Полная женщина делает широкий жест, разводя короткие толстые ручки, и повторяет теплым, ласковым голосом:
— Милые вы наши подписчики!..
Полную женщину зовут Надеждой Георгиевной, или тетей Надей. Она член редакционной коллегии детского журнала и в настоящий момент репетирует свою речь на вечере журнального актива, который состоится через полтора часа.
— Милые вы наши подписчики! Редакция бесконечно рада видеть вас у себя… у себя… Давайте, ребята, дружно, все как один, скажем…
— Чучело-мучело! — вдруг раздается за дверью громкий детский голос, и сейчас же тетя Надя слышит смех и топот ног. Кто-то стремглав удирает по длинному коммунальному коридору.
Надежда Георгиевна с исказившимся от негодования и злости лицом выскакивает из комнаты, но врагов уже нет. Они таятся где-то в джунглях коридора, укрывшись за чемоданами и шкафами.
— Предупреждаю, — зловеще и звонко говорит тетя Надя в пыльную и темную тишину, — предупреждаю, что если поймаю, будет плохо!
Она уходит к себе и становится в прежнюю позицию перед зеркалом. Щеки ее горят, в глазах мерцают злые огоньки.
— Милые вы наши подписчики, — свирепо начинает она, не замечая своего тона, — редакция бесконечно рада видеть вас у себя. Ребята! Давайте дружно, все как один, скажем…
— Чучело-мучело! — снова слышится за дверью отчаянный, дерзкий крик, и снова, выскочив за дверь, Надежда Георгиевна никого не застает.
Лезть за шкафы, где пыль и паутина, ей не хочется. Взрослых в квартире никого нет, так что и пожаловаться некому.
Тогда тетя Надя решается на маневр. Война так война!
Надежда Георгиевна проходит к себе и тихо становится у двери. Через пять минут терпеливого ожидания она слышит крадущиеся шаги детей. Тогда член редколлегии детского журнала стремительно распахивает дверь и ястребом бросается на своих врагов.
В плен попадается вожак банды Димка Коников — лобастый мальчик с пустой револьверной кобурой на боку, у пояса.
— Ах ты, дрянной подписчик, тьфу, мальчишка! — кричит Надежда Георгиевна, с вожделением глядя на соблазнительно розовое Димкино ухо. — Как ты смеешь мне мешать?
Пленный вырывается и молча сопит. А тетя Надя теперь уже не кричит, а шипит, как молоко, разлитое на горячей плите:
— Зачем ты мне мешаешь, зачем?!
В этом шипе столько ненависти и угрозы, что пленному Димке Коникову становится не по себе. Ему даже хочется зареветь, тем более что он все равно не сумеет объяснить толком, за что все квартирные дети не любят члена редколлегии детского журнала. Так! За все сразу! За то, что она их не замечает, и когда глядит на Димку, то кажется, будто глядит в пустоту, — такие у нее холодные, безразличные глаза. За то, что если она и говорит с квартирными ребятами, то лишь для того, чтобы сделать им замечание или побранить. За то, что вечно жалуется на детей родителям. За то, наконец, что никогда ничего не принесет из своей редакции, про которую ребята слышали много интересного. И вообще она — чучело-мучело. Ясно, кажется?
— Пусти! — шепчет Димка Коников. — А то я тебя из пистолета.
— Ах, вот ты как!..
Надежда Георгиевна решительно отстегивает Димкину пустую кобуру и быстро прячет ее к себе в зеркальный шкаф.
— Придет твой отец, я ему отдам эту гадость. И про хулиганство твое расскажу. А теперь марш, голубчик!..
Она выставляет мальчика за дверь и, поправив волосы, начинает, глядя в зеркало на свое раскрасневшееся лицо:
— Милые вы наши подписчики!..
— Отдай пистолет! — стонет за дверью Димка Коников. — Отдай жа!..
— Ни за что не отдам! Милые вы наши подписчики! Редакция бесконечно рада…
— Отдай пистолет! У-у, чучело-мучело!..
— Ты опять? Вот я тебя сейчас!..
