Без права на ошибку

Без права на ошибку

I

Высокий человек в потрепанной солдатской шинели с поднятым воротником пробирался по узким темным улицам, зажатым бревенчатыми домами.

Под тяжелыми сапогами хлюпала липучая грязь. В непроглядной темени ноги то и дело соскальзывали в глубокую тележную колею. Ночную тишину изредка нарушал лай собак.

Путь к нужному дому изломанными улочками и переулками был тщательно проверен еще днем, но ночь сделала его почти неузнаваемым. Путник с трудом ориентировался, отыскивая верное направление, подолгу вглядывался в дома и заборы. Он только через час добрался до улицы-односторонки. Здесь понуро маячили кособокие прокопченные заводской гарью домишки с палисадами, за ними приглушенно плескались волны пруда.

На отшибе у самого берега в высоких деревьях сада прятался просторный особняк бывшего фабриканта-оружейника Евдокимова. Впрочем, сейчас особняк еле проглядывался в обступившей его темноте, лишь в одном окне мерцал неяркий свет.

Человек в шинели тихо подошел к саду и остановился у дощатого забора. Напрягая зрение, отыскал в нем калитку. Нащупал ручку щеколды, повернул, и калитка с тихим скрипом открылась… Ночной путник едва успел войти в сад, как его окликнул мужской голос:

— Кого тут черти носят? Чего надо?

— Свой, — ответил пришелец, — по делу я.

— По какому такому делу? — Из-за кустов показался человек. — Ежели свой, так говори, что полагается.

— Не здесь ли крышу перекрывают и работников нанимают?

Мужчина, вышедший из особняка, мгновение продолжал стоять. Потом, сделав какое-то резкое движение правой рукой, двинулся на пришедшего. Тот попятился, почувствовав недоброе.

Тут его, вероятно, сзади ударили чем-то тяжелым, и он свалился на землю. Однако сознание не потерял. Попытался подняться, но на него накинулось несколько человек. Пришелец начал отбиваться ногами. Тогда его связали и обшарили.

— Ого! Да у него и пушечка имеется, — воскликнул один из нападавших, вытаскивая из-под шинели незнакомца маузер.

Пленника втащили в комнату, освещенную керосиновой лампой-семилинейкой. Комната была внушительна по размерам, но казалась тесной из-за перенаселенности: ночлежка и ночлежка. У потолка плавал сизый дым махорки, пахло потом от портянок и грязной одежды, развешанной на стульях и топчанах. Столпившиеся вокруг связанного сразу расступились, когда в проеме двери показалась крупная фигура человека с фонарем «летучая мышь» в руке.

— Что за шум, а драки нет? — спросил он.

Вошедший был в боцманской фуражке и в морском бушлате, накинутом на плечи, во рту дымилась прямая трубка. Обветренное лицо его с приплюснутым, как у боксера, носом и тяжелым квадратным подбородком выражало недовольство.

— Развяжите! — властно бросил моряк. — И дайте тряпье, чтоб обтерся. К чему уж так-то было колошматить. Дорвались.

— Мы костей не ломали, только портрет малость пощупали, а вот развязывать не след, — сморкаясь и шмыгая носом, скороговоркой возразил парень лет двадцати, с подбитым глазом, держа в руке отобранный маузер. — Да на такого и пули жалко… Перо в бок — и шабаш!

— Цыц, байстрюк! Не суйся поперед батьки в пекло. Геть отсюда. Маузер отнеси в мой кабинет, положи в шкап. А этого ко мне приведите. Разобраться надо с ним.

Пленника развязали, помогли подняться.

Хозяин кабинета молча разглядывал незнакомого посетителя, сидевшего под тусклым светом фонаря, поставленного на грубо сколоченный стол. На голой черной стене висело овальное зеркало в дорогой раме, а возле стола стояла плохо отесанная скамья, окно завешено пожелтевшими газетами. На противоположной стене отсчитывали время ходики с кукушкой. Рядом с часами — портрет: батька Махно на белом коне. Всюду валялись окурки, пробки, пустые пачки из-под папирос. От круглой, давно не топленной печки-голландки, стоящей в углу, казалось, было еще холоднее.

За дверью послышался шорох и тихий разговор.

