Помоги проекту - поделись книгой:
Нас построили. Шёл приятный снег хлопьями, который нежно касался наших лиц и таял, оставляя крупные капли воды. Несколько дедов нам внятно разъяснили, в чем смысл их жизни и, разумеется, наш. После недолгой паузы один из дедов спокойным голосом спросил: «Всё понятно?» – и мы так же ответили ему «Да». Реакция последовала незамедлительно: за нечеткий и негромкий ответ мы обрекли себя на часовое занятие «физкультурой». В моей голове это не укладывалось, весь снег под нами превратился в воду, а затем впитался в наши новые бушлаты. Держать пресс, отжимание, «с фронта, с тыла» – и всё это мы проделывали сотни раз с голыми руками на земле и с унижающими криками в наш адрес. Последней каплей терпения стал момент, после которого я всеми прожилками ощутил своё тело как физически, так и психологически. Нас, замученных, построили в одну шеренгу, и один из дедов начал пробивать ногой грудную клетку каждого по очереди. Некоторые корчились от боли, так как он промахивался и попадал то в печень, то в селезенку, а кому-то везло больше, если он попадал в пресс. Встал вопрос: для чего всё это нужно, мы же и так их приказы выполняли беспрекословно? У меня сложилось такое ощущение, что нас хотят сломать, принципиально, и ни о какой солдатской семье даже и речи быть не могло. В этой роте отношения между офицерами и дедами были напряженными. Если командир роты пинал старослужащего, то ему приходилось эту злость срывать на молодых, что ему с успехом
После этого беспредела началась вечерняя офицерская проверка, на которой мы, сказав свои фамилии, кричали как резанные, мягко получая при этом кулаком по почкам. Проверка прошла быстро. Дежурный офицер сразу куда-то ушёл, а мы остались один на один со своими проблемами. Мы толпились возле палаток, боясь туда зайти, уподобившись скоту перед бункером для забоя. Но зайти всё равно пришлось. Был отбой всего лишь на полтора часа, остальное время мы по очереди топили печь, и, как «золушки», подшивали всей роте кителя на утро. Последний истопник закинул в печь больше угля, чтобы никто не замерз, и заснул. Всех разбудил жуткий вой деда, лежавшего около печи: «Истопник, сука! Ты сейчас жопой на эту печь сядешь! Упор лежа принять!» Я вскочил, поспав всего пару часов. Действительно, печь была почти раскалена, было очень жарко, а истопник лежал возле печи и отжимался, обтекая потом. Швеи из нас оказались тоже плохими: кому воротник пришили, а кому и вовсе забыли.
В общем, начались залёты, которые приходилось исправлять. Этот строй и его обычаи делали всё, чтобы мы, молодые солдаты, сами загоняли себя в виртуальные долги и чувствовали себя должниками по неопытности и юному возрасту. Прошла первая и, наверное, самая кошмарная ночь за всю мою службу. При этом я догадывался, что так будет постоянно, и это страшно, ведь уже ничего изменить нельзя. Мы пережили увольнение своих прадедов. Тогда я не понимал, почему они постоянно старались скрыться с глаз командира роты. Наши деды стали полноценными хозяевами. Для нас ничего в лучшую сторону не изменилось, только мест в шатре стало больше. Единственное занятие, которое доставляло мне удовольствие, – это изучение рукопашного боя, или, по-восточному, каты. Изучение каты доводило боевые движения до рефлекса, чтобы в бою тело само действовало правильно. Со стороны выглядело красиво, когда 25 человек одновременно выполняли упражнение, в унисон. Но, чтобы достигнуть такой синхронности, пришлось приложить немало усилий.
***
Заканчивался 1994-й год. Из писем родителей и друзей мы узнавали, что в стране бардак и беспредел, постоянные войны братвы друг с другом, а также убийства, насилия и грабежи. После прочтения оставалось ужасающее чувство: если на гражданке такое происходит, то что же тогда говорить об армии? До нас начали доходить слухи о серьезной войне в Чечне, и мы, как призывники, должны были принять непосредственное в ней участие. Я обрадовался этому и подумал – вот она, настоящая мужская служба! Но это были только слухи, а на данный момент была одна задача – пережить новый, 1995-й, год. В роту ещё пришли молодые ребята, призванные в армию в начале декабря, но легче не стало. Каждый вечер для нас превращался в сущий кошмар: кто отжимался, кто пресс держал. Несчастные, в число которых входил и я, были в стойке для приема ударов.
Но однажды мне повезло: три вечера я играл роль груши, с одним дедом в спортзале. Это лучше, чем в шатре – по крайней мере, на меня одевали хоть какую-то защиту. Я спал максимум по 3-4 часа. Физические нагрузки и избиения были изнурительными, беспощадными и, как мне тогда казалось, бесконечными. Страдали преимущественно грудная клетка, ноги, а возможные промахи шли по печени и селезенке, в порыве ненависти деды били и по лицу. Приходилось придумывать потом, где, когда и на что наткнулись, прикрывая тем самым творившиеся над нами издевательства. Это был замкнутый круг, порвать который было невозможно. От всех нагрузок и нервных срывов мой вес изрядно сдал. Я стал думать о том, зачем мне всё это нужно, зачем я пошёл в этот ГСН. Всё чаще я завидовал роте разведки – с большим бы удовольствием перевелся к ним, но время потеряно, увы…
Наступила морозная, снежная зима. Накануне новогодних праздников, на вечерней проверке, командир роты поставил вопрос ребром: «Кто желает ехать в Чечню – шаг вперед». Не помню, было ли время на обдумывание, но за доли секунды по моему телу пробежал страх, а внутренний голос твердил: «Какая война? Тебе всего лишь 18». Я не ожидал такого вопроса, но правая нога невольно шагнула вперед. Как и у всех, наверное.
Отъезд назначили на 12 января 1995 года. Немного подумав, я решил, что лучше ехать, в надежде, что на войне дедовщины нет. Судьба всячески отводила меня от этого шага, но идти в школу сержантов я отказался, так как хотел быть в первых рядах.