Через час Надежда Георгиевна — тетя Надя — сидит за длинным столом, уставленным вазами с печеньем и фруктами. Десятки детских глаз — голубых, карих, черных, синих — обращены на нее. Улыбаясь бесконечно милой, ласковой улыбкой, разводя обнимающим жестом короткие толстые руки, она говорит:
— Милые вы наши подписчики! Редакция бесконечно рада видеть вас у себя. Давайте, ребята…
А в это время в коридоре ее квартиры, за шкафом с книгами, где пахнет плесенью и живут пауки-одиночки, идет другое совещание. Председательствует Димка Коников.
— Давайте поймаем большого-пребольшого таракана и бросим ей в кровать, — предлагает девочка Женя с голубыми добрыми глазами и первая аплодирует своему предложению.
— Одного таракана мало, — деловито говорит Димка Коников, — давайте бросим двух!..
НАКАЧКА
Максим Кондратьевич Боровков, областной работник, возвращался в город из поездки по колхозам, куда он был направлен, как говорится, «вправлять мозги» и «делать накачку».
Ехал Максим Кондратьевич на «Победе», но не на своей, а на той, какую ему дали, с незнакомым шофером.
Шофер этот сразу, еще при выезде из города, не понравился Боровкову. Неразговорчивый, необщительный, даже угрюмый! И лицо какое-то странное: скуластое, с пышными «чапаевскими» усами, а на крупном хрящеватом носу — очки в великолепной черепаховой оправе. При всем этом на голове — старая военная фуражка с побуревшим танкистским околышем. От такого не дождешься соленого шоферского анекдотца, который так скрашивает дорожную скуку!
Когда Максим Кондратьевич спросил своего водителя, как его зовут, тот неохотно ответил:
— Пологаев.
Машину, впрочем, он вел отлично. Поездкой Боровков был вполне доволен.
За день — шутка сказать! — побывал в шести колхозах, в одном хорошо позавтракал, в другом неплохо пообедал, водчонки выпил в меру, все цифры — главным образом по выполнению хлебопоставок — тщательно проверил и аккуратно записал. «Вправлять мозги никому не пришлось — цифры были вполне удовлетворительными. Они приятно украсят докладец, который завтра утром он, Боровков, представит начальству. Ведь хорошая цифра в докладе — это все равно, что… стерлядь в ухе! Как бы красиво ни был написан доклад (хоть напиши его слогом самого Льва Николаевича Толстого!), но если он не будет начинен хорошей цифрой — ни за что не вызовет такой доклад благожелательной улыбки на румяных устах вышестоящего товарища! А Максим Кондратьевич всю свою сознательную жизнь глубоко ценил, понимал и чувствовал великое значение благожелательной начальственной улыбки!
Удобно развалившись на заднем сиденье, Боровков с наслаждением представлял себе, как он приедет домой, умоется, переоденет белье, выпьет горячего чаю и завалится спать в чистую постель. Уж кто-кто, а Максим Кондратьевич Боровков заслужил покой и отдых.
«Скорей, скорей домой!..»
Внезапно Пологаев затормозил и, обернувшись, сказал смущенно:
— Беда! Бензина не хватит! Не рассчитал маленько!..
Максим Кондратьевич хотел было «вправить» шоферу «мозги» и сделать ему соответствующую «накачку», но сдержался.
— Что предлагаете?
— Придется свернуть на проселок. Заедем в Пешкино, там раньше был колхоз «Первенец Октября», а теперь, после объединения, вторая бригада «Маяка революции», у них и заправимся.
— Поезжайте, только, пожалуйста, поскорее.
Не прошло и двадцати минут, как «Победа» въехала на широкую безлюдную улицу Пешкина. Было уже совсем темно. Посвежевший к ночи ветерок донес до ноздрей Максима Кондратьевича дразнящий запах свежеиспеченного хлеба и парного молока.
Где-то далеко, на краю деревни, надсадисто и хрипло, словно распекая кого-то, брехала собака.
Пологаев остановил машину и пошел искать знакомого кладовщика. Вскоре он вернулся и сообщил, что надо ехать к избе-читальне, все колхозники там, на собрании.
Подъехали к избе-читальне. Пологаев опять ушел и вернулся с бригадиром. Это был худощавый, жердистый длиннорукий парень лет двадцати семи, с большим толстым носом и маленькими умными глазами, в пиджаке, накинутом на плечи.