— Марш по местам! Задрайте свои люки, чтоб глухо было! — моряк стукнул кулаком по столешнице. — За улицей присматривать неусыпно, не ровен час еще кто-нибудь причалит.

Кукушка из часов на стене выпрыгнула и прокуковала полночь. Хозяин мотнул головой в ее сторону:

— Вот даже птаха всегда говорит правду, ничего от меня не утаивает. И ты, гостенек, не пытайся. Как здесь очутился? С чем пожаловал? Кто таков? Выкладывай как на духу.

— Это песня длинная, в двух словах не расскажешь, — ответил задержанный, ощупывая вспухшие губы под пшеничными усами и выбирая сгустки крови из небольшой, но окладистой бородки.

— Говори все-провсе, у меня время терпит, что к чему — разберусь.

— Тогда слушай. Вижу, тебя не проведешь. — Незваный гость явно не торопился удовлетворить любопытство хозяина. — На германской я пехотным взводом командовал, в рукопашном бою немец мне брюхо штыком зацепил, чуть не год в лазаретах провалялся. Списали меня по чистой. Вернулся домой, а за это время голодранцы-большевики мельницу у отца спалили на Орловщине, все зерно и добро начисто реквизировали. Обозлился я, за что, спрашивается, кровь проливал?! И махнул к Борису Савинкову. Цель он имеет уничтожить большевистскую власть и подбирает для этого нужных людей. Он не каждого встречного-поперечного берет, а надежных, таких, которые служили бы ему верой и правдой…

— Стоп, стоп! Ты мне ваньку не валяй, гражданин хороший, — перебил моряк, — это брехня, рассказывай эти сказки своей бабушке. Не туда гребешь. Какой такой Савинцев? Это не тот, который ломом опоясанный, Никифором одноглазым зовут?

— Не Савинцев, а Савинков, предводитель «народного союза защиты родины и свободы». Этот союз по всей России ячейки имеет. Будто не слыхал?

— Нешто такое возможно? — Хозяин прищурил и без того заплывшие глаза. — Значит, ты с таким атаманом чай из серебряного самовара за одним столом распивал и без отчества называл его как того Никишку? Не высоко хватил?

— Бориса Викторовича Савинкова кто теперь не знает… Звезда первой величины, — спокойно продолжал пришелец, — я его, как тебя, своими глазами видел. Чаи хоть с ним и не гонял, а вот в его союзе состоял и состою. Ты же Савинцевым его называешь и Никишкой одноглазым. Я как перед родным отцом, не таясь, все выкладываю, а ты… Лучше вели принести бинтов и йоду, тело ноет, лицо саднит.

— Успеется. Не к спеху, зарастут твои болячки и без нежностей, как на собаке, — сурово обрезал матрос, — говори покороче и яснее… Вот ты тут упомянул Савинцева… — Хозяин усмехнулся. — То бишь Савинкова. — Расскажи, каков он из себя, твой Савинков? Поведай мне, простофиле, будь ласка.

— В каком смысле? По характеру или как? — уточнил собеседник.

— Ну, хотя бы на взгляд, по обличью то есть, каков он собою?

— Да обыкновенный. Брюнет, невысокого роста, коротко остриженные усики, без бороды, морщинистый лоб, лицо темное. Ходит он в красных гетрах, в военном френче, любит пальто защитного цвета.

Моряк еще больше напрягся, всем телом подался к пришельцу:

— А где же зараз твой Савинков?

— А в Польше. Где же ему быть?

— Он что, иноземец? Или у панов гостюет?

— Наш, российский. Пока там в Варшаве у него штаб-квартира.

— А если я в тот союз вступить решуся, кто меня принимать будет? Неужели ехать аж туда — за семь верст киселя хлебать?

— Есть у него верные помощники в России, документ подпишут и печать поставят, а я рекомендацию дам. Ты нам, как мне кажется, по всем данным подходишь.

— Ишь куда хватил! Гхы! Рекомендацию он мне даст! Далеко залетел, голубь! — Хозяин расхохотался. — Кто ты такой есть, чтоб рекомендовать меня? Зараз я рекомендации давать буду: принять в свою команду або — к стенке. Чуешь? Если что наврешь, гладить по головке не стану. Ты у меня тогда запляшешь, как лещ на сковородке…

— Ты какой табак куришь? — неожиданно спокойно спросил его собеседник. — Дай на закрутку. — Он оторвал от газеты на столе полоску бумаги.