Какой же я был идиот…
Новый год наши деды справляли по полной программе, заодно пили за отъезд и слушали песню группы «Агата Кристи» «Я на тебе, как на войне, и на войне, как на тебе…» Но радость праздника была не у всех, ибо нас, молодых, просто разрывали на части. Катались верхом, заставляли друг с другом танцевать, петь и рассказывать на стульях стихи и анекдоты, а затем, когда алкоголь перешёл в другую стадию, начались удары руками, ногами, даже табуретками, не разбирая и не видя, куда бьют. Мне хотелось получить травму и попасть в больницу, только бы избавиться от этого ада. Но мне опять не везло: я выбегал на улицу и ревел, слезы текли градом от этой несправедливости, а главное – от безвыходности, мне было так плохо… В этот момент моя душа не принадлежала телу, от нервного срыва и физической боли я проваливался в небытие и не чувствовал ни рук, ни ног. Снова пришлось возвращаться к реальности. Под утро я чувствовал себя выжатым, как лимон. В общем, ночь прошла «весело», а для сна времени так и не нашлось.
Если выдавалась хоть какая-то минутка спокойствия, я думал о маме, друзьях, доме. Писать о тяжелой службе и о предстоящей войне я не стал, чтобы лишний раз не расстраивать родных. Просто в памяти мамы я хотел остаться упитанным и жизнерадостным, как во время присяги, а потом посмотрим… Всё оставшееся время мы готовились к отъезду. Конечно, о нас, молодых, речи не идет. Лично мне несколько дедов дали список с задачей укомплектовать всё к отъезду, и как я это сделаю за короткий срок, никого не волновало. Всё, что мне мама собрала на гражданке (а это зубные пасты, душистое мыло, шампуни, медикаменты), я отдал. Но, помимо этого, в моем РД (ранец десантника) деды забили место для своих запасных камуфляжей и личных вещей, не уместившихся у них. И так каждому. В общем, я поехал практически пустым, не считая зубной щетки, полотенца и запасного нижнего белья. Конечно, теплилась надежда, что всё должно измениться в лучшую сторону, как в кино: «Один за всех и все за одного!» – это одновременно подстегивало и стимулировало, война же. Мы выполняли всю тяжелую работу: таскали боеприпасы, все жизненно необходимые вещи, так как, возможно, придется быть какое- то время в землянках – хотя точной информацией по поводу последнего мы ещё не располагали.
В дивизию пришёл железнодорожный эшелон, и весь 4-й полк начал грузиться. Масштаб впечатлял: машины УРАЛы, БТРы, БМП заезжали на платформы и закреплялись там. Последним этапом грузили наши военные шатры. При их разборе произошёл неприятный для меня момент. Во время очередного отжимания деду не понравилось, что я грудью не касаюсь пола. Он наступил ногой на спину, и мне пришлось практически лечь – в ту же секунду мой нательный крестик попал между досок, при подъеме застрял, и тесёмка оторвалась. Я очень расстроился. Пытался его найти, но безуспешно. «Верно, плохая примета», – подумал я.
Командир собрал роту, провел инструктаж и дал приказ: «По вагонам!»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Погода стояла морозная. Хотелось побыстрее занять места в вагоне и тронуться. Но, как обычно бывает, в армии не так всё просто, ведь иерархия превыше всего: вперед офицеры, деды, полугодки, а затем уже мы. Я рассчитывал на спокойную дорогу, хотя бы до границы с Дагестаном, но для молодых мест не оказалось. Это был обычный плацкартный вагон, и непонятно одно – как распределяли и где логика: на 60 человек примерно 40 мест. Мы, молодые, автоматически лишились койко-места. Деды нас гоняли из прохода, и мы, похожие на стадо баранов, туда-сюда слонялись, пока не дошли до офицеров. В приказном порядке нас разместили на третьих полках, где обычно лежат матрацы, высота от пола – около 2,5 метров.
Постепенно я всё больше и больше понимал, что солдат, особенно молодой, никому здесь не нужен, и защиты ему искать негде. Третья полка, пусть и жесткая, показалась мне раем на вершине горы, до которой так захотелось доползти и принять горизонтальное положение, хотя это было практически невозможно. Я очень устал. Вся эта погрузка, лежавшая на наших плечах, и постоянный гнёт дедов, довели мой организм до изнеможения. Но главное наше несчастье состояло в том, что на нас был опробован новый (нам так сказали) эффективный бронежилет, да ещё весом 16 килограмм: он закрывал ползадницы, а впереди висел почти до колен. Также и сфера на голову весом 3 килограмма, плюс на ремне – 4 полных магазина, фляжка с водой и саперная лопата, да еще, разумеется, АКМ, притом в зимней форме одежды. С этим снаряжением (около 30 килограмм) я должен лазить на третью полку, не касаясь при этом ни одного нижележащего деда.
Командир приказал не расслабляться, выставить посты в тамбурах и быть настороже. Разумеется, в таком режиме раздеваться нельзя. Из последних сил забираешься на свою третью, а на нижних полках деды сквозь зубы шипят: «Наступишь на кровать – будешь отжиматься». Что же это за жизнь? Со всех сторон долбят и унижают. «Дай бог сил и терпения», – подумал я и с горем пополам залез. Я лежал на спине и не шевелился – хотел, чтобы про меня забыли, а сам потихонечку стал отключаться. Моё тело обмякло, я его не чувствовал. Такое ощущение, что вылез из панциря, а сознание возбуждено. Голова кипела от напряженных мыслей и постоянных звуков – непонятно, то ли во сне, то ли наяву. Не помню, сколько я пролежал – наверное, был в коме. Чей-то грубый голос вывел меня из транса: «Игнатов, подъем! На пост бегом!» Слезать с полки оказалось намного сложнее, так как было уже темно, и ни черта не видно. «Лишь бы ни на кого не наступить», – подумал я, и спорхнул как бабочка с третьей полки, с 30-килограммовым обмундированием. Отдаленные уличные фонари бежали за мною вслед и помогали хоть что-то увидеть и никого, не дай Бог, не разбудить – я этого боялся больше всего. Не умывшись, голодный, я побрел в тамбур. Очень хотелось спать, так как пролежал всего чуть больше часа. Было огромное желание лечь в гроб, только бы одному и в темноте. Где мы ехали, я не знаю, только пустые бездушные станции провожали меня в неизвестность.
На посту я сменил своего товарища по несчастью, для которого проведенное там время показалось целой вечностью. Единственное, что радовало, – это сухой паек из сухарей, находившийся прямо в тамбуре. Коротать время оказалось легче. Я кушал сухари и смотрел вдаль, а стук колес потихоньку успокаивал меня. Какое количество времени мне придется простоять и кто меня сменит, я не знал, зато по мере наполнения моего желудка сухарями становилось намного радужнее. Часов не было. Кого-то будить и узнать хоть что-то, я не мог, ведь пост покидать запрещено.