— Максим Носков, — назвал он себя и пригласил «товарища из области» побеседовать с колхозниками, пока шофер будет управляться со своим делом.
— Ну что ж, охотно! — бодро отозвался Максим Кондратьевич. — Кстати, и я тоже Максим. Тезка тезку всегда выручит! Пошли!
Приветливо улыбаясь, бригадир рывком открыл дверцу машины, Максим Кондратьевич, согнувшись, вынес свой тучный стан из кабины и с удовольствием потоптался в остывшей, мягкой, как мука, дорожной пыли, разминая затекшие ноги.
О чем он будет беседовать с пешкинскими колхозниками, Максим Кондратьевич, топчась, еще не знал, но это обстоятельство его ничуть не смущало, ибо Боровков принадлежал к тому довольно распространенному у нас типу людей, которых называют «водопроводными ораторами». Такому оратору трудно только начать, а начнет, откроет кран — и потечет, журча и слегка пенясь, словесная водичка, не горячая, но и не холодная, а так… комнатной температуры. Все правильно, все гладко, придраться не к чему, но почему-то от этого поучающего, правильного журчанья у слушателей свинцом наливаются веки, деревенеют и тупеют лица и в глазах появляется выражение тоски.
Боровков и бригадир прошли к столу президиума. Зал читальни был битком набит народом. В рядах зашушукались:
— Кто такой? Вроде не из райкома!
— Похоже — из области. Наши, районные, поподжаристей!
— Тише вы… гадальщики!..
Бригадир поднялся и по праву председателя собрания предоставил слово Максиму Кондратьевичу, сообщив, что «товарищ из области мимоездом заскочил в Пешкино, но желает побеседовать с народом, так что давайте послушаем».
— Отдельная просьба — к женщинам с грудными! — закончил бригадир. — Будьте сознательны, товарищи матери: как заревет — выносите на воздух.
Пока бригадир представлял его пешкинцам, Максим Кондратьевич успел обдумать тему своего выступления и решил, что будет говорить о передовом опыте в колхозной агротехнике.
Он встал, проникновенно поглядел на свежепобеленный потолок, потом на лица пешкинцев, смотревших на заезжего гостя с откровенным, простодушным любопытством, кашлянул и… открыл кран. О чем говорил Боровков пешкинским колхозникам, какие мысли проповедовал?
Мысль, собственно, была одна: для того чтобы колхоз имел хорошие урожаи, надо изучать агротехнический опыт передовиков.
Казалось бы, доказывать эту мысль незачем — настолько она ясна и бесспорна. А Боровков доказывал! Он даже спорил с другим, воображаемым, Боровковым, усомнившимся, повидимому, в том, что дважды два — четыре, выдвигал доводы «за» и контрдоводы «против», цитировал классиков и перевирал поэтов. Его широкий бледный лоб покрылся испариной, в горле першило, но… кран был открыт, и вода лилась.
— Надо изучать опыт передовых колхозов! — убеждал пешкинских колхозников Боровков. — Надо изучать, товарищи!..
Сделав многозначительную паузу, он повторил:
— Нужно раз и навсегда запомнить, что изучать опыт передовых колхозов просто необходимо. Не-об-хо-ди-мо, товарищи!..
Снова пауза, еще более многозначительная. И опять:
— Мы обязаны знать наших передовиков. Обязаны, товарищи! Не следует забывать, что если мы будем их забывать, то изучить опыт передовых как следует мы не сможем. Не сможем, товарищи!..
Первым не выдержал старик колхозник, сидевший на передней лавке.
Сначала он слушал Боровкова внимательно, ловя каждое его слово, потом стал исподтишка зевать, деликатно прикрывая рот темной сморщенной ладонью, потом несколько раз зевнул открыто, громко, с жалобным причмокиванием, потом его голубые, выцветшие глазки потускнели и покрылись белесой дымкой, как у только что зарезанного петуха. Бедный дед уронил на пол свою клюшку, опустил голову на грудь и тонко засвистел носом. Его растолкали. Он выпрямился, поерзал на лавке, громко сказал:
— Извиняйте, проштрафился! — и снова устремил на Боровкова напряженный, кроткий, мученический взгляд.