Моряк, помедлив, пододвинул к нему коробку с табаком, стал набивать и свою трубку. Подождав, когда гость свернет козью ножку, щелкнул зажигалкой, Закурил.

— Врать мне нет нужды. Не за тем сюда послан. В Ярославле мы многих большевичков повырезали. Шестнадцать дней гуляли, все было наше — пороховые склады, винные погреба, булочные, банки и кассы.

Моряк усмехнулся.

— Скоро же ваша лафа отошла. Вина или пороху не хватило?

— Попробовал бы сам.

— Я-то, положим, и не такое пробовал, — огрызнулся моряк. — Что спробовал и что еще не успел — одному дьяволу известно. Пришлось понюхать всякого — во как! — до самых ноздрей. Есть что вспомнить, и ты меня с собой не равняй! Говори, да не заговаривайся!

— Я дело говорю, хозяин, а ты шумишь да еще угрожаешь. Криком, сам знаешь, избу не построишь.

— Вали, вали, шпарь дальше, да не завирайся, — снисходительно разрешил тот и усердно запыхтел трубкой.

— Так вот, после Ярославля и на Киевщине прибился к «Марусе». Гуляли степями и лесами, пили заморские вина, закусывали устрицами, словом, всласть пожили. Но, не стану хвастаться, недолго. Кончилась разгульная житуха, говоря по-твоему, полный штиль наступил: красные ночью застали нас сонных врасплох. Опомнился я, когда уже был в их руках. Угодил в Бутырку. Вскорости удалось сбежать…

— «Маруся»? Это отряд, что ли, такой?

— Обыкновенная анархистская банда. Грабили всех, у кого мошна туга. У бедных — нет, не отбирали, а нищим сами подавали.

— Какая же это тебе банда? Это ж — истинные анархисты, что ж ты, салага, их бандой обзываешь? — На скуластом, давно небритом лице хозяина заходили желваки. — Бедняков не грабили — отряд значит. По-твоему, если я щирый анархист, то все одно как грабитель? Так? А? И заруби себе на носу: анархия — мать порядка, она не грабит и никогда не грабила, она просто-напросто безвозмездно экспро… Эх, ты, бисов сын, словцо-то какое вы-мудрили — язык сломаешь.

— Экспроприирует.

— Вот-вот. Не грабит то исть, а, это, экспро…приирует. И наперед предупреждаю — смотри у меня! — Моряк погрозил кулаком. — Боле таких штучек не выкидывай — не потерплю. Шею, как куренку, сверну. Уяснил?

Стенная кукушка прокуковала час ночи. Прощупывая глазами друг друга, собеседники курили.

— Я вижу — ты хлопец фартовый, из молодых, да ранний. И котелок у тебя на плечах ничего, варит. Шпаришь складно, все как по-писаному. Скажи, каким ветром тебя сюда занесло? Зачем? На твое прошлое житье мне сто раз плевать: было да быльем поросло. Это в ЧК будешь насвистывать, когда схватят. А вот мне все это без пользы поешь. Так зачем же? Я жду.

Мужчина в шинели откинулся на спинку стула и, закрыв ладонями лицо, потерся лбом о пальцы. Потом коротко рассказал о цели прихода. В прошлом году у него было несколько явок «национальной гвардии», в том числе и эта. И пароль остался прежний. Приезжал в Ижевск по важному заданию — для налаживания контакта с местными антисоветскими силами. Но свидеться не пришлось: до него чека накрыла весь местный отряд. Не многим тогда довелось улизнуть, да и тем чекисты на пятки наступали. Он скрылся как нельзя вовремя, успел-таки незамеченным добраться до станции, а там — только его и видели. Теперь вот обстановка изменилась, и центр снова направил его уже по знакомой дорожке. Что тут неясного? Все так и было, так и должно быть… Странно, почему к нему такое недоверие?..

Пришелец обиженно протянул хозяину бумагу.

— Вот мой мандат.

Моряк повертел в руках документ, недоверчиво покачал головой, небрежно бросил его на стол. Открыл дверь в соседнюю комнату, крикнул:

— Курчавый, ко мне!

Вошел высокий, с серым лицом, горбатым хищным носом, тощий, но жилистый мужчина и резво выпалил:

— Слушаюсь!

— Вот прочти, что там нарисовано, на этой филькиной грамоте, — приказал моряк.

— Это можно… Предъ-яви-тель се-го, ли-чность кото-рого вос-про-из-ве-де-на на фо-то-гра-фи-чес-кой карточке, за-ве-рен-ной ка-зен-ной пе-чатью… — по слогам читал Курчавый. — Со-стоит на служ-бе в сою-зе со-циал-ре-во-люцио-неров-макси-малис-тов. Удо-сто-ве-рение имеет си-лу по пер-вое мар-та 1922 года…

— Ну, что мычишь, как корова недоенная? Липа или подлинная бумага?

— Никакой липы, документ чистейшей воды, — торопливо заверил Курчавый. — Печать, подписи — все…

— Ну, буде-буде, разговорился. Эка важность! Вижу сам, что печать и штамп на месте. В остальном без тебя разберусь. Ты свободен, кати отсюда, — проворчал главарь. Когда Курчавый вышел, он еще и еще раз поглядел в бумагу, потом — на гостя. — Где же ты ее заполучил?

— Это удостоверение?

— И пароль, который во дворе называл.

— В «национальной гвардии», разумеется.

— Не дурно… Не дурно ты задумал для начала, но мне на все это — тьфу! Зряшная трата времени, но заплатишь ты за это жизнью. Швах твое дело, попался, как курица в суп. Признайся хоть напоследок, на чью мельницу воду лил?

Парень вскочил со стула.

— Сидеть! Руки на стол! — приказал хозяин.

Тот послушно исполнил приказание и устало спросил:

— Что все это означает?

— А то сие означает, что ты, гражданин хороший, не тот пароль вякнул и попал пальцем в небо. Словом, пошел на охоту, да засосало болото, оттого и перепало тебе от моих верных хлопцев. Только это — еще не самое страшное. Отвечай: зачем пришел, падла? И чем честнее, тем для тебя ж и лучше.

Парень с ответом не спешил. Он знал, что после разгрома чекистами «национальной гвардии» конспирация уцелевших ее членов и примкнувших к ним уголовных элементов была усилена. Они ушли глубоко в подполье, и пароль стал двойным. Все, подумал он, обойдется, если и вторая часть пароля не изменена… А, будь что будет, где наша не пропадала…

— Я жду. — Моряк деловито вынул из ящика стола маузер, положил перед собой. — Жду последнего, учти, твоего слова, хлопец.

Парень, не вставая, скинул шинель, снял френч, бросил его на стол рядом с маузером.

— Прошу называть меня Студентом. А теперь распори подкладку.

Хозяин ловко нащупал зашуршавшую под подкладкой бумажку, вынул ее, развернул. Это был лоскуток сторублевой керенки с рваными зубцами по разрыву.

Моряк сунул руку во внутренний карман своего бушлата и достал… тоже часть керенки. Сложил обе части — они совпали. Хозяин протянул парню широкую в кисти руку:

— Теперь вот совсем иной коленкор. Вот это я и хотел увидеть, браток. Моя фамилия Ростовский. Может, слыхивал? А твоя?

— Я уже сказал. Меня прошу называть Студентом.

— Добро. Тогда и меня можешь называть Батей. Ты ведь и в самом деле мне в сыновья годишься. — Ростовский распахнул дверь в общую комнату и прогремел на весь дом:

— Курчавый, где ты тут?!

— Я здесь, — сразу отозвался тот, подбегая.

— Смирновской сюда! Пару пачек «Ады» и закусь. Чтоб единым духом! А потом поднимешь братву — речь держать стану. Уяснил? Живо!

На столе появились бутылка, два граненых стакана, папиросы, краюшка хлеба и колбаса.

— Садись, Студент. Чем богаты, тем и рады, — Ростовский выбил пробку из бутылки, наполнил стаканы. Сначала выпили, как водится, за знакомство, потом за здоровье и успех Савинкова. Студент только немного отпил из стакана, сославшись на больной после ранения желудок. Зато Ростовский пил лихо, почти не закусывая.