Но всё разрешилось само собой – меня сменили до общего подъёма. Ну а сколько оставалось времени для сна, разумеется, я не знал. Я брёл в проходе сонный, но сытый, смотрел назад и удивлялся: что ещё нужно для счастья? Всего лишь килограмм сухарей и фляжка воды, да и поспать чуть-чуть. Честно говоря, мне хотелось открыть глаза и оказаться в своей комнате, готовым жить в полной гармонии со своими родными и близкими, только бы не видеть настоящего. Бедная жизнь, безработный отец, мать на двух работах – это такие жизненные мелочи по сравнению с личным ощущением свободы и обретением смысла жизни с семьей. Было очень тяжело, но, поскольку мы всё-таки живем в цивилизованном государстве, я не оставлял надежды на лучшие перемены в будущем.
Тихий, но грубый голос остановил меня в проходе. Это оказался лейтенант Гусев, он был дежурный. Я смотрел на него бездушными и жалостливыми глазами (других слов просто не найти), понимая, что если он что-то прикажет, то я уже не выдержу, нет сил. Как человек умный и понимающий, посмотрев на меня, он дал приказ: «Игнатов, отбой!» – я медленно плёлся и молил Бога о даровании сил и терпения. Времени для сна оставалось совсем немного. Ничего не снимая, я кое-как взгромоздился на свою третью полку и «провалился»: это был райский сад, от кончиков пальцев ног до головы текла живительная влага, которая насыщала весь мой организм. Такого желания и блаженства я не испытывал уже примерно 20 суток. Я думал о друге-братане Сереге, который был уже дедом на службе (мы с ним пару раз даже переписывались), о Солотче, не выходившей у меня из головы, о дружище Володьке, гуляющему на гражданке, ну а больше всего я мечтал о встрече со своей девушкой, которая, возможно, ждет меня.
Мой сладкий сон быстро перешёл в реальность. Меня грубо окликнули, а для полного пробуждения я услышал кучу «красивых» слов в свой адрес. Дорога оказалась довольно изнурительной – было такое ощущение, что я на полставки работал проводником. Все проблемы, касающиеся еды и питья, легли на нас, молодых. Нам приходилось бегать по всему вагону, не снимая бронежилетов, и ни один офицер даже не поинтересовался, сколько мы спали, сыты ли мы. Времени на себя совсем не хватало, а постоянные остановки эшелона доводили нас до изнеможения. Мы выбегали из вагона по команде «Рота, в ружье!» и занимали позиции вокруг вагона для обеспечения полной защиты при нападении. Мне казалось, что эту команду выполнял только наш вагон, а точнее, мы, духи, так как деды заняли позицию возле вагона, никуда не углубляясь и покуривая втихаря. Честно говоря, я думал, что это реальная опасность, боялся, ведь в любой момент на нас могли напасть. Но оказалось, что это был ещё Ставропольский край, и была ли необходимость в переживаниях, я не знал.
Весь день в дороге проходил в таком ужасном режиме, что я уже забеспокоился, получится ли снова поспать. Ночь наступила очень быстро. Остановки поезда, стояние на посту в тамбуре – мой организм уже не выдерживал. Я не понимал, что меня ещё держит на ногах. Но все же, под утро, мне удалось прилечь, по-другому это назвать было сложно. Злость от безнаказанности дедов, самодурство и возвеличивание офицеров, стремившихся к вседозволенности, приводили меня в бешенство, а главное – никто и ничто не могло изменить эту систему. Мой организм был похож на клубок нервов. Я не спал две ночи, мой желудок был пуст, и безумно хотелось прилечь… Но это было невозможно, так как мы уже приехали. Я хотел рыдать от усталости, тело меня не слушалось, но страх перед издевательствами приводил меня в чувство.
Командир роты собрал всех перед вагоном. Приказ поступил мгновенно: все разгрузить в определенное место, а затем, дождавшись БТРов, погрузить в них и тронуться к месту дислокации. Времени на всё – полтора часа. «Бегом, марш!» Сержанты выслушали все детали, и работа началась. Главное – все офицеры, как всегда, исчезли из поля зрения, и мне казалось, что специально. Возможно, я ошибался. Нам, молодым, голодным, вымотанным, как лошадям в пашне, доставались вместо кнута пинки, удары и оскорбления. Мы выгружали, спотыкались, носили на себе около 30 килограммов, и плюс боеприпасы в двух руках, умудрявшись ещё и падать «с тыла, с фронта». Я понимаю, зачем берут в армию юнцов, ведь сил-то у них больше, они выносливы на все 100%. Мы загрузили наши БТРы, и поступил мгновенный приказ «По машинам!» Я еле-еле перебирал ногами, моя шея шаталась из стороны в сторону, руки висели плетьми – и это был российский солдат, защитник Родины. Моё тело туда-сюда качалось, мозг переставал нормально соображать. Я не знал, куда едем. Все БТРы переполнены, и я залез на первый попавшийся из них. Пробравшись, я отключился, благо мне повезло: я ехал в нем совсем один. В спину и в задницу впивались углы от ящиков с боеприпасами, но мне было уже всё равно, только бы закрыть глаза и никого не слышать.
Наша колонна двигалась медленно, так как постоянно что-то ломалось, или кто-то отставал. Эта медлительность была мне на пользу: я спал, меня никто не видел и не контролировал, впервые блаженствовал за весь период службы. Я немного выспался и набрался сил. Сон был крайне необходим как воздух, иначе я бы просто умер от изнеможения. Прибыв на место и разгрузив больше трех тонн, я увидел заснеженное зимнее поле, из которого время от времени, как кроты, то появлялись, то вновь исчезали бойцы. Честно говоря, меня это поразило, особенно те условия, в которых придется жить и воевать – это было несопоставимо с жизнью современного солдата.
Никаких условий не было. Про туалет, душ, место для приема пищи можно было забыть, даже элементарной крыши над головой нет. Землянки, оставшиеся нам по наследству от предыдущего полка, находились в убогом состоянии и напоминали собой детское подземелье, которое вот-вот должно рухнуть. Большие хлопья снега пробудили воспоминания о Москве. Погода была непонятной. Сильный ветер облеплял нас снегом, который тотчас падал на землю и превращался в грязевое месиво. Предназначенные для нас землянки производили впечатление неопознанных пещер, из которых веяло страхом и пустотой. Я до последнего момента не верил в то, что мы здесь останемся, но увы – мы остались, чтобы увидеть своё убогое безнадежное будущее.