Потом заплакал, закричал ребенок на руках у матери, сидевшей в заднем ряду. Мать заторопилась с ним к выходу, и кто-то не без ехидцы произнес на весь читальный зал:
— Иди, Дарья, правильно! Разве может дите выдержать!..
Боровков чутьем понял, что ему пора «закрывать кран». Он сделал грациозный словесный пируэт, еще раз напомнил пешкинским колхозникам, что они должны не забывать про «необходимость изучения», и сел.
Бригадир-председатель предложил задавать вопросы.
Сейчас же поднялся здоровенный парень в клетчатой рубахе с копной золотистых волос на давно не стриженной голове.
— Кто это? — шепотом спросил Максим Кондратьевич у бригадира.
— Еремкин, тракторист, комсомолец! — тоже шепотом ответил бригадир и громко произнес: — Давай вопрос, Еремкин!
— У меня вопрос такой, — сказал Еремкин. — В Зауралье, я слыхал, есть колхозник Мальцев, ученый полевод. У него выработана своя агротехника, проверена на полях. Не можете ли вы, товарищ Боровков, рассказать, в чем там у Мальцева «собака зарыта»? Разъясните по силе возможности…
Максим Кондратьевич о зауральском Мальцеве мельком слышал где-то что-то, когда-то читал, однако толком ничего не знал. Но нельзя же так прямо и выложить: «Не знаю, извините!» Авторитет областного работника не позволяет!
Нахмурив брови, Боровков сказал:
— Вопрос товарища Еремкина лишний раз убеждает меня в том, как необходимо изучать нам опыт передовых, товарищи! Ведь о работах Мальцева писали… Значит — надо читать, товарищи! Нужно раз и навсегда запомнить, что без чтения сельскохозяйственной литературы мы не сможем изучать опыт передовых… Не сможем, товарищи!..
Кран был снова открыт…
— Есть еще вопросы? — устало спросил бригадир-председатель, когда Максим Кондратьевич кончил отвечать Еремкину.
— Есть вопрос! — раздался в заднем ряду звонкий женский голос. — Почему в «Волне революции» у Баранникова урожаи вдвое выше наших? Земли-то одинаковые, что у них, что у нас! Пусть товарищ из области объяснит!
Бригадир посмотрел на Боровкова, глаза у «товарища из области» беспокойно бегали, лоб перерезала глубокая морщина. Авторитет областного работника снова оказался на краю пропасти. Не ответить было нельзя: Баранников — видный передовик в области, о нем даже секретарь обкома говорил на пленуме. Но что он там делает у себя в «Волне революции»?!
Максим Кондратьевич поднялся, медленно, тяжело, чтобы выиграть время. Все надежды теперь были на то, что открытие крана произойдет автоматически, рефлекторно. Но, увы, кран открылся, а вода не полилась. Изо рта Боровкова вылетали неопределенные мычащие звуки, напоминавшие именно то странное бормотание, какое издает водопроводный кран, когда в трубах нет воды. По рядам прошел смешок. И в этот страшный миг Максим Кондратьевич увидел своего шофера. Пологаев стоял в дверях и делал рукой какие-то знаки. Чувство благодарности к деликатному, находчивому Полетаеву теплой волной залило грудь Максима Кондратьевича. Выход был найден!..
— Я бы, товарищи, с удовольствием ответил на вопрос гражданки, — сказал Боровков уже с обычной своей грацией. — Но вон шофер не разрешает! Время позднее, надо ехать, товарищи! Вопрос о Баранникове большой, ответить на него надо подробненько, не наспех… Так что… в следующий раз, товарищи!..
Максим Кондратьевич хотел было пожать на прощанье руку бригадиру-председателю и уже протянул ему свою пухлую ладошку, как вдруг произошло необъяснимое: Пологаев попросил слова! Оторопев, Боровков опустился на стул. Бригадир спросил у шофера его фамилию и спокойно объявил:
— Слово имеет товарищ Пологаев.
Пологаев вышел к столу президиума, снял фуражку, расправил усы и сказал:
— Правильно, что время позднее. Но дорога тут мне хорошо знакома, так что — ничего, довезу быстро. Пусть товарищ не беспокоится. А на вопрос гражданки надо ответить…
И, вытащив из кармана тужурки пухлый блокнот, шофер стал рассказывать пешкинцам про славные деда Баранникова из «Волны революции».