Голос разума. Философия объективизма. Эссе

В качестве примера того, что означает трайбализм в современной, технологичной цивилизации, возьмем новость из The New York Times от 23 января 1977 г. Франкоговорящие канадцы из Квебека потребовали использовать французский во всех официальных делах, включая коммуникацию в аэропортах, но «федеральный суд поддержал запрет Министерства транспорта на использование французского для посадок самолетов в двух международных аэропортах Монреаля». (Английский используется в аэропортах по всему миру.)

Позвольте мне напомнить вам о недавнем столкновении двух самолетов на Канарских островах. Хотя персонал блестяще говорил по-английски, расследование показывало, что столкновение самолетов было вызвано языковым недопониманием. Что это значит для канадцев из Квебека, Иди Амина из Уганды или других трайбалистов, требующих, чтобы на их языке говорил каждый пилот в мире? Не менее важно, что столкновение произошло из-за переполненности маленького аэропорта, так как самолеты не могли приземлиться в соседнем, более крупном, взорванном этническими террористами, которые добивались независимости Канарских островов от Испании.

Как долго продержатся достижения технологической цивилизации под племенным управлением?

Иногда возникает вопрос: имеют ли право местные группы или провинции отделяться от той страны, частью которой они являются? Ответ: на этнических основаниях – нет. Этничность не является обоснованной причиной, ни морально, ни политически, и не наделяет никого особыми правами. Если брать другие основания, то помните, что права относятся только к индивидам и нет такого понятия, как «групповые права». Если провинция хочет отделиться от диктатуры или от смешанной экономики, чтобы создать свободное государство, то у нее есть полное право на суверенитет. Но если местная банда, этническая или иная, захочет отделиться, чтобы установить собственное правительство, то такого права у нее нет. Ни у одной группы нет права нарушать права индивидов, живущих в той же местности. Желание, индивидуальное или коллективное, – это не право.

Есть ли способ избежать возрождения глобального трайбализма и приближения новых Темных веков? Да, есть, и только один – возродить антагониста племенного господства, доказавшего свою способность перевести этничность на мирные рельсы: капитализм.

Заметьте парадокс, возведенный вокруг капитализма. Его называют системой эгоизма (который ею и является в моем определении этого термина), и все же это единственная система, которая помогла людям объединиться в огромные страны и мирно сотрудничать по ту сторону национальных границ, в то время как все коллективистские и интернациональные системы разделяют мир на балканизированные племена.

Капитализм называют системой жадности, и все же это система, поднявшая стандарт жизни ее беднейших представителей до высот, с которыми ни одна коллективистская система не сравнялась и которые ни одно племя не может себе представить.

Капитализм называют националистским, и все же это единственная система, которая изгнала этничность и сделала возможной здесь, в Соединенных Штатах, мирную жизнь для людей разных и даже враждебно настроенных друг к другу национальностей.

Капитализм называют злом, и все же он принес так много надежды, прогресса и общего блага, что сегодняшняя молодежь, никогда всего перечисленного не видевшая, не может в них поверить.

Гордость, достоинство, уверенность в себе, самоуважение – эти характеристики обрекают человека на страдания как в племенном обществе, так и в другой социальной системе, кроме капитализма.

В качестве примера того, что однажды было духом Америки, духом, который невозможен сегодня, но за возрождение которого мы должны бороться, я приведу отрывок из старого стихотворения, представляющего противоположность унизительному самоуничижению этничности. Оно называется «Человек с Запада» (The Westerner) Беджера Кларка.

Стихотворение начинается со строчек:

На равнине восходящего солнцаСпят отцы мои по одному,

где выражается уважение к своим предкам, а затем говорится:

Но я не полагаюсь на мертвую родню,И имя мне дано для славы иль презренья,И мир лишь начался к рожденью моему,И этот мир мне для победы обретенья[44].

13

Как надо читать (и не надо писать)

Айн Рэнд

Статья опубликована в The Ayn Rand Letter 25 сентября 1972 г.

«Он скупо и осторожно цедил слова, балансируя между смыслом и интонацией, чтобы достигнуть нужного градуса недоговоренности. Он хотел, чтобы она поняла, но поняла не до конца, не до самого глубинного смысла; сама суть современного языка общения, которым он владел в совершенстве, заключалась в том, чтобы не позволить никому понять все и полностью» (из романа «Атлант расправил плечи»).

Сегодня такой метод коммуникации доминирует как в публичных выступлениях, так и в публикациях, особенно на тему политики. Одна из недавних статей в The New York Times – ценный пример этого метода и яркий образец искусства неясности.

«Праздник 4 июля – отличный повод для напоминания самим себе, что интеллектуальные и политические лидеры нашей страны должны обеспечивать моральное руководство во времена превалирующего мнения, что нация потеряла свои ориентиры». Так говорится в конце статьи, написанной 4 июля 1972 г.

Данное утверждение истинно, и кто-то даже захочет сказать «аминь», однако остальная часть статьи – замечательный пример того, почему нация потеряла свои ориентиры (но не в том смысле, который указал автор статьи).

Самый важный вопрос, с которым мы сталкиваемся сегодня и который заявляется в статье, связан с тем, «как предотвратить разрушение демократии мощной волной особых интересов». Определений нет, но контекст подразумевает под «особыми интересами» группы давления. Это не фундаментальный вопрос, но в статье считается насущной проблемой. Чтобы решить проблему, необходимо найти и скорректировать или устранить ее причины; следовательно, здесь ожидается упоминание о причине появления групп давления. Однако автор статьи этого не делает. Он относится к предмету рассмотрения так, словно группы давления были фактом природы или невыводимой основой.

Интересно бы узнать, что пришло в голову автора между двумя абзацами, потому что статья продолжается нападением на тех, кто мог бы назвать неназванные причины:

«Этот вопрос сложен, так как простые и радикальные решения не работают. Учитывая современные промышленные технологии, эта страна не может вернуться к крайне раздробленной и конкурентной модели начала XIX в., даже если бы она захотела принять функционирование рынка как арбитр всех социальных ценностей и результатов. Опыт как тоталитарных, так и демократических обществ показывает, что решение не находится в простой замене власти большого государства властью большого бизнеса».

В качестве упражнения на интеллектуальную точность отметьте в этом маленьком абзаце неправильные слова и словосочетания. Я укажу на несколько (опустив первое предложение, к которому вернусь позже).

Если эвфемизм – это безобидный способ указать на оскорбительный факт, то «крайне раздробленная и конкурентная модель» – это антиэвфемизм, то есть оскорбительный способ указать на безобидный (или великий и благородный) факт: в данном случае на капитализм. «Конкурентный» – это определение через несущественное, «раздробленный» – еще хуже. Капитализм подразумевает конкуренцию как одно из его соответствующих последствий, но не как необходимый и определяющий фактор. Слово «раздробленный» обычно используют для того, чтобы указать на «разрозненность, распад, рассеянность». Капитализм – это система, которая сделала возможным плодотворное (добровольное и повышающее уровень жизни каждого) сотрудничество между людьми в огромных масштабах, как показал XIX в. Поэтому «раздробленный» – это антиэвфемизм, стоящий за такими эпитетами, как «свободный, независимый, индивидуалистичный». Если бы целью была ясность предложения, то оно бы выглядело иначе: «…эта страна не сможет вернуться к свободной, индивидуалистичной и частнособственнической системе капитализма».

Теперь о том, почему «современные промышленные технологии» не дали бы вернуться к капитализму. Ответа на этот вопрос автор статьи не дал. Стало модным относиться к технологиям как к тайне или черной магии, находящейся за пределами понимания обычного человека, и поэтому эта фраза воспринимается как неявная угроза. Однако заметьте, что современные промышленные технологии – это результат капитализма и частного сектора американской экономики, все еще самой свободной экономики на Земле. Обратите внимание на неудачную попытку самой контролируемой экономики, Советской России, просто приблизиться к технологическим достижениям США. Теперь обратите внимание на взаимосвязь между степенью свободы страны и степенью ее технологического развития, и у вас будут все основания подозревать, что эта фраза направлена на блокировку вашего понимания того, что современные промышленные технологии (если они выживут) делают невозможным этатизм, а не капитализм.

Придаточное «если бы она захотела принять функционирование рынка как арбитр всех социальных ценностей и результатов» – это нападение на собственную подмену тезиса. Ни один защитник капитализма не считал, что функционирование рынка – это арбитр всех социальных ценностей и результатов, но только экономических, то есть тех, что относятся к производству и торговле. На свободном рынке эти ценности и результаты определяются свободным, широким, «демократическим» голосованием – продажами, покупками и выбором каждого индивида. И как указание на тот факт, что в капиталистической системе существуют социальные ценности вне рынка, каждый индивид голосует только в тех вопросах, о которых способен судить, основываясь на собственных предпочтениях, интересах и потребностях. Первостепенная социальная ценность, куда у него нет власти вторгаться, – это права других. Он не может заменить их суждение и голос своими, он не может объявить себя «гласом народа» и лишить людей гражданских прав.

Неужели наша страна не захотела бы признать подобное положение?

Последнее предложение абзаца обращается к старой и избитой уловке уравнивания противоположностей путем замены основных характеристик на несущественные. В этом случае серной кислотой, стирающей различия, выступает атрибут «больших размеров». Чтобы подвести читателя к мысли, что бизнесмены и диктаторы – две стороны одной медали, то его надо заставить забыть, что такой большой технический гений, как Генри Форд, и такой большой убийца, как Сталин, – это не одно и то же и что различие между тоталитарным и свободным обществом состоит не в замене Сталина на Генри Форда. (Подробнее о различии между экономической и политической властью смотрите в моей статье «Большой бизнес – преследуемое меньшинство американского общества»[45].)

Когда низкопробный политик обращается к такой уловке, он рассчитывает вызвать в «маленьких» людях самую уродливую эмоцию – зависть, и если они начнут путать «большое» с «великим», то его цель будет достигнута. Но зачем так поступать уважаемой газете?

Следующий абзац цитируемой статьи дает разгадку: «Важнейшая задача, стоящая перед Соединенными Штатами и другими демократическими обществами, заключается в том, чтобы найти действенные ответы между крайностями, ограничить концентрацию корпоративной власти, не уменьшая эффективности бизнеса; разрешить рынку распределять ресурсы настолько, насколько это возможно, и использовать их для достижения социально желаемых целей в ответ на демократические решения общественности».

Кто должен разрешить рынку распределять ресурсы? Чьи ресурсы? Что такое «социально желаемые цели»? Кто желает их выполнения и за чей счет? Поскольку величайший, фундаментальный фактор («ресурс») производства – это человеческий интеллект, то его ли надо удалить через «решения общественности»?

Явных ответов нет. Но обратите внимание на действие неназванного в приведенной цитате. Две «крайности» – это капитализм (то есть свобода) и тоталитаризм (то есть диктатура). «Действенные ответы» должны найтись посередине – так, чтобы соединить эти крайности. Заметьте предложенный метод. Эффективность бизнеса не должна сократиться (что выступает косвенным признаком зависимости эффективности от свободы), но государство должно контролировать развитие и ограничивать рост бизнеса. Рынок должен оставаться свободным «настолько, насколько это возможно», но если «общество» хочет добиться определенной «цели», то свобода становится невозможной. Какая из двух крайностей страдает и какой отдается предпочтение в предложенном методе?

Оказывается, автор статьи защищает то, что ошибочно приписывает капитализму: он предполагает, что рынок должен стать «арбитром всех социальных ценностей и результатов», но это не чисто экономический рынок, а коррумпированный, политический. (Вмешательство политической власти, то есть силы, в рынок и есть коррупция, поскольку открывает возможности для легализации воровства.) Он использует слово «демократический» в его первоначальном смысле, то есть как безграничная власть большинства, и призывает нас принять социальную систему, где труд, собственность, разум и жизнь человека зависят от милости любой банды, способной набрать большинство голосов в любой момент для любых целей.

Если такова социальная система, то ни одна сила на Земле не в состоянии помешать людям формировать банды для собственной защиты, то есть формировать группы давления.

«Нет волшебной формулы для согласования этих целей, – продолжается в статье. – Вместо этого наша нация, как и остальные, может лишь стремиться ослабить власть такими мерами, как более эффективные антимонопольные законы…»

Подняв столь важную проблему, как попытка смешать свободу и диктатуру (попытка, приведшая нас туда, где мы сейчас), показав (между строк), что эти две крайности нельзя объединить и что, конечно, не существует волшебной формулы для совмещения несовместимого, автор статьи продолжает предлагать такие меры, как: отвратительно ложное, устаревшее представление о преследованиях по антимонопольным законам; «чувство миссии» в регулирующих службах; «новые типы регулирующих организаций» по указу «защитников общественных интересов» с должностью «омбудсмена» как внутри, так и за пределами правительства (то есть худшие из групп давления: квазиправительственные частные группы); отказ от «незаконного финансирования политических кампаний большими корпорациями или профсоюзами» и так далее (и ни слова о том, как «ослабить» другую власть в этой смеси – власть государства).

Все эти меры приводятся в качестве морального руководства для нации, потерявшей свои ориентиры.

Если использовать эту статью на тесте по пониманию прочитанного, то я бы поставила пять с плюсом тому, кто найдет, почему слово «моральный» применяется в заключение статьи, не обсуждающей мораль. Если вы снова посмотрите на это современное словоблудие, то между строк увидите термин, который должны «понять, но не полностью» и суть которого не уловить: альтруизм. Ни практические соображения, ни «современные промышленные технологии», ни «функционирование рынка», ни экономика, политика или реальность не создают препятствий для возвращения капитализма, то есть свободы, прогресса, изобилия. Почти непреодолимые препятствия устанавливает моральная система альтруизма, который сохраняется в статье как «социально желаемые цели», превосходящие индивидуальные права. «Действенный ответ», который автор призывает нас найти, – это способ совмещения капитализма с кредо самопожертвования. Товарищ, это невозможно сделать. Я многие годы повторяю эту истину. Теперь вы можете услышать ее лично, из первоисточника.

Бессмысленно вопить о моральном упадке нашей страны или обвинять политиков в «дефиците доверия», если такое руководство дается нации ее интеллектуальными лидерами. Доверие? Воистину чудо, что нация смогла сохранить непобедимый элемент порядочности и здравого смысла вместо того, чтобы рухнуть в сточную канаву аморального, антиинтеллектуального цинизма и скептицизма под подобным культурным напором.

Политики – это не причина культурных тенденций, а только их последствие. Они черпают свои представления из культурной среды, особенно из газет, журналов и телевизионных программ; они говорят так, как учат медиа. Кто учит медиа?

И вот мы докопались до сути: из всех наших социальных институтов, университеты несут наибольшую ответственность за потерю ориентиров нашей нации, и из всех факультетов наиболее повинен – философский.

Если вы хотите узнать, что создает основу для появления таких публикаций, как эта статья, то посмотрите на следы прагматизма в двух ключевых предложениях: «Этот вопрос сложен, так как простые и радикальные решения не работают» и «Нет волшебной формулы для согласования этих целей».

Под «простыми и радикальными решениями» современные интеллектуалы подразумевают любую рациональную теорию, любую последовательную систему, любую концептуальную интеграцию, любое точное определение, любой твердый принцип. Прагматисты не считают, что ни одной подобной теории, принципа или системы еще не открыто (и что мы должны начать их поиски): они уверены, что все это невозможно. Эпистемологически их догматический агностицизм придерживается как абсолютной истины позиции, что принцип ложен, потому что это принцип, что концептуальная интеграция (то есть мышление) непрактично или «упрощенно», что ясная и простая идея обязательно окажется «недейственной крайностью». Вместе с И. Кантом, их философским наставником, прагматисты заявляют: «То, что вы воспринимаете, нереально» и «То, что вы можете себе представить, не может быть истиной».

Что остается человеку? Ощущение, желание, прихоть, момент и составляющие этого момента. Поскольку решение проблемы невозможно, то чьи угодно предположения, догадки или указы верны, если они не слишком абстрактны.

Приведу пример: если бы здание накренилось и вы заявили бы, что разрушающемуся фундаменту необходим ремонт, то прагматист бы сказал, что ваше решение слишком абстрактно, уходит в крайности, недоказуемо и что в первую очередь необходимо расписать орнаментом балконные перила, от чего жители почувствуют себя лучше.

Было время, когда человек не приводил подобных аргументов из страха выставить себя идиотом. Сегодня прагматизм не только позволил ему озвучивать такие доводы и освободил от необходимости думать, но и возвел его умственные неудачи в ранг интеллектуальной добродетели, дал ему право считать мыслителей (или инженеров-строителей) наивными и наделил его типично современным качеством: заносчивостью ограниченного моментом человека, который гордится тем, что не видит лесного пожара, самого леса и деревьев, пока изучает дюйм коры на гнилом стволе.

Как и у всех последователей И. Канта, у современной философии одна цель: победить разум. Степень преуспевания таких философов является степенью, в которой индивиды и нации будут терять ориентиры на пути во тьму нерешенных проблем.

Человеческими продуктами такой философии (на всех уровнях общества) выступают закоренелые скептики и другой, более опасный тип: профессиональные «искатели истины», которые молятся Богу, чтобы никогда ее не найти.

Если вы встречаете таких (или похожих) людей, то вы найдете ответ на их вопросы и на дилеммы современной философии в отрывке из романа «Атлант расправил плечи»: «Вы кричите, что не находите ответов? Каким образом вы надеялись найти их? Вы отвергли свое орудие восприятия – разум, а потом жалуетесь, что вселенная представляет собой загадку, выбросили ключ и следом хнычете, что все двери для вас заперты, пускаетесь на поиски неразумного и проклинаете существование за бессмысленность».

14

Уроки Вьетнама

Айн Рэнд

Статья написана в мае 1975 г. через несколько недель после победы коммунистов в Южном Вьетнаме.

Телевизионные кадры внезапной катастрофы в Дананге (Южный Вьетнам) показались мне удивительно знакомыми: в них был смутный оттенок дежавю. Кадры, где люди в безнадежном сражении, панике, отчаянии, борьбе за то, чтобы взбежать по трапу на последний корабль, покидающий обреченную землю, оставить позади прошлое и не иметь будущего; люди, бегущие в пустоту за пределами истории, как если бы они были выброшены с этой планеты, – все это я уже видела. Мне понадобилась секунда, чтобы справиться с шоком печальных воспоминаний о том, где я видела подобное: то были жители России, бегущие от наступления Красной армии в Гражданской войне 1918–1921 гг.

Закадровый голос сказал, что южновьетнамские солдаты захватили спасательный корабль США и продолжили воровать, насиловать и убивать беженцев, своих соотечественников. Я испытывала возмущение, отвращение и разочарование – и снова тень ощущения, что подобное происходит не впервые. Шок стал болезненнее, когда я поняла, что все происходящее было примером позорной аморальности так называемого политического права.

Поспешу отметить, что дикари есть в любой армии и не могут представлять целый народ; что о зверствах, совершенных южновьетнамскими солдатами, никто бы не услышал, если бы эти злодеяния были совершены солдатами северной части страны, поскольку они являют собой официальную идеологию и политику Северного Вьетнама; что Южный Вьетнам не отражает ни политическое право, ни что угодно политическое. Если солдаты нападают на своих соотечественников во времена национальной катастрофы – это означает, что у нападающих и их жертв нет общих ценностей, нет даже солидарности примитивного трайбализма, то есть нет ничего, чего бы они придерживались и защищали, и что они не знают, за что сражаются. И нет никого, кто бы им сказал за что.

Я была подростком, пока в России шла Гражданская война, и жила в городке, много раз переходившем из рук в руки (обратитесь к моему роману «Мы живые»[46]: часть истории там автобиографична). Когда он оккупировался белой армией, я молилась о возвращении Красной, и наоборот. На практике между ними не было большой разницы, зато была в теории. Красная армия выступала за тоталитарную диктатуру и власть путем террора. Белая армия не выступала ни за что. Повторюсь: ни за что. В ответ злу, с которым они боролись, белым не осталось ничего, кроме как выкрикивать пыльные и зловонные банальности того времени: мы должны бороться, говорили они, за святую Россию-матушку, за веру и традицию.

Тогда мне было любопытно, что морально хуже – само зло или потакание ему, то есть трусливая уклончивость, оставляющая зло неназванным и нетронутым. Я склонялась ко второму, так как оно делает возможным первое. Сегодня в этой иерархии я уверена. Однако в годы своей юности я не знала, как редка добродетель интеллектуальной целостности (то есть отсутствие уклонения от реальности). И я продолжала ждать человека или группу из числа белых, которые придут с реальным политическим манифестом, объясняющим и озвучивающим, почему нужно бороться с коммунизмом и за что нужно бороться. Даже тогда я знала, что под словом «что» скрывались свобода, индивидуальная свобода, и понятие, чуждое для России: индивидуальные права.

Я знала, что человек – это не раб государства; я знала, что право человека на свою жизнь (и следовательно, на свободу) должно оберегаться с таким великим и глубоким чувством моральной правоты, какого не заслуживала ни одна другая идея; я знала, что нельзя идти на уступки и что без подобной позиции противники красных обречены. Я думала, что все перечисленное слишком очевидно, что весь цивилизованный мир знал эти факты и что, несомненно, были умные люди, которые бы передали это знание в Россию, погибающей от его отсутствия. Я ждала всю войну. Реального манифеста так и не появилось.

В пассивном безразличии большинство жителей России поддерживали белых: они были не за белых, а против красных; они боялись «красного террора». Я знала, что самой большой опасностью для Красной армии была интеллектуальная, что бороться и победить надо было их идеи. Но им никто не ответил. Пассивность страны обернулась безнадежной апатией, как только люди сдались. У красных был стимул – обещание обобрать страну до нитки; у них были лидеры и дисциплина криминальной группировки; у них была сомнительная интеллектуальная программа и такое же сомнительное моральное объяснение. У белых были иконы. Красные победили.

С тех пор я многое узнала. Я узнала, что концепция индивидуальных прав далеко не очевидна и что большинство людей в мире ими не обладает, что Соединенные Штаты обрели их лишь на исторически короткий период и сейчас пребывают на пути потери памяти. Я узнала, что цивилизованный мир разрушается доминирующими школами философии – иррационализмом, альтруизмом, коллективизмом и что альтруизм – это слезоточивый газ, подавляющий сопротивление и оставляющий лишь раздражение и тошноту.

Труднее всего было понять (во что оказалось сложнее всего поверить), что так называемые правые в Америке, якобы защитники свободы (то есть капитализма), настолько же слабы, пусты и бесполезны, как и предводители белой армии (что более позорно, поскольку правым нужно закрывать глаза на гораздо больший объем знаний). Многие годы интеллектуальная позиция американских политических лидеров была долгим, умоляющим, потакающим и унизительным воем извинений за величие своей страны, извинений каждому защитнику коллективизма и виновнику в его ужасах.

Однако даже американские политики обретают некое подобие твердости, если сравнить с их интеллектуальными наставниками – теми двуногими, которые оказались неспособны найти моральное оправдание для жизни и счастья человека и пытались защитить свободу на основе альтруизма («общественного блага»), на основе веры в сверхъестественное или вовсе отбросив эту проблему и провозгласив, что мораль не имеет отношения к экономике (то есть к жизни человека и средствам его существования).

(Однажды я с удивлением поняла, что столь ожидаемым мною голосом и манифестом выступают мои работы. Нет, это не хвастовство; это то, чего я себе обычно не позволяю: жалоба. [Я не люблю жалость к себе]. Я не хотела, не намеревалась и не ожидала стать единственным защитником прав человека в стране прав человека. Но если я им стала, да будет так. И, дорогие читатели, если я даю вам то интеллектуальное вооружение [и вдохновение], о котором так отчаянно хотела услышать в юности, то я рада. Могу сказать: я понимаю, что вы чувствуете.)

Ни одна страна не могла долго сопротивляться моральному разложению, которому сильно помогли «правые» альтруисты и аморалисты. Война во Вьетнаме стала результатом и кульминацией такого разложения. Военному кризису в Южном Вьетнаме десятилетиями ранее предшествовал философский кризис в Соединенных Штатах.

Это позорная война, и не по причинам, о которых голосят «левые» и многочисленные друзья Северного Вьетнама, а по противоположным. Эта война позорна, поскольку участвовать в ней у США не было никаких эгоистичных причин, так как вмешательство в нее не служило национальным интересам, так как нам нечего было от нее получить, так как жизнь и героизм американских солдат (и миллиарды из американского бюджета) были пожертвованы только из солидарности с этикой альтруизма, то есть бескорыстно и бессмысленно.

В соответствии с эпистемологическим иррационализмом то была война и невойна одновременно. Это современное извращение под названием война «без победы», в которой американским войскам было запрещено действовать, а только реагировать: они должны были «сдерживать» врага, но не побеждать его.

В соответствии с современной политикой задача этой войны – спасти Южный Вьетнам от коммунизма, но настоящей ее целью было не защита свободы или индивидуальных прав, не установление капитализма или иной социальной системы, а оберегание права Южного Вьетнама на «национальное самоопределение», то есть права страны путем голосования погрузить себя в любую систему (в том числе и в коммунизм, как заявляли американские пропагандисты).

Право голоса – это последствие, а не первопричина свободной социальной системы, и его значение зависит от конституционного строя, обеспечивающего и ограничивающего власть избирателей; неограниченная власть большинства – это пример принципов тирании. Кто бы захотел умереть за право голосовать вне контекста свободного общества? Именно за это просят умирать американских солдат, и даже не за их собственные голоса, а за сохранение этого права для жителей Южного Вьетнама, у которых нет других прав и понимания прав или свобод.

Подобрав старый либеральный слоган Первой мировой войны – «самоопределение наций», американские консерваторы пытались найти американской системе, капитализму, коллективистское прикрытие. И большинство из них отстаивали не капитализм, а смешанную экономику. Кто бы захотел умереть за смешанную экономику?

В соответствии с гегелевской метафизикой вида «А есть не-А» обе стороны продолжали противоречить собственным убеждениям. Советская Россия, считающая людей государственной собственностью и пушечным мясом, не отправляла своих солдат в Северный Вьетнам (она не доверяла им и поэтому отправляла в джунгли лишь боеприпасы). Соединенные Штаты, чей фундамент – превосходство права человека на жизнь, отправили в Южный Вьетнам свои войска на смерть. Советская Россия, философский апостол материализма, выиграла войну во Вьетнаме духовными, то есть морально-интеллектуальными, средствами: жители Северного Вьетнама и Вьетконг были основательно убеждены в правоте своего дела. Соединенные Штаты, чьи лидеры проклинают материализм и клянутся, что ими движут сугубо духовные убеждения (мистические и религиозные «правыми» и трайбалистские и антииндустриальные «левыми»), воздержались от провозглашения хоть каких-то моральных принципов и продолжили полагаться на изобилие материальных запасов, самолетов, бомб и оружия в руках людей, совершенно не понимающих, зачем оно им.

У диких, примитивных крестьян Северного Вьетнама был стимул – возможность обобрать более богатый и индустриализированный Юг; у них были лидеры и дисциплина криминальной группировки; у них была сомнительная интеллектуальная программа, марксизм, и такое же сомнительное моральное оправдание: альтруизм, всеобщая жертва ради некой «высшей» причины. У Южного Вьетнама не было ничего, кроме альтруистических отголосков смешанной экономики. Север победил.

Обычно сразу после войны следует отвратительный период самолюбования со стороны победивших и поиска виноватых со стороны проигравших. Но я не знаю ни одного исторического примера для сравнения с тем, что творили американские интеллектуалы: то был взрыв злорадства над «поражением» Америки, провозглашения ее «слабости», «вины», превознесения врага, обвинений, оскорблений и унижений, похожих на огромный плевок в лицо своей стране.

Когда у такой национальной катастрофы, как вмешательство США в дела Вьетнама, нет основательной причины и повода, можно прийти к косвенным причинам, отследив тех, кто получает выгоду. Интеллектуалы – выгодоприобретатели вьетнамской войны. Их позиция настолько слаба, что невозможно заподозрить их в разжигании конфликта. Они не львы, а шакалы. (Львом, который защищал себя слишком долго, была философия, которая, уйдя, оставила США шакалам.) Какие же следы падальщиков мы видим?

Обратите внимание на двойной стандарт антипонятия «изоляционизм». Те же группы интеллектуалов (и даже некоторые из старшего поколения), которые в период Второй мировой войны разработали это антипонятие и использовали его, чтобы осуждать любого противника американского самопожертвования, те же группы, которые вопили, что наш долг – спасать мир (когда врагом были Германия, Италия и фашизм в целом), сейчас сами являются бешеными изоляционистами, разоблачающими любой американский интерес к странам, борющимся за свободу, когда врагами выступают коммунизм и Советская Россия.

Коронная фраза новых изоляционистов – это вялая двусмысленность, которая звучит как «не нам терять другие страны». Например, мы не теряли Южный Вьетнам (или Китай, Венгрию, Чехословакию), потому что они не были нашими, то есть судьба других стран не наше дело. Это означает, что не нам судить, вести дела, торговать или помогать. (Только если помощь не предполагает никаких обязательств, то есть помощь без моральных оценок и политического анализа или даже гуманистической озабоченности результатами, как с Лаосом, который выдворил из страны американскую гуманитарную организацию, но захотел американских денег для своего правительства.)

Цель нового изоляционизма – играть с усталостью, смущением и гневом американцев по отношению к Вьетнаму в надежде заставить американское правительство бояться вмешиваться в любую иностранную войну. Такой подход может парализовать США в любом вопросе, где они не согласны с Советской Россией. Первой жертвой такой политики, вероятно, станет Израиль, если «антивоенные» усилия новых изоляционистов окажутся успешными. (Израиль и Тайвань – это две страны, которые нуждаются и заслуживают помощи США, и не во имя интернационального альтруизма, но по причинам национальных интересов Америки в Средиземноморье и Тихом океане.)

Противостоять распространению коммунизма – достойная цель. Однако никто не может осуществлять ее в джунглях, пока капитулируют цивилизованные страны, и никто не может ее достичь, скрываясь от мира, природы и морального смысла единственного врага и оппонента коммунизма: капитализма. Политика новых изоляционистов состоит в том, чтобы использовать фальшивую вовлеченность Америки в дела Вьетнама как пугало для отвлечения нас от реальных и важных мест борьбы против коммунизма.

Обратите внимание на провокации, устроенные против военной мощи Америки.

Один из методов, используемых этатистами для разрушения капитализма, состоит в установлении контроля, связывающего конкретную индустрию по рукам и ногам и не позволяющего ей решать свои проблемы, с последующим заявлением, что свобода потерпела поражение и что необходим более мощный контроль. Ту же провокацию применили и в отношении армии США. Говорят, что ее победили в войне, в которой ей не разрешалось воевать. США были якобы побеждены спустя два года после их ухода из Вьетнама. Позорный кризис в Южном Вьетнаме, предоставленном самому себе, объясняется как военное поражение Америки.

Несомненно, что американское вмешательство во Вьетнам – это поражение, несопоставимое с величием нашей страны. Это моральное, дипломатическое, политическое, философское поражение – поражение американских политиков и их советников-интеллектуалов. Но считать это военным поражением – крайне возмутительно, учитывая героизм американцев в войне, в которой они не должны были участвовать. Если есть люди или группы, заинтересованные в создании впечатления военной слабости Америки, то сами судите об их целях и сущности.

Теперь обратите внимание на моральное банкротство «гуманитариев». После десятилетий громогласных протестов за жалостливую озабоченность о всевозможных формах страдания – страдания бедных, молодых, старых, женщин, черных, коричневых, индейцев, больных, слабых, неграмотных, отсталых, преступников, психически больных, после такого потока молений и угроз, умасливания и крови, что в пылу протестов можно было возненавидеть детей и котят, альтруисты внезапно заткнулись перед лицом невиданного ужаса исторического масштаба: перед убийством целого города – эвакуацией Пномпеня.

Орды дикарей, на фоне которых Аттила выглядел бы цивилизованным, дали миру наглядный пример смысла трех абстракций, к которым цивилизованные люди относятся со слишком туманной терпимостью: коллективизма, для которого жизнь индивида совершенно не значима; верховенство силы, выполняющей прихоти недочеловеков; экологии как социального принципа, основанного на презрении к городам, культуре, промышленности, технологиям, интеллекту и отстаивающего возвращение человека к «природе», к состоянию рычащих животных, роющих землю голыми руками.

Поскольку красные кхмеры – это крестьяне, ненавидевшие большие города и население Пномпеня, его жителям было приказано покинуть город и идти до первой ненаселенной деревни, где они должны осесть и начать возделывать землю без соответствующих знаний, орудий и семян. Приказ распространялся на всех: на молодых и старых, богатых и бедных, мужчин, женщин, детей, здоровых, больных, даже на калек и пациентов, которым только что ампутировали ноги. Всем было приказано идти. Они шли.

Это все, что мы знаем. Дальнейших отчетов о судьбе эвакуированных не было. После нескольких одиночных возмущений не было протестов ни со стороны медиа, ни со стороны либеральных альтруистов, плачущих над жертвами «относительной бедности» в Америке. Либералы смеялись над заявлениями консерваторов о том, что после победы коммунистов последует «кровавая баня». Если бы человеческие страдания хоть сколько-то кого-то интересовали, то от альтруистов можно было бы ждать, что они с пеной у рта будут противостоять ужасу худшему, чем «кровавая баня»: массовым казням с применением длительных пыток. Но альтруисты заткнули рты. Как американские, так и европейские. Не было ни одного значимого протеста ни от одной из международных организаций, стремящихся облегчить страдания людей, в том числе от презренной цитадели глобального лицемерия – ООН.

Лучшим описанием происходящего в Пномпене (из прочитанного мной) стала статья в The New York Times от 12 мая 1975 г. консерватора Уильяма Сафира «Убирайтесь из города» (Get Out of Town):

«В истории человечества не было случая, напоминающего опустошение Пномпеня. Синаххериб уничтожил Вавилон, римляне осадили Карфаген, а Гитлер сровнял с землей Гернику, но в каждом из этих случаев нападавший уничтожал конкретный город, а не понятие города как такового… Город – признак цивилизации; в свою очередь цивилизация – это разнообразие и творчество, которые требуют индивидуальной свободы. Коммунизм в своей сущности выступает против городов, против цивилизации, против свободы. Красные кхмеры понимают это; многие американцы – нет».

Чтобы перейти от холодящего ужаса ситуации к ее карикатурности, вспомните инцидент с судном «Маягуэс». Спешу сказать, что, если бы не надлежащие и высокоморальные действия президента Джеральда Форда, последствия инцидента были бы ужаснее, чем в Пномпене. Захват маленькой кучкой камбоджийских дикарей невооруженного американского корабля был таким оскорблением для Америки (и цивилизации), что, поступи президент Форд иначе, кризиса международного законодательства было бы не миновать. [Он использовал воздушные, морские и сухопутные силы, чтобы освободить судно.] Как точно сказал сенатор Голдуотер, любая «недоделанная нация» могла бы свободно напасть на США, что означало бы начало мирового господства террористических группировок.

Мы никогда не узнаем, был ли захват корабля инсценированной провокацией с целью проверить, как легко отделается мировой коммунизм, или спонтанным подвигом местной банды, опьяненной властью и действующей более нагло, чем правители ее страны. Но это нас не касается, пока иностранное государство не инициирует применение силы против нашей страны, и тогда наше моральное обязательство – ответить силой настолько четко и ясно, насколько это необходимо, чтобы дать понять: вопрос не подлежит обсуждению.

Поверите ли, но некоторые американские интеллектуалы (и некоторые политики) возражали против действий президента Форда. Мистер Энтони Льюис зашел так далеко, что заявил: именно Америка была «задирой среди наций, действующей на свое усмотрение и безразличной к фактам и принципам» [The Times, 19 мая 1975 г.]. Его принцип (и грязные обвинения) основывается на том факте, что «мы дали неокрепшему и изолированному правительству разрушенной страны всего полтора дня на ответ». Также он постарался доказать, что бомбардировка камбоджийского аэропорта «могла иметь лишь карательные цели». (Я надеюсь.)

Международный альтруизм сошел с ума. Он требует от США отказаться от самообороны, чтобы сделать скидку «неокрепшему правительству». (Это означает, наверное, что мы должны подождать, пока то правительство не наберется опыта в нападениях на нас.) Если те дикари были настолько глупы, чтобы позволить себе захватить корабль Соединенных Штатов, то более разумно применять в ответ силу, чтобы научить их впредь быть крайне осторожными. Сила – это единственный язык, который понимают тоталитарные дикари.

Интересная оценка инцидента с судном «Маягуэс» дана Сайрусом Лео Сульцбергером – либералом, хвалившим действия президента Форда в статье, опубликованной в The Times от 17 мая 1975 г., под названием «То, что доктор прописал» (Just What the Doctor Ordered). Поскольку в его статьях обычно анализируются реакции других стран на внешнюю политику США, то его энтузиазм в данном случае важен, показателен и крайне трогателен: он отражает степень мрачной, серой безнадежности, исходившей от нашей международной дипломатии. «Хотя инцидент и будет казаться крошечным в масштабах истории, он показывает, как с образа Соединенных Штатов стирается пятно вялости, неуверенности и пессимизма. Это вопрос мировой идеологической задачи и стратегического баланса, так как слишком много демократий оказались неуспешными… Сегодня мы видим новый всплеск активности».

Мистер Сульцбергер дает объяснение:

«Всемирно известные “американский темп” и продуктивность еще отстают, а трудовая этика с ее упором на скорость и эффективность, гонимая пуританством или капиталистическим стремлением к выгоде, несомненно, заметно лишилась силы. В такое нестабильное время американская вялость играет против Соединенных Штатов».

Отсутствие американского лидерства, заключает автор статьи, привело к тому, что многие западные страны были брошены на произвол судьбы. «Теперь Джеральд Форд, кажется, положил конец этому грустному периоду в истории. Неожиданно он показал и американцам, и всему миру, что знает, как достичь желаемого. Будем надеяться, у него хороший вкус».

Никто не уважает альтруистов, как в частной жизни, так и на международной арене. Альтруист – человек, который жертвует собой и своими ценностями, что означает: жертвует своими друзьями и союзниками в пользу врагов, своими интересами – в пользу любой просьбы о помощи, своей силой – в пользу чьей-то слабости, своими убеждениями – в пользу чьих-то желаний, истиной – во имя любой лжи, благом – в пользу зла. Как отличить вероломно непредсказуемую политику альтруиста от политики человека-тряпки, не имеющего своего мнения? И в чем различие между результатами, к которым они приводят своим выбором? Человек, придерживающийся подобной политики, будет презираться всеми, включая его выгодоприобретателей, и все же США приблизились именно к такому типу политики настолько близко, как никогда не приближалась ни одна нация. И если сегодня иностранные государства радуются, глядя на гиганта, США, и смело смотрят сверху вниз на блоху, Камбоджу, то радуются они поражению (кратковременному) альтруизма, освобождению США от жертвенной вялости и заявлению американцев всем блохам, что мир не пойдет им на корм.

Реакция американцев на инцидент с кораблем «Маягуэс» – это великая и трагическая демонстрация американского ощущения жизни. Великая, потому что после обнародования этой новости письма и звонки в Белый дом практически полностью поддерживали намерения президента Форда применить военную силу против Камбоджи. Американский народ, потрепанный разочарованием от бессмысленной войны и порочной, антивоенной пропаганды в пользу врага, мог бы испугаться и выступить против потенциального риска очередной войны в той же географической зоне. Но он не испугался. Люди поняли принцип: они готовы воевать, но не принимать оскорбления. (Что является единственным способом избежать войны, но не многие лидеры об этом говорили.) Когда все уляжется, понимание этого принципа, эта гордая независимость перед лицом лжи и угроз, станет тем, что побеждает все расчеты манипуляторов, как иностранных, так и внутренних, которые пытаются шутить с американским народом.

Трагедия состоит в том, что эти качества американцев вступят в силу, только когда все уляжется. Ощущение жизни не может предвидеть или предотвратить катастрофу; оно не может спасти людей от постепенного движения в сторону разрушения. Предвидение и предотвращение – задачи сознательной мысли и знания, то есть политической философии. В масштабе нации это задача интеллектуалов.

Как Россия пришла в упадок через философское банкротство своих антикоммунистов, так же впал в кризис и Китай, и каждое восстание против коммунистической власти в Венгрии, Чехословакии, Польше; и так же потерпит неудачу любая попытка удержать смешанную экономику (и/или социализм) как альтернативу коммунизму. В нашей стране величайшее интеллектуальное преступление совершили «правые»: с разумом, реальностью и (потенциально) преобладающим большинством американского народа на их стороне, они побоялись взять на себя ответственность за моральный крестовый поход в поддержку американских ценностей, то есть за капитализм (со всеми последствиями). Обратите внимание, как слезоточивый газ альтруизма заставляет их корчиться. Но пока люди не осмелятся проветрить моральную атмосферу в нашей стране, у них нет шансов. Для нации, как и для индивида, Декларация независимости подразумевает декларацию достоинства. Ни одна не может выстоять без другой.

Хотя мне и нравятся действия президента Форда в случае с захватом корабля, со многими аспектами его политики я не согласна. Например, с его призывом оставить в покое Вьетнам и избегать взаимных обвинений. Уроки Вьетнама выучены, говорит он. Разве?