После размещения возле землянок нам предстояло рыть землю для комнаты хранения всех боеприпасов, благо, что предыдущий полк хоть что-то оставил. Но мне повезло: я был оставлен для обеспечения охраны нашего пятачка, рыть глину не пришлось. Немного подморозило. Ложился снег хлопьями – так, что за полчаса запорошил всё, что лежало на земле. Я паниковал. Не знал, что делать, куда щемиться, как себя вести в той или иной ситуации. Где-то вдали раздавались выстрелы и взрывы, привыкнуть к этому и расслабиться я не мог. Было такое ощущение, что вот-вот рядом с тобой должно что-то разорваться. Все сильно паниковали, даже офицеры бегали туда-сюда. А что же тогда говорить о простых солдатах?
Разумеется, чтобы не показать своих страхов, офицеры стали орать и вымещать свою злость на старослужащих, а те автоматически переключались на молодых солдат, показывая свою некомпетентность и растерянность в сложившейся ситуации. Но это опять мои доводы – может, в моих глазах это уже всё мелькало, а разные крики и приказы казались мне невыполнимыми и сумасшедшими. Я боялся сойти с места. Эти минуты мне казались вечностью. Прибежал Напреев – это тот полугодок, который ударил меня на КМБ. Я его терпеть не мог. Оказалось, что в спешке он оставил свой АКМ на нашем пятачке. Всё засыпало снегом, падающие хлопья напоминали мне лебединый пух. Они были огромными и таяли, оставляя на лице большие капли воды. В глубине души я злорадствовал и хотел, чтобы Напреев никогда не нашёл автомат, так как он начал угрожать и запугивать меня. Но потом, почувствовав, что один не справляется, он попросил меня о помощи по-человечески. На такое доброе и безвыходное с его стороны обращение я почему-то сразу отреагировал: я искал, рыл снег, и казалось, что дружба для меня превыше всего. Я нашёл АКМ и снова пожалел о грёбаной службе, о романтике, да и вообще, какого чёрта я здесь делаю. Сильный удар по спине ввёл меня в болевой шок, и я упал. Физическая боль напрягла моё тело, которая, правда, не сравнится с той душевной болью, поглотившей моё сознание, мою душу, мои силы. Вот падла! Я ему ствол нашёл, а он мне в спину по почкам. Передо мной постоянно будет вопрос: почему я не стрелял в них, ведь это же не люди, а звери? Но я держался, ведь ни в коем случае нельзя было расслабляться и терять над собой контроль, иначе ошибки будут непоправимыми.
Вот и началась служба. Где и в каком районе мы оказались, я не знал, кругом всё напрягало, и романтикой уже не пахло. Покидая место дислокации, Нижегородская дивизия оставила нам лишь страх и убожество нечеловеческих условий. Погода и непроходимая грязь уничтожали нас, сапоги постоянно засасывало, и ни о каком беге речи быть не могло. Разумеется, я понимал, что здесь такой климат, когда днем всё тает, а ночью мороз. Хорошо, что офицеры увидели это и переобули нас в валенки, а сверху натянули бахилы ОЗК (общевойсковой защитный костюм). Но снова ничего не продумано: бахилы были по самую задницу, и пришлось их заправлять в валенки, и с этой резиной уже одевать.
На всю роту было всего лишь две землянки, на каждый взвод. Внутри землянка произвела на меня ужасающее впечатление: размер около 6х2,5 м, из лежаков – обычные деревянные нары, в углу печь буржуйка и керосиновая лампа. Деды сразу заняли все лежаки, не пуская нас даже присесть. Я чувствовал себя полным дерьмом, отбросом, гнилой картошкой, такого обращения с собой я не ожидал. О месте для отдыха не могло быть и речи. Мы стояли около выхода, присев на корточки и пытаясь хоть немного подремать. Эти ублюдки (по-другому их не назовешь) постоянно нас дергали: то попить, то прикурить, то в печь подбросить, а если капало с «крыши», мы искали посуду и ловили в потёмках капли. Погоняло у всех нас было «Один».
Вот так начались у нас бессонные ночи в Чеченской Республике, где дедовщины, вроде бы, не должно было быть. В одну из них громкий голос командира роты с приказом «Рота! В ружьё!» вывел нас из транса. Тогда я понял, что лучше вообще не раздеваться. Я сразу побежал в БТР. Движки рычали настолько, что закладывало в ушах. Похожие на муравьев, мы заполнили машину и помчались в ночи, на наших хмурых лицах мелькал свет фар идущего следом транспорта. Спустя 20 минут послышались сильные взрывы, звук постоянных очередей. Приказ офицера «Покинуть БТР и занять оборону!» ввёл мой рассудок в штопор, сердце аж вылетало из груди. Офицер крикнул: «Все молодые – за машины, и оттуда вести огонь!» Все дальнейшие действия были похожи на замедленный фильм. Трассеры и взрывы освещали ночь, словно фейерверки, от осколков и пуль БТР звенел, как жестяная банка, а я от страха молотил, едва успевая перезаряжать магазины. От сильных взрывов и шума сознание ушло в небытие, и я перестал что-либо слышать и помнить, лишь громкий приказ «Прекратить стрельбу!» привёл меня в чувство. Я быстро стал себя ощупывать, проверяя, всё ли на месте.
Воцарилась полная тишина. Звезды мне казались яркими, большими. Я лежал вверх лицом, с горячим автоматом на груди, руки и ноги как плети. Так мой организм ещё никогда не выматывался, но, слава Богу, что я жив. Впоследствии я узнал, что было нападение на блокпост, и наша помощь милиции оказалась своевременной, хотя и не без потерь. Осколочное ранение вывело нашего старослужащего из строя. Обратно мы возвращались молча. Кто о чем думал, я не знал, но сам скучал по маме, по родному дому, вспоминал друга Вовку, нашу работу – как же им сейчас хорошо и уютно в родной Солотче. Я всё ещё надеялся, что после такого масштабного боя дедовщина уйдет в прошлое, и всё будет хорошо.
Но увы – я ошибался, жил иллюзиями и надеждами в человечность людей, которых и назвать-то так нельзя, просто язык не поворачивался. После приезда в наш лагерь опять одно и то же. Я не понимал этой жизни. На воспитание это было не похоже, только сплошные издевательства и глумёж, а офицерскому составу всё «по барабану». В очередной раз мы не спали: постоянные работа и задания. На постах стояли только духи, деды были дежурными, мы находились в палатках и докладывали офицерам о случившемся, а также приносили дедам сгущенку и колбасу. Мы рыли землю для туалета, подшивали воротники, мыли с песком посуду, заправляли нары, бегали за сигаретами и туалетной бумагой, чистили автоматы, но это ничто, по сравнению с тем, как они нам постоянно пробивали грудную клетку и ноги за любые погрешности. Что такое сон? Это наслаждение ощутить горизонтальное положение, подмять под себя одеяло, сладко касаясь подушки лицом и думая о нежном и высоком полёте. Это моя мечта, мания, перераставшая в идиотизм и бешенство. Я сотый раз буду повторять: «Зачем всё это? Ради Бога, заберите меня домой, или хотя бы дайте мне выспаться».
Грязь стала для меня родной стихией. Нас постоянно роняли «с тыла и с фронта» в полном обмундировании. В свободное время мы чистили автоматы и стирали камуфляжи. Офицеры на скорости кричали о посадке и высадке из БТР. Мы бежали, падали, зарывались в землю. Мне не хотелось жить, организм отказывался слушаться. Я стал затухать. Старшим мы задавали вопросы: а как же мыться и сменить нательное белье? Проблема в том, что у нас появились бельевые вши. Похожие на маленьких божиих коровок, они вгрызались в тело и напивались кровью. Однажды утром нас погнали в «баню» (если можно так выразиться). Через 3 километра, бегом и выкриками, мы наконец-то добрались. Мы увидели чистое заснеженное поле, посередине которого торчала труба диаметром примерно 20 сантиметров, и из нее вырывался напор горячей воды (в районе 30 градусов). Первыми помылись старослужащие, а затем все остальные. Если бы кто-то видел, как 15 голых мужиков, словно в невидимом миксере, пытались помыться… На мытье дали 10 минут, а вот одеваться оказалось сложнее, так как шёл небольшой снег, и всю одежду засыпало. Мокрую одежду пришлось надевать на мокрое тело – и бегом, в быстром темпе, чтобы не заболеть. Грязь, голод, жажда сна – всё это меня уничтожало. В результате я заболел пневмонией.
И случилось чудо! Наверное, сам Господь услышал мои молитвы – меня отправили на лечение в город Кизляр. Заодно, думал я, отдохну, расслаблюсь. Пусть и уколы, но зато белая постель и еда – как раз то, что мне было необходимо. Автомобильный эшелон забирает нас. Я не оговорился – «нас», то есть меня и деда, который тоже заболел, а может быть для контроля, чтобы не убежал, ГСН вроде. Всё начиналось хорошо: уютная больница, хорошее питание, молодые медсестры. Но поутру я начал немного напрягаться: в каждой палате был свой «дедушка», который строил всех, особенно молодых. Мой дед сразу послал его, а меня стал проверять на «вшивость». Нам запрещено было выполнять приказы левого человека, кем бы он ни был. И опять началось выживание. Приходилось ругаться, драться, чтобы не опустили. А мой дед, смотря на происходящее, контролировал, но в обиду не давал. Он стал для меня близким человеком. Это и понятно, ведь мы из одного города. Мы постоянно болтали о Рязани: он – про район «Роща», а я – про «Песочню», кто кого знает и кто чем занимался. Его имя и фамилию (Константин Базанов) я запомнил в надежде, что он не раз ещё, может быть, поможет.
Две недели пролетели незаметно. На душе кошки скребли, да и домой, в Рязань, очень хотелось. После легких, коричневых халатов в грязную и замызганную робу – ни за что! Но служба есть служба. За нами приехала машина и повезла обратно в «чистилище». По прибытии в роту моего земляка как будто подменили, и он по-прежнему меня игнорировал. Наш приезд совпал с отбоем, чем как раз и воспользовались деды, так как, пока нас не было, были поставлены палатки и закопаны по самую крышу: вся рота жила в одной, а офицеры – в другой. Я зашёл в расположение, и все деды оживились: «О, косарь приехал». По приказу я встал в стойку, и каждый дед (а их около 20 человек) по очереди ударял меня ногой или рукой в грудь, по ногам, по голове, пока я не упал и не стал корчиться от боли. После этого всю ночь я работал истопником. Эту ночь я выдержал, но, поговорив со своими друзьями, понял, что деды просто озверели, ведь такие побои происходят ежедневно. Двое из наших уже написали объяснительные и перевелись в другие роты. Я не хотел писать объяснительную, быть стукачом. На что я надеялся, не пойму.
И началась служба – то в разъездах по блокпостам, то в засадах в полной готовности, или охрана боеприпасов, а вечерами и ночами издевательства и побои, которые деды называли тренировками. Наши лица и тела были постоянно сине-желтыми. За малейшее нарушение нас били, а в лучшем случае – роняли «с тыла, с фронта» прямо в чернозёмное месиво. А ведь все офицеры знали и молчали о происходящем, ссылаясь на какие-то спортивные спарринги. Именно мы, молодые ребята, были в качестве живого спортивного инвентаря, принимая на себя все удары. Ты спросишь, зачем всё это я терпел, и хоть раз не передернул затвор? Я не мог, это же позор на всю жизнь, дизбат тоже не мёд, и приходилось терпеть.
Помимо чесотки и вшей, у меня началась ужасная дизентерия, из меня лило со страшной силой. В медицинский пункт дорога была закрыта, согласно запрету дедов, считавших, что мы косим от службы. Я постоянно терпел, но однажды, лежа в засаде, я не выдержал и пополз в кусты. Пока полз на четвереньках, пытался снять весь боеприпас, бушлат, бронежилет, но, не успев развязать подтяжки, я обделался прямо в штаны. Это был, наверное, ужаснейший день в моей жизни. Я стоял и не знал, что делать, и ни о какой боевой готовности речи быть не могло. Мне пришлось раздеться догола, и оставшейся на теле чистой рубахой вытираться. Стояла зимняя ночь, около -10 градусов, темнота. Хоть с этим я и справился, но не без последствий. Когда в лагере прозвучала команда «Отбой», я снял только бушлат и сапоги, собрался лечь в камуфляже, так как нижнего белья на мне не было (я вытирался им). К тому же и запах, полагаю, от меня шёл не самый приятный. А раз так, то мне пришлось отжаться от пола раз сто и приступить к наряду истопника.
И снова без сна… Я вышел на улицу. У меня текли слезы, я не мог их остановить. Я смотрел на звездное небо, на Большую Медведицу – лишь эта звездная пыль соединяла меня с домом. Мучили вопросы: «За что всё это? Что я сделал плохого в свои 18 лет? Чей крест мне приходится нести?» От постоянной нехватки сна и физических нагрузок возникали проблемы не только с дедами, но и с офицерами. Так, однажды под утро, часа в четыре, я охранял землянку с боеприпасами и отключился. Сильные удары по телу и голове привели меня в сознание. Это был командир роты, который пинал меня как футбольный мяч и матерился. Да, в душе я тоже себя ругал. Вместо него мог оказаться какой-нибудь моджахед, который вырезал бы всю роту. Обидно только за то, что ни один офицер не поинтересовался нашими проблемами и делами. Так я попал в список «залётных».
Наступала весна – здесь она ранняя. В зимней одежде днём становилось очень жарко, но ночи были ещё прохладными. От влажного климата и пота одежда натирала всё тело, причем настолько, что на шее, руках и ногах стали расти большие чирьи, которые сильно болели и мешали движению. Но мы боялись одного из самых страшных заболеваний – гниения голени ног. Наши ноги постоянно находились в ОЗК, и от этой влажности и закрытости кожа и мышцы сгнивали до кости. Пока ночью все спали, приходилось срывать верхний подсохший слой (в диаметре около 3-5 сантиметров, в зависимости от запущенности), чтобы добраться до очага, и промывали. В медпункте это делают обычно фурацилином, но нам дорога туда была закрыта. Нам, молодым, пришлось обходиться самой обычной мочой – либо своей, либо просили друг друга пописать на бинт. Боль ужасная, но результат был. Так вот и жили, пока однажды командир полка П.Г. Мосол на осмотре рот не увидел воочию наши желто-синие лица. После этого офицеры приказали нам (приблизительно 12 человек) переселиться в их палатку. Мы немного вздохнули, а деды заскрипели зубами. Они озверели ещё больше и начали называть нас стукачами, хотя это неправда, ведь итак всё было видно по нашим лицам. Мы были похожи на зомби, по-моему, к этому времени остались самые живучие, самые не сломленные. Всему должен быть конец.
Мы немного зажили, хотя днем всё те же посты, засады и постоянная грязь. Ночью было уже поспокойнее, лишь постоянные наряды немного напрягали. Мы их тянули вместе с черпаками, а они то сами проспят, то нас раньше разбудят, и поэтому основное время было на нас. Я стал замечать постоянное желание сходить в туалет по малой нужде, с каждым днём терпеть приходилось всё сложнее и сложнее. Скорее всего, постоянное прижимание спиной к земле привело к болезни почек. Как справиться с этой ситуацией, как лечиться, я не знал. Однажды ночью произошёл казус, или залёт. Я проснулся от дикого недержания, не помню, как залез в сапоги, бегом из палатки – и возле входа отлил. Куривший в этот момент дед увидел меня – лишь слово «вешайся», и я всё понял.
Следующий день прошёл по плану, только я был в залете, и вся основная духовская нагрузка легла на мои плечи. Я чистил деревянные настилы, которые облепились грязевыми бляшками, дежурил по нашей столовой. Я тысячу раз падал «с тыла, с фронта» и раз 50, как минимум, принимал удары по ногам, груди и голове. Постепенно мой организм привыкал к этому. Я не чувствовал ни боли, ни страха, мне было всё равно. А самое главное – никто из офицерского состава этого не видел, или не хотел видеть.
Я ужасно хочу жить, просто жить, лицезреть красоту мира и творить во благо семьи и Господа. Мои мысли беспрестанно боролись с реальностью – не так всё должно быть, не так! Мы же люди!!!
Сон прошёл незаметно, но всё равно стало чуть-чуть легче. Верхняя одежда была ужасного вида – ошмётки грязи были даже на шапке. Но банный день уже завтра, а значит, будет время помыть одежду и самому вымыться. И снова теплый источник, мокрая одежда и холодный бег, закаливание души и тела. А самое ужасное состоит в том, что в этом грёбанном мире всё вновь повторяется: стрельба, засады, деды и нескончаемая, облепляющая тебя с ног до головы, грязь. Главное – АКМ держать на взводе, а там будет видно…
Постепенно погода налаживалась. Было ясно, благоухал южный ветерок, принося с собой запах молодой травы и пение птиц. Ночи становились тёплыми, поэтому топить печи гораздо проще. Моя командировка длилась уже два месяца – то ли много, то ли мало, не знаю, но подустал конкретно. Однажды, собрав всю роту, офицеры рассказали о том, что происходило в нашей дивизии. Оказывается, родители и родственники осаждали КПП и заместителя командира полка с вопросами, пытаясь узнать любую информацию о своих сыновьях. И поэтому сейчас каждый боец за два часа должен написать по два письма и сдать их ротному для отсылки родным. При этом был приказ писать, что всё хорошо, и беспокоиться не о чем.
Одно письмо я написал родителям, оно было коротким и непродолжительным, а для Наташки, моей близкой знакомой, я развернулся, как мог, а самое главное – я просил её написать мне ответ и прислать красивую фотографию, желательно в купальнике. Мне её очень не хватало. Я постоянно думал о ней и, честно говоря, переживал, с кем она гуляет и что делает, ведь серьезных обещаний никто из нас не давал. До службы я не планировал серьезных отношений, опасаясь прежде всего за нее, ведь неизвестность – это всегда тяжело, да и отношения на расстоянии ни к чему хорошему не приведут. Да и попросту я не хотел её обидеть из-за юного возраста и невинности. Но все мои тяжести и проблемы, оголенные нервы и нехватка тепла усилили мои чувства к ней. Я начал понимать, что любовь к близкой подруге – это необходимость, а тем более в такое тяжелое для меня время.
Когда через пару недель, офицер прокричал «Игнатов! Письмо!», у меня задрожали руки: это был конверт с почерком моей девушки Наташки. Я смотрел на него глазами преданного пса и нежно обнюхивал, пытаясь уловить хоть малейший запах её духов. Я хотел скорее открыть и прочитать письмо и в то же время боялся разочароваться в своих ожиданиях. Конверт был толстеньким и жестким, думаю: «Всё-таки прислала ту единственную черно-белую карточку, и ту ниточку связи, которая продлит мне жизнь». Я открыл и ахнул: с фотографии на меня смотрела она: ослепительно красивые глаза, волосы и утонченная хрупкая фигура в купальнике. Я смотрел на фотографию, как на икону. Мне казалось, что она излучала свет, от которого горело моё лицо. Один из дедов заметил мой восторг и крикнул: «Игнатов, ко мне бегом!», тем самым вывел меня из транса. Дед увидел мою девушку и сам выпал в осадок. Он смотрел и причитал, тем самым привлек внимание всех дедов. Те, не дождавшись очереди, вырвали фотографию, и она полетела из рук в руки, заряжая положительной энергией всю роту. Деды потом не раз просили показать им мою девушку, и, как прежде, фото переходило из рук в руки. В письме оказалось все хорошо: Наташа писала, что ждет и скучает, ни с кем не встречается и переживать мне не о чем. Я читал его по пять раз на дню, когда появлялось свободное время, и понимал, что я вернусь во что бы то ни стало.
Действительно, время было тяжелое. Нас постоянно напрягали вечными ранними вставаниями с ружьем для сопровождения колонн, проверки домов в близлежащих селениях. Мы искали оружие, боеприпасы, заложенные мины. Однажды ночью, при выполнении разведывательного задания, БТР роты разведки подорвался на мине. Как на нем оказался командир полка, я не знал, да и не мог знать, ведь я же солдат. Командир полка воинской части 3419 П.Г. Мосол, а также трое бойцов роты погибли на месте. Повезло лишь командиру роты, которого выкинуло взрывной волной из машины. Раненый и контуженный, он был доставлен на вертушку (вертолёт) и отправлен в госпиталь. Ложась спать, я гнал от себя тревожные мысли, ведь только вчера я с этим людьми болтал, и вдруг их нет… Мой призыв, 18-летние пацаны, как я, нам же жить и жить ещё… Я так завидовал роте разведки – там служба ребят, в отличие от нашей, протекала спокойнее. Мы, молодые, дружили, постоянно помогали и выручали друг друга, у них ведь дедов вообще не было. «А ведь я хотел перевестись в их роту и мог оказаться на их месте» – в какой-то момент меня осенила эта мысль, и в тот же миг холодный пот охватил меня. Я беспрестанно думал о судьбе, о том, что никогда случайности не происходят просто так, что существуют ангелы-хранители, и меня они, наверное, всё же оберегали.
Служба шла своим чередом, ежедневно практически всё одно и то же. До нас стали доходить слухи, что, когда полностью подсохнет, нас переобуют в кроссовки, так как бойцы стали подрываться на противопехотных минах. Попадание ноги в сапоге на мину отрывало ногу по колено, а в кроссовках всего лишь ступню, то есть всё-таки меньше. И ещё я радовался тому, что бегать станет намного легче.
Однажды деды принесли целый брикет (25 килограмм) сливочного масла, которое они постоянно добавляли в кашу. Деды так смачно кушали, что меня просто разбирало. Я облизывался, ведь пустая сечка (каша такая) – это ужас, в горло не лезла. Через 4 дня я не выдержал. Дождался, пока все деды поедят, и немного срезал ложкой. Начал быстро есть, в надежде, что никто не заметит. Но, как всегда, я облажался – меня заметили. Понятное дело, деды нашли себе развлечение. Целый час я стоял – ел, ел и ел. Четвертый котелок они запихивали уже силком со словами «Маслица захотел, урод», при том, что это не просто каша, а ещё два сантиметра плавающего масла сверху. Конечно, меня вырвало всей этой массой. Затем, как всегда, удары в грудь, по ногам и немного «с тыла, с фронта». Вот так я и поел кашки с маслицем, а ведь всего-навсего кушать хотелось. Но это только одна сторона медали.
Была и другая сторона – офицеры. У меня складывалось такое ощущение, что они с дедами заодно. Никто не обращал внимание на наше состояние; спал я ночь или печь топил, а может дрочили меня – всем было наплевать. Они думали только о своей наживе и орденах. Ни один из них не поговорил о проблемах, а ведь психика у нас нарушена, мы были на постоянном взводе, и чем это могло обернуться, одному Богу известно. Но это их дело, судить я не могу. Просто обидно до слез, ведь мы валились с ног. Я даже думал, чтобы меня подстрелили – я бы упал и лежал, пока бьется сердце, смотрел на небо и радовался, как прекрасна жизнь. Но Боженька, наверное, знал про меня всё, и снова я бежал и прыгал в машину с пудовыми сапогами грязи. Чернозём был повсюду. Кто видел, тот поймет, как держать руками незахлопнувшийся нижний боковой люк у БТР, на скорости 30 километров в час, подпрыгивая на кочках и получая прикладом по сфере. В общем, жесть такая, что слов нет. Но это ещё не конец…
Март месяц, весна в полном разгаре. Всё высохло, и даже ночью обходились без бушлатов. Наконец-то нас обрадовали: к нам из ближайшего города стала приезжать автолавка. Мы покупали самое необходимое – мыло, пасты, дедам сигареты, а что оставалось, тратили на конфеты и печенье. Иногда мне казалось, что я самый невезучий человек на всем белом свете. Заступил на пост, а вся рота убежала мыться, и, как чёрт за руку дёрнул, я на секунду моргнул глазами.
Сладко пели птицы. Утреннее солнце ослепляло и грело всё тело, причем настолько ярко, что я стоял и ничего не слышал, как будто бы у меня произошёл транс или гипноз. Сколько времени я так простоял, уже не помню, но очнулся от удара сухим глиняным камнем по лицу. Деды закидывали меня камнями, а я подумал, почему они так быстро вернулись, я ведь всего лишь моргнул. Но оказалось всё по-другому. Со стороны я выглядел как оловянный солдатик. Деды подошли поближе и вытащили один магазин с патронами, а потом проверяли себя на меткость. Что же это за усталость такая, боязнь моргнуть глазами? Я же на 100% был уверен, что не отключился, но когда залез в сумку, то понял, что спал. Мне было очень стыдно, ведь я снова всех подвел, да ещё в такое опасное время. Теперь я не знал, как мне быть, что делать с этой усталостью, ведь в ближайшее время выспаться мне никто не даст. Так и получилось. За этот «косяк» меня опять дрочили. Я уже сбился со счету по ударам. Как мне удалось пережить этот кошмар, не помню. Да к тому же дед, взявший мой магазин, поставил меня на деньги, и теперь я ему должен 12 рублей из 20 приходящих.
Меня стали посещать тревожные мысли: сколько ещё терпеть эти побои и смогу ли я пристрелить кого-нибудь из дедов? Что меня дальше ждет – позор или тюрьма? Что делать и как жить – я не знал. У меня начали сдавать нервы, появился страх, но не перед войной, а перед дедами и офицерами.
Всё же к концу марта стало полегче. Каждое утро колонна из двух БТРов, то есть наша рота (оставались только постовые) выезжала в поселения для выявления банд, разминирования и возможной помощи жителям. Все уставали, ведь пешком приходилось ходить на дальние расстояния. Сказывалось и моральное напряжение, бесконечная боевая готовность, глаза бегали во все стороны, палец на курке – короче, задница.
Как и обещали, нас всех переодели в кроссовки. Увы, это была поношенная обувь от весеннего призыва, но мы всё равно были очень довольны, стало намного легче. Во время выездов стали налаживаться отношения с офицерами, а точнее – со старшим лейтенантом Гусовым. При этом я прекрасно понимал, что весьма доверительные отношения могут заметить деды, и тогда снова кранты. Но мне такие отношения были на руку. Под предлогом «в БСМП» я уходил из лагеря для выполнения поручений дедов. В целом, все были спокойны: и волки сыты, и офицеры довольны, а мне перепадала сгущенка, колбаса, сыр и всякие булки. С продовольствием (порчугой) к весне всё нормализовалось. В свободные вечера, перед ужином, нас двоих посылали за сгущенкой, а это целых три литра. Повара должны были выливать её в общий чай, а мы у них забирали для дедов, плюс десяток сдобных булок. Пока шли до расположения, наедались, и это радовало. Но ведь я же создан для проблем! Наверное, расслабился, почувствовал себя свободным и безнаказанным человеком. Ежедневное употребление сгущенки плохо сказывалось на здоровье (она била в простату).
Произошёл очередной залет, хотя, в принципе, ничего серьезного. Да, я нёс колбасу, сгущенку, мягкий белый хлеб, какие-то печенья, и деды были довольны. Но Гусов поймал меня: он отпустил меня в медпункт, а я бац – и с едой. Не церемонясь, он построил дедов, и 30 минут они работали в упоре лёжа, причем до законного ужина оставалось примерно пять минут. Я смотрел на них и понимал, что меня ждет. Старший лейтенант Гусов точно знал, что должно произойти со мной, какая экзекуция, оставляя меня с разъяренными (а их было 15 человек) ДЕДАМИ. Он ушёл, как сказал, в штаб полка, а я остался. Конечно, били, причем каждый, сколько хотел. Помню только постоянные крики «Встать!» Потом я ел колбасу в упоре лежа, и снова били. Конечно, они не хотели меня убить, и силу ударов контролировали. Это всё за дело: обманул офицера и подставил своих бойцов. Ты, наверное, спросишь, почему именно я отвечаю? Нас, молодых, к тому времени оставалось, по-моему, восемь человек. Без разницы, кто в наряде или ещё где-то. Разумеется, доставалось всем, просто в данном случае пишу только про себя. Нет, не переживайте. Я настолько привык ко всему, что мне уже ничего не было страшно. Ощущение, что я в кино, или мне снится сон: боль отсутствует, реальности нет, календарь остановился. «ГОСПОДИ! ЗА ЧТО ВСЁ ЭТО?»
Не зря говорят, что время – это самое лучшее лекарство, и главное – понять это. Начиналось жаркое лето. По местному климату, это начало мая: днем +25, ни единого облачка. Мы сразу это ощутили: бронежилеты, сферы, боеприпасы, бегом и в БТРах – жесть… Построили небольшую душевую из палатки для всего полка. Мыться стали чаще, но бельевые вши всё же оставались. Тело всё потное и покусанное, нас грызли как псов, чесотка убивала, воем смотрели на дорогое нам небо, с Большой Медведицей, как у нас в России. Мы все призывом сдружились, не могли представить себя друг без друга; часто разговаривали о доме, о друзьях и, конечно, о подругах, что к тому времени уже стало актуальным. Сильная жара и влажный климат сказывались на нашем здоровье. Пить воду из разных водоемов стало опасно, ведь кругом зараза и кишечные палочки. Нас стали предупреждать о желтухе. Шла эпидемия. То ли воду нам травили, то ли мы в грязи зарастали, но инфекция распространялась.
Помимо вшей, нас стали одолевать фурункулы и карбункулы, а это 3 или 5 корней в одном очаге – шея, где шло постоянное трение, руки и поясничная область. Меня тоже не обошла стороной эта зараза. На запястье руки у меня вскакивали чирьи. Я терпел до тех пор, пока не ощутил сильную боль в области грудной клетки. Это был карбункул на пятачке в один сантиметр, где зрели пять гнойных корней. Была невыносимая боль, я не мог спать. Удары и постоянное трение об одежду вызывали нестерпимую боль. В БСМП постоянно прикладывали мазь Вишневского, но я понимал, что пока он закрыт, никакая мазь не поможет. Нужен хирург, а это эвакуация и госпиталь – никто этим заниматься не хотел. Я страдал от боли, мои действия замедлились, а это бесило дедов. 12-килограммовый бронежилет натирал так, что я готов был скинуть его. Постоянно терпеть эту боль я был не в состоянии. Но, наверное, мои молитвы были услышаны. Своей медлительностью и неповоротливостью я стал бесить своих дедов, и они, думая, что я прикидываюсь и забиваю на них, стали тренировать на мне свои удары – впрочем, как всегда. Это был самый счастливый день: один точный удар в грудь ногой спас меня от невыносимых мук. Я потерял на несколько секунд сознание, закружилась голова, всё тело разрывалось от боли. Когда меня подняли, я расстегнул китель. Ударивший меня дед опешил: вся нательная майка в области груди была в крови. Но зато потом боль прошла, и я вздохнул полной грудью, ведь весь гной вышел. Ура, свобода!
Наступило настоящее жаркое и изнуряющее лето. Мы, весь второй взвод, переехали на КПП, где полностью блокировали дорогу в город Грозный. Выпускали и пропускали строго, при полном обыске и досмотре. Каждая машина была под нашими контролем и прицелами. Обстановка была напряженная. Мы постоянно находились в боевой готовности, словно на вулкане. Сам КПП был огорожен бетонными блоками высотой в два человеческих роста, что позволяло немного отдыхать. После двухчасового дежурства на «блоке» – 2 часа бодрствования и 120 минут сна. Разумеется, деды расслабиться не давали и уж тем более средь бела дня завалиться спать, ведь постоянно находилась какая-нибудь работа или очередные «пожелания». По словам офицеров, находиться там мы должны порядка двадцати дней, и это радовало.
На этот период к нам был прикреплен молодой офицер из мабут («мабута» в военном жаргоне означает другие войска, кроме спецназа, морпехов и десантников – прим. ред.). Нас он не напрягал, но и дедовщину не замечал. В общем, никакой. В ночное время блокпост полностью перекрывался, оставались лишь часовые. Выбивали постоянная усталость и недосыпание. Деды и черпаки изматывали, ни на секунду не задумываясь о каких-либо последствиях.
Поделиться книгой: