно.
Новые знакомые обещали мне экскурсию, которую вскоре осуществили. Здание было всё сырое и серое, можно даже сказать – мрачное. Огромное количество этажей. Для каждого студента планировались отдельные комнаты. Они были такими маленькими, напоминающими пеналы для карандашей и ручек. В них могла поместиться только кровать, стол и стул. Я не знаю, куда там мог бы втиснуться ещё шкафчик для вещей. Стены и перегородки – всё было бетонное. Строили быстро, отделочные работы ещё не начинались, поэтому пахло везде сырым раствором, которым оштукатуривали стены и перегородки, и всё кругом напоминало большой многоэтажный улей со множеством сот. Ещё можно было бы это всё сравнить с огромной скалой, в стенах которой ласточки устраивают свои гнёзда. Но самое большое впечатление на меня произвел вид из окон этого великого высотного здания. Вид с высоты птичьего полёта на окрестности. Черёмушки, которые тогда были обычной деревней, были далеко внизу. Домики казались игрушечными, люди – муравьиными головками… На стройку попасть просто так было нельзя, объект считался «закрытым». Поэтому, мне повезло увидеть это чудо века своими глазами изнутри. Правда, наверх пришлось залезать долго, по недостроенным (без перил) лестничным проёмам. А на верхних этажах и лестничных проёмов ещё не было. Временными лестницами служили перекинутые с этажа на этаж балки с набитыми поперечинами из досок. Но, как говорят, цель оправдывает средства.
Получив первую зарплату, я решила съездить в Вельяминово, и признаться, наконец, бабусе, что бросила техникум. Я накупила гостинцев. Не помню – каких, знаю только, что покупала какие-то крупы, и то те, которые подешевле, чтобы больше купить… Когда я приехала в Вельяминово на выходные, был вечер, и все уже засыпали. Я помню, как с печки протянулись тоненькие ручки Милки и Борьки. Первое, о чём они спросили – привезла ли я чего-нибудь поесть… Они продолжали жить впроголодь. Помогать им я ничем не могла, так как сама «болталась», как щепка в проруби. А они жили на маленькие мамины заработки и бабусину «копеечную» пенсию…
Я предложила бабусе продать последнее, что у неё оставалось от старой жизни – часы. В своё время все золотые корпуса с часов были сняты и спущены в торксин. Так называли скупку вещей. Туда сдавали всё, что было ценным, что принимали, и платили деньги, на которые спасались от голода. А механизмы от часов сохранились у бабуси до сих времён. Часы-то были все швейцарские, дорогие. У бабуси это была, наверное, последняя память о былых временах и людях, которым эти часы принадлежали. Но мне она никогда и ни в чём не могла отказать. Поэтому и сейчас она молча мне отдала эти механизмы от часов. Их было штук шесть-семь: от наручных часов, от часов-луковиц, от маленьких дамских часиков.
Конечно, порыв и желания мои были самыми благонамеренными. Но, к сожалению, довести благие намерения до правильного конца, я не смогла. Я не знала, куда в Москве с ними сунуться. Предлагала их купить в одной, потом в другой мастерской. Но там почему-то этими часами не заинтересовались. Хранить в общежитии их было нельзя, так как это была не комната, а проходной двор. Тогда я попросила нашего инженера – Мельникова подержать часы у себя и помочь их продать. Он обещал, но говорил, что и у него ничего пока не получается. А потом я просто о них забыла, а, может быть, махнула рукой. Я тогда спокойно перешагивала, не оглядываясь, через свою юность и судьбу, а уж часы-то… Маленькая, бессовестная дура…
У нас, для работающих на строительстве МГУ, независимо какую бы работу мы не выполняли, организовывали разные мероприятия, в том числе и – самодеятельность. Естественно, как только я об этом узнала, сразу же записалась в этот кружок. Руководил самодеятельностью мужчина, лет под сорок. «Драмкружок, кружок по фото…» – это было не по его части. Он играл на аккордеоне, и в основном, все номера сводились к песням. Мы на репетициях пели дуэтом, квартетом, хором… Надо учесть, что слуха-то у меня нет, хотя есть – внутренний слух. Я слышу, когда поют неправильно, врут мелодию. Про себя я знаю, как должно звучать правильно, но сама вслух правильно пропеть не могу.
И вдруг, наш руководитель начинает меня уговаривать – петь соло.
Я, естественно, отказывалась. Дальше – больше. Он начал ухаживать за мной. Мне это было даже неприятно. Он стал уговаривать меня согласиться на его предложение – подготовить несколько песен. Он говорил, что у меня хорошие сценические данные, петь меня он выучит, и мы будем выступать в концертах: я – петь, а он аккомпанировать на аккордеоне. Мне надоели его уговоры. По моим понятиям, он был нудным стариком. Я просто перестала ходить на занятие кружка. Он разыскал меня на моей работе. Как-то мне сказали, что меня вызывают на улицу (на склад мы ходили строго по пропускам). Оказалось, меня вызывал этот «поклонник». Я довольно резко поговорила с ним. Он сказал, что никуда не уйдёт, пока я не приму правильного решения. Я ушла и пожаловалась инженеру Мельникову, что один старик (а Мельникову было, наверное, столько же лет), пристаёт ко мне, и не даёт мне прохода. Я попросила Мельникова выйти и разъяснить моему поклоннику, что преследовать меня бесполезно. Мельников, действительно вышел, о чём они говорили, не знаю. Но, когда он вернулся, сказал мне что с этой минуты я могу не беспокоится, меня оставят в покое…
Был ещё случай. На посиделках на кухне, в меня влюбился рабочий Ваня. Был он крепким, сильным. Имел какие-то заслуги на стройке. А мне он не нравился. Он был года на три старше меня, а я предпочитала встречаться с мальчиками моего возраста.
Однажды, прибегают в выходные знакомые «по кухне» ребята и зовут меня с собой. Говорят, что Ваня с горя запил, и, если меня не увидит, то что-нибудь с собой сделает. Пришли в мужское общежитие. Лежит Ваня на кровати и плачет. Мне ещё не приходилось иметь дело с пьяными – Бог спасал. Увидел Ваня меня, бухнулся на колени, стал что-то говорить, что-то объяснять, чего-то просить. Рядом стояли его ребята, и тоже не знали, какую роль им отведено в этом спектакле.
В конце концов, Ваню уговорили лечь спать, и сказали ему, что разговаривать с ним я буду завтра. Он успокоился, лёг и заснул. Больше я с ним не виделась, избегала его, слава Богу, мне это удавалось.
Время шло. Лето катилось к осени. Работать на складе мне стало надоедать. Я понимала, что надо учиться. Где, на кого?
В общежитии мы с двумя другими жиличками не разговаривали. Я их почему-то раздражала. К ним почти каждую ночь приходили парни. Кровати их были завешаны «балдахинами», вернее, занавесками, наподобие балдахинов. Меня их оргии не интересовали. Честно сказать, я просто не понимала до конца, что у них происходит каждую ночь. Нет, я, конечно, понимала, что у них с парнями взрослые отношения, но что это означает, я и не представляла, да и не задумывалась над этими проблемами. Удивляюсь, как я сама не нарвалась на какие-нибудь неприятные приключения в этом плане. Однажды утром, когда их парни ушли, они долго смеялись. Одна другой рассказывала, что её парень так старался, что, в конце концов, уснул лёжа на ней. Я подумала, что он уснул на ней, потому что кровать узкая, и рядом лежать тесно.
На этом этапе познания этих тем, я пока освоила поцелуи. Целоваться мне нравилось, и я считала это не грехом, а приятным развлечением. Конечно, если нравится мальчик, и флиртовать и встречаться с ним приятно…
Видно, я здорово раздражала своих соседок по комнате своим безразличием. И вот, однажды, прихожу с работы, а мои вещички сложены в сумку и выставлены в коридор. Я попробовала зайти в комнату, они не пустили. Поднялся скандал. А скандалить тогда я ещё не умела. Они объявили мне, что на моё место они подыскали себе другую «товарку», а я могу убираться куда хочу. Я говорю, но в комнате ещё остались мои валенки и кое-какие другие вещи. Они сказали, что у них кое-что пропало, и ещё надо доказать, что в этом виновата не я. Поэтому они конфискуют из моих вещей то, что им понравилось, а если я не уйду, они меня ещё и изобьют.
Ну и куда мне было идти? Решила поехать и позондировать почву – где и кем работает Инка Кондрашова. Дома её не застала. Поплелась к Найке. У той всегда можно было переночевать. Найка приняла меня радушно. Она рассказала, что после общения со спецами, перешла на курсантов лётного училища, а в настоящее время встречается с футболистами. И, действительно, вскоре стали съезжаться гости: модные накрашенные девицы и потом завалилась шумная компания ребят. Правда, среди них почему-то был один не футболист, а молодой военный, в лётной форме – чей-то друг.
За столом засиделись до поздней ночи. Когда все начали укладываться спать, я поняла, что метро уже не работает, и мне тоже придётся задержаться у Найки до утра. Футболисты разобрались с девчонками. Видно, здесь давно уже сформировались пары. Мне показали место за шкафом (вся мебель была расставлена так, чтобы было много спальных изолированных мест).
Я легла не раздеваясь на какой-то жёсткий топчан. И вдруг сюда же направился лётчик. Я его спросила – «А что, больше нет мест?» – «А я на новенького» – «Тогда вы не по адресу. Я здесь случайно»…
– «Но не могу же я спать на полу».
– «Чур до меня не дотрагиваться».
– «Все так говорят».
Он примостился с краешку топчана, и попробовал меня обнять. Я его оттолкнула. Он сказал:
– «Понял. Тогда я посплю»… – И, действительно, вскоре заснул.
Утром пораньше я встала и ушла. К моему удивлению лётчик догнал меня на улице. Проводил меня до метро, и наговорил массу комплиментов, уговаривая продолжить знакомство…
Но у меня в голове крутилась единственная мысль – куда идти-то?
Я подумала – наверное, это судьба. Пора мне завязывать с этой стройкой. Коллектив далеко не тот, что был в техникуме, это видно из моего рассказа.
Взяла я сумку, и… – поехала в Вельяминово, домой. Даже документы никакие не забирала. Как всегда, о том, чтобы забрать трудовую книжку, я тоже – не подумала… Только зашла попрощалась с Мельниковым, сказала, что увольняюсь, и уехала.
Часть 18
Десятый класс
Бабусе я покаялась, объяснила, что всё-таки поняла, что нужно кончать десятый класс, и поступать в институт.
И вот опять я оказалась в той же Михневской школе, в том же интернате. Приняли меня в десятый класс, засчитав за девятый – два курса кожевенно-обувного техникума.
И опять бабуся копила свою пенсию, чтобы оплачивать мою учёбу.
Несмотря на то, что я поболталась по «самостоятельной» жизни, почти что соприкасалась иногда с житейской грязью и омерзительными сценами, я осталась такой же наивной фантазёркой, какой и была раньше.
Ведь, если я о чём-то рассказывала бабусе, что я хочу того-то и добьюсь этого, я, ведь верила в это, а не просто «вешала лапшу на уши». А ведь, мне исполнилось уже 17 лет.
В интернате, как и раньше, жили и детдомовские и другие дети. Но играть, как прежде, в пионерские игры мне было не интересно. Меня уже начали интересовать мальчики. А всё свободное время я отдавала художественной самодеятельности.
В этот раз я увлеклась плясками. В школе кружком художественной самодеятельности руководил преподаватель танцев. В основном мы разучивали русские народные пляски. Как-то так получилось, что у нас в этом плане началось соревнование с параллельным классом. У нас из Вельяминово учились ещё девочки. Разговорились, и я узнала, что почти в каждой семье, в сундуках бабушек хранятся старинные народные костюмы – панёвы. Это были яркие сарафаны, блузы, кокошники с лентами. Раньше я думала, что вроде такие костюмы носили только на Украине, или в Молдавии. А здесь была такая красотища. Я не помню, каким образом нам удалось уговорить бабушек одолжить нам эти костюмы. Наверное, потому, что танцевали в этих панёвах и их внучки. На концерте мы произвели фурор. Но, к сожалению, победили соперники.
Зима была холодная. Я донашивала какую-то старую одежду. Помню, однажды, когда я собралась на выходные домой, классная руководительница – учительница химии, Мария Александровна, пригласила зайти к ней домой. Она напоила меня чаем и подарила огромную вязаную шерстяную из деревенских ниток, шаль. Она окутывала не только голову, но и плечи и спину. Пальтишко-то у меня было тоненькое, отнюдь не зимнее.
Странно, но у меня сохранилось несколько листочков дневника, который я начинала писать, поступив в 10-ый класс. Естественно, начав писать, вскоре его забросила.
3.4.9.52.
Поделиться книгой: